После молнии следует гром

«Плоть не отлична от пустоты. Пустота не отлична от плоти. Плоть есть то же, что пустота. Пустота есть то же, что плоть. Восприятие, мышление, творящие силы, сознание — также и они таковы…» Облака стянули плотной копотью небо, дождь шел, не переставая, весь день. Дома непривычно тихо, призрачные перешептывания скользили сквозь щели в стенах, а капли барабанили по крыше. Комнаты обволакивал едкий запах благовоний. Маленький Шисуи сидел на террасе, омывая ножки под дождём. Он бессмысленно смотрел далеко вперёд, пустыми глазами и ни о чём не думал. Было очень сыро и холодно. — Как быстро он сгорел от болезни, — доносится из соседних комнат. Шисуи не слушал. — Не выдержало сердце, — слышится следом. Шисуи прикрывает ушки. В этой могильной, пустой тишине даже шёпот звучит оглушающе громко. Зябко, он дрожит, но ему не холодно. Хочет спрятаться. Пытается не думать ни о чём, но от сосущей внутри пустоты на глаза наворачивались слёзы. Можно ли ему терпеть? Мог ли он плакать, когда все так тихо скорбят? Старческая рука слегка треплет его по голове, Шисуи оборачивается. Хирузен пришел без официального облачения, в традиционном чёрном одеянии. Он смотрел глазами уставшими, а его губы, всегда растянутые в улыбке, опущены и мелко подрагивали. — Пошли, — почти шепчет он. — Отпевание закончилось. Надо попрощаться. Шисуи кладет свою маленькую ручку в теплую и потёртую ладонь мужчины, и тихой поступью следует за ним. Они прошли кухню, здесь всегда пахло тонкацу, а теперь пахнет благовониями. Прошли коридор, здесь всегда было тепло, а теперь холодно. В гостиной, освещенной толстыми белыми свечами, сидели гости и тихо перешептывались, их было немного. Они выглядели жутко в чёрных одеяниях при таком тусклом свете. Однако белый цвет сейчас пугал его куда сильнее. Хирузен подвёл мальчика к высокому выступу, там стоял прочный гроб из чёрного дерева, и в этом чёрном обрамлении лежало белоснежное, как снег, тело. Ему уже вложили в руки кассеты с любимой музыкой, два брелка из горного хрусталя и адуляра, белый шёлковый шарф и очки. Рядом, на кофейном столике, стояла плошка с рисом и изюмом, тарелка с шариками данго и курились благовония; кто-то принёс иконы. — Давай, малыш, — шепчет Хирузен, кладя ладонь мальчика на гроб. — Попрощайся с папой. Он услышит, если скажешь от всего сердца. Лицо его всё такое же красивое и белое, а чёрные волосы даже теперь не уложились как следует, оставшись до самого конца взъерошенными. Кагами умер в пятьдесят три года, от осложнения тяжёлого ранения, полученного на передовой. В самый рассвет своих сил, не прекращая защищать родину до самого конца. Дома собрались только самые близкие друзья, это нынешний Хокаге, его жена, военный советник и часть совета города — те, кто когда-то сражался с ним бок о бок. Чьи жизни он спасал и чьим жизням был благодарен. Папа не был общительным человеком, не открывался всем подряд, и выбрал жизнь размеренную и тихую, однако их маленькой семье всегда было весело. Шисуи вложил в холодные отцовские руки свёрнутый бумажный кораблик и крепко-крепко сжал. Они пускали их по реке, с моста, когда погода была тёплая. Шисуи складывал кораблики, а папа смазывал их воском. Это было их любимое развлечение, ведь потом на них кричал уборщик и тогда папа подхватывал сына за плечи и убегал так, что пятки сверкали. Папа был очень быстрый и очень озорливый моментами. У него был красивый и громкий смех, а ходил он изысканной кошачьей поступью, без шума шагов. Кагами всегда заставал сына врасплох своей невесомой походкой и отсутствием навязчивого феромона, подкрадывался и накрывал глаза тёплыми и гладкими ладонями, когда Шисуи смотрел телевизор, а потом зловеще смеялся и убегал. Шисуи никогда не мог догнать папу. И больше никогда не догонит. — Вернись… — тяжко выдавил мальчик, вцепившись в края гроба. — Я буду на уроки ходить. Буду бобы есть. Даже тушёные, не вкусные. Я всё буду есть. Я на тебя никогда злиться не буду. Только возвращайся, — слёзы вновь посыпались из глаз, он более не мог их сдерживать, грудь сдавило страшной болью, холодным пожаром обожгло средостение, мальчику так больно, что он задыхался и дрожал. — Возвращайся обратно. Вернись домой. Пожалуйста, пожалуйста! — ноги подкосились, и Шисуи падает на безжизненное тело, оставляя влажные следы от слёз на похоронном одеянии, он кричит, его раздирает на части от боли, к какой его юное тело не готово. — Папочка, любимый мой, не уходи от меня-а! Не уходи! Пожалуйста! Не уходи! Вернись! Ты всё, что у меня есть! От вида ревущего маленького сына над безжизненным телом отца — у каждого здесь порвалось сердце. Военный советник не выдержал и покинул комнату, Хирузен, вытирая платком слёзы, скорбно смотрит ему вслед. Тяжело это вынести. Чем старше они становятся, тем стремительнее редеет их окружение. Кагами был солнечным светом в их нелёгкой, полной горя и скорби, жизни, чтобы не случилось — он всегда улыбался. Его очаровательный смех серебрился солнечными искрами и отзывался в душе приятным, тягучим теплом. Хирузену будет не хватать этого доброго и нежного существа, прекрасного друга и отца. По-настоящему чистого душой человека. Как же так бывает, что подлецы живут себе и не страдают много лет, а столь добрые и честные люди умирают так скоро? Что эти пятьдесят три года? Он ещё многое мог, он ещё многое мог дать своему сыну, сколько наивных обещаний он мог исполнить, сколько хорошего мог сотворить, но всё это лишь грёзы, скорбные фантазии. Хирузен соскучился, а ведь видел его пару недель назад. Всего лишь пару недель назад Кагами улыбался ему своей очаровательной, живой улыбкой, а теперь его лицо такое холодное и безжизненное, почти чёрное, оттененное длинными полами смерти. Посмертная улыбка, накаченных формалином мышц. Даже мёртвым он улыбается, но это не озорливый оскал, ребячливый и задорный блеск зубов и надутые румяные щеки, что поднимаются следом за губами, не сощуренные блестящие глаза, два красивых чёрных алмаза покоящиеся в огранках кошачьих зениц. Сарутоби нежно гладит Шисуи по голове и отводит от гроба, но мальчик бросается к бортикам и крепко вцепляется в холодные руки отца. — Нет! — взревел мальчик, вырываясь из объятий Хирузена. — Я хочу быть с ним! Хочу остаться с ним! Папа забери меня с собой! Жена Хирузена, Бивако, глубоко вздыхает и отворачивается. Сейчас только Хирузен обладал достаточной силой, чтобы не отвести от этого душераздирающего зрелища взгляд. Он не хотел оставлять Шисуи здесь надолго, это плохо отразится на его психике, но мальчик вырывался, не желая отпускать отца из хватки. — Душа моя, — мужчина обратился к жене, крепко сжимая дрожащие детские плечи. — Помоги, пожалуйста. Его надо увести отсюда. Женщина поджала губы и выпустила немного феромона, хотя то плохой тон на похоронах. Она подошла к мальчику и крепко-крепко его обняла, что-то ласково шепча ему на ухо. Хирузен кивнул Кохару и Митокадо и доставая трубку из кармана, поспешил на террасу. Там стоял Данзо, он почувствовал присутствие друга и спешно вытер лицо рукавом одеяния. Хокаге встаёт рядом и закуривает с тяжёлым вздохом, советник отворачивается. Дождь холодными крупными каплями падал им под ноги. — Я оплатил похороны, — тихо начал он. — Его дом администрация приватизирует, барон не заберёт его, мальчику ничего не угрожает. Отплатим Кагами в последний раз, — Сару немного помолчал и быстро взглянул на советника. — Только Шисуи ещё совсем маленький и не способен позаботиться о себе. Он выжидающе смотрит на друга. Господин Шимура молчал, не двигаясь, не поднимая ни головы, ни взгляда. — Ты же возьмёшь его? — твёрдо спросил мужчина и Данзо вздрогнул. — Сам знаешь, у Кагами не было родственников, мальчика оставить мне некому, — он опять молчит, выжидая ответа, но вновь его не получает, и продолжает с нажимом. — Ты его крёстный, поэтому не возникнет проблем с документами, я запишу тебя в отцовство, с пенсией по потере кормильца тоже разберёмся. — Я на няньку похож? — мрачно отозвался он, не повернувшись. — А я? У меня дети, а ты один живёшь. Значит, лишаешься права выбора, — Хирузен ласково улыбается, он итак знал, что друг согласится, он бы не бросил сына Кагами. Но вид у Шимуры совсем паршивый. Хирузен не видел друга таким подавленным даже на похоронах матери. Улыбка сама слезла с лица, когда Данзо к нему повернулся и показал свои полные отчаяния, скорби и глубокой тоски глаза. — Это жестоко, Хирузен, — подавленно пробормотал он. — Он так на него похож. Я не смогу его воспитывать. Что я дам ему взамен Кагами? Что я вообще могу ему дать? — Душа моя… — сжалобил Сару брови. Данзо упал на пол и крепко сжал голову, его голос совсем ослабел и утих, звучал тлеющим, угасающим угольком: — Что ты от меня хочешь? Что ты хочешь, чтобы я сказал? Что ты хочешь услышать от меня? Хирузен вздохнул и сел рядом, касаясь его плеча своим. Он немного помолчал, обдумывая какие слова он смог бы сейчас сказать, чтобы утихомирить горесть и печаль своего друга и правильно попросить его принять эту, несомненно, тяжёлую ношу. — Да, — ещё раз тяжко выдохнул он. — Я не могу представить боль, что ты испытываешь. Не могу представить, что ты чувствуешь сейчас. Но Данзо, — он повернулся, — этот мальчик тоже лишился всего, что у него было. Кагами был его отцом. Неужели ты оставишь его одного? Кагами бы не хотел, чтобы его воспитывал кто-то другой. Он ведь… — Он просил, — нехотя закончил за ним советник. — Так исполни его просьбу. — Слишком много просьб, — спрятал Шимура лицо за коленями. — Больше, чем я способен вынести. Но видимо, такова моя доля. Сердце разрывается. Сарутоби ненавидел похороны, ненавидел видеть столь всеобъемлющую тоску и горесть на лицах близких людей. Хирузену несомненно тяжело, но видеть своих друзей такими — ещё тяжелее. Он бы его обнял, но Данзо поймёт его объятья неправильно, не позволит себя трогать. Хирузен мог касаться его только плечом. Не мог накрыть его руку своей и крепко сжать. Не мог погладить его по голове. Мог только сидеть рядом и пытаться что-то сказать. — Мы с Бивочкой поможем ему переехать. Скажи, когда будешь готов. — Не надо. Я буду жить у него. Хирузен испуганно распахнул глаза: — …ты уверен? — Я хочу, чтобы мальчик жил в отцовском доме, — он немного помолчал и вздохнул. — Феромон отца успокоит его после похорон. А его не успокоит. Верно, Данзо знал, на что шёл. Хирузен принимает его выбор и уходит с террасы. С того дня вся жизнь маленького Шисуи изменилась. Его отдали на воспитание господина Шимуры. Он помнил отчётливо, что Хирузен сопроводил его на кладбище, где на свежевырытой земле, у могилы его папы, одиноко стоял высокий худой человек. Шисуи о нем знал, но видел его некоторыми короткими мгновениями, им никогда не удавалось провести вместе больше времени. Грозный вид человека мальчика пугал, но в этот раз всё было иначе. В тот день, он единственный раз, за всю свою жизнь, увидел его слёзы, редкими, почти скупыми каплями упавшие на лежащий букет гиацинтов. Он не плакал на похоронах. Почему же сейчас плачет? Потому что один? Хокаге выдержал паузу, прежде чем подойди. — Добрый вечер, Учиха Шисуи, — от такого официального обращения даже Сарутоби смутился. Плохо, Данзо, плохо, так с детьми не разговаривают, он перестарался со своей непринужденностью. Шисуи надул губы и спрятался за полами плаща Хокаге. Хирузен усмехнулся, сел на корточки, и ласковым взглядом посмотрел в глаза мальчика. — Это господин Шимура, он был другом твоего папы, — успокаивал он его нежным журчащим голосом. — С этого дня ты будешь у него на попечении. Он о тебе позаботится, а ты станешь большим и сильным. Хорошо? — Шисуи невинно захлопал глазами, и мужчина покачал головой в ответ. — Ты не бойся, он тебя не укусит. Скажи ему, что ты любишь кушать, и он тебе каждый день будет это готовить. — Я на такое не подписывался, — возмутился Данзо, повернувшись к Хирузену. Мужчина ему подмигнул. — Тонкацу, — сипленьким голосом щебечет мальчик. — Значит, тонкацу, — Сару улыбнулся ребёнку, а потом посмотрел на коллегу с озорливым ехидством. — Да-а, господин Шиму-у-ура? Бу-удете учиться готовить тонка-а-цу-у? Мужчина скривился на это фамильярное щебетание, всем своим видом показывая как ему не нравится отношение Хирузена к этому. — Поди к чёрту, старая развалина, — вспыхнул советник. Сарутоби в ответ широко улыбнулся, реакция его друга очаровательная, так боится показать какую-либо нежность или ласку, будто воспринимает любовь как слабость. — Я горжусь тобой, — нежно прошептал Хирузен, приблизившись к мужчине. Данзо резко, почти испуганно отпрянул. — Свинья ты, Хирузен! — недовольно воскликнул советник и схватив мальчика за руку недовольно потопал вдаль. — И всё-таки ты такой хороший, Дано-чан! — кричит Хирузен ему в след. — Поди к чёрту! — У тебя-то, на самом деле, доброе сердце! — Удавись! Глядя им в след, Хокаге по-доброму улыбался. Он неловко подумал, что ему идёт отцовство. Как жаль, что у него нет своих детей. Хирузен бы хотел, чтобы их внуки дружили вместе, но верно этому никогда не бывать. Он улыбается ещё шире и снова восклицает: — Не отчаивайся, душа моя! — Данзо остановился и повернулся. — Шисуи часть Кагами. Быть может, ты найдешь новый смысл жизни в его воспитании! Данзо ничего ему не ответил. Он крепко сжал ладонь мальчика и посмотрел на него, Шисуи надул губки в ответ и господин пошёл дальше.

***

— Даночка! — топот маленьких ножек по дубовому полу дополнил звучный красивый минор. Голос озорливого непоседы со смешной макушкой. Господин обернулся на его голос и сделался беспечным в мгновение, только виду не подал. Шисуи перестал звать Данзо «господином Шимурой» в первый же месяц их сожительства, не то чтобы Данзо был против, хотя сопротивлялся нехотя временами, детское очарование его купило с потрохами. Шисуи по-всякому называл мужчину, но более всего любил звать его «Даночкой», не выговаривая букву «з». Пускай Шисуи был маленьким, но острая проницательность и невероятная эмпатия, позволяли ему подмечать многое, например, что феромон воспитателя весело, почти очаровано, колыхался на это прозвище и поэтому Шисуи употреблял его часто. — Что ты хочешь? — спокойно спросил Данзо и мальчик поднял ручки к верху и подпрыгнул. — Покатай! — требовательно воскликнул он. — На ручках! — Нет, — наигранно надменно вздернул Данзо нос и надул губы. — Покатай! — уже нетерпеливо восклицает Шисуи всё таким же тоненьким звонким тенором. — Не заставляй меня повторять, — приоткрыл он глаз. — Если покатаешь, то я не попрошу завтра тонкацу, — следом надул губы мальчик. Силой убеждения явно в отца пошёл, Данзо не может противостоять. Он некоторое время смотрит на Шисуи молча, а потом поднимает мальчика и усаживает на плечи. Они пробегутся от ворот квартала Учих до самой вершины горы Наследия, и Шисуи раз и навсегда запомнит, воздушное чувство свободы, когда Данзо набирал скорость. Он восторженно смеялся и его смех пропадал в порыве ветра, но Данзо его слышал и ему самому становилось немного радостно. Хотя сам господин почти не проявлял эмоций, если того не хотел, его было всегда тяжёло расколоть. Все эмоции, будь то желание или любовь, или страх, он прятал внутри себя — однако его феромон лгать не умел. Данзо не скрывал его до тринадцатилетия Шисуи и мальчик мог чувствовать честные эмоции советника, пускай и через обоняние. Их отношения в тот период были сказочными. Пускай Шисуи проходил испытания, чтобы узнать об эмоциях воспитателя, и быть может, другого бы это обременило, Шисуи любил эти испытания. Он любил пытаться читать Шимуру и гордился тем, что из всех живущих в этом мире он, пожалуй, был единственным, кто хорошо его понимал. Будто он знал о нём всё и это безумно, — безумно, — ему маленькому нравилось. Он чувствовал себя особенным. Особенным мальчиком для особенного человека. Они жили вдали от центра квартала Учих, в доме, некогда принадлежавшем Кагами и его матери. От резиденции Шимур, в которой раньше жил клан Данзо, их отделяла одна высокая толстая стена. Господин знал в этом доме все секреты: знал о скрипучей половице между дверью и диваном в гостиной; знал, как пахнет шкаф в комнате матушки Кагами, набитый кроличьими шубами и довоенными платьями; знал, что прежде чем выйти из дома нужно стукнуть по осиновой раме три раза, ведь так делала матушка Кагами, чтобы отпугнуть злых духов, так делал сам Кагами, следом за матушкой; этому научили и Данзо, а Данзо научил Шисуи. Данзо знал, сколько в этом доме вишнёвых деревьев и яблонь, и какие из них плодоносили красные яблоки. Изредка, Шисуи заставал господина за тем, как тот бросает их через стену на свой участок. Он выглядел веселым, когда так делал. Не ответил, зачем это делал, но предложил Шисуи присоединиться. Бросив яблоко, мальчик так и не понял, что в этом было веселого, но ему нравилось видеть господина столь безмятежным. В городе их всегда видели только вместе. Шисуи крепко сжимал сухую и теплую ладонь господина своей маленькой потной ручкой и энергично вёл его вперёд. Кого бы они ни встретили в этом городе, Шисуи знал, что господин им не улыбнётся. Ведь… — А почему Вы не улыбаетесь? — спросил как-то мальчик. — Я улыбаюсь только тем, кого люблю, — ответил господин и улыбнулся ему. Шисуи особенный. Господин улыбается только ему и держит только его руку. Только с ним он смеётся, только с ним обнимается и только его носит на ручках. Только с ним господин счастлив. Для своего возраста Шисуи оказался необычайно энергичным, как игривый котёнок, мог бегать без устали и скучал от рутинных дел. Пока он чистил зубы, то пританцовывал и напевал песни, а когда они вместе ходили в магазин, Данзо спрашивал мальчика: «Сколько в магазине окон?» и Шисуи радостно бежал их считать, чтобы дать Данзо время и спокойствие купить всё нужное. Не внимая возрасту, господин с ним сам чувствовал себя молодым, Шисуи с детства умел заражать остальных своим настроением. Его эмоции вспыхивали с размахом, никогда Шисуи их не жадничал, и если ему скучно об этом узнает весь магазин. Данзо пришлось проявлять невиданную сноровку, чтобы уметь его занять, и он бы признался честно, быть политиком куда проще, чем воспитателем маленького сангвиника с явными чертами холерика. Но это была нужная ему отдушина. Кагами не владел столь яркими чертами личности, хотя тоже был заводилой и душой компании, что парадоксально эти черты уживались в нём вместе с абсолютной скрытностью и меланхоличным, чувственным настроением. Данзо чувствовал себя молодым с Шисуи, потому что он напоминал ему Кагами. Потому что, держа на своих плечах это крохотное, очаровательное, живое существо и слыша его визгливый радостный смех от набранной, Шимурой, скорости, чувствуя в своих волосах его крохотные пальчики — Данзо чувствовал себя живым. Маленький Шисуи чувствовал его любовь. Он знал, как сильно господин его любит и любил в ответ с той же величественной силой. Может чуть больше. Наверное, эта любовь оказалась слегка иной, на которую пожилой советник рассчитывал.

***

Шисуи часто погружался в воспоминания, в моменты тоски, верно чтобы уничтожить себя окончательно, разорвать сердце на куски. Будучи абсолютно одиноким, не имея ни сестёр, ни братьев, ни бабушек, ни дедушек и даже родителей, Шисуи жил в своем огромном поместье один. Господин Шимура рассказывал ему, что раньше, ещё до войны, в этом доме проживало десять человек и все они были родственниками Шисуи. Родись он пятьдесят лет назад, он бы не был одинок. В его поместье семь комнат - ему столько не нужно, они только бередят его рану одиночества, ведь служат каждодневным напоминанием сколького же он лишился. Итачи не любил свою семью, Шисуи понимал почему, но все же он её имел, а Шисуи даже матери своей никогда не видел. Ему остались только фотографии, некоторые изорванные, некоторые соженные, помятые и выцветшие, но хотя бы какие-то изображения его семьи. Он понимал кто изображён на них, только потому, что господин Шимура когда-то указывал ему кто есть кто. Весьма поганая участь. И всё же, как не пытался, не мог о нём не думать. Не мог не думать. Даже почувствовав столь болезненное потрясение и желая не мучить себя, всё равно думал о нём. Каждый угол его дома связан с ним. Даже помещение, в котором Шисуи сейчас сидел, связано с ним. Он работал в Корне вместе с ним и ему от него не спрятаться, как бы он сейчас этого не хотел. От размышлений прерывает обеспокоенный голос коллеги: — Эй, Чародей, с тобой всё хорошо? Ты сегодня какой-то потерянный. Может, опять выходной возьмёшь? — Хах, нет, — подавленно отозвался юноша, — нет. Всё хорошо. Шисуи зажмурился тяжко вздыхая. Он осмотрел стол с кипой отчётов, которые он должен проверить и отдать в отдел по коррекции внутреннего планирования, и осмотрел свою комнату. Его коллега, не отрываясь, ставил на листах прописи красной ручкой, с запахом едких чернил. Шумит вентилятор. Темно, сыро, и холодно. Словно душа Шисуи обрела физическое воплощение, будто интерьер этой невзрачной комнаты составляли по образу его внутреннего состояния. Хотелось удавиться, лечь дома на кровати и уснуть не просыпаясь. Сначала он думал пойти на работу и отвлечься от ненавистного дребезжания внутри — это хорошая идея, но теперь жалел о своём решении. Надо уйти. Нельзя здесь оставаться, он не хочет, чтобы хоть кто-то видел его слёзы. Он встаёт молча. Молча бредёт к выходу и бессознательно волочит тело вперёд. Ему не перед кем не нужно отчитываться, кроме господина Шимуры, но тот уже несколько дней не появлялся в организации. Шисуи не знал, хотел ли он видеть его, чтобы разрешить внутренний конфликт, или наоборот, не желал бередить душевные раны. В любом случае, сейчас он точно не хотел отчитываться перед ним. — Мне просто показалось, — нервно бормочет он. — Это не правда, — Шисуи не курил, но позволял себе выкурить две сигареты из пачки Итачи, когда ему особенно плохо. Сейчас он это сделает. Юноша кашляет от неприятного горького дыма, резанувшим его горло, но не прекращает его вдыхать. Слёзы выступили на глазах, фальшивые слезы, но он позволяет им течь и, спрятавшись в переулке, падает на землю и честно, искренне плачет. Снова плачет. Из-за него. — А какая твоя любимая черепашка? Мальчик лежал головой на мягких коленках, прикрытых полами черного халата. В комнате тепло, пахнет медом, полынью и вишней — их семейный запах. За окном уже смеркалось, комнату освещало призрачное мигание экрана, по телевизору показывали мультфильм про черепах. Глупая телепередача, чей сюжет не занимал интереса Данзо, но тот терпел ради Шисуи и смотрел вместе с ним, заставлял себя понимать сюжет, чтобы поддерживать торжественные визги своего мальчика. — Красная, — ответил он. — Моя тоже, — улыбнулся Шисуи. — Люблю красную черепашку! Пойдем завтра в парк? Хочу покормить черепашек. Шисуи посмотрел выжидающе на господина и его озорливый блеск глаз заставил Данзо нежно улыбнуться ему в ответ и ласково погладить его мягкую макушку. — Черепашек в парке нет, — ответил он. — Только уточки. — Не люблю уточек, люблю черепашек, — бурчит мальчик. Данзо снова улыбнулся ему, очарованной умильной улыбкой и Шисуи маленьким пальчиком тычет ему в нос. — Буп, — а потом сжал крылья и захрюкал от смеха. — Я украл твой нос. — Верни, — надул советник губы обиженно. — Я дышать без него не смогу. — Купи черепашку, — нахмурился Шисуи. Шисуи упорный мальчик, если чего-то хочет обязательно это получит. Данзо ему тяжёло противостоять, Шисуи так забавно смотрится, нахмуривая свои большие чёрные глазки и надувая алые губки — такой очаровательный и милый мальчик. Так похож на своего отца. Он ведь совсем не умеет злиться, его мягким кошачьим чертам злость не подходила. Поэтому Данзо очень любил, когда Шисуи пытался его испугать хмурыми глазками, он выглядел как недовольный ранним пробуждением черный котенок. — Она тебе надоест за месяц, — отвернулся Данзо и поднял подбородок. — Не правда. Я буду о ней заботиться, — Шисуи сощурился. — Верну нос, если купишь черепашку. — Маленький торгаш. Весь в папашку, — Данзо ухмыльнулся и повернулся к мальчику, нежно поглаживая его раковину уха. — Ты сначала нос верни, а потом я куплю черепашку. Как я буду дышать без носа? Без носа до магазина не дойду. Шисуи подозрительно сощурился, поднимаясь с дивана. Он смотрел пристально, так и выжидая от Данзо подлости, и это выражение заставляет господина трепетно выдохнуть. Он само очарование, надо ещё его помучить, прежде чем купить ему черепашку. — Без дураков, — с нажимом произнёс Шисуи и аккуратно вернул нос обратно. Данзо ухмыльнулся и резво подорвался с места: — Наколол! — захохотал он и убежал в коридор. Шисуи гневно поджал губки и побежал за ним. Воспоминания только травмируют. Господин Шимура был для мальчика всем — отцом, матерью, другом. Они много лет жили вместе, и юноше казалось у них нет друг от друга секретов. Ведь они связаны крепкими тесными узами, слишком крепко, «намертво» — Шисуи бы сказал, чтобы так запросто забыть друг о друге. Оборачиваясь назад, Шисуи кажется будто всё это было ложью. Если бы любил — разве стал бы он врать? Если бы любил его, доверял ему — стал бы прятать от него свой пол? Если прятал — значит, никогда по-настоящему ему не доверял, относился как к остальным альфам. Быть может, в этом он был прав. Шисуи не переставал корить себя за то, что причиной их разрыва, вероятно, был он и его неудобные, для господина, чувства. Долгие четыре года он думал о своей вине, о причине ссоры с господином и винил, винил себя не переставая, стыдил себя за чувства, стыдил себя за то, что оказалось… естественным. Данзо называл себя альфой, все звали его альфой, поэтому чувства Шисуи называли «неестественными» и «странными» и юноша жил с этой ношей долгое время. Каждый раз как Шисуи хотел морально себя уничтожить вспоминал полный горести и боли взгляд Данзо, вспоминал его дрожащий голос, и слова, которые он повторял безумолчно: «Ты просто запутался». Нет. Он не запутался. Сейчас Шисуи кристально ясно всё понимал, или быть может, думал, что понимал, он более ни в чем не уверен. Не уверен, любил ли господин Шимура его по-настоящему или искусно играл роль, как так хорошо умел. Любил ли он его?! Его тело крупно сотрясает, и он прячется за коленями, желая как можно теснее вжаться в себя. Словно хотел снова оказаться в животе мамы, где его никто не тронет, никто не обидит и никто не посмеет играть с его чувствами. Он не знал, что ему делать, всё перевернулось с ног на голову, стало легче и тяжелее одновременно. Множество вопросов получили ответы: почему Шисуи не видел гона господина, куда он уходил каждый месяц на несколько дней, почему у него не было детей, и почему он никогда не рассказывал о себе. Юноше противно быть им, противно оказаться «тем самым альфой», одним из тех, кого омеги ненавидят, которым не доверяют, — такие альфы не бывают любимы омегами, к ним приходили за утолением естественного голода и за наказанием, но не за чувствами. Те альфы, что являли собой поверхностный стереотип. Шисуи ведь не был таким, но из-за Данзо считал себя мерзавцем. Правильно ли что Шисуи знал его секрет? Правильно ли что молча отсиживается? Что он вообще мог ему сказать? Если Данзо пожертвовал даже доверием Шисуи ради этого секрета, как Учиха заставит его… что? Признаться? Извиниться? Что Шисуи от него хотел? Они не общались четыре года, откуда он возьмёт в себе силы на этот разговор? Кому этот разговор вообще был нужен? Что он вернёт, что возместит? Хоть что-то изменится? — Ничего не изменится, — подавленно пробормотал юноша. — Он ненавидит меня… я не достоин его доверия, — и ещё теснее вжался в себя. Порой чувства тоски из-за бессилия сменяются гневом или отчаянием. Шисуи редко злился, воспитание господина Шимуры научило его сдерживать гнев внутри себя. Шисуи легко прощал людей, старался во всём видеть хорошее, даже в самых горьких и неприятных днях, но сейчас он удивился отсутствию желания найти в этой ситуации хоть что-то доброе. Ничего в этой ситуации не могло его обрадовать, от нее разило грязью и бессилием. Шисуи думал об этом много дней, но чем дольше думал, тем скорее грусть сменялась гневом. Он прятался от этих мыслей загружая себя работой или просматривая фильмы, читая книги, но как только день сменялся следующим, Шисуи вновь ловил себя на злости. Не мог поверить в свой гнев. Шисуи никогда не злился на советника, он не находил повода злиться на него, но в очередной день бессмысленной скорби он осознал себя безумно злым. Только через неделю он вновь вышел на работу, оправдываясь перед коллегами болезнью, старался ни с кем не общаться, лишь бы не кричать и лишний раз не извиняться. Хватит с него сожалений. — Эй, Чародей, — Хитрец встретил юношу привычным дерзким тоном и настойчиво пожал руку. — Тебя Омут разыскивает уже который день. Где тебя носит? — Привет, — невзрачно отозвался Шисуи. — Разве Уэ-сама не взял отгул? — Взял, — сверкнул глазами Фуу, — но всё равно искал, даже в отгуле, — Шисуи прошёл мимо, и Хитрец озадаченно последовал за ним. — Он кстати зол, что не мог выйти с тобой на связь все эти дни. Это на тебя не похо-о-оже, — протянул он озорливо. — Так, где ты пропадал? — Дома. Болел, — отрезал Чародей и ускорил шаг. — Ты даже при температуре в сорок градусов ему отвечал, — сощурился Фуу, — а сейчас не отвечал. Что произошло? Да блять, братан, — он прыгнул прямо перед ним и придал голосу серьёзность. — Нам переживать? Вы с ним поссорились? Скажи, что случилось? Шисуи их лидер в отсутствии господина. Через него шли все приказы, недовольства и похвала, в Корне он не официально был как заместитель директора. Он имел право давать приказы и распоряжения, не обговаривая их заранее с Данзо, всей отчётностью миссий, заданий и заказов занимался он. Тревога Фуу объяснима. Отношения господина Шимуры и Шисуи никому не веданы, никто не знал о них более, чем то, что их холодное общение результат, вероятно, политической обстановки — всё это пересуды и сплетни, лишь предположения. Фуу тревожился, ведь Шисуи, будучи их негласным «голосом разума», пропал, никого не предупредив, на пять дней, а для человека, с подобной ответственностью, столь открытое пренебрежение обязанностями несвойственно. Шисуи не хочет говорить о причине своего отсутствия. Для альфы он вёл себя излишне жалко — так бы подумало о нём общество. Эпсилоны не плачут, не винят себя и не злятся в бессилии. Эпсилоны грубо берут желаемое. Эпсилон клана Учиха отринул бы обиду, уверенно бы подошёл к господину и силой заставил бы объясниться. Ужасные мысли. Шисуи остановился и сжал кулаки, глубоко вздохнув. — Где он? — сощурился он, и Хитрец пораженчески поднял ладони к верху. — Воу, полегче, альфа, — занервничал Фуу, — иначе течку спровоцируешь. Не забудь. Ты доминант, а я типо нет. Выпустил феромон и даже не заметил этого. И пусть. Шисуи мрачно ухмыльнулся и пошёл в сторону центрального помещения. Яманака трёт нос и удивлённо восклицает ему вслед: — Омут наверху! Только спрячь феромон, братан, он же… — и чертыхается следом, заметив полное игнорирование. — Чёрт возьми, да что это с ним? Шисуи вышел именно к середине отчёта. Господин Шимура стоял как привычно, перед склоненными коленом подчинёнными, хмурил левый глаз, не спрятанный под повязкой бинтов. О том, что Данзо увидел его вдалеке он знал, пускай тот не открыл глаза. Он знал даже то, что чувствовал сейчас господин Шимура и даже читал его мысли: «Вот поганец, объявился наконец». Спектр злости Данзо варьировался различными оттенками, он мог злиться мягко или грозно или с родительским наказом, по-разному, в отличие, от радости, которую он никогда не выказывал. Оттенки злости Данзо юноша знал хорошо, он мог даже составить список какая именно лицевая мышца должна дёрнуться и насколько миллиметров в сторону, чтобы прочитать, предположим, будничную злость и как именно отличить её от торжественной злости. Именно сейчас он буднично зол, это значило, его уже успели разозлить всякие разные мелочи и недочёты, как по обычаю бывает, когда начальник приходит после некоторого отсутствия и обнаруживает весомую массу мелких ошибок обрушившихся на него, стоило только ступить за порог. Фуу лукавил, связывая злость господина с отсутствием Шисуи, лукавил, верно, потому что хотел свалить на старшего все свои и товарищеские промахи, которые они не могли не совершить в отсутствие главных лиц. Однако стоило Шисуи выйти из-под навеса теней на обозрение Данзо, он уже явно прочувствовал его недовольство. Юноша не спрятал феромона и советник это заметил, только ничего не сказал. Тогда Шисуи встал рядом с остальными, небрежно облокачиваясь о перила подмостков, и скучающим взглядом ответил ему. Это был вызов. Шисуи нарушил дисциплину. Данзо сначала осуждающе смотрел на него, не отрываясь от поручения заданий новым рекрутам, но осознав, вернее прочувствовав настрой Шисуи, вскоре не удостаивал его даже взглядом. Господин Шимура заметил его взгляд презрения, но не отреагировал, и это разозлило Шисуи сильнее. Он внезапно почувствовал, будто господин обязан перед ним объясниться, будто он не имел права игнорировать злость юноши, ведь она возникла по его вине. Однако таков способ Данзо решения конфликтов с людьми — он вечно сбегал. Он сбежал четыре года назад, он сбегает сейчас. Он не хочет поступать по-человечески с Шисуи. Не хочет уважить его чувства, думает только о себе. Ничего не изменилось. Это злит. — И чего я жду от него? — мрачно думает он. — Если он четыре года не пытался даже со мной поговорить и игнорировал любые мои попытки, то с чего бы ему сейчас меняться? — он зажмурился и понурил голову. — Я должен сам заставить его поговорить со мной. Стоило рекрутам покинуть свои места, Шисуи дёрнулся следом. Данзо вновь его игнорировал, непоколебимо стоя на месте и всё так же пряча свой взгляд. Тогда юноша увесисто шлёпнул ладонью его по бедру и на ошарашенный взгляд Данзо лишь слегка обернулся, сияя алыми глазами. Ну давай. Если ты так боишься за свой секрет. Убей его. Докажи свою ненависть. Потому что Шисуи не остановится.

***

Одиннадцатый день рождения. Он испёк ему клубничный бисквитный торт и подарил черепашку. Шисуи был очень счастлив. Черепашку он назвал Чанк — в честь надоедливого звука, которым любил терроризировать Данзо за завтраком. Шисуи открывал рот и звучно чавкал до тех пор, пока Данзо озорливо, но не без строгости, затыкал ему рот садовым яблоком. Господину не понравилось это прозвище, и не понравилась эта черепашка, но он терпел, что её противное прозвище, что её отвратительный вид. Шисуи никого не позвал. Он хотел быть только с господином Шимурой, он не хотел видеть кого-то ещё в свой день рождения. Он боялся что, позови он кого-то, Даночка будет занят гостями и не проведёт весь день только с ним, потому что Даночка взял отгул на работе ради его праздника и Шисуи не придётся переживать о том, что его кто-то отнимет у него, даже на две минуты. Они вместе испекли торт, вместе поставили свечки, Шисуи испачкал лицо господина сливками. Он смеялся. И Шисуи смеялся. Даночка поставил кассету с любимыми песнями папы: там звучал волнующий панк-рок — музыка поколения Данзо и Хирузена, любимый жанр государя Тобирамы, как признавался господин; весёлый свинг, и заливные мелодии гитарных струн. Они вместе плюхнулись на диван, обкладывались расшитыми подушками. Данзо рассказывал об отце, мог говорить о нём часами, а Шисуи слушал часами, лёжа на его коленях. Он рассказывал, что любимым цветом папы был фиолетовый, а любимым блюдом яблочный пирог, но любил он только красные яблоки и только их добавлял в тесто. Папа умел играть на семисене, баяне и гитаре. У него был красивый тонкий голос, поэтому все любили слушать его пение. Данзо рассказывал о придуманных им техниках, о Небесном огненном драконе, которым папа так любил пользоваться и обещал научить Шисуи этой воистину красивой технике, ведь так хотел Кагами. Шисуи родился вечером, в пять часов. Когда он задул свечи, Данзо очень странно посмотрел на него, с грустью и радостью одновременно. Тогда Шисуи заворожено заглянул в его глаза. Он ждал, потому что увидел в господине странное нетерпение. Данзо снял бинты с руки и с головы, они упали на пол и пока Шисуи наблюдал за их плавным падением, господин Шимура присел на корточки и накрыл левый глаз правой ладонью. В его правом веке и на внешней стороне правой ладони покоились два красивых алых глаза, с незатейливыми чёрными узорами. Шисуи узнаёт эти глаза — это Учиховские глаза. Глаза того, кто был ему очень дорог. Глаза его отца. — Папа? — удивляется мальчик, слегка поперхнувшись. — Это папа! — он подбегает к мужчине и аккуратными ласковыми пальчиками обхватывает его руки и щеки. — Папочка! — Кагами хотел увидеть, как ты взрослеешь. Я обещал показать ему это, — он скорбно, почти жалобно улыбнулся. — С днём рождения, солнышко. Улыбнись в папины глаза. И Шисуи улыбнулся. В папины глаза. Одиннадцать лет это важный возраст для любого альфы, в особенности для доминантного альфы клана Учиха. Начало перестройки организма, начало полового созревания. Альфа начинает пахнуть, сильно пахнуть, у него прорезаются клыки, вырастают волосы на лобке и на ногах и повышается агрессия. Мальчик становится мужчиной, его игры обрастают грубостью, он всё явнее демонстрирует власть и силу. Если ранее маленькие эпсилоны дерутся в шутку, кусаются в шутку, играют как подобает детям их возраста, то с началом пубертатного периода их игры превращаются в явную борьбу за доминацию. В шестнадцать лет драться они уже не будут, поэтому так важно определить самого сильного альфу сейчас, пока шалят гормоны. Шисуи не был таким как Итачи. Несомненно, он эпсилон могущественного генома, с высоким либидо и тяжёлым феромоном, но господин Шимура учил его направлять любую энергию, будь то гнев или радость, в тренировки тела и духа. Маленький Шисуи не дрался с Итачи за доминацию, не кусал его, он одними только поступками — доблестью, щедростью и добротой, — закрепил первенство в их отношениях. Итачи во дворе их квартала со многими альфами дрался, но на Шисуи не нападал никогда, даже в самый мучительный гон. Это отличало их с Итачи. Шисуи не был буйным альфой, «альфой-плохишом», который начинает половую жизнь с двенадцати лет и обязательно со своим учителем, обязательно ввязнет в травмирующие отношения и на ближайшие десять лет решит довольствоваться случайными связями; Шисуи исключительный альфа. Альфа воспитанный омегой, претворяющейся альфой — всё в его жизни, с самого детства, должно было быть исключительным. Однако первый свой гон Шисуи начал, как и все прочие альфы — с внезапной сексуальной фиксации. Отчего-то Шисуи хорошо запомнил день, когда посмотрел на своего воспитателя по-иному. С этого возраста началось его долгое, болезненное помешательство. В тот день они вдвоём гуляли по городу, Данзо обещал купить Шисуи сладкие жаренные каштаны. Шисуи никогда их не пробовал, но очень интересовался их вкусом. Господин описывал его как «отсыревшие тыквенные семечки», но Шисуи упрямо решил составить о них своё мнение. В это время, Хирузен и его ученик Джирая, ещё молодой, и такой же проказливый распутник, как и его учитель, бросали в прохожих шарики с водой. Чаще они бросали в омег, ещё чаще в тех, кто шёл в облегающей одежде из тонкой ткани. Завидев советника, к которому Джирая, как и многие, испытывал неприязнь, беспечно гуляющего с маленьким потомком рода Учих, Джирая игриво сощурился и пихнул учителя локтем. — Гляди, кто идёт с мелким, — указывает он на них толстым пальцем. — Давай и его обольём. Хирузен сощурился следом. Увидев заинтересовавшую Джираю мишень, Хокаге скривился и несогласно закачал головой: — Да ну, он же мне потом прохода не даст. Не тебе его унылые нравоучения слушать. Джирая не послушал и со всей силы бросил шарик в намеченную цель. Он разбился прямо о лицо господина Шимуры и мало того, что окатил его водой, так и ещё сбил с ног. Мужчина упал на землю, мокрый и злой, и взглядом полным ярости посмотрел наверх, на две смеющиеся уродливые рожи. Как бы они там жопы не надорвали от смеха. Заметив его недобрый взгляд, Хирузен попытался спрятаться за полые перила, но это глупо, его всё ещё отчётливо было видно. — Чёрт, он меня увидел, — еле сдерживая смех, Хирузен присел на корточки, но осознав бесплотность потуг, резко встал и попытался принять виноватый вид. — Прости! Я так отчаянно умолял его этого не делать, ха-ха-ха! — но сдал свои намерения с потрохами этим ехидным раскатистым смехом. — Вставай, Даночка! — восклицает Шисуи и тянет господина за рукав. — Отомсти им! Рядом раздаётся возглас продавца из лавки: — Покупайте шарики! Полушка за штуку! — Покупаю! — мгновенно бросил Данзо мелочь и схватил шарики. — Хирузе-ен! — протяжно восклицает он, замахиваясь рукой. — И ради этого ты становился Хокаге?! Старая перечница! — мощный взмах руки, шар стремительно быстро полетел наверх и ударился о лицо Джирайи. Хирузен даже отреагировать не успел, когда он повернулся и посмотрел вниз, в его лицо уже прилетел шарик. Всплеск. Двое мужчин падают на пол, Данзо поворачивается к мальчику, усмешливо надувает губы и протягивает ладошку, Шисуи резво хлопает по ней. Хирузен смеётся, но Джирайя резко встаёт на ноги, сжимая кулаки. Увидев это, Данзо подхватил Шисуи на руки и побежал прочь, пока ему в след летели шарики. — Стой, козел! — вопит юноша, не переставая бросаться водой. — Я тебя сейчас так отделаю! И парня твоего отделаю! Только попадись мне на глаза! Увиденное мальчика странно поразило. Ему не доводилось испытывать подобных чувств ранее, но теперь он смотрел и чувствовал совсем по-другому. Только ещё не осознал в должной мере, как же быстро его тело и разум менялись под воздействием природы. Какой же то был вид: кимоно опустилось до самых плеч и упругие румяные груди блестели от влаги, изящная худая нога выскользнула из-под краев кимоно, вырез шелковой ткани тянулся до самого бедра; а влажные волосы ниспадали до самых глаз, капая на разгоряченные щеки водой. Год назад Шисуи бы не обратил на это внимания, но сейчас, отчего-то, живот сводило приятной щекоткой. Эти мысли приносили совсем непривычную ему радость и таким образом, Шисуи познал свою первую осознанную эрекцию, а между тем, сексуальную фиксацию. Если Итачи зафиксировался на феромоне схожим с материнским и на людях значительно старше него, то Шисуи, с этих пор, зациклился на травяных и фужерных запахах, а ещё на мокрых людях. В детстве, его любовь к свежему, сладко-травянистому феромону достался ему от обоих важных людей в его жизни — Кагами и Данзо. Как бы старик не пытался юлить, их феромон очень похож друг на друга. Если отцовский феромон был тонким и изящным, свежим как утренняя роса, то Данзо отличался концентратом этого запаха, превращаясь в болезненный удар кулаком. Итачи, предполагая, что они оба не слышали запаха советника, соврал ненамеренно, Шисуи феромон советника знал и очень хорошо знал. Попросту давно не слышал. Шисуи помнил, как его голова закружилась. Все запахи дома слышались им отчётливо, он мог закрыть глаза и верно указать источник каждого из них — шарики нафталина в шкафу, запах поджаренных тостов с отрубями, мягкий аромат чая генмайча и феромон, на который Шисуи раньше не обращал внимания. Медовый фужер — сладко горьковатый, травянистый, мучительно томный и густой запах. Он пошёл на источник и мгновенно всё явилось туманом. Данзо стоял на кухне, промывая ягоды и яйца в раковине. Он почувствовал Шисуи, когда тот уже стоял на пороге и мгновенно к нему обернулся. Запах у Шисуи был иной, не такой как обычно, более едкий, но он не придал этому значения и слегка наклонил голову. — Доброе утро, солнышко, — улыбнулся он мягко. — Что ты хочешь кушать? Яичницу или хочешь сладкую кашу? С ягодами, — он немного помолчал разглядывая мальчика и его ехидство мгновенно ушло с лица, обернувшись беспокойством, ведь Шисуи выглядел странно. — Что случилось, малыш? Ты выглядишь чуд… Ах! — Шисуи крепко вцепился клыками в его предплечье и господин испуганно вздрогнул. — Что? Что ты делаешь? Данзо отпрянул, но Шисуи не разжал челюстей. Господин некоторое время смотрит на него испуганно и наконец, прищуривается, чтобы увидеть алые, такие алые, будто венозная кровь, глаза на бледном лице своего любимого мальчика. Алые глаза с тонкой прорезью зрачка. Такие глаза появляются у альф когда те сильно возбуждены. Любой эмоцией. Будь то похоть или ярость, и как незаменимый спутник они сопровождают альфу весь гон. Данзо видел такие глаза ни раз, он знал их значение и надеялся никогда не увидеть их на лице своего малыша Шисуи. Тело крупно передёрнуло от ужаса осознания. Несознательно. Но именно сейчас он не противился этому, ведь по-настоящему был в ужасе. — У тебя… — он даже не может сказать это слово. — Нет. Слишком рано, — и вновь вырывается из хватки челюстей. — Я не готов! Данзо знал, что когда-нибудь этот день настанет, но он не был к нему готов ни физически, ни морально. Он откладывал мысль о том, что когда-нибудь они больше не смогут вместе спать, кушать, вместе гулять и проводить вечера. Ведь Шисуи растёт, и у него появятся потребности, которые Данзо видеть в нём не желал. Ведь как же так, его милый маленький Шисуи оказался альфой — будто Данзо не знал этого, и всё равно жил в беспечном ощущении самообмана, будто альфой Шисуи никогда не станет, будто он навсегда останется ребенком. Однако время беспощадно перед желаемыми химерами сентиментальных стариков. Ему дали так мало времени.

***

Рабочий день в Корне не отличался от дня рядового ниндзя в АНБУ или кучи других спецподразделений. Разумеется, каждый день господина Шимуру разрывали на части множество крупных и мелких феодалов, желающие убить друг друга и из каждого из них Данзо должен выбрать того, кто больше платит и продолжит платить в будущем так же щедро, как и сегодня. Он не пил кофе, кофе сильно пахнет и повышает давление, и без того повышенное от лекарств, но бывали дни в которые кофе просто необходимо. Он сидел в своём кабинете с шести утра, с чашкой кофе в руках и успел выслушать жалобы каждого из этих несчастных богачей, не могших простить более богатых соседей за отсутствие оброка, за малые налоги или даже за большие земли. Всё это не существенный повод ему даже отвлекать своих уборщиков от работы. К нему всегда шли последними, Корень — это качество и за это качество Данзо просил не малые суммы. Феодалы могли сколько угодно бегать от его сумм, но всё равно возвращались и ставили подпись. Хокаге не знал об этом, но именно из-за этого шального маленького спонсорства от первых лиц государства, Данзо не прибавлял в ежемесячный чек для Хирузена ещё пару нолей. Сегодня день его овуляции. Без лекарств, в этот день, он не то чтобы из дома не смог выйти, ему бы пришлось приковывать себя наручниками к кровати во избежание неловкостей. День овуляции тяжёлый для каждой омеги и каждая переживала его своими силами. Омеги могли метить друг друга, такое в обществе называлось «омежьей меткой», чтобы ослабить симптомы овуляции, избежать нежелательных беременностей и нежелательных партнёров, ведь голову в овуляцию срывает напрочь. Выброс гормонов в кровь максимальный. В овуляцию возможны провалы в памяти, сильное сексуальное влечение, отёк половых органов и сокращение эпителия влагалища, увеличение выработки секрета, бесконтрольное поведение, гнездование, повышенная чувствительность и эмоциональность. По правде, это настолько мучительный день, что некоторые, особо отчаянные омеги, глотают обезболивающее и снотворное горстями, лишь бы поскорее его пережить. После пика течки, овуляционного дня, омега, наконец, может выдохнуть — главный кошмар месяца закончен. Данзо чувствовал подобные симптомы постоянно, они только усиливались на день овуляции. Лекарства помогали ему не чувствовать большую часть симптомов, но не избавляли от надоедливых мелочей. Где бы он не находился — ему жарко. Из-за того, что он потел, ему приходилось тщательнее умываться и утираться, чтобы феромон не выскользнул из-под его контроля. Обострилось чутьё, все феромоны поблизости он чувствовал особенно явно. Лобок сводило истомой, даже с лекарствами, он сидел и думал, как ему всё это противно, как ему это ненавистно и сжимал ноги теснее, лишь бы это навязчивое дребезжание внизу прекратилось, но оно не прекратится до завтрашнего вечера. Крепкий аромат чёрного кофе помогал избавиться от запахов мимо проходящих людей, но лишь на короткое время. Он мог утопить свой нос в кофе, но клялся, что даже так ему не дадут покоя чужие запахи. Хирузен сидел в двух кабинетах от него и даже так, Данзо его чувствовал. Слышал запах советников и чиновников, слышал запах печёных грибов из уличного ларька под его окном, запах дерева, стали, запах воды. Он мог закрыть глаза и точно указать местоположение каждого сидящего в его кабинете феодала. Это необычайно отвлекает. Запахи не смешивались в кучу, супротив каждый хотел внимания, они звучали по-разному, не скопищем, а дробной надоедливой мелодией. Голова кружится, и он выпивает чашку воды, но горло всё такое же сухое. Руки с периодичностью мелко подрагивают и он прячет их от взора остальных. Данзо слушал надоедливое бульканье заказчиков, этих заносчивых альф, и ему не терпелось всё это окончить. Хотелось откинуться на стуле и страстно ласкать себя, чтобы эти альфы подавились слюной от столь приятного зрелища и чтобы обязательно его отблагодарили - он гневно, в отвращении, пресекает эти мысли. Даже включённый кондиционер, даже открытое окно не помогали ему избавиться от тесного ощущения духоты. Плохая идея выйти сегодня из дома, но он больше не мог сидеть взаперти, ему нужно работать. Когда в его кабинет зашла Кохару, феодалы уже уходили. Это были долгие два часа переговоров, но Данзо отвоевал свой дополнительный ноль в гонораре. В этом году все издержки организации будут покрыты — это не может не радовать, но настроение как всегда поганое. Кохару внимательно осмотрела его, прежде чем сесть напротив. — Ты заболел? — спросила она прищуриваясь. Данзо вздыхает и откидывается в кресле. Каждый нерв, сустав, каждая мышца и кость в его теле жужжали. Ему не то чтобы лечь хотелось, ему ничего не хотелось, казалось, ни одно положение тела не избавит его от этой навязчивой ломоты. Всё внутри дребезжало и вибрировало. Это раздражает. Очень раздражает. Сколько бы раз это не происходило с ним, он не может привыкнуть. К этому нельзя привыкнуть. — Ты хотела сказать мне что-то, — раздражённо выдыхает советник и падает обратно на стол, выгибая спину. — Я слушаю. Кохару нахмурилась: — Хирузен одобрил вторжение в республики. Твоих рук дело? Значит одобрил. Его подставной теракт сработал, несколько дней ожиданий явили собой результат. Он бы улыбнулся, не будь ему сейчас так несносно погано. — Как ты можешь так думать обо мне? Разумеется, нет. Я узнал об этом только что. От тебя, — позволяет себе фамильярности и флирт, позволяет голосу течь и скользить кокетливым тенором, что ему несвойственно, поэтому он нервно прочищает горло и прячет лицо за ладонью. — И когда же он планирует вторгнуться в республики? — Ты его знаешь. Он только готовится. Точную дату не назвал, — она достала мундштук и закурила сигарету, Данзо грозно прищурился на это, но Кохару его игнорирует. — Он хочет пойти штурмом, пока правители не согласятся на мирные условия. Значит, обозначить их границы как наши. Чёрта с два они согласятся. Типичный Хирузен, во всём предлагал мирное решение. Ведь штурмом он тоже идти не хотел, его вынудили. По большей части, вынудил Данзо, но Хирузену не обязательно об этом знать. Проглоти он покушение на барона, произошёл бы внутренний скандал, а в лице бунтующих республик они бы продемонстрировали слабость. Хирузен доброту слабостью не считал, но политический опыт правительства конфликтовал с его мировоззрением. Данзо хотелось продумать, как Огню получить из этого вторжения всё, даже малую каплю выгоды, но мысли суетливо пробегали сквозь голову, не желая оставаться на месте. Он пытается думать здраво, но голову навадили всякие вульгарные пошлости. Стоило только издалека почувствовать феромон альфы и влагалище откликалось на него назойливым щекотливым импульсом, и приходилось вновь сводить ноги как можно теснее. Нельзя долго сидеть с Кохару, она сигма, её феромон, пускай и среднего звена может свести его с ума. Он поднимается с кресла и, не выдавая своё печальное положение, кривится. — Я же просил не курить в моём кабинете, — он показательно отмахивается ладонью. — Знаешь, меня не удовлетворяют новости о «когда-то там». Мне по нраву наблюдать готовый результат. Вот когда он соизволит подготовиться, вот тогда я подумаю, как ещё можно испортить ему жизнь, — он отходит к двери, не поворачиваясь, но уже знает какое выражение сейчас на лице Кохару. — Слишком много от него требуешь, — ядовито усмехнулась она ему в след. Шимура выходит из кабинета и глубоко вздыхает — не помогло. Запах табака будто пропитал его одежду. Он не знал, что хуже. Не терпел запах сигарет, но это быть может лучше, чем всюду чуять альф. Он спускается в Корень через северные коридоры, не желая в своем состоянии прыгать сейчас по трубам — ведь физические упражнения разгонят кровь, соответственно разгонят феромон по всему телу и ему станет ещё хуже. Он старался двигаться реже и во всём сохранял спокойствие. В голове ютилось множество мыслей, большие из них он бы предпочел не думать, например, короткие, но яркие сигналы, вспышкой занимающей его голову, — что-то о сношении, что-то о сексуальности, что-то о размерах полового члена каждого проходящего мимо альфы, постоянно опускал взгляд на их пах и мгновенно осекал себя. Абсолютный стыд и позор. Он не хочет таким быть, хочет сохранить достоинство. Само знание, что в его голове могут быть такие гадкие мысли — режет его гордость в лоскуты. Сколько бы раз через это не проходил — не мог смириться. Он не такой. Нет. Ему не нужно это. Он должен работать, а не страдать от всяких глупостей. Господин резво спустился через системы подземных коридоров вниз, в центральное помещение. Здесь всегда холодно и влажно, для его разгоряченной кожи это как услада. Он некоторое время стоит на месте, запрокинув голову и глубоко вздыхает, ему казалось его кожа изошлась паром. Спешные шаги издалека отвлекают господина от попытки успокоиться, он склоняет голову обратно и закрывает глаз. Его ждут. На подмостках, склонив колени, вновь ждут его подчинённые. Им нужно дать приказ, ориентируясь на утренние переговоры. Он должен был обдумать, кто лучше всего подойдёт на новые заказы, но не мог думать ни о чём, кроме… альф. И их назойливых феромонов. В особенности, конкретного. Сейчас. Он его чувствует, он знает этот аромат, он всегда заставлял его тело в ответ трепетать. — Чародей, — с ледяным нажимом произнёс он. — Убери феромон. Шисуи вновь стоял рядом с коллегами, и вновь не ответил, господин щурится. Этот маленький засранец не выходил на связь несколько дней, а когда явился, смеет показывать своё пренебрежение. Ещё один. Данзо хватает гнева Хирузена, но это же ведь ни в какие ворота — Шисуи подчинённый и его заместитель, он не имеет права нарушать дисциплину организации. Что это за гневные взгляды, шлепки по бёдрам и не желание прятать феромон? Опять взыграли гормоны, как четыре года назад? Или он мстит за что-то? Господин ненавидит состояние подвешенности, ненавидит чего-то не знать, ненавидит догадываться о причине эмоциональных переживаний других, он всегда и во всём должен быть осведомлен. Сначала Хирузен, теперь Шисуи — ну что он сделал, пока его не было? О чём они узнали? Ну, неужели это из-за подставного теракта? Он допускает причины, почему Хирузен злится, но Шисуи то почему, если он с детства ненавидит свой клан и никогда не противился им пакостить? Ему бы с ними поговорить, но он не мог начать этот диалог первым, нет весомого повода. Шисуи бывало, вспыхивал и быстро угасал, но сейчас он уже который день сверлит его неприятным взглядом и господин вынужден его игнорировать. Они больше не близки друг к другу, Данзо начальник, Шисуи его подчинённый — границы выстроены четыре года назад. Он не может спросить напрямую. — Живо, — с ледяным холодом довершает господин и осанится. Шисуи опять не реагирует, только прямо и долго смотрит ему в глаза. Набрался смелости, это впечатляет и раздражает. Данзо нельзя стоять по близости с могущественным феромоном альфы в день овуляции. Ему за последнюю неделю все работу пытаются испортить? Хирузен, Итачи, Шисуи — три доминантные альфы встали ему поперёк горла. Он ведь ни о чём другом не мог думать. Даже узнав о вторжении, о том, чего он так долго добивался, к чему так ревностно шёл, Данзо не может даже набросать планы штурма. На горизонте маячили эти три сволочи, нависали на ним, дышали ему в затылок и вот мысли снова заняты ими, и снова он нервничает, гложет себя предположениями и опасениями. — Все остальные спуститесь в отдел кадров. Чародей, останься, — юноша не сдвинулся с места, и Данзо начинает моментально, как остальные скрылись из виду. — Смеешь не выполнять приказы? Нарушать мой наказ? Личные дела оставляй дома, а на работе смей приход… — Данзо не дали договорить. Шисуи поднял маску, окрашивая радужки алым и резко укоротил их дистанцию, вжимая господина в перилы подмостков. Мужчина задерживает дыхание и снова награждает юношу ошарашенным взглядом. Да что на него нашло? — Господин Шимура, — тихо скрежещет он. — Вы ничего не хотите мне сказать? Да. Очень многое хочет сказать, чего не говорят люди его почтенного возраста и чина. Господин приосанился, слегка отодвигаясь в сторону, но Шисуи преграждает путь рукой, хватаясь за перила. Данзо вздрагивает. Человеческое тепло, как давно он его не чувствовал, хотя тут не тепло, тут жар. От юных эпсилонов всегда исходит жар, возбуждение и гнев в них мечется в едином котле. Феромон пробивается, оседает на ноздрях, он чувствует его, даже не дыша. От чего же он зол, этот маленький поганец? — Вы ведь не забыли причину, по которой… — его мужественная хрипота невероятно возбуждает, проходится мурашками от спинного мозга и вспыхивает назойливой вспышкой внизу; хотелось прижаться к нему всем телом, обхватить ногами и уткнуться носом в шею, позволить его теплым большим ладоням сновать везде, где захочет. Заметив за собой срамные мысли, господин мгновенно перебивает и себя, и наглого подчинённого. — Довольно, Чародей, — рявкает Шимура и толкает юношу в грудь. — Приходи в себя и возвращайся к работе. Шисуи глядит ему в след. Это было бегство, но Данзо обернул всё так, будто его ничего не испугало, будто этот уход весомая точка его претензии. Но он, верно, забыл, что Шисуи отлично его читал, а ещё, он не знал об осведомлённости Шисуи о его поле. Все эмоции советника им одним были изведаны. Шисуи понимает, что это сейчас было, он понимает и хищно ухмыляется.

***

Жить с Данзо мальчику было мучительно-радостно. Познав первый гон и стремительно превращаясь в доминантную альфу, Шисуи замечал, как одинаково торопливо его отношение к советнику менялось. В один миг он осознал, что более не воспринимает его как папу, потерял с ним все семейные узы, и чем старше он становился, тем болезненнее ему являлась их связь. Ведь она с самого начала была представлена как «семейная», а это теперь Шисуи не устраивало. Он порой жалел, что Данзо взял его себе в воспитанники, ведь не возьми он его, Шисуи имел бы право предоставить себя ему как… любовника. Для омеги, скрывающего пол, Данзо вёл себя с Шисуи слишком неосторожно. Он мог иногда отпустить феромон, когда Шисуи было четырнадцать или пятнадцать лет, что безумие, ведь сознание юноши было достаточно крепким для понимания его пола через феромон. Ходил при нём, порой, почти оголённым, в одном шёлковом халате. Не закрывал двери, принимая ванну. И засыпал порой не в своей комнате, а от усталости «вырубался» на диване в гостиной. Данзо не знал о чувствах Шисуи, юноша отмалчивался, но даже не подозревая об этом, даже обманывая себя представлением, будто Шисуи «не альфа», он был слишком беспечен. Он ведь до сих пор ходит в достаточно открытой одежде, не понимая как выглядит со стороны. Не каждый дворянин носил кимоно, по той причине, что за кимоно тяжело спрятать некоторые интимные части тела. Однако Данзо носил кимоно именно потому, что оно плотно не прилегало к телу и не впитывало запах, как другая одежда. На изящный вырез на его бедре Шисуи любовался девять лет и любуется иногда мельком, до сих пор. Данзо слишком надеялся на свой альфачий пол, верно, желая забыть насколько объемны для альфы его бёдра. Шисуи даже знал о его впалом животе и о том, что на его смуглом теле почти не росли волосы. Он знал какая его кожа на ощупь и как она пахнет, даже вкус её знал. Он много где его трогал, потому что Данзо ему разрешал. Шисуи с ума от него сходил. Каждую ночь, как Данзо засыпал на диване в гостинной, от усталости не просыпаясь даже на скрип половиц, Шисуи проходил мимо. Он останавливал себя на короткое мгновение и смотрел. И каждый раз, это мгновение растягивалось. Что раньше было секундой превратилось в минуты томного созерцания. Год за годом, это тихое желание превращалось в мучительное вожделение, и в семнадцать лет, Шисуи более не смог терпеть. В очередной раз, остановившись около арки, ведущей в гостинную, он подошел ближе и вновь сражался со своей совестью. Господин неосторожен с ним. Разумеется. Он же ни о чём не догадывался. Шисуи облизывает сухие губы и томно выдыхает. Глаза его окрасились густым и вожделенным цветом, внимательно вперяясь ими в спящего господина. Кимоно почти не прикрывало загорелые бёдра Данзо-самы, смялось на теле непослушной тканью, казалось ещё одно неловкое движение и оно свалится на пол. Мягкая грудь размеренно поднималась и опускалась, от сладкого сонного дыхания, тёмные волосы растрепались и прикрывали глаза. Шисуи тяжело сохранять дыхание спокойным. Какой соблазнительный от него аромат, такой тёплый и глубокий, он чувствует его, чувствует отголосок и он будто проваливается в вожделенный транс. Тяжёло сдержаться. Подросток расстёгивает пуговицу на шортах и вылавливает из белья болезненно крепкий член. Смазка тянулась от ткани крупными вязкими каплями, возбуждение настолько сильное, даже живот тянуло от боли. Он совершает несколько быстрых и влажных толчков, с губ слетает судорожный стон, он прикусывает губу и еле сдерживается от преждевременной эякуляции. — Ха, ха, — тяжёло и страстно выдыхает он. — Ха. Я даже готов быть снизу. Готов наплевать… На свой пол… Лишь бы… Он совершил ещё несколько толчков и стиснув зубы, сдерживая стон, излился на тонкие губы мужчины. Данзо нахмурился и отвернулся, так и не проснувшись. Вид вязкой жемчужной спермы на его впалом, загорелом лице снова возбудил альфу. Ему хотелось большего, куда большего, чем это. Шисуи смотрел так ещё некоторое время, пытаясь не задохнуться от страсти, пока не решился на подлость. Данзо приоткрыл помутненные глаза и взглянул на юношу призрачным взглядом. Он открыл рот и облизал свои губы, не отрывая взгляда от мальчика, вожделенно слизал всю его сперму с лица. Шисуи наклонился и томно очертил языком крестообразный шрам на подбородке. Он осмелился проникнуть в его рот, жадно, по-хозяйски выпытывая от него поцелуй. Данзо-саму так легко возбудить, он таял от прикосновений, чем честнее демонстрировал реакцию, тем меньше Шисуи себя контролировал. Он сдернул с господина края халата и припал губами к нежным соскам, заставляя мужчину громко вскричать. Юноша вложил в теплую ладонь Данзо-самы свой член и сжав в кулак активно встряхивал рукой. Каждый раз как его ласки обрастали грубостью и он оттягивал зубами упругую кожу ореола, тело под ним крупно передёргивало и господин запрокидывал голову на спинке дивана со сладким глубоким стоном. Пленительно сексуальный вид и голос, юноша лихорадочно выдыхает. Главное не увлечься. Он не мог войти в него, даже иллюзия не скроет последствий от этого. Шисуи оперся коленом о диван, восседая на мужской груди, Данзо смотрит на него в ожидании, сладко дыша. Его взгляд всё ещё стеклянный, но теперь блестел похотью. Ещё несколько влажных толчков Шисуи кончает на мягкие округлости грудей. Господин крупно вздрагивает. — Как же плохо… что мы оба альфы… — грустно и устало выдыхает юноша. — С подобной чувствительностью… Из тебя бы вышла такая сексуальная омега… Сколько раз Шисуи это проделал он не считал, но верно много-много раз. Он не заходил дальше мастурбации, боялся, что Данзо узнает об этом и бросит его. Только используя своё додзюцу, вводя советника в транс, желая получить реакцию, он не понимал, как это повлияет на него. Он думал, что альфу не потревожат подобные «сны», многим альфам такое снится, но Данзо ведь альфой не был. Потому что, пускай и с редкой, но периодичностью, видя такие «сны», даже не догадываясь об их реальном происхождении, Данзо с тяжёлой скорбью начал спрашивать себя: — Я вижу такие сны, потому что он взрослеет? Природа неумолима перед моими чувствами, не так ли? Ей всё равно. Потому что он омега, воспитывающий не родного альфу. Они только играли в семью. Не были настоящей семьёй, хоть Данзо и не приятно было это осознавать, желание его тела получить альфу, его милого малыша Шисуи, оправдано природой. Он не был ему настоящим отцом и природа напоминала об этом. Каждую течку, каждый гон Шисуи, каждый вульгарный сон. Природа будто унижала его, топтала в грязь все надежды мужчины и обернулась мучителем. Это раздавило его. Раздавило с такой силой, что в Данзо умерло что-то необычайно важное. Лучше бы он не брал Шисуи на воспитание.

***

Четыре года назад, Хирузен узнал об их ссоре. Верно, он был первым, кто узнал о ней. И как одиннадцать лет назад соединив их, он считал свои долгом сделать это опять. После разговора с Шисуи, он нашёл Данзо в своём кабинете. Вид у того был паршивый. Такое же выражение как и одиннадцать лет назад, когда его близкого друга хоронили в холодной земле. Он посмотрел на Сарутоби, когда тот ворвался в его кабинет, но не дрогнул лицом. Никак не отреагировал, даже не поздоровался. — Данзо… — скорбно начинает Хокаге, но советник перебивает его, даже не дослушав. — Так будет правильно, — холодно произносит он. Ему больно, очень больно, но он опять скрывает это. Хирузен почти задыхается от возмущения, широко всплёскивая руками. — Для кого? — с явным возмущением и не пониманием восклицает он. — Для тебя? Что-то я не вижу счастья на твоём лице! — Не важно, что я чувствую. Важна объектив… — Хоть раз послушай сердце, а не голову! — голос Хирузена дрогнул и он приближается к другу, почти с отчаянной живостью обращаясь к нему, пытаясь его образумить. — Помирись с ним, не разрушай это великое счастье, быть отцом, быть другом своему сыну! Отпусти Кагами и иди дальше! Не бросай того, кто привнес смысл и радость в твою жизнь! Не он отец. Кагами отец Шисуи, а не он. Почему все забыли об этом? Почему он говорит так, будто Кагами даже не существовало, будто он помеха на выдуманном Хирузеном семейном счастье Данзо и Шисуи? — Разговор окончен, Хирузен! — строго крикнул Данзо и резко поднялся с места. Хокаге некоторое время молчит, прямо, почти мучительно смотря прямо ему в глаза. А потом скорбно нахмурил брови и кротко закачал головой. — Да почему? Зачем? К чему это упрямство? — горько и непримиримо вопрошает он. — Кому и что ты пытаешься доказать этим бесчеловечным поступком? Он ведь жить без тебя не может. Ты ему очень дорог. — Как омега?! Хирузен потрясённо замолчал и сглотнул. Данзо не нарушил тишину. Вечно он лезет куда не просят, будто он что-то понимал. Хирузен почти не воспитывал своих детей, они сорванцами слонялись по улицам, пока тот прятался от них за кипой документов. Что он мог понимать? Данзо более не мог быть рядом с Шисуи. Его милый малыш вырос, он больше не ребёнок, он эпсилон. Доминатная альфа. Его феромон опасен для Данзо, он сам опасен для Данзо. Будто что-то в этом мире могло изменить этот скорбный итог его воспитания. Он знал, что когда-нибудь им придется расстаться. Он знал, он готовился к этому, он принял правила жестокой природы. — Мы… — Хирузен подбирает слова, прежде чем начать. — Все делаем вид, что не замечаем твоё слабое звено. Я понимаю, это может оскорблять тебя, но он же не какой-то там альфа с улицы. Да, чёрт возьми, это же Шисуи, твой пацан, мы ведь о нём говорим! О твоём Шисуи. Он ведь тебе как... нет. Он ведь твой сын! — Больше нет, — пробормотал советник. Хирузен не ответил. Он смотрел на него с выражением лица, которое нельзя описать. Данзо не понимал. Он в первые не понимал эмоцию на лице Хирузена, но Хирузен и не хотел быть понятым. Ему внезапно сталось так… противно. Будто это Хирузена бросили, а теперь так бессердечно, так хладнокровно произносят столь страшные слова. Как же он мог? Как же Данзо мог так говорить? Будто Шисуи какой-то проходимец, будто не сын его дорогого друга, а теперь, и его собственный сын. Как он может топтать то, что создавал одиннадцать лет? Как может так легко сбегать? От чего он бежит? Неужели это нельзя решить разговором, неужели он даже не попытается? На сердце потяжелело. Шисуи не безразличен Хирузену, он тоже прикипел к этому очаровательному мальчику. Копии его отца. Видимо он слишком похож на Кагами, больше, чем Данзо может вынести. — Ты пожалеешь об этом, Данзо, — неприятно бросил Хирузен, прежде чем скрыться за дверью. И пусть.