Шамбала

«Я предпочту тебе сломанный хребет Приглушенный свет Будь проще на войне Пули посылай, вслед чужой спине Прост, гениально прост Будет мой ответ, на немой вопрос Я предпочту тебя лишь на данный час Но не навсегда»

Свидетельство о смерти — «Я предпочту тебе» Я шла мимо стен, огибая лишние записи: о новом меню в Кофейнике, о встречах бильярдистов, о результатах клуба картежников. Со стен на меня смотрели признания в любви, новые клички, которые скоро могут прижиться, стихи, песни, а также метки, обозначающие вожаков и некоторых важных персон в Доме: лицо с клоунским носом — Клоун, рядом с ним нарисована собачья морда с острыми зубами — Крикун. Уже успели задокументировать недавний случай? Вот же быстрые. Если поискать, то на стене второго этажа можно найти и запись о создании новой стаи, где знак сломанной пластинки будет соседствовать со знаком ветра, а чуть поодаль — знак длинных клыков и щупальце. Но мне нужна была только одна надпись. Я берегла её как самое дорогое сокровище, борясь с желанием навсегда лишить Дом её отвратительного влияния. Я хотела сохранить хотя бы что-то. Что-то, помимо черного шрама на стене, теперь уже, заброшенного коридора, который с того дня назывался «Драконьей Ямой». Обычно, мертвые или ушедшие в Наружность навсегда стираются из памяти Дома — убираются все их вещи, стираются все надписи и рисунки, уничтожается всё, что связывало это место с человеком, а человека — с местом. Поэтому об этой надписи знали только я и Крикун. Сыграло то, что мало кто читает надписи — все видят лишь то, что им нужно, а тем временем самое интересное исчезает на периферии, скрытое ресницами и невнимательностью. Но мне было легче — для меня стены были пиршеством красок и образов, а потому я знала слишком много вещей, которые многие предпочитали просто не замечать. Достаточно быть наблюдательным или совершенно слепым, чтобы быть в курсе всех вещей, творящихся в Доме. Я надеялась, что «испытание драконом» повлечет за собой для неё освобождение, вечную жизнь, ведь её сокровище, которое она жаждала, было не в моей власти. Но Паучиха исчезла так же внезапно как и появилась, не оставив ничего кроме этой надписи и черного шрама. Надписи, что доказывало её существование и при этом являлась напоминаем о том насколько я глупа и наивна. Синий мел, слишком горький и отдавал кислятиной, при этом манив снова и снова пробовать этот яд, приправленный восьмерками. Она показала мне Наружность. Она научила меня курить и плохим словам. Она научила меня ненавидеть и любить одного и того же человека в одно и то же время. Она научила меня собачьей преданности, которую я не оправдала, когда присоединилась к Псам, предав её идею о создании нашей стаи. Я бы хотела верить, что я тоже её чему-то научила, но видимо слишком малому, если в итоге мне пришлось быть её палачом, а не адвокатом. Она могла бы стать Хозяйкой Дома, если бы не была самонадеянной настолько, что думала, что подчинит его волю. Она сама выбрала себе кличку Паучиха, издеваясь над теми, кого так называли ещё до того, как она прибыла в Дом, и над теми, кто чтил порядки и клички. У неё не было крёстного, не было крестников, но она была такой же неотъемлемой частью Дома, какой была и я. Дом не мог без нее, хотя она больше воспринималась им как родинка, красивая, но в любой момент могла стать злокачественной опухолью. Я удивлена, что моё прозвище приобрело форму «Ванга», но так распорядились стены, и я не могла спорить с их волей. Невидимый крестный, что дал мне более щадящее прозвище, чем я изначально называла себя. Я до сих пор называю себя не иначе как Инквизитор, Палач или ещё чем то, что подчёркивает мою связь с её смертью. Может это и неправильно, но я должна напоминать себе о том, какую ошибку я совершила. Могла ли я называться Вангой или Адвокатом, если я не то и не другое? Тогда, когда я выступила против неё — этот было впервые, когда я принимала настоящее серьёзное решение, что повлекло за собой казнь. Она могла её избежать, но совершила очередную ошибку, попытавшись бороться. Я могла сжечь её или вместе с ней снести Дом до основания, оставив лишь горячее пепелище. И я заставила себя ударить. И каждый раз возвращаясь к этой надписи, написанной её кривым, но таким живым, подчерком, я пыталась просить прощения. Не знаю, пыталась ли я так достучаться до неё, где бы она не была, или пыталась так закрыть ту дыру, что она выжгла в моей душе кончиком сигареты, оставив там свой след навсегда. С тех пор, как мой праведный огонь сжёг её, я спрашивала себя — «Могла ли я поступить иначе?» или мне оставалось лишь предать её? Я пытаюсь понять — есть ли моя вина в том, что я, как её судья, вынесла ей окончательный вердикт, и был ли он правильный, даже когда все присяжные сказали «Да»? Что она чувствовала? Ненавидит ли она меня до сих пор? Почему в таком случае не мстит? Мне бы хотелось чтобы она продолжала что-то делать со мной — приходить ко мне в кошмарах, преследовать в Изнанке, являться мне в виде галлюцинаций, но она просто испарилась, не дав мне шанса объясниться, что было хуже любого кошмара или проклятья. От чувства вины не помогут ни амулеты, ни заговоры. Дракону не помогут людские благословения, не помогут людские слова и лекарства, что подают в Могильнике. Сколько не объясняй Паучихам, что их отрава для меня — как вода для утопающего, они никогда не послушают. Я не видела и не слышала её с тех пор. Ни на этой стороне, ни на обратной. Я искала её везде, зарываясь в норы, ожидая в пустырях месяцами, пробираясь по воде и между крон деревьев, задевая крыльями палки и листья. Но кроме надписи, что сейчас пачкала мои пальцы, от неё не осталось ничего. Мел. Синий, кислый, пачкал мою одежду и губы лучше любого другого и вымывался дольше всего. А рядом — красный. Написанный ещё мной, когда я могла видеть что я писала. Сейчас я просто знала, что там написано красным мелком с выведенными цифрами. Мы обе выбрали цифру восемь, однако я предпочитала её разобранный и более симпатичный, на мой взгляд, вариант. Красный цвет — сладкий, пахнувший ягодами и карамелью, привлекающий внимание и полыхающий. Он коварен — добавь немного лишнего, и он вспыхнет, прожигая сетчатку и оставляя за собой след разрушения и язвительного смеха. А рядом с надписью — цветы. Рудбекия, Черноглазая Сьюзен — у них было много имён. Она их нарисовала как подарок мне, вместо обычного букета, заявив, что стены будут доказательством наших чувств. Сейчас они покрыты другими надписями, испорчены временем и чужими мнениями. Я села на пол. Пиджак протер пыльную стену, оставив на ней след из стершихся красок. На губах ещё оставалось немного синего мела, поэтому я боролась с желанием облизать их и не растянуть это сомнительное удовольствие. Сверху, с потолка, на меня смотрело изображение красного дракона. Я чуяла его, сахарного и смеющегося надо мной. Он был огромен, размашист и ядовит. Он смотрел на меня сверху, усмехаясь, скалясь и показывая собой, кто я есть на самом деле. Была ли я в итоге победителем в той схватке? В такие моменты я жалела, что бросила сигареты.

«Дракон спал, укрывшись в Драконьей Яме, намереваясь спать до тех пор, пока его не пробудят, заставив вытянуться до самых небес»