якоря

сейчас.

сентябрь.

      — Если ты сейчас не поднимешь свою задницу, я засуну в нее этот чертов телефон, разрывающийся уже которую минуту.       Тэхен разлепляет сонные глаза, расфокус вылавливает в темноте тонкий прямоугольник света, который разрезает его комнату на неровные доли. Телефон и правда визжит, дребезжа на прикроватной тумбе, словно сходит с ума: вибрирует, прижимаясь краем к стеклянному стакану, и получается умопомрачительное созвучие — стекла и стального корпуса. Он медленно поворачивает голову в сторону, шея подозрительно щелкает, отчего он невольно морщится. Из дверного просвета на него смотрит растрепанный Юнги в растянутой футболке и не менее растянутых клетчатых штанах. Стоит, облокотившись на дверную коробку, и кивает головой на то самое разрывающееся чудовище, голосящее тяжелым роком.       — С пробуждением, красавица. Выключи своих панков, у меня нежные уши и тяжелые руки, смекаешь?       Тэхен тянется к телефону, тыкает наугад на экран, и тот затихает, только мутно подсвечивает угол кровати. Как же он ненавидит эти подъемы. Казалось бы, за три года пора бы было выработать привычку рано ложиться и рано вставать, позаботиться о собственном сне, в конце концов, о здоровье, которое рано или поздно все-таки начнет сбоить, а ему это совершенно не нужно. Но каждое такое немое обещание самому себе наладить режим шло крахом после предложения по одной бутылочке соджу от Мина. А за одной бутылочкой тянулась вторая, а потом закуски, а потом внеочередной диалог, где каждый жаловался на свою работу, хотя оба пообещали не обсуждать так часто своих начальников или сволочных покупателей, решивших, что весь мир крутится вокруг них. В последний раз Тэхен злостно рассказывал о пяти тринадцатичасовых сменах, которые на него повесили, а Юнги аккуратно напомнил, что две из них Тэхен самолично взял у своих коллег. После этого злостное обсуждение чуть поумерило пыл.       — Прости, — выдает сипло, потому что горло словно отшлифовали наждачкой, — я просто не слышал.       — У тебя сегодня крайняя смена?       — Да.       — Не задерживайся, — напутственно говорит Юнги и широко зевает, почесывая живот через ткань футболки, — сегодня ляжем пораньше, усек? Не смотри на меня так, я все еще твой хен, имею полное право вводить в этой квартире комендантский час.       — Ты каждый раз говоришь про «ляжем пораньше», а потом мы полночи пьем и сидим в анонимном чате знакомств.       — Хорошо ведь сидим, че ты ноешь. Ты даже на свидание ходил.       — Ага, и красотка Сону оказалась красавчиком Сону, — Тэхен вторит Юнги и зевает, накрывает лицо ладонями и массирует глазные яблоки, спрятанные за тонкими веками.       — А ты че, из этих? Против что-то имеешь?       — Нет, я ничего не имею. И никого. Кроме ворчливого соседа-маркетолога, который всеми способами пытается выпихнуть меня из этой квартиры посредством нахождения мне второй половинки. Я вроде цельная личность.       — Я за твое счастье топлю, — протестует Юнги.       — И за мое выселение.       — Это приятный бонус к твоему счастью, — заявляет друг и наконец растворяется в желтке коридорного света. — Вставай, тебе на работу!       Тэхен переворачивается на живот, подгребает со всех сторон подушку и утыкается в нее лицом. Лежит так до тех пока, пока закупоренное в выстиранную наволочку горячее дыхание не начинает давить изнутри, выжигая легкие. В голове роятся, словно пчелы, мысли. Жалят одна хуже другой: пропусти смену, отоспись, уволься, восстановись в универе, влезь в очередной долг, съезжай от Мин Юнги, дай другу устроить личную жизнь, найди кого-нибудь и дели все проблемы на двоих. Эти мысли с ним почти каждый день, он их перелавливает и размазывает о стенки внутричерепной коробки, по костям они стекают витиеватым узором, складывающимся в слово «обуза». Да, Ким Тэхен, думает он, ты еще та обуза для своего друга и этой чертовой жизни, которая поставила на тебя огромные бабки, ты проебался, а теперь она тебя заставляет отрабатывать, спасибо, что пока что не самым херовым способом. Две работы — это и правда не самый хреновый способ сколотить минималку для оплаты коммунальных услуг и покупку продуктов, квартплата на добрейшем друге, который живет здесь уже шесть лет и имеет небольшую скидку у старушки-арендатора за свою милую улыбку и помощь с починкой телевизора по выходным. Две работы — это даже хорошо, потому что без образования в Сеуле ты дальше уборщика не пойдешь, редко кому везет пробиться в небольшую конторку на какую-нибудь мерзкую должность, например, разносчика кофе для коллег. А Тэхен таким был, это и правда мерзко.       Но спасибо можно отдать и этому опыту, потому что приноровился общаться с людьми, считывать по лицу их настроение, научился прогибаться в нужные моменты и отстаивать то, что знает наверняка. Поэтому две работы — это совершенно неплохо, энергозатратно, выматывает, но хотя бы не на улице сидеть и деньги вымаливать. Вот если бы он к такому все-таки пришел, то все, получается, жизнь в нем окончательно бы разочаровалась, позвала бы свою закадычную подружку-судьбу, чтобы та послала на него какого-нибудь убийцу, дабы тот обрубил чужие муки на корню.       Тэхен иногда думает, что это бумеранг за его высокомерие, которое в итоге изрядно втоптали в грязь, повозюкали там, как тряпку, вытащили, встряхнули и оставили сушиться. Но как бы Тэхена не пытались смешать с помоями, щелкать зубами он еще умеет — руку не откусит, но до крови цапнет. Словами — тоже.       Когда воздуха совсем не остается, а мысли задыхаются в черепной коробке, в которой им уже тесно, Тэхен подрывается с постели и бросается в ванную. Будильник всегда стоит впритык, у него всего полчаса на сборы: контрастный душ, привычка еще со спортивной школы, пара минут на чистку зубов и кривляния перед зеркалом (никто не отменял мятных усов над верхней губой и уродливого «хо-хо» в личном пародийном шоу), скромный завтрак или недоеденный ужин, тут они с Юнги еще не определились, когда запихиваешь все в себя на ходу, запивая сухие бутерброды или корки от пиццы водой; целых пять минут уходит на то, чтобы разглядывать рейл с одеждой, отсортировать в голове образ, а затем отмести его, чтобы в итоге натянуть на себя привычные джинсы, футболку и накинуть сверху джинсовку, способную сохранить остатки тепла от напористой утренней прохлады. Телефон, ключи, наушники, — оставшееся от сборов время для того, чтобы собрать разбросанные мелочи по квартире, пихнуть Юнги, развалившегося на диване и медленно поедающего остатки чипсов из вырвиглазного салатового тазика, булькающего смехом из-за какой-то ранней программы по телевизору, пообещать притащить списанку и вылететь из квартиры, как пробка из бутылки.       Сеул оживает так же медленно, как и Тэхен. Лениво и размеренно: машины отстаиваются на светофорах, студенты со скисшими лицами плетутся в университеты, в окнах заведений мелькают не до конца разбуженные силуэты работников. Тэхен вставляет в уши капельки наушников, находит свой плейлист для раннего города и включает трек. Есть определенная прелесть в подобных пеших прогулках до работы, когда на улице прохладно, но терпимо, а не снежная жижа под ногами. Мир в такие моменты совсем чуточку похож на кинокартины Хаяо Миядзаки.       Когда он добирается до работы, уже заведенный музыкой, у двери его поджидает Хосок. Тот вскидывает руку в приветственном жесте и широко улыбается. Вот кто из них лампочка на сто ватт — Тэхен вообще ни разу не видел, чтобы Хосок в такую рань выглядел недовольным или не выспавшимся. На нем свободная атласная рубашка нежно-кремового цвета, полы которой заправлены в светлые брюки, и бежевые мокасины, которыми он шаркает по асфальту, идя навстречу.       — Ты рано, — замечает Тэхен, на ходу вытаскивая связку ключей. Среди них бряцает один единственный брелок, изображающий белого медвежонка с синим шарфом.       — Хочу поймать солнце, — отвечает Хосок, прикрывая глаза ладонью на манер козырька кепки. — Утренние фото — самые классные. Поснимаю тебя. Твой друг, кстати, ну тот, как его… Юнги, да? Не хочет заглянуть за кофейком?       — Он кофе не пьет, — Тэхен вставляет ключ, прокручивает два раза и распахивает дверь: сигнальная красная лампочка мигает, а на все помещение тонко попискивает сигнализация. — Хотел угостить его?       — Еще чего, — Хосок вползает следом, наблюдает, как Тэхен быстро вбивает на панели нужный код, и сигнализация замолкает. Кофейня помещается в благоговейную тишину, только шум изредка проезжающих машин разрушает застоявшийся покой. Ну, и Хосок. — Сфоткать хотел. Или рилс с ним снять. Он вроде как…       — Красивый?       — Фотогеничный.       Тэхен щурится, скидывает на стул джинсовую куртку и дергает уголком губ. Хосок замечает это и тут же выставляет указательный палец, словно предупреждая.       — Не смей.       — Я не планировал.       — По улыбке вижу.       — Я подумал о том, какой у меня фотогеничный друг.       — И улыбаешься только поэтому так?       — Так — это как? — парирует Тэхен. — В мои рабочие обязанности входит улыбаться, забыл? А еще желать доброго утра и предлагать помощь с выбором напитков.       — Нет, нет, — Хосок подходит к барной стойке, ставит на нее указательный палец и прокручивает, словно пытается просверлить залакированное дерево. Тэхен, включающий кофемолку, вскидывает бровь. — Вот эта твоя улыбочка. Как у язвы. Словно все-то ты знаешь, умник. Я просто парочку раз сфоткал его, пока он приходил к тебе. Он в кадре выглядит бомбезно. Не замечал, какие у него плавные линии лица? Никакой остроты, одно перетекает в другое…       — Только сам не растекайся тут, госпожа Ан придет через пятнадцать минут, вот тогда пожалуйста.       Хосок демонстративно фыркает, подставляет к указательному пальцу средний и ведет ими по барной стойке, собирая тонкий слой пыли, осевшей за ночь. Тэхен включает кофемашину, та начинает натужно гудеть, проснувшись от длительного сна. Затем наклоняется к нижней панели стеклянной витрины и включает свет. Витрина вспыхивает, Хосок щурится. Он разглядывает десерты, которые Тэхен вынимает и тут же скидывает в урну.       — Тормозни, — говорит Хосок, когда Тэхен хочет скинуть пирожное с заварным кремом к остальным почившим. — Давай заснимем. Надкусишь?       — Ты меня хочешь заснять?       — Ну да. Я же сказал: поснимаю тебя.       — Так это же мой друг фотогеничный, а не я.       Хосок закатывает глаза.       — Даже твои чертовы руки собирают просмотры, лайки и иногда похабные комментарии, которые я тут же из уважения к тебе удаляю, а этих недоумков блокирую. Да, может быть это хуево, но я вообще-то снимал, как ты готовишь сраный эспрессо, а не демонстрировал длину твоих пальцев. — Аккуратным движением он достает телефон из заднего кармана брюк. Четырнадцатый айфон блестит в свете витрины и отбрасывает на тусклый потолок блики. — Сексуальная объективация — это полное дерьмище, чувак. Мы таким страдать не будем.       Тэхен кивает, но не сводит взгляда с телефона. Конечно, Хосок может позволить себе нечто такое. Может быть даже и поновее, удивительно, что он до сих пор не сменил его на более новую модель с наибольшим объемом памяти. Тэхен прикидывает стоимость айфона, переводит воны в подсчет зарплат: около десяти, если затянуть пояса и питаться исключительно покупными раменами, у которых истекает срок реализации, пить пиво раз в неделю, выуживая банки со скидками, и забыть о каких-нибудь развлекательных местах хотя бы по выходным. Стоит ли оно того? Тэхен не уверен, но под ребрами зудит оттого, как красиво смотрится телефон в чужих руках. Эти руки явно не знали всего того, через что проходили ладони Тэхена, покрытые белыми нитями шрамов, мозолями и ссадинами. Взгляд мимолетно падает на ногу, которая сейчас функционирует, держит его, а тогда — подвела, лишила всего.       Тэхену нужно злиться только на себя. Еще он позволяет себе злиться на отца — человека, который изначально обрек его на подобное существование. Человека, чье лицо уже подтерла память в воспоминаниях, оставив только силуэт.       — Чувак, — Хосок стучит по барной стойке, — не висни. Давай снимать, пока солнце есть.       — Ага.       Тэхен готовится к открытию: протирает бар, достает пару бутылок холодного молока, надевает фартук. В дверь стучат. Госпожа Ан как всегда лучезарно улыбается ему, тонкие лучики морщинок расходятся от уголков ее глаз. Тэхен спешит открыть ей дверь, и она впархивает внутрь с девчачьей пружинистостью, словно это не ей на прошлой неделе исполнилось шестьдесят два. Она по-родному треплет его по взъерошенным волосам, превращая их в воронье гнездо, и проходит мимо, хлопает Хосока по спине и хватает за ухо, как нашкодившего котенка. Они перебрасываются парочкой острот, как мячиком для пинг-понга, а затем Хосок сгибается пополам в поклоне и выпаливает громогласное «прощу прощения, госпожа Ан, этот мальчишка больше не будет злоупотреблять вашей добротой», и, в общем-то, они расходятся: Хосок к окну, чтобы сделать парочку кадров у высокой стойки с барными стульями, а госпожа Ан в подсобное помещение, чтобы взять инвентарь.       Все это кажется уже таким родным. Чертовски привычным и правильным за долгое время работы здесь. Словно всю жизнь Тэхен целенаправленно шел к этому: работать в маленьком кафе, варить кофе, шутить с Хосоком, по вечерам подкармливать бродячих котов, вьющихся у двери, заполнять таблицы с заявками, иногда ловить смущенные взгляды заскочивших за кофе студенток ближайшей академии, закрываться и идти домой, пританцовывая по дороге в такт музыке в наушниках. Словно в жизни Ким Тэхена никогда не было падений, разбитых коленей, крови из носа, льющейся на белоснежный каток бурным потоком. Никаких отцовских долгов, никаких слез матери, никаких ростовщиков, приходящих каждый месяц и угрожающих им.       И разрыва мениска никакого тоже не было. Тэхен сам ушел из спорта. Никто его не заменял. Его заменить — невозможно. Он такой…       — Тэхен, иди сюда, — Хосок подзывает его к себе, настраивая что-то в телефоне. Ким замечает только бегунок экспозиции, уходящий вправо. — Вот тут очень хорошо.       Вот тут Тэхену должно быть очень хорошо. Вот тут, а не там, на льду.       Тэхен плетется к Хосоку, который успел уже со всех ракурсов сфотографировать пирожное, медленно плавившееся на солнце. Хосок хватает его за плечи, ставит лицо к окну, в которое бьется утреннее солнце, из-за чего он щурится. В руках оказывается пирожное, Чон сразу начинает настраивать высоту: то повыше подними, то опусти, вытяни руки чуть вперед, нет, давай ближе к фартуку, чтобы было видно название кафе. Ага, вот так, а давай теперь чуть вполоборота, вообще атас, фотки огонь, давай теперь видео. Тэхен надкусывает пирожное, крем пачкает кончик носа — все по канонам самых смазливых видеороликов в тик-токе, в конце еще нужно проникновенно посмотреть в камеру или засмеяться. Хосок тянется за салфеткой, стирает крем, предлагает заснять еще раз, но с другого ракурса, говорит, что сделает потом покадровую нарезку, эффект далеко-близко, всем должно понравиться. В подобном режиме проходит час. Тэхен крутится, вертится, натянуто улыбается, закатывает глаза, шикает на Хосока, когда тот предлагает слизнуть крем с пальцев. Потом они переползают к бару, Хосок снимает пролив эспрессо близким кадром, из-за чего Киму приходится вжаться в стол, потом они фотографируют чашки на кофемашине, по которым прыгают солнечные лучи. Убирающаяся все это время госпожа Ан лишь прицокивала языком, щурилась и била шваброй рядом с ними, когда нужно было отойти в сторону. Ближе к десяти утра приезжает поставка десертов, Тэхен отвлекается на накладные, болтает с доставщиком, который неловко смеется на недовольства Тэхена о послеполуденной жарище, которая обязательно настигнет всех их и в скором времени убьет. Глобальное потепление, озоновые дыры, все дела. Они прощаются, Тэхен подхватывает коробки, Хосок умудряется сфотографировать даже это. Не признается, для чего, но в ленту инстаграма выкладывать не будет.       К полудню госпожа Ан прощается с ними, обещает Тэхену принести завтра пирог. Хосок сидит на стуле, прижимаясь затылком к стене, и просматривает фотографии.       — Вышло хорошо. Очень даже. Минимум ретуши, я за естественность. Добавим чуть теней, чтобы была фактурность. Ну, твою смазливую мордашку даже трогать не стоит — все расплавятся уже от вида твоей родинки на носу.       — Ты говорил, что сексуальная объективация — это дерьмово, — Тэхен ставит перед ним айс-американо, и Хосок благоговейно складывает руки в молебном жесте и трет ладони друг об друга. — Быстро переобулся.              — Это не сексуальная объективация, это просто мило. Красиво. Эстетично, вот, — Хосок хватает губами трубочку и делает глоток. Закрывает глаза на мгновение, а потом выпаливает: — Ну это лучшее, что сегодня было.       Тэхен отвлекается на вибрацию в кармане фартука. Достает телефон и читает уведомление.       — Юнги сказал, что заглянет перед закрытием.       — А, нет, вот что будет лучшим за сегодняшний день.       — Планируешь сидеть тут до самого вечера? Смена-то у меня полная.       Хосок тушуется, высиживать здесь двенадцать часов — такое себе удовольствие.       — Сгоняю домой, а к вечеру вернусь. Пофоткаю закат.       — Ага, — откликается Тэхен, — закат.       Он хватается за пульт от кондиционера и врубает тот на самый минимум — резкая смена температурного режима для гостей, конечно, не лучшее, что может быть, но пока никого нет, можно и в прохладе посидеть. Следом он находит пульт от небольшой плазмы, висящей над входной группой. Тэхен нажимает на кнопку, и экран сначала рябит, а затем настраивается — канал с музыкальными клипами, развлекательными программами и, ближе к вечеру, сериями дорам.       Хосок, попивая айс-американо, шепелявит:       — Переклюфи, а. Найфи фто-нибуфь друфое.       Тэхен методично нажимает на кнопку на пульте, каналы сменяются, он не задерживается нигде дольше, чем на пару секунд. Ему скучно, людей почти нет, студенты и школьники будут ближе к четырем, когда закончатся занятия. Хосок, наблюдающий за сменой каналов, выплевывает трубочку и вздыхает:       — Я не просил превращать это в колесо сансары.       — Ты сам сказал найти что-нибудь.       — Окей. — Коллега закатывает глаза. — Листай, а я скажу, когда остановиться.       Один, два, три. Канал за каналом, обрывок фразы за обрывком фразы, улыбка, сменяющаяся чужим оскалом, слезы, сменяющиеся истерией, детская карусель, а затем труп.       — Тормози.       Тэхен вовремя останавливается, кнопка так и остается на поверхности, а не вдавленная в микросхемы пульта, посылая сигнал по тонким проводкам. На экране новости: ведущая монотонно пересказывает новостную сводку, в левом правом углу женщина повторяет все на языке жестов.       — Отлично, хоть какое-то разнообразие.       Чон снова залипает в телефоне, его пальцы скользят по экрану, он то хмурится, то вскидывает брови вверх, закусывает губу, стучит пальцем по виску. В общем, очень усиленно делает вид, словно накидывает сотни фильтров, ретуширует и убирает неровности с кожи Тэхена, хотя сам пару минут назад сказал, что топит за естественность. Тэхен садится рядом с ним, разминает шею и вполуха слушает новости. Ему это совсем неинтересно: он едва ли разбирается в политике, не следит за к-поп айдолами и их скандалами, не смотрит дорамы, поэтому анонс какой-то крутой мистико-исторической проходит мимо него. Он закрывает глаза, чтобы отвлечься от внешнего шума. Весь мир отходит на второй план.       Ему должно быть здесь хорошо. Возможно, тут его место. Осталось не так много долгов, потом можно работать без переработок. Начальник им доволен, с коллегами у него хорошие отношения.       — Сегодня утром в аэропорту Инчхон приземлился самолет, следующий рейсом Нью-Йорк — Сеул. По нашим данным, на борту находился двукратный чемпион мира по фигурному катанию Чон Чонгук, решивший вернуться на родину, чтобы тренироваться у Чи Хенджон...       Весь мир замедляется. Услышанное вливается в уши Тэхена ядом, въедается в сознание, ослепляет на короткое мгновение. Боль вспыхивает в ноге. Она резкая, острая, словно он неудачно вышел из прыжка и упал, ударившись коленом. Какого черта он думает о прыжках? Боль простреливает, нога немеет, Тэхен хватается за бедро. Мысли путаются в голове. Взгляд метается, а затем застывает на экране: там бесформенное черное пятно из оверсайза, тяжелая спортивная сумка, которую держит рука, сжимающаяся так, будто в сумке по меньшей мере килограмм триста. Глаза выискивают чужое лицо, но вместо него — плотная маска и козырек кепки, натянутый так, что ничего не видно. Рядом еще какие-то люди: кто-то катит чемодан, кто-то выставляет руки, отгораживая репортеров подальше, а кто-то перехватывает эту руку с сумкой за запястье, этот кто-то наклоняется к чужому лицу, сокрытому всеми возможными способами, этот кто-то что-то говорит, волосы пушатся из-за ветра, но Тэхен видит обеспокоенность на незнакомом лице. Он действительно переживает.       Вспышки камер ослепляют даже через экран. Тэхен морщится, рука тут же ползет в карман фартука, пальцы мелко подрагивают — нельзя, чтобы Хосок заметил его реакцию, пусть тот и дальше будет чертовски увлечен редактированием фотографий.       Тэхену должно быть хорошо здесь. Рядом Юнги, Хосок и госпожа Ан. Тихое место, хороший начальник. У него есть подработка, он ведь хороший парень, люди его любят.       Тэхену должно быть хорошо здесь. Он среднестатистический кореец, каждый третий работает на двух работах и пытается выжить в этом быстро растущем городе. Он не должен хватать звезд. Однажды попытался — и получил за это.       Тэхену должно быть хорошо здесь.       Тогда почему, видя это бесформенное черное оверсайзное пятно, он хочет разбить экран? Почему он хочет кричать, бить по груди и говорить, что это было его место. Это он должен идти, скрываться от папарацци, а может быть он бы — в отличие-то от него! — наоборот бы сверкал улыбкой, кланялся и по возможности принимал подарки от фанатов. Он так старался, столько работал, он так часто пренебрегал собой, чтобы доказать всем, что способен на великое. Тэхен всегда знал, что таланта в нем ни на йоту, но упорства — хоть отбавляй. Уж оно-то должно было ему помочь, а в итоге что? Почему всегда и все у них, а не у него?              — Выложил! — кричит Хосок, но Тэхен его уже не слышит. — Лучший рилс!       Тэхену должно быть хорошо здесь.       Но он все еще мечтает быть там.       На льду, в коньках, под экранами, окруженный трибунами.       Он мечтает слышать свое имя, скандируемое людьми.       Но слышит он другое.       — Чон Чонгук, двукратный чемпион по фигурному катанию, вернулся в Южную Корею.

✧

      — Чи Хенджон хочет тренировать тебя, ты понимаешь?       — Да, и что?       — Она одна из лучших тренеров, — Сокджин подсовывает ему перед лицом планшет, тыча пальцем в страничку в википедии. — Она тренировала Королеву Юну, а сейчас у нее тренируется Чха Джунхван, он восьмой в ИСУ.       — И что?       — С ней ты можешь достичь очень многого! Ты же хотел тренироваться на родине и поучаствовать в чемпионате Кореи. Только представь, какую программу она может тебе составить.       Чонгук отводит планшет в сторону, а вместе с тем стоило бы попросить водителя остановиться и пересадить Сокджина в другую машину, потому что видеть этот напор и едва ли не звездочки в глазах — дико раздражает. Это началось еще двадцать восемь часов назад. Письмо обнаружилось на почте прямо перед вылетом из Нью-Йорка: Сокджин заорал так, что можно было разбудить весь многоквартирный дом, готовящийся ко сну. Чонгук в это время собирал чемодан и едва ли не пробил голову об уголок стола. Он дернулся, оглушенный криком, и удар смазано пришелся по макушке — что-то на столе опрокинулось, глухо ударившись о красное дерево. Боль была резкой, пульсирующей, она долбилась в одном месте.       Чонгук к такому не привык, хоть периодически испытывал подобное. Жил-то он с другой.       Его боль была монотонная, затрагивающая не столько физически, сколько раздирала изнутри. Она была перманентной, похожей на его лучшую подружку, которая всегда была рядом. Он ходил с ней в душ, и, стоя под горячей водой, чувствовал, как об ребра загнанно бьется сердце, словно норовя пробиться наружу. В магазине, если его вдруг узнавали, шум в ушах из фонового превращался в преобладающий — он едва мог различить собственные слова, вырывающиеся изо рта. Нет, это не я. Вы обознались. Оставьте меня в покое, черт возьми. Но хуже всего было на льду. Боль, скалясь в спину, облепляла его с ног до головы, втискивалась в кости, сковывала мышцы. Он слышал музыку, голос тренера, делал шаг — и прекращал чувствовать окружающий мир. Боль выдыхала вместо него, сжимала горло, заливалась в зрачки кислотой, выжигая их. Перед глазами темнело, Чонгук останавливался на месте и не мог двинуться. Был он и черная пропасть перед ногами, в которую его услужливо подталкивали.       Эту боль хотелось выкорчевать или прижечь щипцами. Он готов был подставиться под скальпель или посетить пару тройку раз католическую церковь, если бы был уверен, что все это пройдет. Он делал чек-апы здоровья, и все врачи твердили: вы здоровы, господин Чон. Отдохните, господин Чон. И может быть тогда ваша лучшая подружка наконец отвяжется от вас, переключится на кого-то другого, а вы не будете чувствовать ее сдавливающих объятий на груди. Но стопроцентных гарантий ему никто не давал.       Поэтому физическую боль он знал, как лечить: нужно приложить холодное, выпить обезболивающее, налепить пластырь, заранее обеззаразив, перебинтовать в случае кровотечения. В конце концов можно было вызвать скорую помощь, и ребятки в черной форме обязательно бы сделали так, чтобы боль унялась. Исчезла. С той болью, с которой он жил уже долгие годы, справиться было сложнее. Срослись. Лучшие друзья с абьюзивным подтекстом. Зашибись.       Когда Сокджин тогда влетел в комнату, жестикулируя так, словно ему на счет свалились миллионы и больше не нужно было везде таскаться с этим балбесом, словно он уже готов был сказать: «аривидерчи, бро, я на Мальдивы», Чонгук был готов даже к этому. Но то, что его хотела добрая половина тренеров, узнавших, что он возвращается в Корею — его не интересовало.       — Она… — выдохнул Сокджин, наконец собрав весь свой словарный запас, — она написала, что хочет встретиться и посмотреть твой прокат!       — Кто?       Сокджин расплылся в широкой улыбке. Он покачал телефон в пальцах, привлекая внимание к прямоугольнику, на которые приходили важные письма, предложения о сотрудничестве, вырезки из статей и прочее, до чего Чонгуку на самом деле не было никакого дела. Это Ким Сокджин любил в этом копаться, созваниваться и решать все проблемы, которые сваливались на их головы. Он менялся в лице за доли секунды, считывая контакты. Его голос мог быть приветливо-дружелюбным с нужными людьми и холодно-режущим с теми, кто доставлял проблемы или являлся проблемой. Этот телефон был его жизнью — и частичкой жизни Чон Чонгука, прописанного курсивом во всех этих договорах, письмах и коллаборациях. Того Чонгука, за которым наблюдал весь мир.       — Чи Хенджон.       Чонгук захлопнул крышку чемодана.       — Нет.       — Послушай… — начал было Сокджин, но был остановлен до того, как решил продолжить.       — Нет. Собирайся. Вылет через четыре часа.       — Мы поговорим об этом по дороге.       — Удачи в попытке перекричать музыку в наушниках, — Чонгук поднялся с пола и потер ладонью макушку, аккуратно взъерошив темные волосы. — Принеси лед, кстати.       — Репетировал поклон, оббивая голову об пол? — Сокджин хмыкнул, засунув телефон в карман брюк. — Не старайся, он даже дверь не откроет перед тобой, только лоб расшибешь. Он уже отошел от этих дел, оставь его в покое, Чи Хенджон…       — Сокджин, — в чужом голосе скользнула усталость, — мне не нужно, чтобы он открывал передо мной дверь. Или окно. Я буду громким, он услышит. Он всегда слышал. А теперь принеси мне лед, я едва не расшиб голову из-за твоего крика. А ты ведь знаешь, сколько стоит эта черепушка?       — Конечно, — Сокджин критично окинул взглядом парня. — Я самолично страховал и эту черепушку, и эти кости от несчастного случая.       Он развернулся на пятках и ушел, кинув напоследок:       — Но мы поговорим по дороге!             Чонгук усмехнулся, разглядывая под ногами чемодан. Оставлять жизнь в Нью-Йорке оказалось не так больно, как он предполагал. Жизни словно здесь и не было, она не успела проклюнуться, а может быть он самолично задушил ее в зародыше, не позволив привязаться к людям и месту, чтобы спокойно все отпустить. Когда он уезжал из Торонто, то в груди саднило, а на глазах выступали слезы, хотя там он был всего два года. В Нью-Йорке же проторчал пять лет. Не хотелось бы снова кричать и плакать.       Он обернулся к столу, чтобы посмотреть, что там упало. Деревянная рамка валялась на столе, скрыв изображение. Когда Чонгук поднял ее и поставил на место, то невольно улыбнулся, разглядев себя среди двадцатки таких же юных мальчишек, искрящихся юностью и верой в светлое будущее. Первый ряд расселся на льду, вытянув ноги, а второй ряд стоял позади, опираясь на борт катка. Рядом с ними стоял тренер, улыбка у него была скромная и больше похожая на усмешку — вверх уполз только один уголок губ. Пустовало место посредине во втором ряду. Рядом с Чонгуком. Он никому не позволил туда встать. А сейчас?..       Чонгук провел пальцем по стеклу, скрывающему фотокарточку, остановился на пустом месте. Накрыл его указательным пальцем.       Там должен был быть он.       Чонгук ради этого столько пахал, подписывал столько контрактов, чтобы быть везде. Чтобы смотреть на него со всех плакатов. Звучать с радио, мелькать на всех интернет-площадках: тик-ток, ютуб, твиттер, инстаграм. Улыбаться в коротких видеороликах на баннерах в городах. Говорить взглядом: ну и где ты? Если ты думаешь, что я занял твое место, так забери его обратно.       Но прошло десять лет.       А Тэхен так и не пришел за ним.       Да и вряд ли уже придет: Чонгук врос в это место, завоевал его кровью и потом, разбитым лицом, вывихнутыми суставами, растянутыми связками. Он возвращался после травм, притянутых за уши скандалов и проигрышей, бивших сильнее всего. Но всегда не хватало этого взгляда. Как тогда, десять лет назад, критично следящего за ним, выискивающего ошибку, хотя бы маленькую осечку, а Чонгук из кожи вон лез, чтобы не допустить этого.       Он толкнул фотографию назад, росчерк света скользнул по стеклу, разрезал пустующее место на фотографии, словно пряча там кого-то. Сейчас бы Чонгук сам встал на это место. В центре. Может быть кто-то бы сбоку пихнул его, огрызнулся, сказал бы, чтобы не зазнавался. Может быть стоило тогда, в больнице, промолчать? Может быть Тэхен бы вернулся.       — Ты меня вообще слышишь? — вспыхивает Сокджин, бросая ему на колени планшет. Там все так же страничка Чи Хенджон, ее список лучших учеников, среди которых мог бы числиться и сам Чон. — Я будто с деревом разговариваю.       — Я есть Грут, — спокойно отзывается Чонгук.       — Невыносимый. — Сокджин откидывается на спинку сидения и закрывает глаза, массируя переносицу. Демонстративно громко вздыхает. — Сейчас мы забросим вещи, а потом поедем ужинать.       — Чачжанмен или бульдак?       — Я не давал тебе права выбора, — огрызается Ким, а затем поворачивает голову в сторону Чонгука и язвительно чеканит: — Креветки. Мидии. Осьминог. Краб.       Чонгук хмурится.       — Я ненавижу морепродукты.       — Бинго, южнокорейское дарование, зато я — просто обожаю. Сделай мину посимпатичнее, а то боюсь плюнуть в тебя креветкой случайно.       Чонгук стаскивает маску под подбородок и криво усмехается. Ну надо же, Сокджин действительно горит мыслью, что Чи Хенджон способна выковать из Чон Чонгука титана, который больше никому не проиграет, и обижается на его отказы. Только Чон Чонгук проигрывает не кому-то, а самому себе, потому что понятия не имеет, откуда взялась вся эта боль, лопнувшая внутри и обмазавшая все органы вязкой чернотой. Лед для него — это не просто возможность показать себя, продемонстрировать умения и проверить, насколько выносливо его тело. Лед — это часть него самого. Часть его сердца. Чонгук уверен в том, что когда он проиграл первый раз (кажется, он уступил японцу), то лед за столь грубое унижение забрал часть его сердца. Иногда Чонгук слышит, как что-то под слоем залитой и покрашенной воды бьется. Иногда кажется, что по ту сторону остался тот самый Чон Чонгук, которому по судьбе было написано встать на коньки и покорить мир, а по эту сторону осталась лишь жалкая тень, способная лишь неидеально копировать. Может быть Чи Хенджон действительно помогла бы ему. Может быть Чонгуку нужен тренер, который вырастил чемпиона за чемпионом.       Но он приехал за другим человеком. За тем, который способен вытащить настоящего Чона из ледяного зазеркалья.       Ведь однажды он уже задал ему направление. Дал возможность.       А стимул Чонгук отыскал сам. Нашел ориентир. Стоит попытаться еще раз.