Звон январских бубенцов

— Так вы утверждаете, что объект уничтожен… — В нашей ситуации нельзя сказать наверняка… — И всё-таки? Шихёк хочет устало прикрыть веки, но не делает этого. Потому что сейчас он едва ли вообще способен держать их открытыми, и если закроет, он уверен, сил и дальше оставаться в сознании уже не будет. Как хорошо, что начальство предпочитает видеозвонкам старую-добрую шифрованную связь и не видит состояние своего подчинённого. И всё же он вздыхает, протирая глаза. Он не хочет это говорить, ведь, учитывая ситуацию, в действительности ли они что-то знают? Или оказались одурачены вновь? И всё же… — Учитывая все меры предосторожности, я склонен полагать, что объект уничтожен. На этот раз. Через дебри шифрованной связи до него долетает вдох и протяжный выдох. — Надеюсь, вы правы, — в голосе командующего усталость и слабая надежда. Бан Шихёк в ответ устало усмехается. Он тоже надеется. — Чтож, — заключают в трубке. — Благодарю за отчёт, полковник Бан. Держите меня в курсе ситуации. Полковник Бан улыбается в эмоции на стыке усталости, облегчения и теплоты. — Разумеется, командующий Мун. Прощаюсь с вами. Бан Шихёк откладывает трубку и откидывается в кресле, с усталым вздохом всё же прикрывая глаза. Под звук отсчитываемых часами секунд он почти засыпает, хотя скорее держится на грани двух миров, засыпая и просыпаясь, пока глубокий грудной голос не вытягивает его обратно, напоминая, что находится не один. — Вам стоит отдохнуть, — без привычного железа звук почти что мягкий, с мелькающей на границе осознаваемого призрачной заботой. Шихёк улыбается, вопреки словам открывая глаза и садясь ровно. — Не в эти сутки. Есть ещё дела, требующие моего присутствия. — Неужели не позволите себе даже полчаса? ‐ Игнес приподнимает бровь, и Шихёк застревает на этом её действии. С запозданием пожимает плечом. — Боюсь, по пробуждении почувствую себя только хуже. Я приучен к длительной бессоннице, так что пусть всё останется так. Кажется, он может видеть тень болезненного понимания на лице собеседницы, прежде чем она с запозданием говорит: — Неужели? Тогда, может, кофе? Или какой допинг вы принимаете? Забота, пусть неловкая, будто медвежья, а также тщательно скрывается мягкость в чужом голосе заставляют улыбнуться шире, Бан Шихёк с интересом разглядывает незнакомку, что за короткий срок преодолела путь от недоброжелателя до близкого друга. — Никакой. Пища отвлекает, предпочитаю разговоры. Так что, может, просто поговорим? Игнес усмехается, фигурно выгибая бровь. В этом её жесте филигранно сочетаются ирония и игривость. — Как скажете, полковник, — отвечает с усмешкой. Но, вопреки собственным словам, замолкает. — Думаете, он действительно мёртв? — спрашивает всё же. Пауза, повисшая между ними, трескается под тяжестью вопроса. Начавшее было улучшаться настроение тоже идёт трещинами. Шихёк вздыхает, растирая лицо и зарываясь пальцами в волосы. Впервые позволяет себе такой жест при ком-то, не считая Юнги. — Если бы я знал, — отвечает честно. — Мы понятия не имеем, как далеко распространился его дурман. Остаётся надеяться, что сферой его интересов была лишь Корея, тогда есть шанс, что иностранные сотрудники не попали под воздействие, — на этих словах не удерживается, кидает короткий взгляд на Игнес, та в свою очередь коротко поджимает губы. — Тогда наши меры предосторожности валидны. Если нет, – он поджимает губы, – тогда ещё ничего не закончилось... Игнес кивает, в задумчивости замирая взглядом на поверхности стола. Какое-то время смотрит, будто решая, стоит ли говорить. — И всё же вы так говорите о нём, — медленно произносит в итоге. Шихёк непонимающе хмурится, женщина ловит его взгляд и поясняет: — В прошедшем времени. Всё же уверены, что он мёртв? Бан Шихёк потрясённо замирает, уставившись на собеседницу. Не в первый раз Игнес Берга замечает больше, чем он от неё ожидает. Давно никто посторонний не был так внимателен к нему. Впрочем, можно ли теперь считать посторонней эту женщину? Он уже и сам не знает. — Я надеюсь, — отвечает искренне, испытывая противоречивые тревогу и облегчение одновременно. Облегчение достаточной силы, чтобы подвести черту: — Но теперь бесполезно гадать. Расскажите лучше, что вас дальше ждёт? — Понятия не имею, – Игнес пожимает плечами небрежно, и в целом всем своим видом демонстрирует беспечность, будто нарочно подчёркивает безразличие к этому вопросу. И либо Бан Шихёка подводят глаза, либо эта женщина на самом деле переживает больше, чем хочет показать: – Фактически я ослушалась прямого приказа, за такое легко попать под трибунал. Последствия могут быть разными, но... Думаю, о работе на правительство можно забыть. Шихёк неопределённо хмыкает. — На американское — возможно. Но если сменить работодателя? Всё-таки то, как эта женщина вздёргивает бровь, можно назвать искусством. Бан Шихёк с удовольствием наблюдает, как Игнес Берга подаётся вперёд на своём кресле. – Это предложение о работе, полковник Бан? – голос её весел и самую малость игрив. Шихёк сам не замечает, как перехватывает это настроение, весело пожимая плечами. – Моим ребятам нужен инструктор, а вы лучшая, кого я знаю. И вы уже с ними знакомы, не нужно тратить время на вводный инструктаж. С какой стороны ни посмотри, ваша кандидатура мне симпатична. Игнес, не сдержавшись, смешливо фыркает. Получив улыбку в ответ, откидывается на стуле, окидывает с усмешкой Бан Шихёка из-под полуприкрытых глаз. – В таком случае жду официального приглашения на собеседование, полковник Бан. – Непременно. Он хочет сказать что-то ещё, но робкий стук в дверь обрубает едва зародившуюся на языке мысль. Нахмурившись, мужчина смотрит на часы – он никого не ждёт в ближайшие два часа, – и произносит позволительное: – Войдите. Дверь открывается, и Бан Шихёк удивлённо вскидывает брови, когда в проёме показывается светлая макушка Пак Чимина. – Куратор Бан, – Чимин звучит неловко и смущённо, но куратора обдаёт мурашками, когда этот ребёнок произносит решительное: – Простите, что причинил неудобства сегодня. Я готов помочь Мин Юнги. Куратора Бана редко можно увидеть в смятении. Практически невозможно, если точнее. Их команде точно не доводилось ни разу. Чимину посчастливилось аж дважды. И оба раза это было из-за Юнги. – Ты должен помнить: не всё сразу. Он сейчас никому не верит, даже себе. Но есть все шансы, что со временем поверит тебе. Бан Шихёк частит, немного пропускает гласные, от волнения руки его то вздрагивают и тянутся к лицу, то опускаются на стол. Игнес Берга сидит рядом с ним и коршуном следит за траекторией каждый раз, стоит им оторваться от стола. Чимин тоже на них смотрит. – У него могут быть вопросы. Вопросы – это хорошо. Если спрашивает, значит хоть немного верит, и есть шанс переубедить его в диалоге. Если молчит – спрашивай сам, попытайся вывести на диалог. Но нельзя передавить, иначе он закроется. Если чувствуешь, что не справляешься, не заставляй себя, возьми перерыв, потом попробуешь снова. Важнее всего быть искренним – поэтому не лги ему! Ты понял? Чимин? Услышав собственное имя, Чимин вздрагивает и поднимает глаза, встречаясь с обеспокоенным лицом куратора. – Что? Да, я слышал. Шихёк тяжело вздыхает и чуть подаётся к нему, перегибаясь через стол, заглядывая в глаза. – Ты точно уверен? Ты знаешь, есть другие способы, ты не обязан. Можно отказаться. Чимин сглатывает, сжимая руки на коленях. Края ключ-карты впиваются в ладонь. Он смотрит на неё, зажатую в руке, и полупустая комната с кроватью и стулом встаёт у него перед глазами, но ярче всего – Юнги с измождённым лицом и пустым взглядом, от которого он сбежал вчера, оставив того наедине с неопределённостью и тысячей тяжёлых мыслей. Юнги, которого называл другом и которого хочет вернуть – даже если в процессе будет невыносимо больно. Потому что не пытаться – ещё больнее. Так что он поднимает глаза, все ещё встревоженный, но не сомневающийся, и отвечает твёрдо: – Я уверен, куратор Бан. Я сделаю это. Ради себя тоже. В мире есть три показателя бытия; то, без чего человек теряет покой, а существование становится невыносимым. Время, эмоции, звуки. Время даёт ощущение контроля, не знать его всё равно что потерять саму нить существования. Эмоции наполняют жизнь красками, без них все человеческие стремления бессмысленны. Звуками пронизана сама жизнь, их отсутствие порождает тревогу и вселяет страх. В этом помещении нет шума. Оно съедает их все, даже мерное дыхание не способно выбраться дальше вытянутой руки, оно тонет в заложенных ушах и оседает на мятом одеяле. Время практически отсутствует: тянется улиткой, растворяется в голубовато-молочном свете ламп, идёт настолько медленно, что его совсем и не чувствуешь, а значит и не ранишься его быстрым течением. Полный вакуум. Никаких проблем. Никаких влияний. Так он долгое время представлял себе рай. Но он ошибся. Не рай это вовсе. Может, и был бы им, окажись он здесь в одиночестве. Но это не так. В этом искусственном небытие он не одинок. Тревога. В комнате без теней она прячется по углам, забирается зашиворот, крепко обнимает со спины холодными душащими объятьями. Шепчет на ухо, заставляя мысли крутиться по сотому и тысячному кругу, взбиваясь и превращаясь в вязкий мазутный кисель. Тревога – самая въедливая и неистребимая эмоция. Она вездесуща, неумолима, не покинет, хоть умоляй, ведь что бы ты ни сделал, как бы ни убеждал, ей всегда найдётся что тебе возразить. Она считает, что заботится о твоей безопасности, а в этом вопросе нет понятия "достаточно бдителен". Безопасность. Да. Если бы кто-то сказал ему, что есть ситуация хуже, нежели быть запертым в белой камере с практически невыключающимся ярким светом и сумасшедшим учёным за стеной, он бы не поверил. Он, конечно, не помнил ни свою жизнь до, ни даже то, была ли она вообще у него, и всё же понимал, что происходящее ненормально. Что люди за стеной – враги, что доверять им нельзя, нужно выживать и выбираться, даже если сил на попытки не было и нет. В клетке визгливого учёного он всегда знал, что происходит снаружи. При полной изоляции, даже проведя три дня без сна, мог уловить чувства тех, кто скрывался от него за белыми стенами, и по предвкушению догадаться, насколько тяжело придётся сегодня. Всё было банально. Привычно и почти предсказуемо. В новой клетке такого нет. Всё слишком хорошо. Люди в халатах пришли сегодня и сказали, что не причинят вреда, сказали, что помогут. Вот только можно ли верить хоть чему-то из их слов? Он не знает. И вот это – бесконечно хуже. Всё дело в неопределённости. Неопределённость – главная пища тревоги. Он не знает, где он, не знает, кто эти люди снаружи, не знает, с какой целью ему помогли. Да и помогли ли в действительности, или просто забрали, и он перешёл, как трофей, из одних рук в другие. Ничего из этого он не знает. И, в полной изоляции от мира, решает не верить никому. Но не сопротивляется, даёт себя осмотреть и исполняет указания. Выжидает, наблюдает, подгадывает время для побега. — Сонсэним? Он дёргается, распахивая глаза, дезориентированный, вертя головой – и резко замирает, обнаруживая рядом Пак Чимина. Тот замер над кроватью, напряжённый, из широко распахнутых глаз через край переливается испуг и опаска. Он, должно быть, пахнет сейчас дымом и гарью – да, наверняка именно так он бы сейчас пах для эмпата, не блокируй эти стены его восприятие. Но восприятие восприятием, а прикосновения его всё ещё токсичны: тому подтверждение бригада врачей, осматривавших его практически бесконтактно. Поэтому на всякий случай он отодвигается. — П-ривет, — отвечает с опозданием, понимая, что стоит уже заговорить. Он старается смягчить собственный и без того ржавый голос, но, когда молчишь примерно сутки, не стоит удивляться, что звучишь далеко не херувимчиком. Так что когда сорвавшийся на середине голос отражается от стен неприятным карканьем, от которого невольно морщишься, остаётся лишь вздохнуть. — Извини, – говорит, предпочитая не уточнять за что именно: за голос или чужой ещё не прошедший испуг. – Всё нормально... Уж кто-кто, а Пак Чимин точно звучит ангельски: голос его мягкий с приятной хрипотцой проходится мурашками по телу, обволакивая короткими прикосновениями-объятиями по плечам и на мгновение создавая невосомость в лёгких. Лишь после эмпат понимает, что затаил дыхание. Вообще-то дело не столько в голосе – или, скорее, "не только в нём", если бы он был откровенен с собой. При этом что конкретно особенного в этом парне сказать сразу трудно. Просто... есть в Пак Чимине что-то, будь то его лицо или манера поведения, а может быть то самое, что называют натурой или даже душой – в общем, что-то, что совершенно не давало остаться равнодушным, глядя в открытое и подёрнутое пеленой грусти лицо. Что-то притягательное и неуловимо знакомое. Сердце сжимается от странной боли, эмпат отводит взгляд, слегка дёргано кивая на стул, предлагая хрипло: – Присядешь... или ты ненадолго? Мысль об этом снова колет сердце, и на секунду это ошарашивает смятением, а сразу после – обжигает резким холодом осознания. Пак Чимин здесь не просто так. Его тоже прислали – как и врачей, и странную женщину, выспрашивавшую про самочувствие. Им нельзя верить. Нельзя расслабляться. Пак Чимин смотрит на него так, будто это эмпат может ранить его, – по сути справедливо, – и, помедлив немного, всё же садится, ничего не отвечая. Он весь ссутулившийся, сжавшийся весь, ему в этой комнате словно бы тесно. А ещё кажется, его что-то гложет, но что, невозможно понять без способности. И это странным образом самую малость досадно. Как будто это что-то способно изменить. Но он не поддастся этому. Путаница в чувствах не должна отвлекать от главного. А главное: выжить. Поэтому как бы печален ни был Пак Чимин, ему не удастся подобраться к нему. — Как ты? Дурацкий вопрос. Кто-нибудь вообще рассчитывает на искренний ответ, когда задаёт его? Он мажет взглядом по напряжённой фигуре, ловит короткий контакт глаза в глаза, пожимает плечами и отворачивается. — Нормально. Пак Чимин заметно ссутуливается, напряжённо начинает ковырять кожу у ногтей, что от таких усилий уже превратилась в рваную бахрому. Эмпат смотрит на это, хмурится и сразу отворачивается. Монументальностью тишины кошки могли бы точить когти. – Так, ну, – голос гостя хрипит, и он прокашливается, выдавая робость и волнение, – как тебе здесь? Что тут можно сказать? Только плечом пожать и выдать нейтрально-неопределённое: – Жаловаться не на что. В общем-то это правда. Отдельно отведённой под туалет и ванную комнаты достаточно, чтобы считать условия прекрасными, с кроватью вообще считай королевский люкс. Пак Чимин на ответ кивает, сосредоточенно жуёт губы. Эмпат прослеживает за этим действием, хмурится и отводит взгляд. Нет, он не будет испытывать чувство вины. Он поступает правильно. Парнишка не должен находиться здесь, рядом с ним. Не важно, искренне его присутствие или нет. – Ты выглядишь уставшим, – спустя полминуты тишины продолжает Пак, и эмпат хмурится чужой настойчивости. – У тебя получилось поспать? Вообще-то тревога не давала ему сомкнуть глаз примерно до утра, или что там снаружи было, а потом усталость всё же вырубила его ударом по темечку, дав несколько часов совершенно выматывающего тёмного беспокойного сна. Но вместо всех этих подробностей эмпат говорит: – Да, никаких проблем. Кажется, он видит лёгкую улыбку на маленьком округлом лице. Не может определиться со своими чувствами, когда слышит облегчённое: – Рад это слышать. В грудной клетке чувствуется подозрительное тепло. Он дёргает уголком губ и отворачивается, гипнотизирует взглядом стену напротив. Что за чертовщина с его эмоциями? – Ты, наверное, устал, – он не понимает, что испытывает, когда слышит эти слова. – Отдыхай. Увидимся в следующий раз. Он собирается дождаться, когда за незввным гостем закроется входная дверь, но вдруг осознаёт, что наблюдает удаляющуюся спину Пак Чимина, следит, как тот прикладывает карту к ридеру, как оборачивается уже в проёме – всего на секунду, ничтожное мгновение, – чтобы едва улыбнуться и сказать: – Рад был повидаться... хён. И ловит мурашки от этого обращения. А ещё – совершенно чётко улавливает, что это искренне. Руки трясутся. Чимин плывёт по коридору как призрак, тело липкой волной охватывает мандраж. Он знал, что это нелегко. Это и не могло быть легко – в сознании Юнги он только вчера выбрался из многолетнего ужасающего кошмара. Просто невозможно было зайти и с первой беседы расположить его к себе, где никто не протянул руку помощи и никому нельзя было верить. Чимин не уверен, что он сам смог бы хоть когда-то вообще довериться после подобного. Это не могло быть легко. Чимин делает вдох – медленный дрожащий выдох. В голове тонко пищит ультразвук и раз за разом повторяются инструкции Бан Шихёка. «Лучше не зови его по имени: он не привык к нему, он его не помнит. Зови нейтрально, чтобы не вызвать отторжения» Он так и сделал, был максимально осторожен, но... это "сонсэним" такое чуждое, такое отвратительно-безликое... Он старался, держался весь диалог... Но Юнги был как будто совсем не собой – совершенно закрытый, далёкий, колюче-настороженный. А Чимин ведь знает, знает какой он на самом деле! Какие эмоции может передавать его открытое светлое лицо. Юнги – открытая книга, а не каменное изваяние. Но сегодня... Чимин физически ощущал его замкнутость, неприятие любого контакта. И чем сильнее Чимин пытался, тем яростнее, казалось, становилась оборона – и тем больше хотелось сделаться ближе, разорвать эту дистанцию в пыль, дотянуться до Юнги. Пусть хотя бы и словами. И на мгновение, всего на секунду перед тем, как выйти из комнаты, казалось, Чимин увидел в глазах этого отстренённого незнакомца того прежнего Юнги. И это слишком. Просто слишком. Заходя в комнату, не замечая ничего вокруг, Чимин в несколько шагов пересекает расстояние до кровати и с размаху падает лицом в подушку. Слёзы душат, и в груди горит, он корчится, потом ломко хнычет, а после – сотрясается тяжёлыми конвульсивными рыданиями. Он знал, что будет тяжело. Но не предполагал, что настолько.