highway to hell

      Уже через несколько десятков минут все, кроме Николая, проснулись.       Рампо сидел за столом; его голова была опущена, а зарытые в отросшие чёрные волосы пальцы способствовали тому, чтобы полностью прикрыть лицо. Никто не видел, но каждый знал, что он паникует. Эдогава смотрел прямо на сорванный им самим бумажный оберег, один из тех, что висели на входе в дом. Он прожигал пергамент взглядом, в очередной раз волоча зрачки по кривым линиям иероглифа. Того иероглифа, на котором не хватало двух черточек, чтобы он мог работать как оберег. Рампо проклинал себя, свою невнимательность и всех окружающих. Он думал, что они, наверное, сейчас считают его идиотом, который не старается достаточно хорошо и допускает такие отвратительные ошибки.       — Рампо, ошибиться может каждый, — сказал Хироцу, тихо подойдя к парню. Он положил ладонь на его плечо, утешающе сжав. — Тем более в таком месте. Ты здесь впервые, и ты не можешь знать точных правил.       Хотелось бы верить. Эдогава старался цепляться за каждое слово, хоть немного похожее по смыслу на что-то, что исключает его вину. Это было, возможно, совершенно детским поведением, но ему сильно хотелось, чтобы все просто встали в ряд и искренне, с теплотой, одновременно сказали, что не винят его. Но Мори смотрел всё так же свысока, будто не доверял ему и считал ошибочным общее решение прислушиваться к тому, что думает Рампо, а Дазай и вовсе лишь молча сунул ему под нос чёртов фальшивый оберег, проходя мимо. Даже Чуя, в сторону которого Эдогава взглянул с надеждой, нисколько его не утешил; он вовсе не посмотрел в ответ, сразу отвернулся к Акутагаве.       — Я проверял эти обереги… — тихо, звуча совершенно не по-своему, сказал Рампо. Он сжал пальцы в волосах сильнее. — Я проверил каждый, весь ряд… а остальные? Почему они не сработали?       Хироцу едва заметно пожал плечами и вздохнул, убрав руку с плеча Рампо. Вместо этого он сцепил их за спиной и прикрыл усталые глаза.       — Возможно, ты не ошибся. Может, они подменились сами по себе, пока мы спали. Никто толком не понимает и не может судить о том, что случилось.       Чуя сидел в углу, лениво перебирая пальцами шёрстку Ди. Он смотрел на Рампо, но толком его не видел, думая о своём. Акутагава сидел неподалёку, уткнувшись в сложенные на коленях руки. Ему было тревожно, череп трещал от набитых в него вариантов того, что могло случиться с Чуей и его собакой-тануки, пока он сам беззаботно спал. Вариант просто остаться с Дазаем один на один — уже страшно, но воображение Рюноске предпочитало разбрызгивать побольше крови по стенам. За себя тоже было страшно — человеком он, хоть того и не показывал никогда, был пугливым, а возможность, проснувшись, встретиться взглядами с чьим-то глазом в тёмной щели, испугала бы кого угодно.       Осаму скучающе водил указательным пальцем по корешку сжатой коленями книги. Читать ему всё ещё не хотелось, но причина теперь была другой; проведённое с Чуей время, которое Дазай классифицировал исключительно как проведённое с Чуей время, а не единственный способ спастись от смерти, сильно его взбудоражило. Если бы это не выглядело глупо, то Осаму встал бы и начал кружить по комнате, как заведённый — в небольшом доме внезапную энергию девать больше, в любом случае, некуда.       — Кажется, с этого момента мы имеем неопровержимое доказательство тому, что книге нельзя верить? — спросил Тетте.       Он стоял недалеко от уткнувшегося в столешницу Рампо, опираясь спиной на стену. Его сильные руки были важно сложены на груди, а взгляд сверлил Эдогаву — без осуждения, но напряжённо. Казалось, мужчина одним взглядом на «вожака» пытался понять, что тот собирается делать дальше. Рампо отвечать не стал, лишь откинулся на спинку стула, закинув ноги на столешницу, и прикрыл глаза. Вместо него ответил Мори: он приподнялся со своего места, едва заметно прогнувшись в спине, чтобы размяться, и, как обычно, завел руки за спину, выпятив грудь.       — Нет, — он наклонил голову, хрустнув шеей. Все, кроме Осаму, подняли на него взгляды. — В рукописи было сказано, что подобным деревням можно доверять.       — Ну? — Тетте кивнул, перебив.       — Ну, — Мори, зыркнув на военного, повторил его реплику. — Никто не говорил именно про эту деревню.       — Ничего не понимаю…       Мори лишь пожал плечами, выдав краткое «Ну?».       — Это значит, что мы остались здесь на свой страх и риск, — Хироцу закончил мысль Ринтаро.       Он пытался подобрать слова так, чтобы ни в коем случае не задеть Рампо и даже не напомнить о том, как тот облажался. Рюро хоть и осознавал, что часть вины парня действительно имеет место быть, всё же пытался минимизировать стресс, давящий на такие нужные работающие мозги смышленого детектива. Было то желанием воспользоваться ими для собственной сохранности или всё же отеческим переживанием — не мог сказать даже он сам.       Когда Чуя и Осаму рассказали о том, что случилось, пока все спали, атмосфера в доме потяжелела. Те, кто был полон энтузиазма после успешного прохождения такого сложного и страшного испытания с Дацуэ-ба, снова поджали хвосты. Чуя думал, что это правильно; как показал опыт, расслабляться здесь не стоит даже под предлогом «я уже так много сделал» или «мне нужно отдохнуть сегодня, чтобы завтра постараться». Нет, теперь он был уверен в том, что здесь придется заработать что-то вроде нервного истощения последней степени, и то — в лучшем случае. Накахара даже задумался о том, чтобы спать по несколько часов посменно с Акутагавой, неважно, кто из остальных дежурит ещё. После успешно сданной сессии недавно они вдвоем точно знают, что отдыхая по несколько часов в день, смогли бы прожить чуть больше недели точно, но эта мысль привела его к другому вопросу, от которого у него волосы встали дыбом:       А когда вообще будет конец?       Сколько он проведёт здесь? Будет ли это той самой неделей или затянется на месяцы? Годы? Чуе было смешно от того, на что он обрек самого себя, даже не задумавшись о том, что может застрять здесь навсегда. Умереть он был готов — это не так страшно, как провести всю жизнь в месте вроде этого.       Отчаянные поступки, наверное, вовсе не бывают умными; легенду о возвращении дорогих людей к жизни они с Акутагавой обсудили вечером несколько суток назад, распив на пару три бутылки вина у него на кухне. Это был странный разговор из разряда тех, когда говорить уже не о чём. Точнее, темы-то есть, но начинать какую-то из них, способную оживить разговор, лень. Тогда они оба печально посмеялись и разошлись: Чуя — спать, Акутагава — в душ.       Но каждый полез в интернет за информацией об этой легенде. На решение явиться в деревню Инунаки у обоих ушло не более сорока минут, пусть на каждом сайте был ярко выделен текст, предупреждающий о том, что это лишь легенда. Они и сами не верили, но отчаяние выглядит не более чем так глупо и абсурдно.       — То есть мы и дальше собираемся следовать указанному в книге маршруту? — широко раскрыв один глаз, спросил Николай.       — Он открыл только один! — прижав пальцы ко рту, удивленно вскрикнул Осаму.       Чуя уныло хихикнул и качнул головой. Ди залезла на его поджатые ноги, развалившись в позе звезды, и уложила мордочку между его сведенных колен так, будто действительно слушала и наблюдала за всеми.       — У нас нет выбора, — легким тоном ответил Рампо. Он пожал плечами. — Тем более, точного маршрута здесь не описано. А ещё есть заметка о том, что местонахождение здешней жути постоянно меняется.       Акутагава приподнял бровь, коротко глянул на Чую и снова повернулся к Рампо.       — Что это значит?       — Это значит, что местонахождение здешней жути постоянно меняется, — Рампо повторил свои слова нарочно точно. — Алло, это значит, что каждый раз здесь…       — Нет, — Рюноске перебил его, тон парня стал совсем серьезным, даже настороженным, а пальцы сжались на ручке небольшой сумки-почтальонки. — Это значит, что человек, который написал эту книгу…       — Да, — теперь Рампо не казался таким беззаботным. — Нацумэ Сосэки был здесь не один раз.       Через несколько часов все, собравшись и придя в себя, решили выдвигаться. Рампо снова проштудировал рукопись и, движимый чувством вины, даже позволил взглянуть остальным, хотя до этого выпускал книгу из рук исключительно с небольшой истерикой и криками о том, что свою полезность в полной мере она принесет лишь в его великодетективских руках. Посмотреть отказался только Осаму; даже Мори не побрезговал взглянуть своими глазами на то, что обещало спасти ему жизнь. Особо внимательным был Чуя, который лишь продолжал убеждаться в правоте своих сомнений насчет этой книги.       Он долго стоял, уперевшись плечом в дверь ванной комнаты, в которую перед выходом заскочил Акутагава — сказал, что никак не может прийти в себя и хочет освежиться ледяной водой. Накахара разглядывал начирканные в спешке, но явно умело — он, как художник, точно видел — иллюстрации. Они были… точными. Демонстрировали всё, что нужно знать, всё, что важно. Такое не рисуется от балды, человек, изобразивший это на листе, имел четкую цель — показать, предупредить. Пометки тоже были чёткими, а в части про уже пройденные ими ужасы всё было правдой, в которой они убедились на собственном опыте.       Чуя лизнул указательный палец и прижал его к оставленной на самом краешке одной из страниц кляксе, потёр влажной от слюны подушечкой. Ничего не размазалось, и он убедился: рукопись была написана перманентным маркером — самым стойким из известных Чуе материалов для письма и рисования, который не размажется, даже если книга попадет в воду. Это слишком бережное, трепетное и продуманное отношение к детищу, чтобы оно было какой-то жестокой шуткой. Человек, написавший её, хотел помочь тем, кто придет сюда после него.       С каждой страницей Чуя хмурился все сильнее.       Дазай косо поглядывал на него, сидя на полу. Он и не пытался скрыть свои глаза за книгой; парень нагло улыбался, наблюдая очаровательно-хмурое выражение чужого лица. Осаму даже не мог толком описать чувства, которые у него вызывала хмурость Накахары. Так реагировать на книгу для него самого немного абсурдно, но Дазай был, кажется, даже рад понаблюдать за этим.       — Чуе стоило стать актером, а не художником, — через мгновение голос Осаму пронесся уже позади Чуи. — Есть факультет в твоём творческом университете?       Накахара вздрогнул. От чужого дыхания по затылку пробежались мерзкие мурашки, и он потёр шею ладонью, разогрев кожу и прогнав их с собственного тела. Он резко повернулся к Дазаю, захлопнув книгу, за что получил грозный, предупреждающий взгляд от Рампо, и посмотрел на Дазая.       — Чё тебе, блять, надо от меня? — он рыкнул. — Отъебись уже и вали к своему клоуну обратно.       — Клоуну? Это ты про Николая так жестоко? — Осаму выпятил нижнюю губу. — С ним уже не так интересно, как с тобой, но это вовсе не повод обижать бедного мальчика!       Чуя цокнул языком и развернулся к нему спиной. Игнорировать, игнорировать, игнорировать.       После мутной выходки со временем Чуя вовсе не знал, как относиться к Дазаю, и совершенно не понимал, чего тот от него хочет. А он точно чего-то хочет — смотрит на него так раздражающе-пристально, а стоит Накахаре оказаться в спокойствии дольше, чем на минуту, и Осаму тут как тут, готовый скрасить чужое одиночество. Это было похоже на странную попытку подружиться; для детсадовцев, наверное, сойдет с натяжкой, но вот Чую сильно раздражало и отталкивало. Он снова открыл книгу, показательно в неё уткнувшись.       — Слишком много внимания бездушному куску бумаги, Чуя! С тобой рядом живо-о-ой человек, полный интересных историй и чувств, а ты пялишься в эти скучные листочки.       Накахара вздохнул.       — Слишком много внимания книге? Кто бы говорил.       — Моя книга — друго-о-ое. Там хотя бы сюжет есть, — Осаму перегнулся через плечо Чуи, глянув на страницу с иллюстрацией одного из ёкаев. — А это больше похоже на влажные фантазии любителя БДСМ-манги.       Чуя усмехнулся, но прикусил губу, поймав себя на нежелании смеяться над шутками Дазая. Последний этот звук всё же уловил, отчего сам широко разулыбался, уложив руки на чужие плечи.       — Убери.       — Ну Чу-у-уя, скажи, чего ты хочешь в этой книге увидеть? — он заныл. — Разве поговорить со мной не будет интереснее?       Накахара сжал пальцы на книге сильнее, взбешенно прикрыв глаза. Вздохнув, он снова развернулся к докучающему, скинув с себя его ледяные руки:       — Какая нахуй разница, что интереснее, если от этой книжки может зависеть моя жизнь?       Несколько секунд Дазай просто стоял напротив, пялился в пустую точку на лице Чуи, а потом быстро проморгался, будто прочёл что-то на чужой щеке; Чуе даже захотелось прикоснуться к собственному лицу, чтобы убедиться в том, что там ничего нет.       — Так во-о-от оно что… — протянул Дазай. — Всё, что в книге — правда.       — Что… — Чуя опешил. — Откуда тебе знать?       — Я просто знаю, — Дазай безмятежно пожал плечами.       — Знаешь откуда?       — Оттуда, где можно это узнать, видимо.       Осаму снова пожал плечами и, оттолкнувшись от двери, на которую опирался, отскочил в сторону; в этот момент из ванной комнаты вывалился дрожащий от холода Акутагава. Ни полотенца, ни его подобия в доме не было, поэтому ледяная вода стекала с его волос по шее и на плечи крупными каплями. Дазай успел увернуться, а Чуя получил ощутимый удар в локоть тяжёлой ручкой и тут же поднял на друга полный укора взгляд. Почему-то неприятнее всего Чуе стало от того, что Дазай, в отличие от него самого, от удара увернулся.       — Ну, все собрались? — спросил Тетте, встав из-за стола, за которым что-то бурно обсуждал с Рампо и Хироцу.       Бодрое, почти радостное «да!» прозвучало со стороны Николая, остальные своё согласие выразили молчанием, кто-то — кивком. Акутагава бросил непонятливый взгляд на Николая; он не раз уже говорил Чуе, что иностранец кажется ему странным. Странным, даже учитывая место, из которого он сюда прибыл. Рюноске фыркнул, сморщив нос, и опустил взгляд в пол, пробурчав что-то о том, что «да кто вообще так радуется жути какой-то».       Чуя проследил за Дазаем недовольным взглядом исподлобья. Тот легко проплывал мимо, натянув довольную улыбку, которая спала точно в тот момент, когда Накахара схватил его за локоть и резко дёрнул в свою сторону. Во взгляде Акутагавы стало ещё меньше понимания, когда он увидел, что делает его друг. Спрашивать Рюноске не стал, просто развернулся, вздохнув, и встал за Николаем в ряд выстроившихся к выходу. Первым стоял Тетте; пальцы его крепко обхватили цукуру катаны, которую он держал наготове, на сантиметр выдвинув из ножен. Вздохнув, мужчина толкнул дверь локтём готовой к атаке катаной руки и замер, но никакой угрозы за дверью не ждало. По крайней мере, сейчас оттуда лишь подул прохладный воздух. Тетте обернулся, вопросительно скосившись на стоящего позади него Рампо, очевидно спрашивая, будут ли они продолжать путь, на что тот кивнул.       — Чу-у-уя, мне бо-о-ольно, — даже не притворно надувшись, заныл Дазай; Чуя всё ещё крепко держал его за локоть, пока сам отвлекся на зрелище перед собой. — Так не хочется меня отпускать?       Будто очнувшись, Накахара нахмурился и посмотрел на него каким-то твёрдым взглядом, от которого в горле пересохло и засвербило. Этот сквозняк и полная темнота за дверью напрягали, ведь в окне, находившемся за их спинами, всё ещё было светло, а значит, выходить они собирались вовсе не на улицу.       — Похуй мне на тебя, — он фыркнул, отпустив чужой локоть. Почти сразу его накрыло желанием стукнуть себя по лбу за ненужную грубость, но демонстрировать своё сожаление он не собирался. — Ты в своём этом «там, где это узнать можно», может, ещё и о том, что за дверью узнал? Или такое там узнать не можно?       Накахара мельком кивнул в сторону открытой двери, и Осаму проследил за жестом, но вскоре медленно, с плавно расползающейся по лицу улыбкой, снова перевёл взгляд на Чую.       — Не-а. Не можно, Чуя.       — Нихера полезного.       Он фыркнул.       — Но есть предположение. Моё собственное, если не возражаешь, — тон Осаму стал чуть серьёзнее, а Чуя заинтересованно приподнял бровь. — Судя по всему, там нас ждёт дом без конца.       — Дом без конца? — Чуя прыснул. — Крипипаста, блять?       — А? Увлекаешься таким, значит? — Осаму хитро улыбнулся.       Чуя выпрямился и попытался натянуть серьезную мину.       — Нет?       Да.       — Я тоже люблю такое почитать, — Дазай приулыбнулся, и теперь эта улыбка казалась сдержанной, даже сдерживаемой — а такой бывает только настоящая. Чуя удивленно хмыкнул. — Ну знаешь, я в шестнадцать лет Даруму-сан в ванной вызывал и ногу себе сломал случайно, выпав из ванны, потому что всё с закрытыми глазами нужно делать по правилам. Жаль, тебя со мной не было, спас бы. Да, Чуя?       — Скорее доломал бы вторую.       — Чу-у-уя, хороший мальчик, — Осаму потянулся к макушке Чуи, чтобы похлопать его по волосам, но тот в очередной раз перехватил его руку, больно сжав запястье, и отшвырнул. — Так вот, — он прочистил горло, потерев покрасневшее запястье о бедро. — В книге написано, что в этот здешний дом может вести только дверь из другого помещения, и это как раз наш случай.       — Ты только из-за этого так решил? — в ответ на справедливое замечание Осаму пожал плечами. — Тупость. Неужели в книге правда написана грёбаная крипипаста?       — Не совсем, — он покачал головой. — Японский, скажем так, аналог. Просто я так назвал… Этот дом — большой минка, в который каждый входит… — он натянул широкую улыбку. — А возвращается не каждый. Встреча со своими грехами, все дела…       Чуя закатил глаза. Ему, очевидно, было страшно и даже физически неприятно слышать очередное напоминание о такой сильной опасности, но в случае с Дазаем и его подачей реагировать по-другому не получалось. Он сложил руки на груди, глянув в сторону двери, куда, вытянув катану вперед, осторожно вошел Тетте. Кажется, Чуя слышал его голос, сообщивший о том, что здесь безопасно, прежде чем снова развернулся к Дазаю.       — Что дальше? Давай, поторопись, мне нужна информация.              — Ничего не могу знать, Чу-чу. Я в мире мертвых в первый раз, — Осаму склонил голову и обвел Чую самым раздражающим взглядом. С ног до головы. — Знаю только, что там лабиринт. И что для каждого он свой, в зависимости от, ну, знаешь… — он прикусил губу, сдерживая улыбку. — …грехов.       Накахара вздрогнул и в тот же момент развернулся к Рюноске. Он стоял прямо перед ними и наверняка всё слышал.       Опять грехи. Опять Акутагава в большой опасности. Хотя, может быть, на этом этапе правила другие, и Чуя тоже сочтётся грешником — всё-таки святым, даже просто безобидным, его назвать нельзя было, а то, что описал Дазай, было похоже на одну из легенд, которую он вычитал в книге: зеркальный лабиринт, в котором каждый видит свой грех, а отражения становятся осязаемой реальностью. К примеру, грех Тетте, который здесь, в отличие от суда честности Дацуэ-ба, точно зачтётся, был ясен каждому — он убивал катаной, а значит, попадёт в лабиринт крутящихся мечей.       Тетте больше не отвечал, и следующим пошел Николай. Рампо решил остаться на месте и выяснить, почему Суэхиро перестал отзываться, но когда Николай оказался за дверью, его звонкий голос, обычно так и рвущийся выкрикнуть хоть что-то, тоже растворился во тьме. Рампо вздохнул, прикрыв глаза, и повернулся к остальным.       — Я не уверен, что…       — Рампо! — перебив, крикнул Хироцу.       Обернувшись в его сторону, Эдогава заметил, что тот впервые выглядел действительно взволнованно, но времени разглядывать мужчину не было, потому что… стена, в которой находилось окно, начала стремительно двигаться прямо на них. Все подбежали к двери, прислонившись к самой дальней стене, а Рампо начал лихорадочно водить взглядом по дому, выискивая иные выходы, но ничего подобного заметить не удалось, и он, сцепив зубы и взбешенно сжав кулаки, рыкнул: «Выбора нет, заходим!»

***

      Белая стена, за ней ещё одна, угол и поворот направо. Шуршание справок и рецептов на лекарства, чьи-то шаги и раздражающий голос старшей медсестры хирургического отделения, через динамики сообщающий о том, что какому-то пациенту нужно сейчас же подойти к стойке и измерить давление. Пропахшие разведённым болезнью спиртом коридоры — монохромно-белый внутренний мир главной больницы префектуры Канагава. Сюда съезжались все самые высокооплачиваемые специалисты своего дела, здесь проводились важные врачебные консилиумы и вершились судьбы.       Осаму казался лишним в этой стерильной светлоте. Чёрная клякса среди белых стен, здоровый и молодой человек, с приветливой улыбкой проходящий мимо осточертелых белых стульев, на которых развалились пенсионеры, во всё горло вопящие о своих болезнях. Он давно понял, что обсудить то, как ужасно живется именно «мне» — любимое занятие каждого, кто уже обнаружил собственный недуг. Присутствуя на приёмах вместе с Мори, Дазай часто говорил рыдающим пациентам, что без болезни и жить скучно, и те волшебным образом становились веселее, радуясь тому, что молодой человек заинтересованно обсуждает с ними их проблему.       Он завернул за очередной угол, наткнувшись на развилку. Слева — лифты для работников с носилками, справа — эндокринологическое отделение, посредине — проход в главный холл больницы. Посреди округлого закутка-развилки стоял автомат с кофе, а рядом с ним — небольшой ларёк со всем самым нужным лежащим в больнице: какие-то газеты, настольные игры, зарядки для гаджетов и разные наушники, средства личной гигиены и одобренные главврачом снеки. Работала в этом ларьке очень злая, старая женщина; госпитализированные часто спрашивали её, как им выйти в главный холл, и та всегда хамила, толком не давая ответа. Больница и правда была похожа на лабиринт, поэтому приходящие уже не в первый раз интерны тоже путались в коридорах, но симпатичным студентам старуха всегда отвечала очень даже охотно.       Позади Дазая была почти сливавшаяся со стеной непримечательная дверь. Она всегда была заперта на ключ-карту и обычный замок дополнительно, а другой вход в помещение, в которое она вела, был только из тоннеля под больницей — он был огромным, гораздо больше самой больницы. Как-то раз Осаму, ещё студентом, решил обойти всю подземную цивилизацию и подсчитать, сколько на это уйдет времени. Не обошёл. До конца, даже до половины, не дошел, но и на то ушло больше трех часов ходьбы в быстром темпе.       Дазай всегда выжидал, когда в коридоре не будет никого лишнего, прежде чем открывал эту самую дверь. В этот раз долго ждать не пришлось — в больнице вот-вот будет объявлен сон-час, так что госпитализированные разбежались по палатам, а врачи запрятались в кабинетах.       Дверь — словно вход в другое измерение.       Сдержанный монохром захлопнулся за его спиной, а взгляду открылся шикарный ремонт: приглушённый свет, стены из тёмного дерева, из того же материала пол. Слева от Дазая — шкаф-купе; раскрыв дверцы, Осаму снял с вешалки выглаженный, накрахмаленный врачебный халат и галстук. Посмотрел в зеркало, пока длинные пальцы уже изученным порядком движений сами по себе расправились с узлом и затянули аксессуар плотнее под воротник рубашки, а потом накинул скрипящий своей чистотой халат и застегнул на все пуговицы. Схватил лежащий на полочке стетоскоп — так, пыль в глаза ничего толком не понимающих клиентов, дельный совет Мори.       Вниз вела винтовая лестница, в конце пролёта — большая дубовая дверь, а за ней — очередные полные безнадёги взгляды, на помощь к которым уже спешил молодой «доктор».       — Благодарю за обращение к нам, Исида-сан, — Дазай кивнул мужчине, а затем развернулся и учтиво поклонился рыдающей женщине. — Кизуки-сан, будьте добры, старайтесь держать себя в руках. Вашей дочери мы поможем, а вот ваши личные нервные клетки восстановить не сможем.       Семейная пара сидела на мягком, обитом бархатом диване. В каждом углу комнаты стоял вооруженный охранник, пара таких же на входе изъяла у гостей все гаджеты. Женщина отчаянно рыдала, уткнувшись лицом в ладони, а мужчина был хмурым, но серьёзным, настроенным решительно. Когда Осаму вошёл в комнату, он оценивающе осмотрел его с ног до головы, и его брови недоверчиво двинулись к переносице:       — Не слишком ли Вы молоды для такой работы? Вам сколько, восемнадцать?       Дазай вежливо, но почти насмешливо хмыкнул, поднял с тумбы у входа планшетку с договором, который было необходимо обговорить, разъяснить и подписать. Он проделывал это больше сотни раз точно, но со счёту давно сбился; Мори взял его в свои «дела», как только Осаму стукнуло шестнадцать, и за всё время он получил лишь один отказ в нелегальной пересадке органов. Этот отказ был отказом Оды Сакуноске, его лучшего друга, больного раком лёгких.       — Мне двадцать два, Исида-сан, хирург в пятом поколении, — Осаму убедительно, но по-змеиному улыбнулся, — но операциями занимаюсь не я, а мой отец, — он медленно зашагал в их сторону и осторожно приземлил на стол планшетку. — Прошу вас, поторопитесь с решением. Времени у Вашей дочери не так уж много, но, уверяю, она в надежных руках. Мой отец — мастер своего дела.       Дазай не был сыном Ринтаро — главного хирурга этой больницы. Он не был и хирургом в пятом поколении, а учился он на психолога, и то — после первого курса забрал документы, решив полностью уйти в работу. Но каким-то чудесным образом всего несколько десятков минут клиентов с ним — и подпись красовалась на всех необходимых бланках, а сам Осаму устало снимал халат, комкал и бросал в угол шкафа вместе со стетоскопом. Выходя, всегда брал ванильный кофе в кое-как работающем автомате, который иногда забывал брать деньги, и стремительно направлялся к кабинету с табличкой:

281

      Осаму ненавидел эти цифры.       Во-первых, они порядком надоели ему — он видел их каждый день по нескольку раз, навещая своего друга. Во-вторых, они выглядели пророчески; Анго как-то раз заметил, что Сакуноске сейчас двадцать восемь лет, а последняя цифра — один — это то, сколько лет ему осталось жить. Дазай никогда толком не дрался, но тогда даже у него кулаки зачесались.       Схватившись за ручку, он несколько раз провел по ней пальцами вверх и вниз. Сосредоточился, выдохнул, натянул улыбку.       — У-утречка, как дышится? — бодро залетев в палату, Осаму сразу направился к окну, попутно нащупывая в кармане брюк ключ от ручки окна. Открыл, вдохнул чистый воздух и заулыбался нарочно «громко». — М-м-м, обожаю сладкий весенний воздух. Такой нежный, но свежий!       А потом он уселся на койку своего лучшего друга, подключенного к аппарату искусственной вентиляции легких.       Ода медленно открыл глаза, улыбнулся. Его губы были потрескавшимися, кожа — бледной и сухой внутри, но жирной на поверхности. Волос на голове почти не осталось, костяшки на пальцах облезли, покрылись корочкой. Не укрытые одеялом руки и в самой объемной своей части выглядели гораздо худее даже запястий самого Осаму, которые всегда получали комплименты своей тонкости. Может, дело было в том, что Дазай — всё-таки не врач нисколько, может — в том, что он сильно и искренне, чисто любил и ценил своего друга, но его губы, дрогнув, сжались в тугую линию. Видеть дорогого тебе человека в таком состоянии и не иметь возможности помочь — сущий ад, сжигающий заживо прямо изнутри, но видеть дорогого тебе человека в таком состоянии и знать, что ты можешь помочь, но он отказывается от этого — хуже.       Как только Сакуноске узнал о том, какими способами добываются органы для экстренных, приоритетных пересадок в этой больнице, сразу отказался. Осаму сначала подумал, что это шутка, опешил и просто стоял перед его больничной койкой, так и не стянув с лица непонятливую улыбку. Смотрел на него, принуждая себя дождаться момента, когда Ода засмеется и скажет, что такой шанс, конечно же, упускать не станет, но… Он не сказал этого до сих пор.       — Ну, не поприветствуешь меня, радиопередатчик?       Радиопередатчик. Дазаю было больно называть друга так — это прозвище он придумал, когда Сакуноске только начал «кряхтеть» и к нему подсоединили эту кучу проводов. Тогда Осаму не было так страшно. Сейчас — тоже не предел. Как говорил Мори, пока онкобольного пичкают чем угодно, кроме морфия — шансы есть, время тоже. Вот только боль Сакуноске обычные препараты давно перестали гасить, и большую часть времени он просто терпит.       Протянув костлявую, истыканную иглами руку, Сакуноске снял с лица кислородную маску и тихонько закашлял в ладонь, жмурясь от колющей боли. Ощущения — будто горсть раскаленных лезвий по легким прокатилась, впиваясь в них и шипя от температуры, прижигая кровь и мясо разодранной раны.       — Как… т-там… твоя свадьба? — не тратя силы на приветствие, спросил Ода.       Он — единственный, кого вообще волновала предстоящая свадьба Дазая. Даже сам Осаму так не переживал; вся организация праздника с самого начала лежала на хрупких плечах невесты, его вклад состоял лишь в просмотре фотографий и прослушивании рассказов о том, что девушка понапридумывала. Он часто кивал, иногда улыбался ей, а на днях, когда она ну слишком уж старательно рассказывала о живых цветах на президиуме, даже поцеловал в щёку.       Дазай верил в то, что между ними — любовь, искренняя и непорочная, просто… Он чего-то в этом всём недопонимал. Поэтому старательно пытался взрастить в себе нежность к этой девушке, и что-то, кажется, даже наклёвывалось; невеста его была человеком мягким и добрым, эмпатичным. Осаму назвал бы её очень приятной по характеру, а внешность его волновала мало: женщина — значит, красиво. Трогать её, в отличие от остальных, не было так отвратительно, ему нравились её длинные волосы. Он любил шариться в них, закапываться в густую копну двумя ладонями и спускать вниз, прочёсывая от макушки до кончиков, ощущать, как мягко и гладко они скользили сквозь пальцы. Он часто замечал на ней чужие взгляды — значит, она, должно быть, действительно привлекательна. У его невесты было высшее образование в области психологии, и она была на три года старше него, отчего разговаривать с ней всегда было интересно.       Она не была плохим человеком, в ней не было никаких значительных изъянов. А у Дазая был. Один, но большой и весомый, пачкающий ровную линию их совместной жизни отвратительными кляксами черни: он не создан для любви. Осаму мог лишь позволять любить себя, и степень «правильности» своих отношений всегда измерял степенью усердий, которые прикладывал к тому, чтобы не пытаться испортить жизнь своей избраннице. Свою первую девушку под конец отношений он возненавидел настолько, что действительно хватался за горло от подкатывающей тошноты при виде её красивого лица. Второй хватило всего на две недели, а третьей попыткой и вовсе был парень — Дазай отчаянно надеялся найти причину всему в своей ориентации, — но и в отношениях с мужчиной всё закончилось тем, что от желания испортить тому жизнь Осаму рассказал его родителям об ориентации сына и получил перелом ноги, когда любимый спустил его с лестницы.       — Нормально, — Осаму пожал плечами. — Денег много уйдет… — он немного растерялся, а взгляд его забегал по палате в поиске того, на что можно было бы перевести тему; прекрасно знал, что Ода считает себя виноватым в том, что не станет его свидетелем. — Ты не думал волосы подкрасить? Седые полезли.

***

      Как только все забежали в дверь, по глазам ударила всепоглощающая чернь. В момент Осаму показалось, что он попал в помещение с ультразвуком, от которого потерял сознание — пришел в себя он лежа на полу, совершенно один.       Это было просторное помещение, точнее — широкий каменный коридор с очень тусклым освещением, исходящим невесть откуда. Вокруг не было ничего, совершенная пустота, лишь лежащий на каменном выступе до боли знакомый пистолет, а сверху, прямо под потолком, висела таблица:

«Ад принятия боли в пустоте»

      Дазай не сдержал смеха. У здешнего судейства интересные принципы; он убивал людей, участвовал в незаконной трансплантации и торговле органами, относился к людям как к грязи, но его адом оказался тот, в который попадают страдальцы. Это даже немного ударило по его самолюбию — неужели настолько большую часть его жизни занимали какие-то там страдания?       Он подошел к пистолету и, не задумываясь, взял его в руку. Покрутил в пальцах, рассмотрел поближе.       — Знакомая штучка, — он прошептал про себя, а потом поджал губы, убрав оружие за пояс, близко к книге. — Интересно даже, для кого ты здесь.       В ушах зазвенела гулкая пустота, а на коже словно осел иней. Осаму сжал челюсть и вперил взгляд исподлобья во тьму коридора перед собой. Опять…       «О, тебе понравится, милый», — его плеч уже привычным жестом коснулись тонкие женские пальцы, к щеке прилипли чужие чёрные волосы. — «Ты всегда о таком мечтал…»       — Очередной подарок от тебя? — безэмоционально спросил он.       Ответа не последовало; он согнулся, схватившись за грудь, — всё тело будто резко разрезало мелкой сеткой острых лезвий. Он закашлялся, рука поднялась с груди на шею, и пальцы согнулись на схваченной судорогой глотке, не пропускавшей воздух в лёгкие. Он закашлялся, а потом, вдохнув наконец кислорода, со злостью глянул в сторону стоящего перед ним призрака. Призрака, только что пролетевшего сквозь его тело.       — Н-не… не делай так б-больше, твою мать, женщина, — он зажмурился и с трудом сглотнул ком в горле. — Лучше бы ты меня убила. Больно, вообще-то.       Она улыбнулась, но ничего не ответила, лишь поманила его пальцем и нырнула вглубь тьмы коридора. Дазаю не оставалось ничего, кроме как пойти за ней. Идея, конечно, сомнительная, но выход в самом прямом смысле лишь один — ни дверей, ни каких-либо поворотов, здесь не было ни-че-го, кроме пути прямо по коридору. Он оглядывался по сторонам, шарил взглядом по стенам, но так и не мог понять, почему и в книге, и в легенде лабиринт был зеркальным? Да и на лабиринт это толком не похоже — идут они только прямо. Заговорить с невестой он больше не пытался. Был уверен, что она знает, что его ждет, но не спрашивал — это не проснувшаяся совесть, а простое нежелание говорить. Он был в каком-то смысле заворожен видом того, как призрак плывет по воздуху в десяти шагах от него. Призрак его собственной невесты, уже жены, убитой его же руками. Обычно она появлялась за его спиной или украдкой следила, появляясь где-то сбоку так, чтоб он мог уловить её силуэт боковым зрением, но не показывалась ему так прямо, не вела его куда-то, позволяя разглядывать себя. От этого становилось ещё более жутко — переходить на «новую ступень отношений» с мёртвой ему явно не хотелось. То, что он испытывал, глядя на неё, не было чувством вины, он не скучал по ней живой и, наверное, даже не сожалел о содеянном. Но видеть её мертвой было как-то… несправедливо.       Они шли так, на расстоянии друг от друга, ещё какое-то время, а потом остановились напротив… тупика. Это была стена с затемненной зеркальной поверхностью, но, вглядевшись в неё, Осаму не увидел ни собственного, ни её отражения, и почти успел повернуться в сторону невесты, но… в тот момент в зеркальной стене перед ними загорелся свет:       В отражении — они оба, но не сейчас, а в вечер после их свадьбы. Гостиничный номер в красивом отеле, два бокала и бутылка хорошего шампанского в небольшом ведёрке со льдом, огромная кровать с шуршащими белыми простынями и лебеди из полотенец. Всё так, как она хотела, так, как она представляла идеальный для себя вечер собственной свадьбы.       Если не учитывать приставленный к её лбу пистолет в руке её любимого мужа.       Осаму смотрел в стену ровно минуту, а затем вынул спрятанный за поясом пистолет. Выстрела два: в отражении — в лоб невесты, в реальности — в его левый висок. В отражении — паника на его лице, в реальности — его же мёртвое тело на полу.