Неверная

      Тусклый свет уличного фонаря, раскачивающегося под редкими порывами осеннего ветра, просачивается сквозь занавешенное неплотными шторами окно и наполняет тихую полуночную спальню мрачными движущимися тенями. Шумящий по обыкновению машинами и грузовиками проспект сегодня был на удивление пуст и безмолвен, как если бы все водители вдруг разом решили взять себе выходной и остаться со своими родными дома, и данный факт усиливает зловещее чувство одиночества и пустоты, что в последние дни не покидает плачущее и страдающее девичье сердце ни на одну минуту.              Колючий октябрьский холодок пропитывает свежий воздух, кусая и леденя открытые участки тщетно пытающегося уснуть тела, и лежащая одна в огромной двуспальной кровати Шин Рюджин, плотнее укутавшись в одеяло, со вздохом переворачивается на спину. Жестокая надоедливая бессонница впивается в нее цепкими когтистыми лапами, терзает хищным голодным зверем переутомленный, изъеденный гнетущими мыслями ум, не давая расслабиться и погрузить уставшее от переживаний и страхов сознание в блаженный сон, и она, зажмурив и вновь открыв слипающиеся, но не спящие глаза, бросает унылый взгляд на светящиеся в темноте цифры.              00:40.              Ее любимой жены и единственной спутницы жизни Хван Йеджи дома до сих пор нет. Слишком занятая своей сверхважной работой с особыми заданиями сверхурочно, за последние пару месяцев она, казалось, напрочь забыла о существовании младшей, задерживаясь в офисе допоздна, а порой возвращаясь вообще только под утро. За весь день от нее – ни одного звонка или смс-ки, ни одного напоминания о себе, ни одного простого заботливого вопроса «Эй, как ты там?» с привычным влюбленным смайликом или милым пустяковым сердечком. Проклятый смартфон был пугающе глух и безмолвен, каждый день все больше изводя неведением и тишиной, и сходящая с ума от беспокойства и ревности Рюджин прекрасно понимала, с чем связано подобное поведение супруги и что на самом деле удерживает ее от своевременных приходов домой.              А ведь еще совсем недавно Йеджи, равно как и она сама, не могла дождаться наступления вечера, чтобы поскорее встретиться со своей молодой женой, где-нибудь с ней погулять, вкусно поужинать, а после – заняться любовью, непременно внеся в насыщенный интимный процесс пикантное творческое разнообразие. Ворочающаяся в холодной неуютной постели Рюджин с трепетом вспоминает, как они с Йеджи любили испытывать судьбу на прочность, рискуя делать это везде: в раздевалке магазина в торговом центре, в туалете ночного клуба, на заднем ряду в кинотеатре, на крыше дома и в лифте, в местном парке на свежем воздухе и даже в такси по пути домой. Йеджи всегда была чрезвычайно страстна и ненасытна, когда дело касалось плотских утех, и готовая с ней на любые шалости и эксперименты Рюджин не знала большего счастья, чем находить себя по-настоящему нужной и желанной ею. В самый последний, тогда еще благополучный, раз Йеджи подарила ей бесподобные вагинальные виброшарики с беспроводным пультом управления, которые они опробовали на следующий же день, когда отправились на прогулку в торговый центр. Вошедшая в азарт Хван лично поставила жене секс-игрушку с утра пораньше и в самые неожиданные моменты включала ее на полную мощность, вынуждая Шин подпрыгивать и чуть ли не кричать в голос от наслаждения прямо посреди магазина. Два раза она бурно кончила в трусики прежде, чем проказница Хван успела отключить прибор, и еще один – когда та загнала ее в подсобку и заменила шарики своими длинными и сноровистыми пальцами, что всегда доводили зависимую от ее ласк Рюджин до глубокого пограничного забытья и заставляли плевать даже на то, что ее стоны и крики были слышны уже далеко за пределами их ненадежного экстренного укрытия.              Как же все это было круто и увлекательно.              Фривольные воспоминания тотчас отдаются сладким тянущим чувством внизу живота, и Рюджин инстинктивно спускается рукой по своему напряженному, жаждущему тепла и прикосновений телу, достигая кромки намокших шелковых трусиков и настойчиво проникая прямо под них. В последние дни мастурбация стала ее единственным способом хоть как-то удовлетворить свои естественные физиологические потребности и вновь почувствовать себя любимой, потому что пропадающая сутками напролет на работе непонятно с кем и зачем Йеджи перестала это делать почти совсем. Потому что отдалилась, закрылась и охладела к жене настолько, что не всегда трудилась даже уронить робкий поцелуй по утрам ей в щеку.              ...И потому, что Рюджин больше сама не в силах была терпеть на себе ее касания, зная, что всего полчаса назад ее любимая до беспамятства и боли жена грубо трахала в своем кабинете другую девушку.              Трахала ее каждый божий и чертов день, пока Рюджин, одинокая, забытая и никому ненужная, активно трогала себя и мечтала о ней, оставаясь по вечерам одна дома.              Как если бы и вовсе не была в браке.              – Йеджи, пожалуйста... Я хочу тебя...              Девушка жмурится и закусывает губу, шумно дыша и будучи неспособной насытиться нежными массирующими прикосновениями к истекающей густой вязкой смазкой вульве, что кричала и ныла от недостатка женского внимания и ласк. Кончики аккуратных пальцев старательно гладят и теребят чувствительный комочек клитора, пощипывают и зажимают его, посылая вверх по всему дрожащему в предвкушении заветного экстаза телу мириады высокозаряженных электрочастиц, и Рюджин, детально представляя рядом с собой Йеджи – властную, дерзкую, волевую, с хищным огоньком в глазах и беспрекословным требованием в каждом жесте, – закусывает губу и резко вводит внутрь себя два пальца. Опытной и раскрепощенной Хван легко удавалось вместить в нее и все три, двигаясь быстро, жестко и глубоко, до предела растягивая жаждущее лишь ее лоно и без конца шепча: «Ты только моя, Рюддон... Только моя», и Рюджин, ворочаясь на смятых сбившихся простынях, усердно стремится хоть отдаленно достичь тех же ощущений. Возбуждение достигало своего пика всякий раз, когда она представляла Йеджи на себе, грубо и бесцеремонно овладевающую ею и немыслимым образом вынуждающую еще сильнее ее любить, еще сильнее ее хотеть, еще сильнее от нее зависеть, и косвенно ублажающая ею себя Рюджин раз за разом заклинала всех на свете богов, чтобы былая страсть и бесконкурентный интерес Хван Йеджи к ней вернулись.              Неважно, как, неважно, когда, – главное, чтоб вернулись...              Оргазм настигает ее резким слепящим вихрем, и Рюджин кончает громко, много и горячо, залив узкую женственную ладонь обильными липкими выделениями, которые ее супруга так любила собирать впоследствии своим ртом, продлевая приятные ощущения и частенько провоцируя Шин на повторный и не менее экспрессивный финал. Влажные дрожащие пальцы не прекращают активно двигаться взад-вперед, грубо и до упора внедряясь в упругую сопротивляющуюся плоть, и девушка со стонами продолжает иметь саму себя, пока ее горящее в агонии скупого интимного наслаждения тело не перестает бить рваная судорога, а радужные сердечки со звездами не осыпаются красочным дождем перед глазами.              Ярко, остро, чувственно, горячо, но все еще предательски мало, ведь, как бы сильно она ни старалась, полученное удовольствие даже близко не было сравнимо с тем, до какого ее привыкла доводить Хван Йеджи. И любящая, преданная ей до последнего своего вздоха Рюджин упорно противостояла жестокой, убивающей изнутри мысли о том, что ее сбитая с толку и погрязшая в навязанной интрижке на стороне жена больше никогда не захочет сделать для нее ничего подобного.              Больше никогда не захочет, как прежде, ее приласкать, придумать для нее что-либо особенное и просто побыть с ней рядом...              Замок входной двери щелкает и открывается, и едва пришедшая после обрушившегося на нее оргазма в себя Рюджин замирает на месте, сплошь превратившись в слух и фиксацию каждого движения вернувшейся наконец с работы жены, каждое из которых она знает заранее и до мелочей.              Вот Йеджи тихонько снимает с себя куртку и туфли на каблуке. Вот проходит в ванную и моет руки, специально включая несильную струю, чтобы не разбудить чутко спящую и ставшую чрезмерно подозрительной супругу. Вот отрывает холодильник на кухне и наскоро закидывает в себя с заботой приготовленный Рюджин кимбап с тунцом и токпокки, которые, естественно, по ее вине они уже давно не могут отведать, как любая нормальная семья, вместе.              Вот шуршит одеждой, избавляясь от жмущих деловых брюк и пиджака. Вот быстро умывается и чистит зубы. Вот гасит свет и на цыпочках движется, как тень, в сторону спальни.              Вот наконец бесшумно заходит в некогда святую святых, где еще недавно не стихали громкие эротичные вздохи и стоны, и в нос ждущей ее в темноте Рюджин тут же бьют страстные романтические ноты ветивера, кедра и бергамота в дразнящем изысканном «Bal d'Afrique» от Байредо – сладкой женственной туалетной воде, которой у Хван Йеджи никогда не было, но которую она стабильно приносила с собой по вечерам на протяжении всех последних двух с половиной месяцев.              Запах духов этой гребаной и развратной суки, с которой Йеджи каждый день «работала» допоздна, запираясь в своем кабинете и трудясь сверхурочно руками, губами и языком на благо своего и чужого удовольствия.              Как же сильно Рюджин от него тошнило.              Теплый свет прикроватной лампы вспыхивает прежде, чем Хван в новой спальной рубашке успевает распустить волосы и лечь. По обыкновению незаметно, рассчитывая на то, что Рюджин уже давным-давно спит и с утра ей вновь удастся легко солгать, что она вернулась не позже одиннадцати.              – Где ты была?              Неблаговерная хмурится и как ни в чем не бывало забирается в уютную, согретую молодой красивой женой постель. Она наигранно пытается прильнуть к ней, чтобы обнять и накрыть ее губы своими, однако Шин, лишь едва представив, что и кому Йеджи делала этими самыми губами совсем недавно, резко отстраняется и с болью уставляется на нее в ожидании ответа.              – Йеджи.              Хван щелкает языком и картинно закатывает глаза – с видом, будто это не она пришла домой на шесть часов позже положенного и выглядела при этом так, словно приняла участие в страстной лесбийской оргии.              – На работе. Ты же знаешь.              О да. Рюджин уже давно знает. И даже знает имя этой самой работы.              Минатозаки Сана, что была символично записана в контактах смартфона Хван банальным и неприметным «Спам», на звонки которого, тем не менее, старшая всегда отвечала, предварительно как бы невзначай отлучаясь в другую комнату. Гнусная и двуличная дрянь, уже давно положившая на ее жену глаз и виртуозно соблазнившая падкую на красивых девушек Йеджи прямо в ее собственном кабинете, не только прекрасно знала о том, что солидная частная предпринимательница уже два года состоит в браке, но и была лично знакома с ее женой Шин Рюджин.              Но жена – не стена, подвинется, правда ведь, а ей, молодой да амбициозной, жизненно важно было вовремя прыгнуть под богатенькую влиятельную начальницу, дабы обеспечить себе надежный рабочий тыл, а заодно и завлечь ту свежими чувственными развлечениями, о которых Минатозаки в свои двадцать пять знала не меньше, чем любая профессиональная эскортница.              И все это за спиной глупой наивной пустышки Шин, слишком любящей, ценящей и уважающей свою онни и всегда готовую безропотно верить ей на слово.              Даже когда она внаглую раскладывает и ебет в перерывах на своем столе молодых сексапильных сотрудниц.              Рюджин сглатывает застрявшие в пересохшем горле горьким комком слезы и во все глаза уставляется на статную светловолосую супругу, что еще недавно была самым близким и дорогим ей человеком на свете, а сейчас, с этой мерзкой кричащей похотью в глазах и еще не остывшими касаниями развратной японки на коже, казалась более незнакомой и чужой, чем случайный прохожий на улице.              Во что... во что Сана превратила ее и всю их прежде крепкую и стабильную совместную жизнь?! Как умудрилась так глубоко запустить ядовитые когти и прорваться сквозь прочную броню их стойкой, надежной, защищенной от злого завистливого мира любви?..              И когда сама она, Рюджин, потеряла бдительность и позволила своей изумительной, несравненной, горячо любимой жене охладеть к ней и так просто, без сожалений, взять и найти ей замену?..              – На работе, до часу ночи? А чужими духами ты пахнешь тоже из-за работы?              Хван усмехается, будто услышав какую-то нелепую шутку, и упорно пытается обернуть все досадным недоразумением в виде очередных фантазий жены, которыми она повадилась оправдывать абсолютно каждый свой поздний визит домой.              Газлайтинг в чистом виде, ставший в их трещащем по швам браке не меньшей нормой, чем сама гребаная неверность.              – Ой, что ты опять выдумываешь, а? Это мои духи. Я недавно купила.              Рюджин морщится и едва сдерживается, чтобы не зарыдать: не столько от самого факта того, что Йеджи ей изменяет, сколько из-за того, что при этом она еще и так нагло лжет, не стыдясь разыгрывать из себя оскорбленную невинность и взаимно обижаться на Шин за то, что та смеет предъявлять ей какие-либо претензии.              За то, что доверчивая и недальновидная на первый взгляд Рюджин чувствует и замечает гораздо больше, чем по ее расчетам должна была.              За то, что она портит подобными сценами ревности такую заманчивую картину удобной для нее двойной жизни.              За то, что она в целом была рядом тогда, когда Йеджи это было уже совсем не нужно.              – Это неправда, Йеджи. У тебя нет и никогда не было такого парфюма – ты терпеть Байредо не можешь, – уставшая от бессовестного вранья и бесконечных измен Шин намерена идти напропалую и хотя бы сегодня вывести подлую жену на чистую воду. – Где ты была?              Темные брови сдвигаются в сердитом раздосадованном жесте, и Хван, ущемленная нежелательными расспросами и крайне настойчивым ответным напором, оборонительно цедит:              – Я устала, как собака, после двух смен и хочу спать, Рюджин. У меня нет желания выслушивать твои ревностные бредни и обвинения. Я не обязана перед тобой отчитываться. Не нравится что-то – можешь быть свободна прямо сейчас!              Ревностные бредни и обвинения?..              Блондинка отворачивается и раздраженно накрывается одеялом с головой, окончательно отрезая от себя Рюджин и весь окружающий мир в целом.              Мир, в котором ее жене вместе со всякими бытовыми мелочами, не касающимися ее новой бурной личной жизни, больше не оставалось места.              Вот и все.              Просто «можешь быть свободна». Четко и ясно. Как ультиматум. Рюджин без того давным-давно стала чувствовать себя свободной, возвращаясь после работы в пустой неуютный дом и, будучи в браке, проводить вечера в полном одиночестве, мучаясь от тоски, рыдая от несправедливости и уже даже не рассчитывая на то, что Йеджи еще хоть когда-нибудь придет к ней с работы вовремя.              Впрочем, пока она хотя бы возвращалась домой, но скоро, Шин верила, перестанет делать уже и это. Довольная, удовлетворенная, пахнущая чужими духами, губной помадой и хорошим сексом Йеджи с чистой совестью переступала порог и безбожно лгала жене, прикрываясь срочными задержками на работе и будто не понимая, по какому праву и за что Рюджин смеет на нее злиться.              Как если бы той было всего семнадцать, и она была похожа на ту, кому можно навешать на уши абсолютно любую лапшу.              Хотя, судя по всему, в глазах Хван она действительно такой и была.              – Да, Йеджи. Ты права. Теперь я точно свободна.              В сердцах и расстройстве чувств брюнетка покидает постель и, не говоря больше ни слова, наскоро одевается и выскакивает прочь из дома. Мелкий холодный дождь бьет по щекам, смешиваясь с горячими солеными ручейками, обильно текущими из глаз, но Рюджин прибавляет шагу, почти бегом спеша по пустынным холодным сеульским улицам сама не зная куда, зато зная наверняка, что домой она больше не вернется.              Замужняя, но одинокая.              Любящая, но не любимая.              Нуждающаяся, но не нужная.              Преданная, но преданная...              Какой смысл от отношений, если каждый день пребывания в них ощущается адской пыткой, в которой ты медленно погибаешь от собственного бессилия, никчемности, нескончаемого предательства и обмана?              Ради чего прощать и терпеть рядом ту, что день за днем оставляет от тебя лишь тень, высасывая из тебя все силы и превращая в бессмысленную, пустую, не стоящую ничего оболочку, которую она вот-вот просто возьмет и проткнет, как глупый детский мыльный пузырь, навсегда стерев тебя из своей слишком занятой, посвященной другой девушке жизни?              К чему на что-то рассчитывать и о чем-то мечтать, когда ты уже торчишь на грязной замусоренной обочине чужой жизни, вытесненная и вытоптанная высокими шпильками той, что вот-вот переступит порог твоей квартиры и провозгласит себя новой ее хозяйкой?..              А Йеджи, ослепленная, охмуренная и податливая, словно и вовсе не при делах, возьмет и смиренно при этом скажет: «Прости, Рюддон. Люди расходятся. Так бывает».              К черту все! Уж лучше сдохнуть от одиночества, чем ждать такого исхода, в наступлении которого пробившая дно отчаяния и ненависти к самой себе Шин Рюджин теперь уже нисколько не сомневалась.              Жалкая наивная идиотка.              Без цели и смысла она слоняется по спящему, равнодушному к ее горю городу, пока ноги сами не приносят ее к обитой светлой кожей двери, в которую разбитая и заплаканная Шин Рюджин долго не решается позвонить.              – Рюджин, который час? Что... опять?!              Задыхаясь в рыданиях и истерике, она падает в руки заспанной красноволосой девушки, не в силах вымолвить ничего, кроме злоcчастного, рокового, рвущего душу на кровавые куски «Йеджи». Привыкшая к ее ночным слезным визитам без предупреждения Шин-младшая понимает все без всяких объяснений и, беря лучшую подругу за руку, отводит на свою кухню. Всегда чуткая, понимающая и сочувствующая, она пытается налить ей успокоительное, но Рюджин, зная содержимое шкафов подруги, как своих собственных, самостоятельно находит в баре бутылку соджу и, откупорив пробку прямо зубами, щедро плескает спасительное пойло в высокий стакан.              Невзирая на отвращение к водке и к самой себе, она давится слезами и пьет – пьет ровно столько, сколько может вместить в себя ее слабый, обезвоженный, выведенный из строя морально и физически организм; сколько проглатывает сухое, спазмированное, терпеть не могущее алкоголь горло; пока конечности не превращаются в бесчувственную скрипящую стекловату, пока разум не затупляется настолько, что становится сложно вспомнить даже собственное имя и телефон, а размытый, плывущий и двоящийся-троящийся взор не застилает мутная белесая пелена.              Она ничтожная, пьяная, преданная, а теперь еще и окончательно утратившая свое лицо в глазах единственной близкой подруги, вновь пускающей ее в ночь к себе непонятно зачем и как. Сколько раз уже она приводила ее в себя после горьких истеричных попоек, вызванных безбожным предательством и тоннами лжи от Йеджи; сколько раз успокаивала, поддерживала и утешала, возвращая веру в себя, в людей, в мир и хоть с трудом, но заставляя наутро снова открыть глаза, дабы начать со скрипом и стонами новый день; сколько раз выхаживала ее, убирала за ней и вырывала из трясущихся бледных рук лезвие или таблетки, не давая совершить страшное и непоправимое.              Когда бы и какое бы дерьмо с ней ни случилось, Юна-я всегда была рядом, олицетворяя собой последний оплот против сжимающего вокруг жестокие неприступные стены мира, и Рюджин честно не знала, как и чем сможет когда-нибудь за все эту волшебную неземную девушку отблагодарить.              По факту она не считала себя заслуживающей такую, как Шин Юна, вообще.              – Рю, просто скажи, сколько еще ты намерена это терпеть? – тонкая женственная рука опускается на нее сверху и приобнимает худые вздрагивающие плечи, прикрытые тонким хлопком накинутой впопыхах рубашки. – Сколько еще будешь позволять этой наглой дряни вот так вытирать ноги об тебя? У тебя совсем уважения нет к себе или как?              Шин-старшая безмолвно кивает, соглашаясь, – потому что да, потому что нет, у нее давно уже ничего нет: ни гордости, ни самоуважения, ни банальной простой женской чести – и тянется за наполовину пустой бутылкой соджу, которую Юна предусмотрительно от нее убирает, показывая, что брюнетке уже достаточно.              – Я люблю ее, Юна... Люблю, но и видеть ее не могу больше. Не могу видеть ее, не могу слышать, не могу чувствовать... Не могу, но так хочу! Как же меня тошнит от этого...              Новые потоки слез заглушают жалкую бессвязную речь, и девушка склоняется к полу, грозя обрушиться на него и возобновить неконтролируемую истерику, пока хрупкие, но цепкие руки не подхватывают ее и не прижимают к чужому телу, в которое Шин-старшая вцепляется мертвой хваткой, боясь отпустить, утратить, потерять и навсегда остаться в этом бесчестном, подлом и гнилом мире совершенно одной.              – Она не заслуживает тебя, Рюджин. А ты не заслуживаешь такого ужасного к себе отношения. Пойдем, я постелю тебе в комнате.              В полном бессилии и раздрае Шин следует за подругой и ждет, пока та готовит ей спальное место, бережно заправляя гостевую подушку и одеяло в новенький бирюзовый шелковый комплект и доставая из шкафа чистую белую футболку на смену. Посильно оказываемые забота и поддержка трогают тонущую в глубокой депрессии и собственной никчемности Рюджин до глубины души, и она, будто под гипнозом, уставляется на свою давнюю школьную подругу, даже сейчас патологично представляя на ее месте Йеджи.              Такую же внимательную, душевную, заботливую и учтивую, какой она привыкла ее знать и в которую без памяти влюбилась в тот жаркий ясный июльский день, впервые встретив ее после работы на правом берегу ручья Чхонгечхон.              Влюбилась и поняла, что пропала.              А теперь...              – Я больше не хочу так жить, Юна. Я не могу быть с ней, но без нее… я умру.              Шин-младшая поворачивается и, нахмурившись, решительно подходит к брюнетке, беря ее холодные трясущиеся ладони в свои и прикладывая их к своим теплым, кажущимся отчего-то столь соблазнительным и влекущим губам.              – Нет, Рюджин, не умрешь. Не умрешь, я тебе обещаю.              И Рюджин кивает, соглашается, верит, цепляясь за единственную для нее ниточку надежды в виде изящной женственной красноволосой девушки, что сперва просто мягко прижимает ее к себе, гладит по растрепанным, намокшим от дождя волосам и стирает с заплаканного припухшего лица соленые мокрые дорожки, а затем невесомо касается его уже своими губами, ловя и захватывая призывно приоткрывшийся для нее рот в сладкий, пьянящий похлеще выпитой соджу поцелуй.              – Юна-я...              – Тшш... все хорошо, Рюддон. Все хорошо. Позволь мне чуть-чуть о тебе позаботиться. Позволь подарить тебе немного своей любви... любви, достойной только тебя.              Плохо понимая, чтó Юна вложила в последние свои слова, Рюджин окончательно забывается и теряет себя в ее руках, словно во сне одним толчком оказываясь на мягких шелковых простынях, успокаивающих своей свежестью и прохладой и дарящих измученному телу долгожданный покой и комфорт.              …Дарящих ему такую чувственную, такую красивую, такую зовущую и обещающую ей так много всего и наверняка Юну.              Не встретившие ответного сопротивления губы буквально приклеиваются к ее губам, и Шин Рюджин не замечает, как ныряет обеими руками в густые мягкие пряди и принимается отвечать на страстные пылкие поцелуи, которых она уже так долго не ощущала на себе, о которых так сильно мечтала и почти забыла уже о том, каково это, когда тебя касаются со всей возможной взаимностью, посвящением, преданностью, глубиной и любовью.              Она не замечает, как несдержанно возится и стонет под Юной, стоит той начать избавлять ее от намокшей после дождя и вспыхнувшего желания одежды, раскрывая молящее нуждающееся тело и окутывая его заслуженными ласками, вниманием, солидарностью и теплотой.              Не замечает, как уже сама льнет и толкает Шин-младшую на себя, характерно разводя ноги в стороны и помогая ей, обнаженной и страждущей, выполнить все то же самое и занять аналогичное положение сверху. Сгорел сарай – гори и хата: в конце концов, она заслужила немного дружеской компенсации после всего, через что Хван заставила ее пройти, а прерываться и поворачивать назад для несчастной, утопленной в море измен и лжи Шин Рюджин уже не имело никакого смысла.              Все равно самое страшное для нее случилось: Хван Йеджи больше была не с ней.              ...Начиная энергично двигаться вместе в позе ножниц, держась для устойчивости и поддержки за руки и полноценно сливаясь в гармоничное единое целое, они заполняют небольшую гостевую комнату высокими сладострастными звуками их самого первого и самого важного акта любви, сворачиваясь, закручиваясь, сливаясь в общую телесно-чувственную спираль и не желая видеть, слышать и знать больше ничего в мире, кроме друг друга. Юна восхитительно инициативна и воодушевлена: ведет и направляет нужным образом корпус для их с Рюджин безупречного тандема, следя за тем, чтобы наряду с вульвами были воедино соединены и их клиторы, жадно подаваясь навстречу стройной темноволосой девушке в стремлении достичь максимальной фрикции и шепча, как молитву или заклинание, следующие, внедряющиеся в воспаленный зависимый мозг слова: «Смотри на меня, Рюджин. Смотри на меня!»              Обезумевшая от сексуального голода и долгого интимного воздержания старшая делает, как ее просят, приподнимая таз и динамично толкая его вверх и навстречу, но по-прежнему ощущая обидный дефицит, – ощущая неистовую потребность иметь такую манящую и обольстительную Шин Юну внутри, а не просто сверху. Крепче сжимая чужие потеющие ладони и наблюдая за тем, как призывно покачивается в такт насыщенным скользящим толчкам аппетитная набухшая грудь Юны с крупными эрегированными сосками, она грубо впечатывает себя в ее узкий, сочащийся густой смазкой центр в слепой маниакальной попытке заставить его войти вглубь себя.              Прямо сейчас она готова буквально молить младшую трахнуть ее пальцами, как только та с нее слезет. И неважно, что у Шин длинный квадратный френч: вероятная боль и жгучая острота ощущений лишь еще больше заводят распаленный постыдной близостью ум и подталкивают опробовать с Юной как можно больше приватных действий – даже самых предосудительных и безумных.              Чем грязней и порочней, тем лучше.              – Ох, блядь… Мммм, Юна, ДА…              Гладкие тугие промежности соприкасаются звонко, скользко и горячо, идеально аккомпанируя громким девичьим стонам и делая приватный процесс еще более эффективным, и спустя всего пару-тройку минут подобного жизнеутверждающего контакта поглощенная нестерпимым удовольствием и собственными фантазиями Рюджин сдается, бурно кончая на лоно Юны, смешиваясь своими обильными, пачкающими постель выделениями с ее и одним только этим элементарным фактом вынуждая младшую разразиться шквалистым и чрезвычайно острым оргазмом вслед за ней. Наблюдая и впитывая в себя чистейшее эротическое удовольствие юной красноволосой девушки, старшая кладет обе своих руки ей на грудь и легонько массирует, продлевая для них обеих заветный момент и прижимаясь к ней как можно сильнее в попытке запечатлеть и заполнить ею абсолютно всю себя.              Заполнить вместо той, которая так хладнокровно разорила и опустошила ее и которой было абсолютно плевать на то, где она в данный момент и с кем.              Теперь Шин Рюджин было так же справедливо и глубоко плевать на нее.              – Тебе понравилось, моя девочка? Хочешь еще? – вопрос звучит слишком вызывающе и прямолинейно – по факту риторически, – и не боящаяся уже ничего Юна, читая известный заранее ответ в горящих темно-карих глазах, игриво разворачивается и устраивает свое миловидное личико в промежности Рюджин, ее в свою очередь размещая тем же образом снизу между своих ног.              Любвеобильные и вспотевшие девушки выходят на второй круг дружеского компенсационного акта, усердно выполняя взаимную оральную стимуляцию и поощряя друг друга к тому, чтобы действовать как можно обходительней и нежней. Горячей, ароматной, смешанной в единый пряно-терпкий коктейль субстанции оказывается слишком много, отчего ее приходится буквально пить, каплю за каплей поглощая с раскрытого, пульсирующего, просящего еще больше и лучше лона и малейшими касаниями вынуждая ее выделяться в еще бóльших количествах. Рюджин не помнила и вообще сомневалась, занималась ли она сексом с Йеджи в подобной позе хотя бы раз, но сейчас, распробовавшей новые запретные ощущения и вкус измены, для нее это не имело уже совершенно никакого значения. Ее бессовестная ветреная жена легко и без сожалений нашла ей замену, вытворяя с той самые возмутительные и порочные вещи, не сходя прямо с рабочего места, так почему ей нельзя было сделать так же?!              Тем более когда было с кем.              Длинные шелковистые волосы Юны щекочут живот и бедра, усиливая чувство блаженства и повторного возбуждения, и Рюджин сгибает и разводит ноги в коленях шире, позволяя голове девушке глубже и удобнее разместиться между ними. Нежное дразнящее естество Юны сводит с ума, не позволяя отстраниться от него ни на миллиметр, и Рюджин вплотную присасывается губами и языком к божественным, влажным, раскрытым для нее подобно райскому цветку складкам, вбирая в рот изысканный сладкий нежно-розовый бархат и кокетливо с ним играясь, дабы вознести и себя, и Юну на новую невиданную ступень тантрического бытия. Взаимно работающая ради нее ртом девушка глухо стонет и, не прерывая своего не менее экспрессивного занятия, полностью усаживается сверху на лицо Рюджин и принимается легонько об него тереться.              – О Боже, Рю, да! Ох, черт! Вот так, малышка, еще чуть-чуть... Сделай это ради меня...              Еще чуть-чуть наступает с очередным настойчивым толчком горячего языка вглубь сжимающегося и разжимающегося в преддверии сексуальной разрядки лона, и Шин Юна кричит, застигнутая сокрушительной кульминационной волной, щедро обрушивающей всю ее признательность и давно хранимую в тайне любовь на влажное раскрасневшееся лицо партнерши. Рвущееся наружу либидо слишком велико, чтобы и дальше сдерживать его и терпеть, и старшая разрождается ответным благодарным оргазмом, фиксируя юную красноволосую голову между своих бедер и побуждая ее работать губами и языком все то время, что она бьется, плавится и горит под ней, пытаясь справиться с пронзившей всю ее насквозь эйфорией. Так много, так долго и так хорошо – как ей и было нужно за все последние адские два с половиной месяца, в течение которых Рюджин почти утратила веру в то, что еще когда-нибудь сможет хоть отдаленно ощутить все то, что давала ей почувствовать рядом с собой она...              Что еще когда-нибудь сможет почувствовать себя по-настоящему значимой и любимой.              Взмокшая и удовлетворенная Юна обнимает Рюджин и, крепко переплетаясь с ней всем своим обнаженным модельным телом, в довершение символичной, проливающей слабый, но такой заманчивый свет на неопределенное шаткое будущее картины шепчет:              – Я люблю тебя, Шин Рюджин. Господи, так давно и безнадежно люблю... и наконец могу тебе без страха в этом признаться. Как же я устала играть роль твоей подружки, каждый раз видя тебя и скрывая чертов Армагеддон в своей душе. Я смирилась, когда наши пути с тобой после школы разошлись. Смирилась, когда ты по глупому недоразумению и наивной девичьей влюбленности выбрала не меня, а Йеджи. Смирилась, даже когда в самый траурный для меня день ты пошла и сыграла с ней свадьбу. Но когда она стала тебе изменять и уничтожать по крупицам всю твою жизнь и саму тебя, я поняла, что с этим смириться никогда не смогу, – длинные женственные пальцы разворачивают лицо Рюджин по направлению к красноволосой девушке, и Юна, глубоко вдохнув, на одном дыхании высказывает то, что Рюджин одновременно так боялась и так желала от нее услышать: – И теперь, когда между нами все наконец случилось, я прошу – настаиваю на том, чтобы ты навсегда ушла от Йеджи ко мне и забыла эту подлую стерву, как страшный сон. И я обещаю – клянусь тебе, – что, если ты это сделаешь, ты навсегда забудешь о том, что значит боль и слезы.              Ошеломленная внезапным, прозвучавшим как гром среди ясного неба признанием Рюджин теряет дар речи, но кажется, Шин Юне не нужны никакие ее слова. Они целуются – долго, медленно, с чувством, – растворяясь в объятиях друг друга и в моменте священного, перешедшего на новую стадию единения, после чего Рюджин прижимается к младшей девушке, удобно устраиваясь на ее груди и слушая размеренный успокаивающий стук ее большого чуткого сердца.              Сердца, уже столько лет тайно бьющегося в ритм с ее именем и ждущего, когда же Шин Рюджин одумается и явится на его зов.              Мудрое время замедляет привычный ход, отсчитывая миллисекунды темной осенней ночи и не спеша приближать наступление следующего дня, и уставшая, но довольная после двух штормовых оргазмов и шокирующей, фактически убийственной исповеди Шин Юны Рюджин думает о том, сможет ли начать его завтра с чистого листа... с ней. Сможет ли поставить на отношениях с Йеджи крест, сможет ли развестись с ней, отпустить ее от себя и зажить своей собственной, независимой, отдельной от нее жизнью, делая вид, что между ними ничего и никогда не было?              Сможет ли просто взять и начать все-все заново – так, как было когда-то до нее?..              Так и не найдя ответа ни на один свой вопрос, в тревоге и напряжении она почти засыпает, когда бестактная вибрация мобильного телефона в сумке заставляет ее нехотя разлепить глаза.              Кому еще взбрело в голову писать ей в такое время?              Рука машинально нащупывает переведенный в беззвучный режим смартфон и снимает блокировку с экрана. Мутная алкогольная пелена перед глазами мешает разглядеть текст, но Рюджин присматривается и едва не роняет злосчастный гаджет, когда светящийся самым дорогим и любимым именем тачскрин высвечивает несколько простых, выворачивающих душу наизнанку строчек:              Yeji love:       02:37       Малыш, прости меня. Я долбаная идиотка. Вернись, пожалуйста, домой. Я очень сильно тебя люблю и хочу попытаться все-все исправить…