take a number, your time has come

      Джим, вообще-то, сам по себе человек настолько гуманный, насколько ему позволяют его совесть и в частности воспитание: ближнего возлюби, ближнего лелей, ближнему жопу, будь добр, подставляй. Но иногда даже у следования библейским канонам находится черта, вот эта красная линия, за которую тебе нельзя, но другим, почему-то, можно.       Кори сильно-то не гнушается пренебрежением культурно устоявшимися нормами, джимовы коллеги — тоже, но он сам по какой-то причине вот просто обязан держать лицо.       Вот Кори не держал лицо, за что и получил. О чем Джим тут же пожалел. Но дело сделано, и сделано раньше, чем Джим мог бы в мозгу это действо воспроизвести. В конце-то концов какая-нибудь справедливость должна восторжествовать! Потому что Великий-и-Ужасный Рот иногда должен просто замолчать* и, если повезет, принести извинения за свои мудачества. Джим не метит в отцы-святители, ему самому есть в чем исповедаться батюшке, но хотя бы один раз за эти триста лет знакомства с Кори хотелось бы услышать одно простое «извини».       Кори молчит. Джим нервно глотает слюну.       Он, вроде как, защитил честь своей женщины, свою-собственную, в конце концов. И если на последнюю Джим забил, то первую Джим опорочить просто не даст. Ну да, Пен, ну, она не совсем такая, какую Джим хотел бы видеть рядом с собой. Но она его девушка, и он должен быть ее броней и гарантом безопасности, ее мужчиной. Он готов к этой роли, он себя в ней видит, наконец-то видит. Недожена и недобрак с ней научили его: если ты хочешь удержать ее около себя, просто не будь оленем и умей брать на себя ответственность.       ...да и к тому же... он же видит, что Пенни он нужен, Пенни за него держится и Пенни за ним даже, бывает, бегает, а это не может не льстить. Даже если это не до конца так, и что Пенни, если снять розовые очки, сама за себя, то в в целом... в целом-то все хорошо. Она заставляет его чувствовать, что он что-то из себя представляет, а в свете последних событий представлять из себя что-то для Джима стало что-то вроде цели. Не совсем ею, но точного слова для этого пока не существует.       Да вот только злоебучий Кори Тейлор молчит, и Джим-то ведь прекрасно понимает, что это не к добру. И даже несмотря на то, что он примерно догадывается, что Кори может выкинуть, Джиму все равно кажется, что он этого человека просто не знает. Но следовало бы начать хотя бы с того, что этот человек никогда и не стремился к тому, чтобы его знали: на все вопросы стабильное «пошел на хуй». Джим же ходил туда миллионы раз до этого, причем с завидной частотой в сравнении со всеми остальными, и вот все-таки на миллион-первый раз это начало заебывать. Когда-нибудь он же должен был дать сдачи!       Но ему захотелось вырвать самому же себе язык:       — Прости.       Он вовсе не должен этим интересоваться:       — Больно?       А этот вовсе не должен был отвечать:       — Отрастил-таки парочку, Рут? — скалится, и Джим вскипает, но понимает, что больше не позволит себе чего-такого... не в отношении Кори так точно. — Спасибо, рюмок так шесть точно выветрились. Бодрит.       Джим обиделся. Ему иногда хочется лично зашить рот Кори, потому что от того, что из этого рта порой лезет, уши в трубочку сворачиваются. И дело не в том, что тейлорова речь изобилует остротами разным по степени окрасом и словосочетаниями — просто их иногда лучше бы просто не слышать.       Не слушать у Джима получается, но вот не слышать — не слышать он не может. Он закрывает уши, но все равно все слышит, и когда слышит, это, на самом деле, звучит больно. Кори и сам надеется на то, что он звучит больно. Их следующий альбом — он ведь тоже весь про боль, кстати.

***

И вновь совершим телепорт в прошлое. Де-Мойн, начало 1999 года.

             Джим не спал несколько ночей, и всем в округе до этого не было дела. И Джим мог бы вполне сосуществовать с этим обстоятельством, если бы не.       Если бы не Шон, который Экономаки, раз двести не спросил у него, окей ли все, бро, а тем временем задуренный Джим (и от бессонницы, и не совсем от бессонницы... а как прикажете себя более менее в тонусе поддерживать-то, а?) отвечал, мол, да, окей, бро, не о чем беспокоиться. Шон носился за ним как курица за своим едва вылупившимся цыпленком, и для Джима это было едва не маной небесной: иногда нужен такой, который в нужный момент тебя лелеет или пинает тебя под зад. Как угодно, лишь бы понимать, что ты все-таки кому-то да сдался.       На репетиции парни смотрели на него косо: их гитарист явно не в себе, и почему именно не в себе, никто сильно-то не спешил спросить. Джима всегда видели человеком, каких называют «у себя на уме». Ну, это Джим еще хотя бы надеется на то, что для людей он просто странный. Просто дурачок.       О том, что ему позвонил Шон из Слипнот, знали, собственно, лишь два человека на всем белом свете: сам Джим и Экономаки. Если Джим болтнет об этом парням, это будет пиздец.       Сами посудите: Джим дул губы в сторону Кори достаточно долго, когда тот разнюхал новые перспективы и решил все-таки покориться судьбе и слинял к черту на кулички прочь от проекта, будущее которого даже для него было не очень чтобы ясным. И Джим понимал его. Понимал, но не принимал. Принятие и понимание — это две категории, которые сожительствовать друг с другом не могут, но по какой-то причине им все равно это приходится делать.       И вот теперь пришел черед ему оказаться в этой воронке: место в этой воронке освободилось, свежее и горячее, вакантное, только для него одного зарезервированное. В Де-Мойне ведь все и всё друг про друга знают, рано или поздно все должны были собраться в одну единую кучу и образовать этот адский круг. Только вот Джим-то думал, что у них с Дедфронт все очень даже хорошо... теперь он так не считает.       — Хуже не будет, поверь, — Шон закурил; единственный человек в окружении Джима, который даже среди беспросветной куче дерьма обязательно отыщет просвет, и что самое-то здесь забавное — это как раз то, что просветов в ситуации Джима вагон и маленькая тележка, просто Джим морально не очень чтобы готов к тому, чтобы это принять. — Ты же лучший в своем деле, все это знают. Другого такого просто нет.       — Наверное, — Джим не хочет казаться отмороженным или каким его там еще видят, накуренным или типа того, просто когда его сталкивают с реальностью, оставаться трезвым в... несколько ином понимании этого слова становится задачей непосильной. — Я же слепой и тупой, а люди на это глаза закрывают.       — Так это их блядская натура такая, у людей-то, — пожал плечами Шон; он не стал отговаривать Джима, не стал его пытаться переубедить — он вообще ничего не делает из того, что традиционно понимают под дружеской поддержке, и Бог весть, шонова методика — самая надежная, самая верная и, вообще, почаще бы к ней обращаться.       Джим потирает ладони:       — А тебе Кори... не звонил... ну, случайно?.. — голос тихий, почти виноватый, хотя бояться нечего да и вине взяться просто неоткуда.       — А должен был? У него же все хорошо. Только вот на чай не зовет. Обидненько. Деловитый весь, карьеру колотит. Мне его даже жалко: парни дерут его в три шкуры, а ты знаешь Коряна — этот не умеет держать язык за зубами. Но у него это только так получается, в смысле, какие-то взаимоотношения с людьми строить. Адекватные люди у виска покрутят, Кор это знает, но по-другому как будто бы просто не умеет. Ему и хорошо, я думаю. Так что все у него заебись. Если бы нет, он бы нашел повод позвонить. Мне или Джоэлу.       — А мне вот звонил, — Джим постарался выдержать тон максимально нейтральный, никак не гордостный, мол, смотри, чувак, а мне тут, понимаешь ли, позвонил сам Кори! Ого-го! — Стоит ли начать бить тревогу? — сам-то Джим где-то у себя внутри ее давно забил, но вот должен быть иной взгляд... у адекватных людей, таких как Шон, к примеру, он должен что-то адекватное сейчас сказать.       — По поводу? — Шон демонстративно зевнул, подпер ладонью щеку и встал в позу слушателя, потому что от него сейчас, на самом деле, нужны лишь две простые вещи: выслушать, а после формулировать заключение, потому что это как раз та часть, где Джим предпочел бы, как говорят, умыть руки. — Овуляция началась, и он в срочном порядке попросил тебя помочь?       Джим не смог сдержаться: как бы на самом деле ни хотелось реветь прям как не мужик или еще какую байду, но он таки прыснул. Ему надо было влюбляться в кого-то вроде Шона: вроде и ситуация полный каюк, но он находит достаточно причин, чтобы оборжать это дело. Но Джим давно смирился со своей болячкой, и сама болячка не сильно торопится его со счетов своих списывать.       — Да я, знаешь, как-то замотался и не уточнил... но дело в другом.       Он кончил и прикрыл глаза. Не в блаженстве. Подрочить давно означало просто отключить мозг и вообще ни о чем не думать. В таком состоянии и люди не нужны, и боль не страшна, и вообще, если очень сильно захотеть, то и травка будет казаться зеленее обычного. Сомнительная форма эскапизма, но пока она работает и скорее всего будет работать без сбоев еще долгие годы, Джим не видит никаких объективных причин от нее отказываться.       Он приклеился всей своей потной тушей к смятой простыне и готов был уже закрыть глаза и провалиться в заслуженный сон: сегодняшний день в гараже был не из лучших. Ему, конечно, не потягаться с историями Кори из его секс-шопа в духе «у меня клиент, сорокалетний мужик, признался, что ему очень нравится чувствовать себя девочкой, и чтобы его баба его как следует отжарила», но кадры нет-нет да все равно заявляются. Хорошо, что решено было все более менее мирным путем, но все еще плохо, что именно в джимову смену, и еще хуже — Джим был трезв как никогда, а если трезв, то все плохое становится плохим вдвойне.       По окончании рабочего дня захотелось одного: взять дробовик и пойти подебоширить. Может, его наконец приняли бы за своего, за де-мойновского, потому что, как оказалось, остричь свою шевелюру было недостаточно. По каким критериям и вообще, главное, кто решает, кому и когда вписываться? Бред. И если вариант с дробью кому-то покажется (а конкретно в Де-Мойне никому и не покажется, Джим в этом миллионный раз убедился), как бы сказать... деянием деморализующим да и, что уж там, противозаконным, то у Джима была мысль и вовсе сбежать в тайгу — деревья там рубить, бороденку отпустить, начать таскать рубахи в клетку и выступить бескомпромиссным зеленым пацифистом: вроде бы все еще идиот редкостный, но их идеология хотя бы мало-мальски предполагает любовь ко всему сущему, и да, — к ближнему тоже. Он бы просто по-тихой сходил с ума в своей коморке в лесной глуши, но он хотя бы мог рассчитывать на принятие и принадлежность.       Впрочем, рай в шалаше не прокатит тоже, хотя и звучит... в теории, в лучшем случае, звучит очень даже ничего.       Но вот звонить сейчас необходимости не было. Кто ему кроме матери может позвонить? Да настроит он эту тарелку завтра, настроит... нечего по двести пятьдесят раз напоминать об одном и том же: Джим знает свои обязанности и никогда о них не забывал.         — Да? — Джим с неохотой снял трубку и зевнул, дабы выразить свое «вам тут не рады, идите в пень и спокойной вам ночи», но всей усталости пришла пизда, когда голос на проводе поведал ему провокационное:       — А я соскучился... — мечтательно пролепетал Кори, и Джим, точно так же мечтательно, едва не тон в тон, осторожно поинтересовался:       — В дровину, да?       — Тебя ебать не должно, — почему-то обиделся Кори, и обиделся-то, похоже, вполне всерьез, поэтому на долю секунды Джиму стало даже стыдно. — Тварь, ни привет мне, ничего... — но да: Джиму и спрашивать не нужно было — Корян оправдывает свое прозвище (которое ему никто кроме Джима, впрочем, и не додумался дать), Корян-вдрабадан он и есть Корян-вдрабадан, и самому себе, по-видимому, изменять не намерен.       — Кори, я устал. Мне попался сложный клиент, с характером даже похуже твоего, мне не до твоих заскоков сейчас... я хочу спать, мы можем поговорить завтра, хорошо? — штука в том, что «завтра» в их случае находится на одной и той же плоскости, что и условное «когда-нибудь», без определенной даты и подходящих для этого условного последствий, поэтому, на самом деле, никакого «завтра» может и не случиться, тем более с тейлоровым-то турбулентным графиком, когда у него не на шутку оказываются семь пятниц на неделе.       — Знаю я твое... устал, — нервно прошипел Кори, — сначала устал, а потом спрашиваешь и удивляешься, почему я тебе не звоню, действительно, а почему это вдруг? Говоришь, что завтра, а я как дебил потом у трубки сижу и думаю, а когда же преподобный Джеймс Дональд Рут выделит время и снизойдет до раба своего... ущербного... козлина такая, кормишь меня завтраками, они у меня уже все, знаешь, откуда лезть начали? А, знаешь?!       Они это уже проходили. Не раз и не два. Хуй бы знал, сколько этих разов было, Джим изначально не вел учет, а про Кори и говорить нечего — он зачастую даже не догоняет, что он якобы сделал или тем более сказал что-то не то.       В Кори достаточно прыти на то, чтобы учинить незапланированный сеанс мозгоебства, но Джим пиздец как устал, поэтому он позволит себе прогулять:       — Не знаю и знать не хочу, — честно ответил Джим, и чтоб вы понимали: если у Кори оно хотя бы лезет, то у Джима оно как раз стоит и там застаивается, так что Кори не в том положении, чтобы жаловаться. — Чего ты хочешь?       — Сцепиться узлом и никогда не расцепляться, — Джим-то понимает, что Кори не фильтрует свою речь, пока пьяный, но ему-то ведь с этим жить приходится, потому что он-то, к сожалению, как раз трезвый. — Как собачки, когда самец прыгает на свою суку, и она скулит под ним, будто это ей поможет. А я готов стать твоей сучкой, чтобы ты понимал, я готов под тобой скулить...       — Больной извращенец, — Джим провел ладонью по лицу, ну каков пиздец, это даже ни черта не возбуждает, да у кого в принципе встанет на... такое? Кори, может, и яростный любитель метафор, но здесь Джим даже при всем своем альтруизме, а в отношении Кори так особенно, поддержать его не может. — Теперь я понимаю, каково санитарам в психушке. Им приходится слушать даже такое.       — Я, во-первых, какой угодно, но только не больной, я и не знал, что ты такого обо мне херового мнения. Нет, почему, я знаю, что ты меня уже ни во что не ставишь, но это. Это было поддых. Во-вторых, санитары знают прецеденты похлеще, не забывай, они же все психи... психи никогда не думают одинаково, — Кори сглотнул, осторожно продолжил: — А я здоровый человек. Здоровый в пределах прописанной медициной нормы. То, что ты меня не понимаешь ни с первого, ни со ста первого раза, еще не говорит о том, что я псих. Вообще ни разу. И у меня даже, даже печать есть. В медкнижке. От нарколога. Ты если мне не веришь, я могу тебе ее показать... приеду и покажу. А, не-е-е... Это вот как раз ты приедешь, да, точно, и я тебе покажу... печать саму и не только ее... только приезжай.       — О чем ты? — Джим прекрасно знает, о чем, но он же не всерьез это имеет это в виду, так ведь? Кори же знает, как Джим дорожит своим делом и тем более местом... — Я же тебе говорил: я ни ногой в Слипнот. Парни надеются на меня, я не подведу их. Или ты считаешь, что я такой же, как ты — будто бы мне начхать на всё и на всех, и я готов сбежать? Ты так считаешь?       — Я не такая сволочь, ты неправ, ты ничего не знаешь, я не сволочь, я не чудовище, мне не все равно... — Кори затараторил, и Джим в такие моменты не знал и даже сейчас не знает, что делать и что говорить, потому что Кори — это сплошное минное поле: положить трубку — нельзя, сказать ему «я не то хотел сказать, не это имел в виду...» тоже упадет не в кассу, Кори только разойдется в своей истерике, и тогда уже точно... приехали. — Мне не плевать, понимаешь? Я любил Стоун Саур, моя душа была там и там же осталась, но я больше так не мог, понимаешь? Мы шли и сами не знали, куда шли. Ты сам это прекрасно знаешь, ты тоже знал, что мы ходим вокруг да около безрезультатно, так почему вы все тычете в меня пальцами? Не вам меня судить... никому из вас.       —...Просто пойми это, Кор, я не подведу их. У нас все хорошо, я тебя могу в этом заверить. Лучше и быть не может. Я верю в них, — пытаться убеждать или тем более успокаивать Кори нет смысла, стоять на своем — тоже, поэтому остается лишь ожидать, кто из них сдатся первым, и проблема в том, что у обоих гордости и тем бллее упрямства достаточно для того, чтобы никто из них не нашел в себе мужества на то, чтобы повесить трубку.       — Ты меня сейчас подводишь, — скрипит Кори, тихо и тонко, и где Джиму кажется, будто бы эта тема закрыта, оказывается, что у Кори, наоборот, все только начинается. — Они не слезут с меня, ты понимаешь? Я им говорю, он меня не послушает, он вообще мало кого теперь послушает, хера бы с два он оторвал жопу с насиженного места и приехал в Калифорнию... я говорю, не хочет мужик, не трогайте ни его... ни меня. А меня не слушают, меня не слушают и меня все давно заебали, я не знаю, в какую сраку себя ткнуть, чтобы никто не доставал. Думаешь, тебе одному тяжело? Думаешь, тебя одного все бросили, тебе некуда деться и ты везде чужой? Ты неправ... ты пиздец как ошибаешься, ты не один такой-разтакой бедный и несчастный... Мне... мне тоже нелегко.       Джим помолчал. Ему редко доводится сталкиваться с Кори, который без стеснения перед ним рвет себя на части. И нет, он не совсем рад тому, что ему это доводится хотя бы слышать сейчас, потому что Кори не слушает его. Кори не хочет его понимать. Кори хочет, чтобы было так, как хочет сам Кори, и хотя он и преподносит это так, будто это с него спрашивают, на самом деле — на самом деле все куда еще сложнее: Кори проще выразить себя через посредников. Кажется, вроде, что ему все равно, его попросили, он просто услужил, и Джим бы повелся на этот развод, не знай он Кори. Эти парни со Слипнот еще натерпятся, и пускай терпят, это будет справедливо.       — Я ничем не могу помочь, Кори, как бы ни хотел... — Джим не просто морально — он физически изматывается после диалогов с Кори, тот этого как будто не замечает и продолжает стоять на своем, даже когда, казалось бы, держаться уже не за что:       — Ты и не хочешь! Ты пиздишь, чтобы показать, какой ты святой, добродетельный и какой я плохой, хуевый... — Кори шмыгнул носом: — Если я для тебя и выеденного яйца не стою, то подумай о парнях: они ждут тебя и только тебя, им тебя вынь да и положь, про других и слышать не хотят.       — Я... не звонил Шону, точнее, я позвонил, но когда он ответил, я сбросил. Мне нужно было подумать, ты меня задурил, я даже не помнил, как набрал номер и позвонил. Он даже алёкнуть не успел — я, тут же... — Джим признался, сам не понимая, зачем: может, он подсознательно ожидал от Кори поддержки, понимания, чего угодно, лишь бы до Кори хоть немного дошло, что то, что он с него спрашивает, — это сложно, это трудно, это требует времени и должного переваривания; с него не просят звезду с неба достать, но по ощущениям как будто разницы не существует, и для Джима этой разницы как раз и нет. — Ты не можешь как-то повлиять, сказать, что мне нужно время? Они заебутся ждать и, уверен, что-то с этим сделают, и тебя требушить никто не станет с этим.       — Дело не только в требушить, Джеймс, ты сам знаешь, мне если надо, я могу и пошлю на хуй, никогда проблем с этим не было, — и как Кори не заебался вести этот диалог? — Это огромнейшая перспектива, ты сам это понимаешь, если им удалось когда-то Стоун Саур подвинуть, что уж говорить про всех остальных? Я уверен, с таким-то репертуаром они... вернее, мы. Мы сможем многое. И я не хочу, чтобы ты сидел на жопе ровно и ныл, что у тебя не получается ни там, ни здесь. Я хочу, чтобы ты понял и уяснил, что место твое... оно с... — сглотнул, —...со Слипнот. Не прогадаешь. Они протягивают эту руку только тебе, а неприлично кусать руку, которая хочет тебя накормить, понимаешь, о чем я?       — И, кажется, тогда я точно понял, о чем он, — признал Джим, у Шона от его монолога волосы точно дыбом встали, в метафорическом понимании этого высказывания. — Это может оказаться делом всей моей жизни, если я не протуплю... но легче мне не стало. Наоборот. Я не хочу вас бросать, но и не хочу уворачиваться от такого шанса. И какого хера я теперь должен делать? Я оказался меж двух огней и я понятия не имею, что мне делать. В последний раз я себя так паршиво чувствовал разве что тогда, когда отец ушел из семьи.       — Корян — паршивец редкостный, но он все еще знает, как тебя прибрать к рукам как можно скорее. Этот паучище не успокоится до тех пор, пока ты его к алтарю не поведешь, подозреваю, — Шон усмехнулся; и иногда этот его нейтралитет Джима все же пугал: иногда задумываешься, а на чьей он, все-таки, стороне, игру в несколько ворот одновременно не любит никто. — Нет, если серьезно, то дело тут не в Коряне, он сам еще там до конца не обосновался, говорит, его даже по имени забывают. Ну, то есть, настолько вот это все сейчас... на тонком мосту держится. Этот мост завалится к хуям, если тебя не окажется рядом. Вы... ну, как сказать, будете поддерживать друг друга, тебе самому будет проще, вот увидишь. Ты можешь знать этих мудаков и очно, и заочно, но ты никогда с ними в одной лодке не плавал и понятия не имеешь, что это будет. И у Коряна этого понятия тоже нет. Я не говорю, что взрослому мужику его стати нужна у срочном порядке мамка, нет. Просто если вы будете заниматься общим делом и не выебываться, все сложится лучшим образом для всех: для Слипнот, для Коряна и для тебя тем более. И правильно он заметил: это тебя действительно прокормит. Ты будешь ханжой, если будешь продолжать строить из себя недоступную целку и ни разу не попробуешь. Так что. Мыслю ты мою услышал, а сам уж думай дальше, уж я точно тебе в мамки не записывался. Нам с Джоэлом надо от вас с Коряном отдохнуть, это точно...       — С собой вы меня взять точно не думаете, да? — усмехнулся Джим. — Звучит все это так, будто у меня и выбора-то нет. Но не в колледж же сломя голову бежать, верно?       — Вот именно. Миру науки Джеймс Рут не сдался, а вот миру искусства — пожалуйста. Поэтому будь добр сегодня на... последнем твоем выходе не подкачать. Все по высшему разряду, так?       — Так. По разряду... по высшему, — не то чтобы Джим сомневается в своих возможностях, — нет, сомневается, но дело не в этом, это ведь последний выход, последний раз с Дедфронт, он это точно теперь знает... и знал раньше.       Но если разряд был обещан высший, то почему Джим хватается за стену и плачет, стоило лишь Шону оставить его одного?       Нет, бро. Мне не окей. Совсем не окей.

***

Не томлю вас. Возвращаемся к Джеймсу и Кори в их (пока что) 2001.

      — Вообще-то больно... — исправился Кори и будто бы даже смутился; а, может, и нет, он весь пунцовый из-за выжранного, точно поэтому. — Ничего. Переживу. Заслужил.       — Это точно, — согласился Джим. — Надеюсь, Пен ничего не слышала. Я ей про тебя только хорошее говорил. Насколько возможно... хорошее, и я не хочу, чтобы ты все разом похерил. Тебе ведь союзники нужны, а не враги, так ведь?       Кори усмехнулся, то и дело прикасаясь к болячке: синяка не будет, но царапина не из симпатичных. И ничего, как сам сказал, — переживет. Это... это Джим еще вообще сдержался, так-то!       — А ты думаешь, она тебе поверила? — Джим кивнул, Кори потер глаз обратной стороной ладони, — а вот я бы нет. Ну, на ее месте. Да и на месте любой девки в принципе. Плохо ты баб знаешь, друг. Вот сколько у тебя, ну, за всю жизнь было хотя бы просто сексуальных партнер... партнерш?       Джим ему глупо оскалился в ответ и потер здраво ощетинившийся подбородок:       — А ты бы сколько дал? — он как-то не сильно задумался о том, что конкретно сказал, но Кори понял все как всегда, в своей тейлоровой манере:       — Я всегда просил тебя меня выебать, если не забыл. Я-то хорошо помню, — похлопал ресницами, и хорошо, что совсем уж попасться на провокацию не удалось: Джим накурен достаточно, чтобы не въехать даже в это. — Вместо того, чтобы в спешке дрочить в студии, пока никого нет, мог бы, вот, знаешь. Меня уже так и разэтак сделать. По несколько раз и в разных... позах и местах. Но ты предпочитаешь лелеять свой мудозвон в одиночку. Ну что ж, право только ваше, дон Рут.       Как бы того не хотелось, а въехать все же пришлось.       — Нет, — замотал головой, и в какой-то момент стало похер на то, что они, вообще-то, в людном месте, сюда зайдет хоть кто и хоть когда угодно, — даже Пенни, но этой лучше не стоит сюда заявляться, и если Бог действительно есть, то он сбережет девчонку от... подробностей, мягко говоря. — С тобой так нельзя. Я, как ты говоришь, баб, может, и не знаю, но тебя — тебя знаю. Своего главного мозгоеба я знаю... очень близко.       — А мог бы знать еще ближе, — Кори подошел к нему вплотную, будто бы не Джим ему пару минут назад двинул по челюсти, будто бы не он объяснил Кори, что он, вроде как, уже не свободен, и Кори не может вот просто взять — и... взять Джима, как-то так.       — Так я уже знаю. Ты на мне уже успел поскакать, разве забыл?       Кори помотал головой:       — Не-е-ет, там ты был в анабиозе, это было не очень весело. А еще я был до усрачки возбужден, думать сил не оставалось. А то вот это, которое я тебе предлагаю, оно совсем другое... тебе понравится... — протараторил Кори, глаза у него в этот момент были бешеные и... синюшные, в общем, не такие, как обычно. — Ну так что, возьмешь, что причитается?       Джим рад бы сам его обломать, но.       — Мальчики, что случилось? Джимми? — зря она его так назвала, конечно.       Джим не любит быть «Джимми». Почему — не спрашивайте.       — Кори упал, — Кори смотрит на него, одними своими глазами заверяя Джима в том, что пиздун из него как был херовый, так херовым и остался. — Очень. Сильно. Упал.       Пенни это если и не убедило, то она не подала вида.       —...очень сильно упал, настолько сильно, что мне просто был необходим крепкий, твердый и надежный мужской... — Кори наигранно стукнул себя по лбу: — Плечо, да. Мужское плечо. Только на Джимбо нынче и можно положиться. Во всех смыслах... да, Пенс?       Джим прыснул себе в кулак. Пенс, блядь. Ну и шуточки у них, подумает названная Пенс. Или, может, уже так подумала. Ну а о чем тут сильно подумаешь? Старые приятели, согруппники... коллеги, если хотите. Без тупого юмора не обойтись.       Но Пенни оказывается пуленепробиваемой бабой: на «Пенс» реакции ноль, у Джима от стыда и от смеха в том числе зарделись щеки, ему сейчас хотелось либо провалиться сквозь землю либо еще раз всыпать Кори, чтобы перестал срамить его на глазах у дамы. Раз. Раз или два. В общем, пока до Кори не дойдет, что так делать нельзя. Он очень редко прозревает в таких вещах, где, в общем-то, предполагаются границы, и как было сказано ранее, Кори на них берет и чихает.       Пенни вызвала такси из бара и попросила Джима сопроводить ее. Когда она умоляюще взглянула на него снизу вверх (при этом-то рост у нее был под сто восемьдесят у самой), Джим растерянно почесал затылок и буркнул: «не сегодня», и другая бы на месте Пенни спросила бы, а когда завтра, почему завтра и какого хуя не сегодня, но Пенни — Пенни вплоть до настоящего момента не оправдала ни одного из менее позитивных ожиданий Джима, что навлекло его на мысль о том, что она, в общем-то, в каком-то смысле... в каком-то смысле барышня самодостаточная. На нет и суда нет, как-то так.       Джим виновато поулыбался вслед испаряющейся в городской суете желтой тачке, вяло помахал рукой и принялся рассматривать лужу под ногами. А нафига он, собственно, такой сдался кому-то? В смысле... некомпетентный. Так, наверное. Он даже не платил за Пенни — она сама обо всем позаботилась и заверила его в том, что «хоть он и рок-звезда, она в подачках не нуждается». Может, само слово «подачки» звучало сурово, но в глубине души Джим понимал: она одинокая. Она одинокая, и тем не менее научилась с этим одиночеством жить, и ее независимость — это лишь следствие. Он не мудак, и он не будет даже пытаться сделать вид, что он весь из себя заботливый и надежный, потому что если ты хочешь оставаться честным перед собой-любимым, попробуй не проебаться и перед остальными.       — А чего с ней не поехал? — Кори ткнул ему в щеку зажигалкой, Джим же долго перекатывал оную между пальцами и не моргал. Потом вдруг отмер и, слава богу, сообразил, что ему задали вопрос:       — Она звала, я просто не захотел. Вот и все.       — Не захотел. Ты, — Кори почесал подбородок и кивнул: — С ней не захотел, тогда с кем хочешь?       — Пенни самостоятельная, со всем сама разберется, а я... и я тоже разберусь. Не сомневайся.       Разобрался, в смысле, они разобрались очень своеобразно: Джим был затащен... ладно, не то чтобы затащен, — он не то чтобы сопротивлялся по пути в какой-то отель, он на горевшую вывеску не смотрел. Кори в спешке бронировал номер до завтрашнего, вроде как, утра, толком даже не потрещав с девчонкой на ресепшене. Возможно, потому, что у девки слипались глаза, она выстаивала свои рабочие часы на стойке уже, как говорится, на добром слове. Джим ей тоже поулыбался, ему в ответ — ничего, Кори брякнул: «пошли уже», и вот — они уже в лифте, поднимаются, кто бы сомневался, на восьмой этаж, и пока поднимаются, Кори уже кому-то набирает и чертыхается, когда получается не с первого раза. И хорошо, что они едут одни: Кори на добрую половину заведен, с таким сейчас надо либо осторожно, либо вообще никак. Джим уже мысленно отдал голос за второй вариант.       Уже оказавшись в номере, Кори, по-видимому, добрался до желательного контакта в своем мобильнике и о чем-то уже запойно трещал в ванной. Джим нихера не слышал, а дверь закрылась прямо перед его лицом. Кори не заботят остальные, он всегда стремится урвать так называемое право первой ночи абсолютно везде. Даже там, где демократия особо-то не нужна.       За отсутствием альтернативы Джим вылез на балкон покурить. Он воспроизводит все те события, что успели произойти за этот день: как они с Пенни договорились встретиться, как она опоздала на пару минут, сказала, что это, на самом деле, все не так важно. Она не то чтобы пунктуальна, но никто не безгрешен, ведь так? Джим кивнул ей тогда просто потому, что она этого ожидала. В смысле, понимания. И нет, Джим с ней не совсем согласен: он приходит вовремя и даже раньше, никакие внешние или тем более внутренние обстоятельства не способны колыхнуть привычный ему ритм жизни. Он и на репетиции приходит раньше, как вот, например.

***

Еще немножко флешбеков. Разбавляем. Тот же 2001, но за месяц до текущего акта.

      В студии подозрительно тихо, хорошо, что пара ключей есть разве что у Росса, у Клоуна и, так уж сложилось, у него. Потому что Джиму все доверяют. Один раз, правда, еще пока не при нем, было такое, что отожранный Кори буквально остался ночевать на ранчо. То ли по невнимательности, то ли по банальной усталости или еще черт бы знал почему, но Джордисон, уходя самым последним (видимо, он так думал), запер студию до следующего утра. Он не заметил, как Кори дрых на диване, или, наоборот, как раз-таки заметил и решил в каком-то смысле позлорадствовать.       Джим в подробности не вдавался; он только знает, что эти двое не очень ладят, то есть, все это происходит примерно так из раза в раз: Кори по какому-то поводу начинает доебывать Джордисона, будь то ставит под сомнение его навыки барабанщика (ведь он же сам когда-то барабанил, он точно знает!)... или, что чаще, называет его пидором. И если ко второму Джордисон выработал терпимость, то за первое Кори часто доставалось, но все ограничивалось безобидными угрозами по типу «я тебя закопаю заживо, тебя там черви съедят», и все выдержано, в общем, в подобном духе. Поэтому с тех пор Кори никто не доверяет. Шон говорит, мол, похуй, пусть хоть яйца стоит морозит, но ждет. Джим спорить не стал.       С каждым разом становится все труднее выгораживать Кори, потому что Кори — это уже не просто человек, это что-то большее. Ебаное торнадо, к примеру. В общем. Джиму он давно не по зубам.       Но вот проходит час. Проходит и второй. Будет неловко, если его застанут в таком положении. Он обещал себе, что это будет одна дорожка. Последняя дорожка. Но вот он здесь, водит ноздрями и закатывает глаза, прислонившись спиной к стене. Если оно так и будет продолжаться, то они этот альбом не напишут. Он дается тяжело вообще всем, настолько тяжело, что даже Джордисон и Грэй сбавляют свои творческие обороты, потому что силы у них на исходе. А они тут, между прочим, с самого начала, не в сравнение Джиму.       Он курил и не контролировал слез. Он в принципе не мог взять под контроль все то, что связано с его физиологической составляющей: ноги онемели, он это чувствовал, потому что сложно было даже пальцем шевельнуть. Глаза фокус то настраивали, то он пропадал вновь. Видимо, зря Джим перестал таскать очки с собой каждый день, и вот откуда в нем такая самоуверенность... в школе его часто дразнили, особенно в классе седьмом, когда он, такой из себя очкарик и нерд (хотя в школе задротом он вовсе не был, просто был похож на такого), уже играл в местных рок-группах. Его даже, помнится, даже отец подбадривал: говорил, мол, все равно никто из этих мелких пидорасов тебя не переплюнет, ты если хочешь заниматься своим, что, как говорится, по нутру, — так ты делай и не выебывайся. Джим тогда почувствовал, будто сумеет свернуть горы и все такое и даже больше.       Потом отец ушел от них, Джим возвращался в их семейный гараж и часто заставал внутри мать, которая просто сидела на стуле напротив той груды металла, которая в свое время представляла из себя мотоцикл. Джим сглотнул ком в горле и оставался стоять в проеме, не шевелясь и тем более ничего не говоря матери.       Джим был мелким тогда, биологически и психологически, и тогда совсем ничего не понял, когда мать просто сказала, что папа ушел, что теперь они будут жить вдвоем. Джим это прочитал, вернее, услышал так: он ушел, и ничего у тебя (в смысле, у Джима) не получится. Тогда Джим впервые, можно сказать, «начхал» на все.       Мать как-то оправилась после развода, вела домашнее хозяйство, не ожидая от Джима в этом деле помощи: наверное, все же понимая, что сын не сможет пройти внутреннюю регенерацию столь же быстро, как удалось ей, уже нажившему опыт человеку. И она попыталась поговорить завести дискурс с сыном на эту тему, ведь кроме него у нее не осталось теперь никого, она рассчитывала на то, что ее кровиночка-то ее поймет:       — Мы не могли больше притворяться. Ты уже большой мальчик, Джимми, мы не хотели тебя обманывать.       Джим молчал и виновато опускал глаза на пол. Он всегда так делает, когда понимает, что ему нечего сказать. Да и что тут говорить? Его родители — взрослые люди, к сожалению, и, смотря на них, Джим не очень-то и хочет взрослеть, ведь ему и самому подобная шняга предстоит... ведь предстоит же?       Мать аккуратно прикоснулась к его щеке. В последний раз она так делала, когда Джиму было ни много ни мало лет шесть. Где-то с его семи годов начал давать первые ростки разлад в их доме: он был крохотный, едва ли не тень. Родители ругались, мать била посуду, отец страшно бухал. Они оба уже не пытались шифроваться перед подрастающим чадом, только вот к этому Джим пришел на порядок позже, по истечении еще семи лет сверху. Тогда он выработал свою методику: он предпочитал изоляцию в собственной комнате, где проводил время за гитарой. Нотная книжка, датированная едва ли не шестидесятым, а материал в ней так и вовсе актуален разве что для пятьдесят восьмого, была давно забыта и лежала где-то за его кроватью. Он просто играл и во время игры представлял себе, что все это да когда-нибудь и закончится. И если ему повезет, он познает мир в широком своем значении. И тогда он обязательно уедет, во Флориду, например. Где тепло и солнечно, где ему будет спокойно.       — Никто не причинит тебе зла. Больше никто, — заверяла ему матушка, обнимая его и плача, сжимая в своих руках так, будто бы Джим — это вообще последнее, что она перед собой видит. И Джим, на самом-то деле, никогда не видел мать такой слабой. Во всяком случае, не при нем.       И тогда Джим впервые сыграл ей. Сыграл ей Боуи. Мать любила Боуи. Джим тоже любил Боуи. Он не умеет петь и никогда, в общем-то, к этому не стремился, но его матери, вообще-то, сильной женщине было далеко не до изысков вокального мастерства.       Ломавшимся юношеским голосом Джим бурчал что-то про человека, который продал мир*. Это не самая любимая баллада Боуи у Джима, то есть, в принципе не любимая, но он как будто бы тогда почувствовал, будто бы этот текст тогда как нельзя был уместен. И мать слушала его, впервые слушала и не упрекала в том, что он «слишком громкий».       И ему впервые было не страшно признаться в том, чего он хочет. Он в том и заверил мать:       — Я хочу играть на сцене.       И вот уж он не ожидал тогда, что мать ответит:       — Играй.       ...и вот зачем-то сейчас, когда ему самому уже почти тридцать, ему хочется рвать на себе волосы и реветь. В детстве он этого себе не позволил: ему говорили, что он мужик, так, стало быть, будь им. А в тридцать лет, похоже, мужичества от тебя уже и не ждут, потому что хуйня уже случилась, он тут один, можно и ослабить, скажем так, хватку.       Он и сам не понял, что уже битую минуту наигрывает один и тот же рифф. Оставленный позади*, вот как они решили назвать эту песню. Джим поначалу отказывался читать текст, демонстративно «выходил на перекур», когда Кори записывал вокальную партию для трека, и, что бы это вообще ни значило, каким-то мистическим образом им не удавалось довести трек до ума. Маразм, укрепившийся в Джиме, крепчал и его не отпускал: доходило до того, что Джим мог вообще принципиально не явиться на джем-сешн. Поначалу все справедливо пытались рассуждать: ну не нравится мужику песня, так чего его требушить? И ладно, Мик запишет основную гитарную партию, он, вроде как, не возражал. По выражению лица этого громилы в принципе сложно сказать, когда у него «да» и когда «нет». И слава богу, что в большинстве случаев у него все-таки «да»!

Когда я закрываю глаза, я чувствую, что все ускользает от меня.

      Джиму не совсем нравится то, что представляют из себя эти все эти слова. Это у Кори-то все ускользает? У Кори, которому все так легко дается? В смысле, нет, не совсем, но этот всегда находит лазейки, всегда предпочитает оставаться в ресурсе тогда, когда другие уже функционируют на последнем издыхании. Какая только сила вынуждает Кори генерировать подобные мысли? Неправда все это!       Джим вопреки самому себе вставил кассету в проигрыватель, чтобы прослушать то, что они уже успели наделать без него. Сырая запись, с шумом на фоне и характерным треском, почему-то началась со строк:

...я посмотрел на это и удивился,

Что же я, блядь, такого сделал, чтобы стать таким бесчувственным?

      Тогда Джим в недоумении принялся перематывать запись, но она упрямо оставалась там, откуда началась. Чем они тут вообще занимались без него? Почему это все еще не в мусорном баке? Это же очевидный мусор, лента испорчена... однозначно придется делать перезапись.

...что же я сделал, чтобы стать таким бесчувственным?

      — И вправду, Кори, что же ты такого сделал? — спросил Джим у голоса, который ответа ему никогда не даст.       И тогда Джим отматывает запись к началу еще раз. И еще. И еще.

...таким бесчувственным?

      Джим понял, почему ненавидит эту песню. Потому что Кори пишет не просто про себя. Да, может, в преимуществе своем эти тексты про то, что сам Кори на душе переживает, но есть жирное но. Кори адресует это в первую очередь не себе, и, вообще, про конкретно «себе» — это тут имеет место быть, но в последнюю очередь. И хоть даже Джим и понял, понял и продолжил ненавидеть, но пальцы его перебирают это рифф по наитию, они не слушаются своего хозяина и делают то, что им заблагорассудится.       Они не могут просто так выбросить этот трек... даже если у Джима в буквальном смысле кости немеют, когда Кори надрывно орет «мы все остались позади!», Джим осознает: альбом нуждается в этом треке, и они его запишут. С ним.       Он в спешке отписывает Шону и говорит, что одна из записей повреждена, нужно срочно перезаписать и сделать как можно больше копий. А еще. А еще у него есть идея.       Собрались они в итоге не все. Точнее... все, но по запчастям. Но у Джима руки и ноги оставались на месте, а Кори, вроде как, мог петь.       Эта песня про боль. Эта песня про их общую боль.

***

             Кори развалился на кровати и, зажав в зубах сигарету, перелистывал сомнительной свежести выпуск Хит Парадера. На обложке красовались девять чудиков в мешковатых красных комбинезонах, и до Джима почему-то не сразу дошло, что речь была о них. Он в принципе на первых порах безбожно тормозил: вот, около него уже крутится какая-то журналистка, у него же хватает ума только на то, чтобы лизнуть ее за ухом и отпустить ему одному понятную шутку в ебаный телеэфир. И что характерно, что он сейчас в эфире, до него тоже доходило уже после. Джим вообще думал, что не доживет до этого. Ну, в принципе до дня, когда за ним будут бегать папарации. Когда им станет вдруг интересно, кто он и что он, он привык, что он тень, самую малость высокая тень, но даже такую — даже такую умудряются не сразу приметить.       Джим осторожно сел на край кровати и посмотрел на Кори, который и глазом не моргает, и бровью не ведет, и, видать, даже толком и не дышит: в такие моменты он Джима, да и всех остальных вокруг, самую малость пугает, потому что вот эта сосредоточенность — она жуть какая стремная. И сказать об этом... тоже стремно.       — И что пишут?       — Да я, вообще, картинки смотрю, — зевнул Кори, Джим усмехнулся, ведь тот терпеть не может журналы в последнее время. — «Мы не боимся быть самими собой». Какой только хуйни не скажешь, чтобы тебе не просто поверили, — еще и записали подобную херню в лозунги. Людям до пизды то, что пишут маленьким шрифтом. Я это говорил и всегда буду об этом говорить. Не хочу больше давать интервью, пусть, вон, с пизденыша или с Клоуна спрашивают, я так больше не могу.       — Ты ведь вокалист, — Кори не впервые заводит эту шарманку, но Джим по этому поводу препираться с ним воздержался. — С тебя всегда спрашивать будут. А вот... когда обращаются ко мне, не становится неловко. И что я им скажу? Я не знаю, что говорить. А у меня... у меня все равно спрашивают. Что-то спрашивают...       — Тут ебаный Кобейн во весь разворот, — возмущается Кори, хотя Кори нравится Нирвана, Кори нравится гранж и ему нравятся дяди из Сиэтла, и Кори даже хотел быть на них похожим. — В голове не укладывается... как такие уродцы как мы можем находиться на одной странице с самим Кобейном? Нет, ты глянь, — Кори протягивает Джиму журнал, на постере Курт своими голубыми глазами отрешенно всматривается куда-то вдаль, точно не в объектив, а далее — далее разворот с ними, с ними девятерыми.       — Надо же, — буркнул Джим. — А представь, у кого-то это даже на стенах висит?       Кори сплюнул в пепельницу и потушил косяк:       — Мне легче представить голоторсого Дерста, который возвышается над кроватью какого-нибудь... ладно, какой-нибудь не очень умной девчонки. Я могу представить, что она, просыпаясь, чмокает его и занимается своими делами, а ложась спать, шликает на него. Это я все могу представить, но вот чего не могу — ну... представь: я весь из себя такой в маске, у меня с шеи херачат три литра пота, вместе с ним — еще и краска. И вот эта вот вся картина... где тут эротика? Где секс? Я не понимаю. Но почему-то журнальные крысы считают, что это пик сексуальности. Я, может, чего-то теперь уже не понимаю, но вот что я точно понимаю, что люди пошли ебанутые. Ну как ты в здравом будешь дрочить на... на фрика в маске? Даже не на одного, а...       — На всех девятерых, — вклинился Джим.       — Да, вот, на всех девятерых. И, кстати, как раз об этом, — Кори прочистил горло: — В общем, Скар как-то рассказала, одна пизда пустила слух по интернету о том, что мы якобы все вдевятером... опорочили, типа, какую-то фанатку*. В масках, прикинь! И хрен бы с ним, если бы эта дура горбатая вплела в это меня одного, но нет же, она посчитала, что тут один за всех и все за одного. Похвально. Даже романтично. Даже в таких уродцах как мы она нашла... какое-то единство. Даже мы его найти не можем, а она, вот, нашла. Хорошо хоть, что хуйня не дошла до СМИ, хотя Скар сказала, будто бы это было бы нихуевой пиар-акцией. Мол, дескать, нас же все равно в лицо знают полтора гражданина, так что просто имидж, и вроде как даже волноваться толком не о чем. А когда я попросил ее пробить ту деваху по базе, я, я вот тебе клянусь, тогда постарел лет на сорок от услышанного и, может, даже поседел: она все детство проучилась в христианской школе, была отличницей и медалисткой, спортсменской и комсомолкой... в общем, такой. Барышней нарасхват. И каковы были шансы, что она окажется такой шизой? Никогда бы не подумал. И я тогда попросил Скар просто подчистить форум, чтобы эта хуйня не привлекала общественность. Не хочу ломать девке жизнь...       — Так ведь в тихом омуте, сам знаешь... — неуверенно начал Джим, но закончить не смог, он достаточно подрастерял в навыках коммуникации за последнее время: нахождение в Слипнот ему перекрыло все дыхательные пути, вместе с ним и лишило дара речи.       — Знаю, — кивнул Кори, — но не кажется ли тебе, что за все надо платить, м? За слова отвечать... тоже надо уметь. И большинство сейчас об этом не заботится, и это бесит, знаешь, а? Мы, музыканты, должны хвататься за жопу каждый раз, когда отпускаем неосторожное словцо. И я ненавижу эту политику, понимаешь? То есть, меня могут обвалять в харчках и при этом сказать, что так надо? Это несправедливо. Я же тоже... — шмыгнул носом, —...тоже своего рода личность. Индивид. Меня... со мной так обращаться нельзя. Но пезд с форумов это не останавливает. Это вообще никого не останавливает. Тебе хорошо: ты прыгаешь по сцене с гитарой, а мне нужно говорить все эти вещи. Приходится. Кричать, говорить, писать, да что угодно. Все дерьмо льют на меня... просто потому, что я отличаюсь. Просто потому, что это модно — лить дерьмо на того, кто отличается. Это полный пиздец, Джим, и я хочу с ним завязать.       — И как ты собираешься это провернуть?       — Я уже проворачиваю, об этом никто не знает, в смысле, кроме меня и Скарлетт... но так нужно, так есть шанс остаться в живых, если ты понимаешь, о чем я, — но Джим не понимает, и Кори не идиот — тоже прекрасно знает, что они достаточно дистанцировались друг от друга, чтобы не знать, что и у кого на уме происходит. — Мне, вот, в прошлом году еще... бля, да как же сформулировать... со мной связался Джош. Рэнд который, помнишь такого? Так вот. Еще в девяносто седьмом он как-то подваливал ко мне, говорит, мол, Корян, послушай мои записи, и я ему такой, бля, хер с тобой, послушаю. Только вот я не послушал ни тогда и ни после; я, можно сказать, тогда и вовсе позабыл, что у меня что-то такое спрашивали, но вот он мне звонит и говорит, мол, приплыли, у меня вдохновение, хуе-мое, все дела. Срочно нужен вокалист, а в Де-Мойне все вокалисты перевелись.       — Так вот куда ты пропадал, — почесал бороду Джим, Кори на него посмотрел и кивнул:       — Ну да, а чо тут такого? Я и послушал записи, я и чай с баранками с его девчонкой пил у него дома, я и тексты писал, пока там был. Я, вообще, я хочу сказать, я соскучился по воздуху Де-Мойна. Я там, бля-буду, я там преисполнился. Я звоню бабуле, говорю, бля, бабуль, это все, это черта. Я прозрел. Меня посетило. Вдохновление, бля, посетило! Бабуля говорит, дерзай. И я... зажегся, понимаешь? Это вот не то, что было раньше, и не то, что было, когда я присоединился к парням. Как прежде не будет, я и не хочу, чтобы как прежде, я просто хочу заниматься тем, что по сердцу, и я вспомнил, что ты мне... вроде ты, да, говорил о том, что тебя... ну, тебе тоже важно заниматься тем, что по сердцу, к чему душа расположена, это вот все. Мы... то есть, ты, ты должен шанс.       — Кори...       — Нет, блядь, ты послушай: я знаю, что я тот еще мудень, с большой буквы мудень, но я умный мудень, понял? Я достаточно сообразителен для того, чтобы понимать, чего хочу я и иногда, просто вот иногда, понимать, чего хотят люди вокруг меня. Я достаточно для этого... компетентный, вот это слово, короче...       — А я недостаточно, — завелся Джим, ему надоело это слушать, он хочет, чтобы Кори прекратил это говорить. — Кори, такое больше не пройдет, я на такое больше не пойду, ты меня в тысячный раз пытаешься дернуть, я не могу в тысячный раз пойти за тобой... как ты там сказал, кто ты? Компетентный, так ведь? Ты сможешь... сам. Все могут сами. Я уж как-нибудь... сам по себе останусь. Я, я сомневаюсь, что я то, что ты искал или ищешь. Ты больше не затащишь меня в свою ебучую паутину, я не позволю.       Кори взял джимовы руки в свои и сжал их. Джим хочет их отдернуть, не хочет поддаваться, но просто не может — он смотрит в глаза Кори и понимает, что это все, это пиздец. Так бывает разве что только в фильмах и, вот, с ним. Оказывается, что с ним. Он смотрит на Кори в упор, тот смотрит в ответ, и оправдаться, что это он просто очки сегодня забыл надеть... не прокатит в любом случае. То, что у него взгляд такой, это пиздеж. Джим не умеет врать, и Кори пользуется этим.       — Я как подумаю об этом, Джим, во мне как будто бы, бля, колокольчики звенят, птички поют и все такое... я как заново рождаюсь, это совершенно другое чувство. Я хочу им поделиться с тобой, — Джим без понятия, из какой такой мохнатой книжонки про христианский рай Кори все эти вещи вычитал, да и страшно даже представить все это, но Кори звучит так отчаянно и одухотворенно одновременно, что Джим не может ему воспрепятствовать. Да и никогда не мог, на самом деле.       Джим смотрит на него и диву дается: это все еще Кори, который в студии разрывает всех в пух и прах, не заботящийся о том, что это, в общем-то, некрасиво, недостойно... вульгарно. Кори, который поет на сцене и намеренно херит к ебеням свой голос, потому что по-другому нельзя. Кори, который страшно бухает, к которому страшно подойти... нет, конкретно к этому, который смотрит на него дурными глазами, но такими охуительными дурными глазами, к этому... к этому располагает вообще все на свете. Кори меняется без позволения и без предупреждения, и Джиму откровенно хуево от того, что он банально не успевает: если он поднимается на ступеньку выше, то Кори оказывается уже у самой вершины, но, однако, никогда не на ней самой. Колеблется?       — Ты хочешь домой, Джим? — Кори целует его шею, едва не мурчит около нее, и у Джима защипало в носу... и не только там, впрочем.       У них с Пенни секса-то, ну, как бы и не было. У него не встал в первый раз, она беззлобно обозвала его фригидным. Ну, она-то подумала, что это достаточно безобидно, но вот для Джима... для Джима это было почти что апокалипсисом: ни одному мужику, скажи ему, что у него мудозвон не стоит, легче не станет. Или еще хуже, это сказать, что если баба не кончила, то, значит, секса у нее и не было, как ты там над ней ни старался, ни извивался. У Джима упало либидо, и он подумал, это следствие, ну, возрастное... рановато, конечно, но когда-то это должно было произойти.       Но вот мы здесь, как говорят.       — О чем ты? — глухо спросил Джим, пока Кори поглаживал его член сквозь джинсы, Джиму все еще было интересно, все еще не хотелось терять нить разговора, ибо врать не станет — Кори сегодня... не такой, как обычно.       — Мы допишем сраный альбом, доиграем сраный тур и свалим. Что скажешь? — Джим знает, что Кори ненавидит будущий альбом, он вот не успел толком выйти, а Кори уже его презирает, потому что, как сам говорил, дохуя страданий, дохуя слез и дохуя нервов, зачем им это все?       — Клоун... не одобрит, — на выдохе поспешил заверить Джим, а на выдохе потому, что Кори тянул его за мочку, и это было пиздец, пиздец как хорошо... было. — Ты ведь не всерьез? Ведь так?..       — Да пусть хуй пососет, я ему все равно не нужен. И Джордисон говорит, чтобы я завалил ебало, а мне надоело, — присосался к щеке Джима, — надоело все это. Что меня вечно кто-то пытается сломить. Они не могут быть моей семьей. В семье... да в семье все готовы загрызть за тебя, а я для них, так, гастарбайтер. Ничего личного, Кори, просто бизнес... они еще не говорили мне такого, но если скажут, то, я клянусь...       Джим тоже готов поклясться, что это полный пиздец: им с Кори не впервой, но. Каждый раз ощущается как первый, и каждый раз ему кажется, будто бы это правильно. Вряд ли Кори получает сейчас удовольствие от того, чем занимается, но если он решил это взять — он и возьмет. И у Джима не было секса давно...       Но вот что интересно:       — А я им... я-то им нужен?       Кори оторвался на него и посмотрел на него, нахмурив брови:       — Сам как считаешь? — и спрашивает так, будто бы Джим должен это знать, будто бы это должны знать все без исключения.       — Не знаю... — честно признался Джим. — Я не думал об этом, но, наверное. Неважно, наверное. Они меня не слушают, я и не встреваю.       — То-то и оно, — Кори зачесал спутавшиеся джимовы пряди назад, — а говорят, бля, что мы семья, мы братья, и что наша связь, бля, сильнее крови. Я тоже так говорил... и даже думал. Но как будто бы... не похоже на то, да? Они нас не ценят. Они не ценят ни тебя, когда ты пропадаешь... кстати, куда ты пропадаешь? А еще... не ценят меня, когда пропадаю я. Ну, метафорами выражаясь, я-то всегда здесь, на расстоянии вытянутой руки и даже ближе. А я им всем... в хуй не уперся. Никому из них. Я им не нужен.       — Мне нужен, — Джим посмотрел снизу вверх на взобравшегося на его колени Кори, и в глазах как будто бы прояснилось: не в очках было дело, вовсе не в них, просто Кори своей этой... воинственностью вновь пробудил в Джиме то, что он стремился похоронить. — Мне нужен, — повторил он вовсе не для того, чтобы заверить в этом Кори, наоборот, ему нужно было убедиться в искренности этих слов самому.       — Тебе нужен, — повторил за ним Кори, они оба, вроде, трезвы, Джим толком не баловался сегодня, хотя Пенни предлагала, но, вот, как-то так, пока они в своем уме, надо бы этим пользоваться. — Я... да нихуя себе. Повтори. Прошу. Повтори.       Это что, Кори ему не верит? Кори его просит? Умоляет? Бред какой, но чтобы в этом бреде удостовериться, Джим устраивает обе лапы по обе стороны тейлоровых бедер, и спрашивает:       — Ты, это, бля... чего такой весь? — получилось не очень, но попробовать стоило.       — Да, бля, меня начинает колбасить уже просто с того, что ты говоришь. Это так охуительно, такой кайф, чтоб ты знал, — Кори трется об него, и Джим наконец понял, как надо поступать:       — Ты мне нужен, — целует его в шею.       — Ты мне нужен, — помогает ему раздеться, сам же оголяться не торопится, ему и так кажется, будто бы он и так голый... но с Кори всегда бывает так и никогда иначе.       — Ты мне нужен, — он не может поверить в то, что говорит это он, Джим, и что Кори не перебивает его, и вообще, справедливости-то ради, Кори сейчас под ним, позволяет ему это вот все, и в благодарность за это... в самую что ни на есть благодарность Джим целует его чуть выше, над пупком.       Ему кажется, что сможет он сейчас даже больше. Как тогда, с матерью. С разницей лишь в том, что он не тот наивный полудурок с гитарой с непонятной целью в жизни... нет, она для него все еще не то чтобы определена, но он хотя бы понимает и принимает, куда двигается и как двигается. Он, блядь, точно горы свернет, и все это только потому, что это на него так действует Кори.       — Я надеюсь, тебя не нужно переучивать, как это делается, — острит под ним Кори, и Джим щипает его за бок. — Да еб твою мать...       — Это тебе за то, что распизделся невпопад, — ущипнул еще раз, оскалился, в нем прибавилось смелости, Джим никогда и не думал, что такое бывает, точнее, могло случиться с ним. — Много пиздишь... из твоего рта... иногда такая херня лезет, что просто...       — А с твоего не лезет? Ты — ебаная тьма, Джим, был и остаешься. Как тебе только пришло в голову, ну, вот эта... с которой я тебя сегодня видел? Как ты хоть... пролазишь в эту пещеру?       — Не знаю, — он не удивлен, что Кори продолжает поносить Пенни, потому что Кори в первую очередь озабочен своей собственной территорией (читай: самим Джимом), и у его враждебности в отношении девушки есть объяснение; больное, правда, не совсем как у людей, но у них как у людей уже давно не было. — Она мне не дает.       Кори прыснул:       — Во угар, скажи же, а? — но, прикусив губу, тихо продолжил: — И слава богу, что тебе вот эта не дает. Бля-буду, мне чтоб на такую гору взобраться, мне надо будет, ну, совсем невменяемым быть. А из тебя так вообще... такая импотента сделает.       — Она мне дрочила... ну, пыталась, — и сам Джим тоже пытается, но Кори перехватывает джимову руку и уже делает так, как ему хочется, в чем, впрочем, самому себе не изменяет. — У меня не встал. Клянусь. Даже накуренный был, и то не встал.       — Да я тебе верю, — мрачно отзывается Кори. — Это мне еще очень повезло, да? Меня твой хотя бы знает, знает, что дядя Кори его не обидит.       Джим рассмеялся. Бля, с ним невозможно. И без него, как в пятитысячный раз показывает практика, тоже никак нельзя.       — Я готовился, если что, с тебя требуются только член... и все, наверное, — Кори зарделся, у Джима глаза расширились, а еще у Кори губы так призывно блестели, он их точно мажет гигиеничкой, он хоть и говорит, что это удел баб, но Джим-то понимает, что Скарлетт не даст ему спуску: если он себя порой гробит, то она с ним рядом вовсе не поэтому. Джим с ней не ладит и вряд ли когда ему это удастся, но с чем спорить не будет, так это с тем, что она заботится о нем.       — Ей не все равно, — зачем-то произнес Джим, входя в Кори пока лишь только наполовину, и смысл собственных слов доходит до него едва ли не тотчас: Скарлетт заботится о Кори, сам Кори о себе не заботится и никогда к себе не подпускает, это порочный круг, вот такие дела.       Тем не менее, Кори под ним наплевать. Он подмахивает ему в нетерпении, впивается ногтями в джимову спину, и зрелище вот это перед Джимом... его как будто бы и быть не должно. Будто бы он смотрит на неприступное культурное изваяние, к которому раз прикоснись — и пиздец.       С Кори всегда так: вот, вроде, действуешь по его же команде, по его же прихотям, но всегда при этом существует определенный барьер. Джиму не пристало много думать во время секса, и Кори спешит ему об этом напомнить:       — Долго ты там будешь заниматься созерцанием? Не приведи господи у тебя еще хрен упадет, а я таким и останусь. Неудовлетворенным, — ему действительно невтерпеж, и зрелище это как минимум завораживающее, обволакивающее, вы, в общем, не поймете, пока сами это не прочувствуете. Как же кайфно.       Джим трахает его и не может не смотреть ему в глаза. У мужика под ним уже целая семья впереди: он скоро женится, эта невеста его, как сам Джим убежден, оказалась любящей, а главное — главное, терпеливой, потому что с такими как Кори... обычным, в общем-то, людям приходится несладко. Эта женщина скоро разродится тейлоровым чадом, и тот, может, повзрослеет. Что-то для себя поймет. Джим-то давно понял. Давно об этом говорил. Говорил и заклинал всех в том, что.       Я буду играть до тех пор, пока у меня пальцы не отвалятся. Честное слово!       Вы можете и дальше смеяться над тринадцатилетним Джимом Рутом из школы, но он тогда все решил. Он все решил, и обязательно всем докажет. Может быть, то, что Кори ему предлагает, действительно то, что ему нужно?       Кори выбивает из его легких оставшийся воздух тогда, когда переворачивает их и начинает... уже по-взрослому, в общем. У них уже такое было, в новый год, но тогда Джим толком не соображал, и там, скорее, все решения принимало его тело — он же сам от корней до корней был отключен. И ему сейчас это очень нравится, он этим бесстыдно наслаждается, и ему хочется верить, что Кори это тоже нравится. Что это для него не зря. В конце концов, секс про удовольствие. Про взаимное удовольствие.       — Тебе хоть нравится? — с Кори надо и нужно разговаривать, тем более когда он такой, в руки сам просящийся, этим надо вовремя суметь воспользоваться, и если до Джима доходит слабо, в этом... не совсем чтобы его одного вина, Кори способен запудрить мозги любого.       — Мне не с кем тебя сравнить, — ложь.       — У тебя были... до меня. Я знаю. Я думал, ты гордишься.       — Не горжусь, — запрокинул голову назад, Джим водит по его округлившемуся потному животу пальцами и смакует это ощущение, потому что хуй бы знал, Кори может в любой момент сделать вид, что ничего из этого не было, и, мол, вообще, это ничего и не значит, так что продолжаем в том же духе: улыбаемся и машем... — Джоэл преувеличивает. До тебя были... немногие. Мне было одиноко, они оказывались рядом. Я всегда мог отказаться, но тогда я этого не понимал. Я думал, что так надо, что от меня только этого и ждут. Я давал, а после того, как давал, понимал, что ошибался. Я своими косяками... вовсе не горжусь.       — Да у тебя никак комплекс бога.       — Тоже заметил? Но да, что-то есть, — Кори улыбнулся ему, — бля, Джим. Оно... вот сейчас.       Джиму повторять не нужно было. Он приподнялся, насколько ему его положение позволяло, и позволил Кори ухватиться за себя. Джим сам по себе, как бы ни неловко это признавать, он тут сам по себе роли никакой не играет и особо значимой функции не выполняет: всем заправляет Кори, и все по обыкновению этим довольны и с этим даже согласны. Джим смотрит и не понимает, а почему, собственно, это происходит с ним, зачем с ним...       Кори хватает ртом воздух. Ему так хорошо, ему действительно хорошо, он ничего не симулирует, и Джим больше в этом не сомневается — напротив, он даже этим гордится. Все эти вещи проделывает он, во всяком случае, он в этом процессе принимает участие. И ему тепло от этого.       — А ты, кстати, поднабрал... — Джим уткнулся носом в потное плечо, Кори же плотно удерживает того на месте и не оставляет ни свободного сантиметра между их кожей, — а на меня еще пиздишь. Себя в последний раз в зеркало когда видел?       Кори улыбается, закрыв глаза:       — Подъеб засчитан.       Джим не знает, где и тем более когда он такому научился, но кончить им выдалась честь вместе. Это было идеально. Это есть красиво.       Кори лежит напротив и тяжело дышит. Для него это тоже определенно было... откровением. Он для себя тоже что-то новое открыл. И Джим по-настоящему, искренне рад, что он в этом не один.       Но вот, успокоившись, приведя себя в относительный порядок и хотя бы натянув трусы, Джиму вот что стало интересно:       — А в туалете... с кем ты так эмоционально пиздел? — он осторожно гладит Кори по голове, и Джима ведет от того, что ему это можно, по крайней мере, сейчас! Это действительно... это действительно охуенное ощущение.       — С Джошем. Я ему пообещал, что приведу очкастого мудня обратно, и, как мне кажется, мне это удалось.       Джим не успел спросить, когда губы Кори без предупреждения накрыли его собственные, смяли их в мягком поцелуе, и, ой блядь, где бы все же Кори ни вычитал всю эту сахарную пургу, пусть знает: на Джиме это сработало. Джим снова в этих сетях. Теперь окончательно и бесповоротно.       — Так тебе понравилось? — разорвав поцелуй, спросил Джим. Кори ему так и не ответил, а Джиму все еще важно это знать.       Кори успокаивающе провел ладонью по щеке Джима и тихо заверил, у самого прям уха:       — Ты был великолепен.       Это не похоже на конец, но он, Джим, как будто бы счастлив... не как будто бы. Точно счастлив. И Джим понял, что Кори имеет в виду. В смысле, имел в виду, когда говорил, что заново родился. В такое слабо верится, когда тебе просто об этом говорят. Просто слышать и слушать недостаточно — надо чувствовать. И Джим рад бы раствориться в этом чувстве.       — Я тебе что-то задолжал, — пробурчал полусонный Джим.       — Серьезно?       Джим склонился над ним, Кори покорно ожидал:       — Серьезно, — и вместе с этим затянул его в очередной глубокий поцелуй; Джим не готов сейчас сказать словами, но Кори, быть может, поймет, если все эти колокольчики на его душе — это не от пизды, то он обязательно поймет.       Я за тобой хоть на край света.       И вот же ж кайфно почувствовать себя дома. Дома и в безопасности.