Diabolique mon Ange

«I am the monster you created You ripped out all my parts And worst of all, for me to live,

I gotta kill the part of me that saw That I needed you more»

Sting «What Could Have Been»

***

18 ноября 1869 года — Боже, Элизабет, как же я устала, — Эрика опустилась на кровать, до боли впившись в виски напряжёнными пальцами. Складывалось ощущение, что в ушах гремели литавры, отдающиеся нестерпимым, навязчивым звоном и пульсацией в голове, в то время как во рту стоял тошнотворный металлический привкус от прикушенной щеки. Девушка прикрыла глаза ладонью, ощущая, как дневной свет, ослепляя, болезненно и навязчиво ввинчивался в черепную коробку, вызывая вспышки простреливающей боли в районе лба и глазниц. Их разговоры и прежде зачастую превращались в настоящие словесные баталии. И казалось, что каждая дала клятву биться до последнего, не отступая ни на шаг. И в такие моменты между девушками не оставалось ни капли понимания или же сочувствия — одно лишь яростное стремление оставить финальное слово за собой. И последнее время подобные стычки случались все чаще, что несказанно выматывало. Впрочем, за Элизабет Эрика говорить бы не решилась — быть может, той даже приходились по душе все эти взлеты и падения. Салливан надменно вскинула бровь, пристально глядя на свою юную любовницу, что сидела на кровати, согнувшись практически пополам, насколько ей это позволял сделать тугой корсет. — Устала от меня, милая моя? — вкрадчиво уточнила она, плавно приблизившись на несколько шагов, а затем протянула руку и снисходительно потрепала Гарнье по затылку. — Ты же знаешь, тебе достаточно сказать лишь слово, и я вернусь обратно в Париж, оставив тебя наедине с твоей бесконечной музыкой, оперой, и всем, что так тебя увлекает помимо меня. Салливан еще некоторое время выжидающе помолчала, но, так и не дождавшись ответа, уточнила: — Так ты действительно хочешь, чтобы я уехала? Гарнье лишь отрицательно покачала головой, не отнимая ладоней от лица. Все это было так чертовски несправедливо и оттого словно выворачивало душу наизнанку. Такое чувство, что несмотря на их отношения, длящиеся уже не первый год, Элизабет словно не замечала чувств Эрики, раз за разом даже в постели напоминая ей о том, что все происходящее временно и может завершиться в любой момент. И эта неопределенность изъедала душу, вытягивая все жилы. Гарнье ощущала, как в ней иссякают последние крупицы сил, терпения и воли. — Вот и я подумала, что ты вряд ли хотела бы нашего разрыва. Ведь правда? Эрика подняла на Салливан усталый взгляд и бессильно кивнула. Завершать отношения она и правда не желала — влюбленность в Салливан в свои юные шестнадцать стала для Гарнье откровением, вдохновением и проклятием одновременно. Но сейчас, спустя три года их выматывающей истории, Эрика больше не могла слушать об очередных воздыхателях своей избранницы от неё же самой. Это было просто невыносимо. В горле начало обжигающе саднить. — Ты можешь просто не рассказывать мне о своих ухажёрах? Это всё о чем я тебя прошу, — глухо и напряжённо уточнила Гарнье, не поднимая глаз и безуспешно попытавшись прочистить горло, сдавленное горечью безысходности. — Ты ведь понимаешь, насколько мне непросто слышать о знаках внимания, что ты столь благосклонно принимаешь то со стороны сына графа, то от самого графа, то от какого-то молоденького капитана, то ещё от кого-то. Элизабет отстранилась, натянуто выпрямившись, и раздражённо скрестила руки на груди. Она хмуро окинула собеседницу испытующим взглядом, а затем холодно уточнила: — Милая моя, а чего ты хочешь? Я лишь забочусь о своём будущем. Кто меня обеспечит всем необходимым? Ты? — она пренебрежительно и оттого лишь более колко усмехнулась. — Ты дашь мне деньги? Статус? Положение в свете? Что можешь предложить мне ты, смею спросить, помимо неуемной, незамутненной привязанности? Салливан разочарованно вздохнула, покачав головой, и добавила то, от чего её собеседница сипло втянула воздух, словно от хорошо выверенного удара поддых: — Я уже не раз говорила, тебе нужно научиться любить себя, Эрика. Они обе прекрасно знали, что ответов на заданные вопросы не существовало. Также как и выхода из сложившейся ситуации. А слова о любви к себе ощущались издёвкой и рвано вспарывали зазубренным лезвием и без того истерзанное юное сердце. «Невыносимо». Гарнье сдавленно втянула воздух. Лёгкие словно отказывались расширяться, будучи болезненно стиснутыми в груди. Сказанное Элизабет привело к чёткому осознанию другого: Эрика себя ненавидела. За то, какой она была, за то, что позволяла с собой так обращаться, за неспособность быть по-настоящему любимой, за то, что терпела всё это, каждый раз выставляя душу нараспашку. Её чувства оставались лишь слабостью, не вызывавшей ничего, кроме жалости и презрения. И так просто не могло продолжаться дальше. — Ничего. Я не могу предложить тебе ровным счётом ничего, Элизабет, и ты это прекрасно знаешь, — бесцветно откликнулась девушка, глядя на тёмные прожилки на паркете у себя под ногами. Их вязь напоминала переплетение вен на руках исполинского дерева, ставшего паркетной доской под ногами господ, вместо того, чтобы продолжать вольно шуметь кроной и тянуться ветвями к небу. Боже, почему она не родилась мужчиной, как о том мечтал отец? Ей совершенно точно нравилось быть девушкой, но насколько проще стала бы её жизнь в таком случае — она смогла бы не просто открыто любить свою избранницу, но и имела бы полное право на эти чувства. Безо всякого риска оказаться в смирительном доме во избавление её от столь неудобных и неприемлемых пристрастий. Без страха открыто заявлять о своих притязаниях и праве на совместное будущее. Впрочем, даже в этом случае Элизабет, наверняка, ограничилась бы лишь бурным, но непродолжительным романом — отпрыск архитектора вне зависимости от его пола точно не входил в число претендентов на руку и сердце Салливан. — Но если я не могу ничего тебе предложить, то, быть может, и правда настало время завершить всё начатое? «Нет!» Право, она и сама решительно не была готова отказываться от Элизабет — та была словно опиумная настойка: дурманящая, притягательная, овладевающая всеми мыслями и желаниями. Эрика уже не представляла себе ночей без возможности жадно приникать к бархатистой коже Салливан, без её завораживающих, тёмных подобно ониксу глаз, без насмешливой улыбки с которой Элизабет встречала каждый сдавленный выдох Эрики. И так же как пациенты без очередной порции зелья, без Салливан девушка становилась сама не своя — её охватывал невероятный перепад настроений от беспросветного уныния до бурлящего негодования. Но, как и в случае с опиумом, помочь мог лишь полный решительный отказ от того, что вызывало это невероятное чувство эйфории в начале и ощущение своей полной ничтожности в конце. — Ты серьезно? — насмешливо уточнила Элизабет, и даже не глядя на неё Эрика могла поклясться, что на губах той сейчас красовалась скептическая усмешка. Словно она наперёд знала, что достаточно подойти, поцеловать тягуче и долго, а затем заглянуть в глаза, и всё вернется на круги своя. — Не устраивай сомнительных дешёвых драм, милая. Мне такое не по душе. Ты же знаешь, что мне нравится быть с тобой, да и мы ведь договаривались оставаться вместе, пока благоволят обстоятельства. Общение с Элизабет напоминало цыганский гипноз, не иначе. Она ласково касалась Эрики, говорила своим глубоким, грудным голосом, а затем смотрела на неё столь бесконечно страстно и голодно, что вся воля Гарнье рассыпа́лась подобно карточному домику. Говорят, чтобы не отдать цыганке последнее, нужно исключить что-то одно из этой триады: голос, касания либо взгляд. — Так, быть может, обстоятельства и диктуют своё? — Эрика подняла на собеседницу болезненные глаза. Стоящая напротив девушка вздрогнула словно от укола, а затем недоверчиво присмотрелась и непонимающе моргнула. Но, взяв себя в руки, подошла ближе и опустилась перед сидящей на колени, оказавшись на одном уровне с её лицом. — Милая, — она мягко опустила ладонь на щеку Эрики, отчего та буквально на мгновение болезненно зажмурилась, словно от пощёчины. — Прекрати вести себя подобно капризному ребёнку. Ты не можешь говорить серьёзно. Ты нужна мне, слышишь? Слова сочились в уши сладким дурманом. Гарнье напряженно сглотнула, борясь с непомерным желанием самой притянуть девушку, накрыть её губы своими, сделать вид, что всё хорошо. Хотя бы на этот вечер притвориться, что их будущее возможно. Противиться становилось всё сложнее, особенно когда Элизабет, словно уловив сомнения, заглянула Эрике в глаза и сама подалась вперёд. «Не лги себе. Будущего нет». Гарнье лишь упрямо сжала губы плотнее. Не получив должного ответа, Салливан слегка отстранилась и встревоженно нахмурилась, безуспешно пытаясь перехватить ставший вдруг чужим взгляд. — Эрика, посмотри на меня, — она требовательно заглянула в лицо Гарнье, но та непреклонно отводила глаза. Напряжённо выдохнув, Элизабет поднялась на ноги, усердно расправляя складки на юбке своего, как всегда, безупречного наряда. Несколько бесконечных секунд она пристально изучала девушку, всё больше мрачнея лицом, в то время, как у той в желудке разрастался склизкий ком. — Так значит, таково твоё окончательное решение? Ты действительно хочешь, чтобы я оставила тебя одну? Голос Элизабет звенел горьким разочарованием. Она нервно провела ладонью по своим волосам, поправляя причёску дрожащими пальцами, словно в попытке тем самым себя успокоить. Салливан решительно не желала слышать ответа. Быть того не могло! Неужели та дерзость, что всегда билась в Эрике, сейчас выплеснулась и в отношении неё самой? В какой момент Элизабет пересекла границу дозволенного? Ведь Гарнье всегда прощала любую громкую ссору, неизменно устало выдыхая накопившуюся обиду, как только Салливан заключала девушку в объятия. Когда следовало остановиться, чтобы не терять то немногое, что было даровано? Ведь, как бы ни отрицала Салливан, Эрика оставалась единственным человеком, ценящим её по-настоящему. А так же понимавшей и дарившей те мгновения, минуты, часы, ночи пылкости, что затем заставляли Элизабет вспыхивать от одних лишь воспоминаний о минувшем. Эрика всегда оставалась той, кто был готов принять Салливан настоящей, в то время как та раз за разом выбирала для себя примерять маску расчётливого лицемерия. — Возвращайся в Париж, Элизабет. Слова прозвучали совсем тихо, но были подобны оглушительному выстрелу. В груди Салливан что-то тренькнуло и оборвалось. Она замерла, считая про себя до десяти, а затем медленно выдохнула, будучи в силах лишь кивнуть — горло перехватило удушливым спазмом. Но гордость, граничащая с гордыней, не позволяла пойти на попятную. — Как пожелаешь. Шелест юбок был подобен шороху облетевшей листвы, кружащей в порывах ветра. Он погнал её куда-то прочь, так далеко, что через мгновение уже и не увидеть. Следом хлопнула закрывающаяся входная дверь, словно от сквозняка, выдувающего любой намёк на тепло. Эрика уронила лицо в ладони. Слёз, как обычно, не было — они никогда не приносили ей должного облегчения. Девушка лишь нервно кусала губы, ощущая жжение в глазах. Она понимала, что только что самовольно отказалась от единственного человека, кто принимал её такой, какой она была. Без Элизабет же она снова становилась всего лишь монстром в человеческом обличье, заслуживающим, по мнению других, персональной палаты в психической лечебнице, а никак не любви. — Доволен? Этого ты добивался, сделав меня такой, всемилостивый Господь? — в разъярённом взгляде Эрики, воздетом куда-то к небесам, скрытым за деревянными перекрытиями здания, было столько юношеской обиды, негодования и отчаяния, что любое, даже самое чёрствое сердце должно было дрогнуть. Да вот только у богов свои забавы, о которых юной Гарнье ещё лишь предстояло узнать. Она прерывисто перевела дыхание, а затем зло выплюнула сквозь зубы. — Не желаю! Я не желала ничего из этого! Я не выбирала, какой быть! — звон хрустального бокала, разлетевшегося о стену и осыпавшегося на дубовый паркет льдистой крошкой, заглушил рваный всхлип. Взяв себя в руки, Эрика глубоко вздохнула и скрипнула зубами, в то время как в её душе разрасталась спасительная буря. Потому что если она перестанет злиться, то придет в отчаянье. — Никогда больше, ты слышишь? Более я никогда не хочу чувствовать ничего подобного! К чёрту всё это! Поднимаясь со своего места, девушка раздражённо скользнула ладонями по сухим, покрасневшим глазам, и решительно направилась в гостиную в сторону рояля. Внутри, где-то глубоко за рёбрами, один за другим щёлкали наглухо застёгиваемые крючки нерушимой брони. По крайне мере музыка всегда оставалась спасением, позволявшим излить чувства на нотный стан. Тем, что останется с ней навсегда. В отличие от людей.

      

«Je cache ma peine Sur ces mélodies Sur ces quelques notes qui sauvent ma vie Je cache mes espoirs Je les dissimule J’ai bien trop peur qu’il ne s’envolent Car je suis un monstre à Paris»