країна мрій

      Зима укутывала маленькую деревню в краю Черниговском своим пушистым снежным покрывалом, и воздух был свеж, как дыхание духа, что живет в темных лесах – мертвенно-лёдный, но одновременно и странно живой. Дома, утопающие в сугробах, были похожи на сказочные избы, стоящие в ожидании чудес. Из печных труб валил дым, впрочем, тут же растворявшийся в темной синеве морозного неба, серп серебряной луны освещал тропку всякому путнику, а мерцавшие звезды казались особенно яркими в эту славную пору. Необъяснимое ожидание висело в воздухе, как тайна, готовая раскрыться в самый неожиданный момент, и немудрено: святки были временем, когда за истончившейся гранью обычного мира пробивалась тень того, что не поддается зачастую никакому объяснению.       Пускай солнце давно скрылось за горизонтом, в деревне все еще было людно и живо. Никакие холода и морозы не пугали гуляк, захаживавших то в шинок, то к какому родичу, то до серденька свого коханого, особенно как если был для того удобный случай, и дивная красавица оставалась дома одна, без вечно мешавшихся батьков... Потому иные избы и были безлюдны, храня быт в том виде, в каком его оставили хозяева. Так и дом деревенского старосты, пока сам он в то время, что называется, «закладывал за воротник» шафранную варенуху, будучи в гостях, стоял в тиши, однако по огонькам свеч за окнами и печному дыму было ясно, что внутри кто-то все ж таки остался. То был его единственный сын, Чонвон, желавший в отсутствие родителя погадать на будущего своего суженого, потому как стоял Крещенский Сочельник, и в сей «вещий» вечер предсказания были, как говаривали, самые точные.       – А я и так знаю, кому отдам свое сердце, – мечтательно произнес Сону, бывший тут же и украшавший волосы Чонвона ярко-алыми стричками. Мысли его были далеко, а на сладких, как карамель, губах застыла нежная улыбка. – Он мне снился уже много-много раз, мой заморский царевич. Белокожий, как молоко, высокий, чернобровый. Будем с ним ковзаться на льду, а коль упаду и подверну ногу, так он понесет меня на руках, а я его за то поцелую. Совсем как в сказке.       – Что-то не видать пока твоего царевича, – лукаво улыбнулся Харуа, и сам прихорашивавшийся близ. – Да и как он тебя на руки возьмет, раз царских кровей? Наверняка хилый и слабый. Такой и дров не нарубит.       – А вот и нет! – горячо возразил ему Сону. – Он совсем не такой. У него для таких дел слуги есть. Ведь он царевич – не чета кузнецу твоему, кто тебе проходу не дает.       Харуа густо покраснел и отвернулся:       – Ничего не «моему». Больно он нужен.       Чонвон слушал их и посмеивался. У него-то ухажеров было не перечесть, да только никто ему не подходил. Не желал он быть с тем, кто не был ему мил, а меж тем к нему кто только ни сватался. Всем он давал от ворот поворот, никого не видел в качестве супружника, а ведь времечко шло, и ему уж миновало восемнадцать. Лютий наступит – а там и все девятнадцать, и перестарок совсем. Уж даже отец корил его за переборчивость, а супротив пойти не мог: Чонвон на всякие увещевания бросал сердитый обжигающий взгляд из-под густых ресниц, мол, сам решу, и тот сдавался, не переча, вспоминая покойную супругу свою, которая так же не давала ему спуску, и думая, как все сын был на нее похож.       И пускай годы шли, они нисколько не отражались на прехорошеньком круглом личике Чонвона. Все так же, как и при тонком раннем отрочестве он привлекал чужие взгляды да вызывал любовное томление в груди хлопцев, стоило только ему одарить их своим вниманием. Темные волосы его были мягкие, что лен, ровные дуги черных бровей чуть приподнимались, когда карие глаза от невысокого его росточка смотрели снизу вверх изучающе и пытливо, однако никогда не являли слишком уж живого интереса – то для начала надо было заслужить. И те пылко старались, задабривая то ласковым словом, то каким подарунком, то крепким объятием. Никому не давалась своенравная кошка, ускользала из рук, смеялась над чужими порывами.       Сейчас же, напудрившись да подкрасив губы алым цветом, обряженный в щеголеватого вида белую сорочку, расшитую красным, и цветастой плахте с запаскою, Чонвон смотрелся в зеркало, стремясь увидеть в нем лик своего суженого. Сону и Харуа не издавали и звука, пускай растущее в них любопытство так и подмывало нарушить тишину и спросить, что происходило. А происходило вот что: приглядывался Чонвон, приглядывался, как вдруг увидел – рисуется образ! Сбирается дымкой, поблескивает огнем свечек, возникает из самой темноты комнаты. Черноокий, черновласый, подсмугловат кожей от вешнего солнца, в кою пору был рожден – ну чисто черт из табакерки! И имя его Чонвону было уж очень хорошо известно, потому как то был единственный из всех парубок, который особливо выделялся для него среди всех других, будучи притягательным по естественной, природной сути своей, о ком он, однако ж, не торопился думать, не желая даваться ему легко и просто.       – Ники! – выдохнул Чонвон, отпрянув от зеркала, и спутники его в один голос ахнули следом.       – Неужто и впрямь он? – подивился Сону. – Чудны дела твои, Господи.       Чонвон хотел было отогнать от себя этот морок, но все никак не исчезал с его глаз лик Ники, смеющийся, что плут, дерзкий, нахальный. Отразившись в зеркале, он будто отпечатался на сердце, и никак нельзя было растолковать, что делалось с Чонвоном в этот самый момент. Все думал тот, что это происки лукавого, а все ж нет-нет да любовался смелым красивым хлопцем.       И невдомек было никому из троицы, что вот уже с некоторое время, тихо войдя в избу, с заснеженной смушковой шапкой, что ныне держал в руках, за ними наблюдал сам Ники, занятый, впрочем, лишь одним из прелестников.       – Так, значит, я и есть твой суженый, Чонвонни? – спросил он, широко улыбнувшись.       Что тут началось! Испугавшись неожиданного явления незваного гостя, те встрепенулись и взвизгнули, и Ники аккурат в лицо тут же прилетело нечто тряпичное и мягкое – первое, что попалось под руку хозяйскому сыну. Подняв ту вещь, свежеиспеченный жених увидел, что то была кукла-мотанка, изображавшая самого Чонвона с его крупным монисто, платком, цветастыми юбками да белой сорочкой.       Растерявшись, Чонвон так поначалу и не нашелся было со словами. Он в самом деле бросил в него куклу действительно лишь потому, что она оказалась близ – выстаивала на оконце, давая прохожим парубкам понять, что к нему можно свататься, но было ли то чертовщиной или самой судьбой, однако ж выходило, что он отвечал полным своим согласием тому, кому и отдал оберег. Ведь вручалась она только жениху, показывая, что владелец ее готов был перейти под крыло и покровительство своего избранника.       – Пойдем мы, Чонвон, – со смешком сказал Харуа, уж как никто зная, что этим двум и без них будет что обсудить. – Луна, вишь, как сияет. Погуляем, пока тебя ждать будем.       И, потянув за собой в сени Сону, который токмо и успел, что захлопать глазами, оставил Чонвона и Ники одних.       Старостин сын, впрочем, совсем скоро совладал с собой, и лицо его заняло вид расслабленный и насмешливый, с каким он обыкновенно привечал всяких парубков, желавших его сделать своим.       – Чур меня, – протянул он, растянув губы в хитрой улыбке, и отгоняя от себя нечисть – то ли дух по́гани всякой, который после сих слов развеивался после обряда, то ли от самого Ники. – Привидится же всякое. Кто ж еще мне в женихи не набивался, как гончарский сын да картежник.       Был Ники и впрямь непростой хлопец. Много о нем ходило молвы, всякое судачили пустые языки. Говаривали, что мать его была колдунья, родившая дитя в ведьмину ночь, когда на Лысой горе жгли костры и гуляла всякая нечистая сила – и потому порой таким живым огнем горели его глаза, особливо когда он играл. Да, умел он был в отцовом деле, который тот, опытный мастер-гончар, ему передал, однако в чем ему не было равных, так это в картах. Дьявольское ли везение или острый, пытливый ум, но с кем бы Ники ни садился играть, а бывало это на торжищах, в кабаках, в корчмах, на ярмарках али у какого кума во дворе, обводил он всякого, подчистую обставлял, так, что деньги ему оставляли немалые. Вздыхали да охали мужики, попозоренные, терпели брань жинок своих, когда проигрывались, но потом вновь шли играть, в намерении отбить хоть трохи потерянного: загорался азарт в их душах, заражались ведьминым огнем. Впрочем, никто на везучего парубка зла не держал, а лишь завидовали такому дару – постаралась мать-хомутница. Кто б от такого знания отказался?       Огонь же самого Ники вспыхивал при виде Чонвона и не утихал ни на миг с того дня, как он впервые его увидал. Все ему нравилось в этой красавице, вмиг накрепко ему полюбившейся: и ладный стан, как у царицы, и глаза блестящие, и щечки румяные, и смех ее звонкий. Норов разве что был у нее крут, да только Ники то казалось еще слаще. Ничего не пугало его, храбреца и упрямца, и коль чего он хотел, так получал. И оттого протаптывал он к нему путь, шагал смелее всех других парубков, оставлявших по мере капризов прелестника своих чаяний, и знал, что наступит день, когда Чонвон ответит ему большой любовью.       – Чем тебе мое дело плохо? – нисколько не стушевавшись, ответствовал Ники. – Сам пан староста моей посудой пользуется, а тебе все немило.       – Сам посуди: кто ж единственное дитяти свое отдаст за гончара? – капризно пожал плечами Чонвон, больше для вида держась кокетливой недотрогою. – Чета ли ты мне? Отец меня обряжает, покупает, что ни захочу, а сможешь ли ты, мóлодец? Я пойду только за того, кто будет меня одаривать такими же богатыми тканями и украшениями.       – Так и я буду, отчего ж нет? Вишь, и зеркало тебе меня нагадало. И куклу ты мне уже подарил, неужто заберешь обратно?       Вспомнив об этом «недоразумении», Чонвон на мгновение смутился, отвел глаза, потому как и вправду слишком уж все явственно указывало ему на этого хлопца, видного, смелого, речистого, но не был бы он собой, прими все как на духу, и с тем лишь сильнее попытался раззадорить его: смотри, мол, какую себе хочешь невестушку – а справишься ль с характером, сдюжишь ли отпор?       – Как нагадало, так и рассеяло. Иди, иди, ищи другую себе панночку – мало ль их на свете, – рассмеявшись, он вспорхнул с места и напоследок поправил красивую свою прическу перед зеркалом: – Хотя таких дивных тебе не сыскать.       – Верно, что не сыскать, – говорил Ники, не сводя глаз со своей зазнобы. – Ты всех красивее. А пусть бы даже и были, только ты мне люб, других мне не треба.       Сердце у Чонвона забилось вдруг часто, как пташка заколотилась в силках, да так громко, что наверняка его суженый мог слышать. Ох, не нравилось ему то, как он чувствовал себя рядом с Ники, ибо никто еще не вызывал в нем чего подобного, и не только оттого, что он был переборчив и требователен. Как желал он вывести его, испытывая на прочность, так питал он нужду и в том, чтоб покорно ему повиноваться. Глядел он Ники в глаза и видел в них темноту ночи, пыл и пламя, россыпь блестевших звезд, и столько в том было тайны, что его хотелось познать и изведать.       «Полно», поспешил осадить себя Чонвон, «Все мне кажется, будто я влюбился в него. Задурил мне голову очами своими черными да речами пылкими, а на деле попробуй-ка докажи все свои чувства».       – Не буду твоим, так и знай, – заявил он, упрямец, ни в какую не желая сдаваться. – Да и не ты мне привиделся, а черт рогатый – за него и пойду!       И легко рассмеялся, будто все ему было в забаву. Подхватил расшитую ладунку свою, устроил набок, прошел мимо Ники, как словно бы гость его и сам был дух бестелесный, но тот ему уйти вслед за друзьями так просто не дал: схватил, да и притянул к себе с силой за талию тонкую, желая расцеловать ненаглядного в его алые губы. Чонвон ахнул, но сообразить успел: резко отвернулся, и поцелуй пришелся на мягкую щеку. Ники не смотрел на него – любовался: и нежная растерянность, и невестина робость, а вместе с тем сердито сведенные брови, червленые губы, надувшиеся от возмущения, и едва видимая краска досады, залившая лицо – все это делало Чонвона еще милее.       – Я тебе, значит, куклу, а ты меня целовать за просто так собрался? – проворчал чаровник, зардевшись, на что его названый суженый тут же поспешил ответить:       – А я к тебе не с пустыми руками, – сказал он, доставая из кармана небольшую глиняную игрушку-свистульку в виде черного коня, выпятившего грудь колесом. – Дарю. Свистни в него, когда я понадоблюсь – и я окажусь рядом. – И на кой ты мне сдался, а? – поддел его в шутку Чонвон, однако ж принял подарок и, поразглядывав его, с довольной улыбкой отправил затем игрушку прямиком в сумку. – А теперь поди прочь! Меня ждут уж, а тебе тут неча без мене робити.       Вытолкал Чонвон Ники, а затем, накинув тулупчик свой меховой да обувшись тепло, выбежал на улицу следом, где его ждали Сону и Харуа. С ними он, совершенно позабыв про своего очередного жениха, и ушел, подхватив обоих под белы рученьки. «Как кошка», с любовью подумал Ники, провожая возлюбленного взглядом, «Мучает меня, а ей дела до того и нет».

₊˚｡⋆❆⋆｡˚₊

      Хорош был вечер!.. Снег ложился на землю мягким ковром, хрустел и скрипел под ногами, усыпал старые плетни, покатые крыши изб и сараев, ветви дерев покрылись все им будто мехом, и́невел шапки, отвороты овчинных кожухов да кобеняков. Воздух был чист и свеж, и от крепко хватавшего мороза дыхание виделось белыми клубками пара, опалявшего рты болтавших, смеющихся, улыбавшихся. Отставши от коханочки, Ники без толку слонялся по хорошо знакомым тропам, наблюдал со стороны за гулявшими, толкавшимися и веселившимися, однако не спешил примыкать ни к кому, только перебрасываясь порой несколькими недлинными фразами с кем из знакомых.       Видел он на морозной снежной улице парубков с дивчинами, как одни рисовались да повесничали перед кралечками своими, а вторые, в разноцветных теплых хусточках, токмо что смеялись на тем, краснея, и все мысли его были о Чонвоне. Нет, никто с ним не шел ни в какое сравнение, и никого не полюбит он так же сильно, как эту балованную красавицу. И хотя сам Чонвон держался привередливым, зная о том, сколь хорош, Ники знал в нем и другое, что-то затаенное, мягкое, складное, каковое полагалось всякой доброй невесте. Иной раз, особливо ежели случалось им оставаться один на один, был Чонвон к нему отчего-то участлив, касался чуть заметно, как если бы желал и его прикосновений к себе, а как только то раскрывалось, тотчас выпускал, как кошка, когти, и язвил, делая вид, что не занимало его ни внимание Ники, ни его ласки, ничего, что еще миг назад было меж ними двумя. Боялся, что ли, что в душу впустит, а в нее плюнут?       Давеча вот, на Колядках то дело было, когда пришел Ники к дому старосты вместе с толпою прочих хлопцев да завел вместе с ними щедрівкi, показался в окне принарядившийся к вечеру Чонвон, усмехнулся, покрасовался перед всеми, а после неспешно вышел на вулицю – раздавать колядующим яства да чарочки. И пока все подставляли мешки, куда отправлялись кныши, пампушки и прочая снедь, Ники ловил каждый брошенный украдкой в свою сторону взгляд ненаглядного, нет-нет да и улыбавшемуся ему. Получив свое, парубки направились дальше, к другим избам, а вот он подзадержался, и хозяйский сын, прежде шутливый и бойкий, сделался вдруг с ним смущенным, затеребил одну из лент в волосах, раздумывая над чем-то, не спешил осаживать веселого гостя.       – Хочу от тебя чего особенного, не как для других, – сказал тот уверенно и смело, на что Чонвон, хотя и фыркнул насмешливо, опустил взгляд в стыдливости:       – На поцелуй, что ли, надеешься? Так не дождешься. Но... дать что-то, что не для других, смогу, – и с теми словами он воротился в дом, а вышел с небольшим сверточком.       Развернув рушничек, Ники увидел маковники теплые и разулыбался до ушей:       – Царевна моя, чай, напекла? – да и отправил один сразу в рот – на морозе-то как не проголодаться.       Ох и гадкая была сдоба! У шинкарки остатки со стола для собак лаючих уличных и то лучше будут. Не был Чонвон хозяйкой-умелицей, готовил худо, по дому не убирался, как мужичка простая, прял кое-как, да и не пристало ему – панночка все ж таки. Ну і нехай! Зато красавица, каких нет и не будет на селе, и поет совсем как соловушка: пройдешь под окном – заслушаешься. Стоит, вон, сейчас, собралась вся, смотрит испытующе, не догадываясь, что ручками своими беленькими наготовила не сласть, а хлеб сухой та несмачний, а медом-то, можно сказать, даже и с лихвой сдобрила. Смотрит и, небось, волнуется, впечатление хочет произвести. Хлопец наш и сказал, что ничего подобного в жизни не едал, и очи его при тех словах были полны большой любви.       – Перший раз делал, чтоб к Пасхе научиться, – довольно хлопнул в ладоши старостин сын. – Неужто впрямь так вкусно?       – Очень, – ответил Ники, думая, что за эту улыбку готов был бы снова слукавить перед Богом.       – Угощу тебя по весне, коль придешь, козачок. Може и на масленицу разрешу заглянуть на млинці.       – По весне я уж буду тебе мужем, а не гостем захожим.       Чонвон на такое весь раскраснелся как тот маков цвет, смутился, да ка-а-ак стукнул охальника слабым кулачком по крепкой груди! А тому нипочем, ухмыляется. Ну, Чонвон у него рушничек-то и отобрал, неча, мол, околесицу тут всякую нести, не видать тебе, длинный язык, маковничков сладких, другой рукой подобрал край плахты и умчался прочь – век бы его глаза не видели этого бесстыдника! Только его привечаешь, а он уж в мужья набивается. Пусть бы Чонвону он отчего-то был милее прочих, не бывать тому, что дорожку к его сердцу Ники топтать всех легче.       – Докажешь, что нет никого тебя лучше во всем белом свете, и я – твой, – заявил он уже у самого порога, обернувшись и глядя на смутьяна сверху вниз. – Мне такой муж нужен, который всех сильнее и ловчее. Мужиков ты в карты обставлять горазд, а вот справишься ль с чертом лысым, если предложит партию сыграть, а?       Сказал, насмешник, – и нет его, затворил за собой дверь, оставив парубка на морозе с добром наколядованным. А спустя несколько дней его слова – да в уши всем силам природным, ведь не невесть кто, а именно Ники ему в зеркале как суженый и показался. Судьбой повязаны они, стало быть, как жених с невестою на всю жизнь. А уж с чертом или какой иной по́ганью ему тягаться придется, так того он не убоится, ежели Чонвон думал, что осадит тем его пыл.       Долго еще предавался Ники своим думам, покамест не заслышал вдруг далеко-далеко тихую трель, как если бы кто дул в свистульку. Заозирался вокруг – не видать, прислушался – не слыхать боле. Слышно только, как вовсю бесились да шумели парубки, как пелись веселые песни, как галдели молодки с дивчинами, а свиристель замолкла, будто и не было ее. А затем раздались близ стенания да причитания. Глянул Ники – подбежали к нему Сону и Харуа, белые, как снег кругом, глаза со страху круглые что медяки, а сами – еле живые от какого случившегося с ним происшествия. Понял, что дело нечисто, и сразу обратился весь внимание.       – Утащи-и-ил, утащил Чонвона черт страшенный! – заголосил Сону еще сдалека, а потом, не удержавшись, и вовсе залился горючими слезами.       – Как, когда? – принялся расспрашивать его Ники, но полно было с того: ревел и ревел как дитя малое.       – Мы гуляли, разговоры вели, как вдруг откуда ни возьмись – черт, – вступил Харуа, даром, что такой же перепуганный, но хоть попусту не ливший слезы. – Дернула же сила нечистая... Не успели мы и глянуть, как схватил его в охапку. Вестимо, в лес к себе поволок...       И покосился в сторону дремучей темной чащи, простиравшейся за серебрившимся от снега полем. Гиблым делом было туда сунуться, и потому, отправляясь в город на какую ярмарку, всяк выбирал идти пусть дольше, но в обход за версту. Никто еще не возвращался из лап кустистых елей, разросшихся и нависавших над путниками что исполинский цыганский шатер, цепляли их тернистые ветви, тащили вглубь. Говорили, воздух там такой тяжелый, что и вдохнуть трудно, грудь как каменная становится, а посередь мертвецкой тишины слышится какое-то нашептывание: не иначе старуха-яга тянет в хижину свою, что у болот, за Змеиным оврагом, где стоит частокол о человечьих черепах каждый колышек. Да много чего рассказывали старики про это место – волосы на голове ерошились. Откуда только что берут! Иной раз так настращают, что страх берет, и до самого утра глаз не сомкнешь, сердце в пятки уходит, а по всему телу дрожь бежит. Во двор не выйдешь – все чудится ведьмовская сила нечистая, как кто-то царапается под полом да стучит по крыше.       А уж коли черт утащил, так, считай, пропал человек, век теперь не сыщешь его. Вспомнилось Ники, как коханочка его, смеясь, бросила в шутку, мол, за черта пойдет, скорее, чем за него. Немудрено, что рогатый тут как тут: когда ж как не в Святки ему колобродить да честной люд пугать? А тут само в руки шло сокровище какое. Гарная у него невеста появилась, что и говорить. Первая красавица на селе, единственная пановья кровиночка.       Однако ж и он был далеко не робкого десятка, чтобы оставлять так друга сердечного, а потому тут же отправился в глубину студеного темного бора, куда никто не осмеливался ступать, дабы не накликать на себя беду. Уж если пропадать, так не зайцем трусливым.       Спустилась ночь, и все вокруг стало жутким и неузнаваемым. То и дело слышался хруст снега, шорох, будто бродил по лесу кто-то еще (леший, что ли, владения обходил?), редкое совиное уханье да треск веток, ломано изгибавшихся, словно бы и по весне не дышали они жизнью и зеленью. Не привечал этот лес гостей, нехоженый, дичливый, всякого стремился запутать, ведя одной и той же тропкой. Темнота стояла хоть глаз выколи, запрятался вострый месяц, но тем Ники было не напугать. Вели его не только чутье какое колдовское, от матери передавшееся, да отцовская удаль, но и крохотная мотанка, так и лежавшая у пылко бьющегося сердца. С тем отступал и мороз лютый, схватывавший за бока: чем сильнее близился Ники к Чонвону, тем больше согревала его тряпичная кукла, путеводная его звездочка.       «Все ли добре с моим серденьком?», подумывал он, спускаясь в глубокий яр; немало времени прошло с того часу, как он начал путь-дорогу, и казалось, что не было тому ни конца ни края. Кто другой заплутал да и отчаялся бы, сгинул в непроглядной тьме, но Ники шел и шел, повинуясь неслышимому гласу. Ведь никого другого, а только его звал Чонвон, только о нем он подумал, утаскиваемый врагом рода человеческого. Хвостатый плут думал заместь за собой следы и нагнал вьюгу колючую, но и то перенес Ники, сжимая невестину мотанку. Тепло было в плотном кожухе, а когда обнимет любимого – станет ему еще теплее.       Наконец, показался ему какой-то огонечек; подошел он ближе и увидел хибару, другого слова и не подобрать – вот настолько она была сира да убога, вся косая-кривая. Черту в самый раз, как в самом захудалом кабаке. «И в такой избе он собрался жену держать?», усмехнулся про себя Ники, а затем подобрался к двери, откуда доносились разговоры.       О, голос Чонвона он узнал сразу и улыбнулся, влюбленный по уши, что мальчишка: милый его бранился не хуже любого хлопца разгульного, костерил мучителя на чем свет стоит, и хотя про себя-то наверняка боялся его, виду никак не подавал – гордец. Черт же токмо и делал, что вяло отгавкивался и, кажись, уже и сам себя проклинал, что связался с такой вздорной особою.       Не выжидая более, Ники отворил скрипучую дверь, и две пары глаз тотчас оказались прикованы к нему.       – Ну что, черт рогатый, отдавай мою невесту, – заявил он, стряхнувши с широких плеч снежный узор.       Как обрадовался Чонвон в тот момент, как зарделись ланиты его круглые да белые! Бросился бы он Ники в объятия, но руки у него были накрепко связаны – ясное дело, черт постарался, дабы тот не спугнул весь его морок крестным знамением.       – Тоже мне драгоценность какая: все горшки да кружки тут перебил, пока я руки ему не связал, – пробурчал черт себе под нос, а после самым хитрющим образом осклабился и пригладил свою козлиную бороденку: – Смельчак какой ко мне, значит, пожаловал. А как зазнобу свою вызволять будешь, а? Уж не собрался ль ты, как баба, крестом меня осенять?       И загоготал, пес эдакий.       – Не буду, – прищурился Ники и демонстративно сложил на груди руки. – Я тебя в карты одолею.       – А давай, – со смешком согласился черт, наверняка думая, что ни в жизнь ему не проиграть простому человеку. – Одолеешь меня в дурня – отдам тебе твою ненаглядную и злата отсыплю в придачу. А коли проиграешься – заберу и ее, и твою бессмертную душу.       – Идет, – ответил ему храбрый парубок, не дрогнувши в лице, и затем они закрепили свой договор, скрепив руки пожатием. И вроде с самого адского пекла притащился рогатый, а холод от него шел, как от покойника – трупный, коченелый. Заметил Ники, что будто и Чонвон затрясся, как от сквозняка, и поспешил снять с себя кожух, закидывая его ему на плечи. Тот посмотрел на него с благодарностью, да так, что все вмиг стало вокруг теплым-тепло.       Но полно было миловаться. Дух нечистый щелкнул парой когтистых пальцев – и тут же на столике пред ними возникла новехонькая колода карт. Игроки уселись друг напротив друга и начали партию. Поганый был свет от каганца, чей огонек тревожно вспыхивал и освещал два погруженных в игру лица – насмешливое и искривленное в усмешке и супротив него спокойное и невыразительное, да за неимением другой лампадки нехай себе чадит. Сколько бы черт ни силился, не мог прочитать он думы Ники, и когда тот отбивался, одну за другой сбрасывая карты, лишь злился. Ему же самому карты не шли, хоть и пытался он мухлевать: на всякую такую ловкость у Ники, словно как на удачу, находилась своя, и оставался черт с полными руками.       – А вот тебе н-н-на, – горячо хлопнул он по столу козырем, думая, что не отобьется, возьмет, а он остатки сверху насыплет. – Выкуси-ка!       – Сперва ты, – мирно, как если бы со старым приятелем сидел за чаркою, ответил Ники, и тотчас же легла перед чертом последняя оставленная у него в руках карта: пиковая дама. – Вот тебе мой Чонвонни, токмо такого ты и получишь.       Схватился черт за плешивую голову, да только поздно было чего вертать: уж как решили, так и тому и быть. Одурачил его Ники, оставил в дурнях, несмотря на все хитроты и шашни чертовски́е – сам, что ли, владел какой силою?       Чонвон к тому времени тут же прильнул к своему спасителю, освободившему его от пут и горячо прижавшему к молодецкой груди.       Начал тогда хитрый черт увертываться всяко, юлить, потому как отберет этот парубок наглый у него и рубаху последнюю, если б он ее по людскому подобию носил. И сына старостиного, и злато-каменья ценные – все потерял, кроме рогов да хвоста своего ершистого.       – Мил-человек, а ежели отыграться дашь, а? – сдобрил он речь свою елеем, просяще потирая ладонями. – Не по-божески это как-то. Трижды сыграем, а? Он, сам знаешь, Троицу любит.       – Уж кто б говорил про Бога! – вспыхнул, аки спичка, Чонвон. – От же врун какой!       – Хватит с тебя и той игры, – ответствовал и Ники, потому как сказано – сделано, и нечего было идти на попятную. Кожен козак, коли не пустобрех, держал свое слово, хотя чего было ожидать от погани вертлявой. – Долг платежом красен.       – А вот не отдам дивчину твою! И злата не дам, слышишь?       Разошелся черт, вскочил со своего места и снова к Чонвону лапы свои тянет, а тот не растерялся: взялся за крестик на шее, да и выставил его вперед себя.       – Чтоб тебе пусто было! Чтоб тебя горшком по голове стукнуло! Чтоб бороду свою ты пожег! Брехун яких i світ не бачив! Нехристь! – принялась клясть его маленькая гордая панночка с пылавшими очами, надвигаясь на него безо всякого уже страху. – Как слово дал, так и взял, значит? Нечестивец! А ну вернул нас быстро до дому!       – Понял, понял, все сделаю, как захотите! – закрывая глаза бесстыжие, завизжал черт, словно поджаривали его в кипящем масле на сковороде. – Все сделаю, токмо крест уберите!..       И вскоре, держа в охапку мешок с драгоценностями, взмыл он, кряхтя да охая, в темное синее небо, а на спине у него восседали храбрый сын гончара и его прекрасная невеста и напевали друг другу всяческие любовные сказки.       – Я уж думал, позабудешь ты обо мне, – говорил Чонвон мягко и сладко, улегшись спиной к Ники на грудь. Хватило ему истязаний и кокетства, понял, что влюблен он в него по самые уши и только с ним хочет быть навеки вместе – потому-то и покорился, как мужу. – Я б тогда как княжна Предслава бросился с окна, не выдюжил быть с тобою в разлуке. – Как бы я не спас свою голубку ясноокую? – улыбнулся Ники, чувствуя, что все в нем теплилось от близости к возлюбленному, и чистое счастье охватывало его с головы до ног. – А помогла мне твоя кукла-мотанка: греть умеет не хуже твоих ласковых слов. Так что и ты подсобил мне, серденько красное, шел я на твой зов и нашел тебя.       Когда Чонвон поднял на Ники взгляд, то было в нем столько девичей нежности, что и словами не выразить. Карие очи блестели ярче всех звезд, лицо разрумянилось, и чудо как он был хорош, глядя на своего любимого. Ники склонился к нему, обняв крепче, и поцеловал. И долго, долго длился тот поцелуй, покуда не показалась на горизонте теплеющая дымом из труб деревушка.

₊˚｡⋆❆⋆｡˚₊

      А потом сыграли свадебку. Что за пир был, что за гуляния на несколько дней!.. Все балагурили, разудало плясали под бандуры, цимбалы и скрипки, заводили песни, на все лады желали молодоженам здравствовать да жить в большой любви. По центру, как полагалось, стоял каравай, а близ него лежала козацкая сабля. Горiлка, сливянка панская, брага хмельная лились рекою – токмо и слышалось сквозь болтовню и смех, как стучал один кухоль о другой и бряцали стопки. Стол ломился от яств: тут вам и товченички, и деруны, и палянички, и вареники с вишней, и крученики с грибами, и сало шпигованное, и борщ со сметаною – чего только душа ни пожелает!       На молодых были красивые узорные вышиванки: влюбленные, юноши любовались друг другом, думая, что это и впрямь их самый счастливый день. Чонвон думал, будто нет никого сильнее и ловчее Ники, а Ники думал, что коханочка его с каждым днем все краше и краше – вон как блестят златые серьги, а все ж меркнут перед дивным беленьким личиком с губами червлеными и ресницами длинными-длинными. Много чего подарил он своей невесте, а вот чертовы сокровища все отдал церкви: не стал наживаться, чтоб счастье свое не сглазить, а добра нажитого у него и так хватало. Ему же только и нужно было, что сердце Чонвона – и он его получил.       Ця пісня мила, ця пісня люба, Все ж про кохання, все ж про любов. Як ми любились та й розійшлися, Тепер навіки зійшлися знов.