Diabolique mon Ange

***

21 марта 1878 года. Урождённая графиня Амели де Брюер всегда умела держать себя в руках. Её мать, графиня де Брюер, часто вспоминала, что даже когда малышка Амели появилась на свет, она не заплакала, а лишь начала рассматривать этот мир своими широко распахнутыми, любопытными глазами, а затем вместо плача рассмеялась. По крайне мере она всегда любила рассказывать именно так, хотя все прекрасно понимали, что этого быть просто не могло. Амели родилась редкой красавицей, и это стало понятно уже в раннем детстве. Родственники любили повторять, что она вырастет в завидную невесту — очаровательная, улыбчивая, богатая наследница старинного рода де Брюер, ведущего своё начало чуть ли не от династии Капетингов. Девочка росла, неся себя в этот мир с достоинством, как того требовали её родители, а также царствовавшие на тот момент в высшем свете этикет и нормы поведения. Расти в семье графа де Брюер было непросто. Будучи единственной дочерью, с раннего утра и до поздней ночи Амели находилась под гнётом постоянных ожиданий и требований. Потому она знала три языка, прекрасно танцевала, умела играть на клавесине и арфе. Но когда девочка, которая очень любила музыку, заявила, что хотела бы научиться петь, отец посмотрел на неё с плохо скрываемой досадой и уточнил, что это недостойное молодой графини увлечение. И она безропотно согласилась, как делала всегда. Время шло, и семейство де Брюер стало всё чаще посещать театры и балы, где входившая в пору своей цветущей юности графиня училась премудростям общения в высшем свете. Миниатюрная, воздушная, она была скромна, образована и невероятно хороша собой, а посему представители высших сословий благосклонно приняли столь обворожительную юную особу. А позже случилось то, что определило её жизнь на многие десятилетия вперёд — она оказалась представлена молодому графу Филиппу де Шаньи. Статный, высокий юноша с пронзительным взглядом голубых глаз умел ухаживать как никто другой. Романтические прогулки, увлекательные разговоры, глубокие, наполненные потаённой страстью взгляды. Юноша также знал несколько языков и на каждом из них читал ей стихи, которые, конечно же, были о любви — чему же ещё могут быть посвящены слова, произносимые устами влюблённых молодых сердец? Но через некоторое время граф, совершенно внезапно, без малейшего предупреждения исчез из жизни юной графини, и Амели просто не находила себе места. Сначала она думала, что с Филиппом что-то случилось, но затем, узнав от знакомых, что молодой человек пребывает в добром здравии, испугалась, что сделала что-то не то, тем самым отпугнув предмет своей пылкой влюблённости. Она корила себя за это неизвестное ей прегрешение и буквально впала в отчаянье, оглушённая безразличием молодого графа. Слёзы в подушку, искусанные от безысходности губы и глубочайшая меланхолия — вот что стало её бессменными спутниками на протяжении нескольких месяцев жизни. А затем в их поместье дали рождественский бал, на который всё же явился молодой де Шаньи. И на этом балу случилось то, о чём юная Амели не смела и мечтать — Филипп не просто снова смотрел на неё полными обожания глазами, но и пылко признался в своих чувствах, заставив трепетать её нежное сердце. Молодые люди стали неразлучны, проводя всё свободное время вместе — на прогулках, в театрах, на светских приёмах. Частенько молодой граф де Шаньи наведывался в поместье де Брюер на обеды. Молодая графиня не могла сопротивляться овладевшему ею с головой чувству безоговорочной влюблённости, а все мысли касались лишь голубоглазого красавца де Шаньи. Потому когда Филипп предложил девушке стать его законной супругой, ответ был очевиден. Помолвка прошла помпезно, граф словно бы праздновал свой триумф! Родители Амели также не могли нарадоваться: Господь уберёг их от мезальянса, и их дочь выйдет замуж не только лишь по причине статусности жениха и его соответствия их положению, но и по велению собственного сердца. Какая удача! Далеко не каждая невеста могла похвастаться таким счастливым исходом. Около полугода после замужества молодая графиня де Шаньи буквально парила в облаках. Но сколь внезапно и высоко она взлетела, столь же стремительно рухнула вниз. Она и прежде замечала, что, будучи у них в гостях, Филипп частенько небрежно-надменно, а порой и крайне жестокосердно обходился с прислугой. Но на тот момент она не предавала этому особого значения, ведь с ней он всегда оставался обходителен и нежен. Но спустя каких-то несколько месяцев после замужества она ощутила и на себе гнев и раздражение мужа. Филипп никогда не поднимал на неё руку, но его слова, преисполненные неприкрытой яростью, сжатые кулаки, а также глаза, полные неприязни, заставляли сердце Амели каменеть от страха, а затем осыпаться острой крошкой бесконечного отчаяния. Она была уверена, что всё дело в ней. Ведь не мог же прежде ласковый и добрый Филипп вмиг обернуться безжалостным и жестоким хозяином поместья де Шаньи? Она просила его, рыдала, пыталась всячески вымолить прощение и воззвать к его сердцу и их любви. Но супруг оставался непреклонен и холоден. Хотя порой, казалось, он словно бы оттаивал, и такие вечера была наполнены прежней нежностью и безудержной страстью, от которой в сердце графини загоралась надежда на грядущие перемены к лучшему. Но на следующее же утро всё начиналось по новой, ввергая молодую женщину в пучины бессилия и кромешной тоски. Графиня Амели де Шаньи всегда умела держать себя в руках. Когда родители интересовались её жизнью, она лишь улыбалась, заверяя, что о лучшем и помыслить не смела. Когда Филипп запретил ей посещать театры и балы, она заверила друзей и знакомых, что несколько устала от светского общества и хотела бы посвятить себя семье, ведь на тот момент она действительно носила под сердцем ребёнка. Но малыш появился на свет недоношенным и так и не смог ни издать первого крика, ни сделать первого вздоха, что окончательно ввергло графиню в обречённую безысходность и последующее уныние, а графа — в ярость. Мужчина обвинил жену в том, что это именно она виновата в смерти его наследника. Это окончательно разбило и без того надколотое болью потери сердце скорбящей женщины. Амели была буквально оглушена сокрушительной тоской и горечью, став напоминать лишь бледную тень той жизнерадостной девушки, коей являлась в прошлом. В эти дни, превратившиеся в месяцы, она перемещалась по дому неслышно, стараясь ни коим образом не привлекать к себе внимание супруга, который срывался на любое неверное слово, неловкое движение или же неуместный, по его мнению, вопрос. Впрочем, любой вопрос казался ему неуместным. Ведь, как часто любил говаривать граф де Шаньи — что же за женщина ему досталась, что оказалась не способна даже выполнить простого женского предназначения — выносить ребёнка? Никчёмная. И именно такой Амели себя и чувствовала. Абсолютно никчёмной. Граф де Шаньи также, должно быть, по-своему проживал горе потери наследника. Он увлёкся скачками и охотой. А затем начал всё чаще отсутствовать в стенах своего родового имения. И в такие моменты, с одной стороны, графиня де Шаньи испытывала облегчение — она словно начинала глубже дышать, не вздрагивая от каждого шага, доносящегося со ступеней лестницы. А с другой — она безмерно скучала по ласковому и нежному Филиппу, в которого влюбилась пять лет тому назад. Но её робким надеждам на то, что всё ещё может наладиться, было не суждено сбыться. Женщина и сейчас помнила то жуткое утро, когда у неё случился тот злополучный разговор с её молоденькой камеристкой. Мадлен, так её звали, это имя навсегда осталось в памяти графини. Всё утро девушка была словно сама не своя — у неё все валилось из рук, она делала всё невпопад и вздрагивала от любого относительно громкого звука. И непрестанно прикрывала высоким воротом форменного платья свою шею. В какой-то момент Мадлен неловко уронила щётку для волос, которой расчёсывала волосы молодой графини, и совершенно внезапно горько разрыдалась. Амели попыталась выяснить, что за горе терзает юную Мадлен, но та лишь качала головой и всё прижимала дрожащие ладони к груди, словно в немой мольбе о помощи или прощении. Графиня не могла оставаться в стороне, ведь, судя по всему, произошло что-то действительно страшное. И она впервые в жизни проявила настойчивость, вынудив девушку рассказать о своих страхах и терзаниях. Сначала та никак не могла найти слов, чтобы поведать о произошедшем, но, в конце концов, крайне нехотя всё же проговорилась графине о том, что её муж, граф де Шаньи, бесчеловечно надругался над ней, а налившиеся синевой кровоподтеки на её шее были немым свидетельством этого ужасающего события. Девушка дрожала, стараясь справиться с подкатывающими рыданиями, а Амели была настолько ошеломлена раскрывшейся тайной, что не смогла выдавить из себя и слова. В том числе слов поддержки в адрес своей служанки, которая в них столь остро нуждалась. Вечером между супругами разразился грандиозный скандал. Граф буквально осатанел, в качестве защиты перейдя в нападение. Он всё так же не смел поднять на Амели руку, но женщина видела, что он был на грани: вздувшиеся на шее вены, подрагивающие ноздри, сжатые кулаки и этот взгляд. О, этот взгляд! Он не просто прожигал и испепелял. Своей тяжестью он будто бы давил графиню, словно ничтожную букашку, посмевшую заявить о своем никчёмном мнении. И в этот момент ей стало по-настоящему страшно. А дальше всё окончательно полетело под откос. На следующее же утро из особняка исчезла Мадлен, а на все расспросы графини, куда же подевалась её личная камеристка, никто не мог толком ничего ответить, ведь никаких родственников в Париже у девушки не было. И больше им не суждено было встретиться. А девять месяцев спустя на пороге их имения вдруг появилась плетёная корзинка с крошечным свёртком и запиской. Графиня де Шаньи с ужасом осознала, что из корзинки на неё смотрел голубоглазый крохотный новорожденный. Отпрыск её мужа. Порождение насилия над юной и доверчивой девушкой. В письме Мадлен каялась и обречённо молила женщину лишь об одном — позаботиться о её сыне. В груди графини де Шаньи разрасталось сочувствие, и вернулась, казалось бы, давно ушедшая боль. Боль о своём потерянном несколько лет назад малыше. Она не смогла поступить иначе, кроме как принять ни в чём неповинное дитя как своё. О том, какую жуткую кончину Мадлен избрала для себя, графиня узнала лишь много позже. Впервые в жизни Амели де Шаньи устроила своего рода бунт, а граф просто не посмел перечить появлению в их доме новорожденного, ведь в противном случае женщина пообещала лично пойти в жандармерию и рассказать о случившихся событиях несмотря на то, чем бы это грозило репутации их семьи, их браку и им обоим. И она впервые увидела, как после этих слов побледнел и вздрогнул всегда уверенный в себе Филипп — ведь он всё время так любил повторять, что семейство де Шаньи никогда не было замешано ни в одном скандале. В то время как в душе самой женщины разверзлась пропасть безразличия, которое, как известно, было куда как страшнее ненависти. Её сын Рауль был истинным красавцем, переняв у своего отца лишь лучшее — ясный взор, острый ум, обходительность и лучезарную улыбку. Хотя, пожалуй, улыбка досталась ему от его родной матери, о которой никогда и никто больше ни разу не вспоминал вслух. Рауль был юным и порывистым и таким светлым, что сердце графини да Шаньи замирало от нежности и обожания к мальчику, которого она с их первого знакомства всегда считала своим родным сыном. Особенно радостными были их летние поездки в Бретань, когда уже входящий в пору своей юности Рауль начал превращаться в обходительного и галантного молодого виконта де Шаньи. Они часто гуляли по берегу, общались на всевозможные темы, обсуждали музыку, философию, искусство, а также вместе радовались, когда к ним в дом наведывались их соседи — гениальный композитор мсье Густав Даае со своей юной и нежной, как морской бриз, дочкой Кристин. Амели наслаждалась природой, обществом сына, спокойствием и музыкой. Той музыкой, что всегда оставалась под запретом в их особняке в Париже. Но как только к ним приезжал граф де Шаньи, Рауля словно подменяли. Он становился дёрганым, испуганным, капризным мальчишкой, который раз за разом сносил насмешки и унижения со стороны отца. Все попытки графини защитись сына наталкивались на гневную неприязнь со стороны Филиппа. Более того, на каждую такую просьбу мужчина лишь подливал масла в огонь, усиливая свои моральные истязания в отношении сына, словно тем самым пытался одновременно наказать и ребенка, и его мать. Лишь хуже стало, когда граф решил, что Раулю пора бы выходить в высший свет, оставив никчёмные мечтания и праздное времяпрепровождение в глуши северных берегов Франции. Высший свет и общество графа де Шаньи не просто изменили Рауля до неузнаваемости, а развратили его — вытянули наружу всё самое мрачное, что было заложено кровью отца. Всё чаще графиня замечала в юноше такие знакомые вспышки гнева, неприязненное отношение к прислуге и повелительно-надменное отношение к тем, кого он считал ниже своего статуса. Она узнавала мужа во взлёте бровей сына, в его жестах и тоне. И это стало последней каплей, ввергнувшей графиню в глубочайшую меланхолию. Слухи о том, что её мужа застали с синьоритой Сорелли, балериной из «Опера-Комик», отозвались в груди Амели абсолютным безразличием. Кто бы мог подумать, что столь пылкая любовь способна выгореть, оставив на своём месте лишь пепелище ледяной отчуждённости? Но затем она узнала, что за подобными утехами застигли и её семнадцатилетнего сына. И эта новость вызвала в графине гнев. Впервые внутри неё всё клокотало от ненависти к прежде любимому человеку, что сумел испортить то лучшее, что оставалось в жизни графини де Шаньи — их сына. Её муж и прежде заводил интрижки на стороне, которые с лёгкостью сходили ему с рук, но эта по каким-то причинам невероятно взбудоражила весь высший свет. Впрочем, графиню волновала даже не очередная выходка графа, а лишь то, что Рауль становился всё более похож на своего отца. Он так же шёл по головам и с лёгкостью втаптывал в грязь сердца и невинность девушек по воле сиюминутной прихоти. Графиня сообщила, что съезжает из особняка в их имение в Бретани, чего Филипп, разумеется, категорически не мог допустить. Он снова стал предельно вежлив и обходителен со своей супругой, словно и не минуло тех двадцати двух лет с момента их знакомства. Он даже предлагал ей совместные походы на светские вечера и встречи, но Амели прекрасно осознавала, что это было вызвано не преданностью или внезапно вспыхнувшими с новой силой чувствами, а лишь страхом за свою подмоченную репутацию. И она позволила себе то, чего не позволяла с момента появления Рауля в их доме — второй по счету бунт. Она съехала из поместья де Шаньи в их имение в Сен-Мало. Граф негодовал и лично несколько раз возвращал непокорную супругу в Париж, но она оставалась непреклонна. В конце концов, графиня согласилась добровольно вернуться в столицу и сыграть роль счастливой жены перед высшим светом, но лишь при одном условии — Рауль должен был уехать на обучение за пределы Франции. Она более не нуждалась в любви и преданности Филиппа, но из последних сил стремилась спасти судьбу своего горячо любимого сына. В противном случае Амели осознавала, что того рано или поздно ждёт неминуемое падение. Но не будучи столь искушённой в закулисных интригах, женщина допустила колоссальный просчёт. Она снова вытащила на свет карту того, что в случае несогласия графа на её условия, она сообщит и Раулю, и полиции нелицеприятную правду из прошлого графа де Шаньи. Последовавший предательский удар в спину оказался сокрушительным для женщины. Но он снова касался не её тела, а гораздо худшего — свободы воли, а также крупиц веры в отношении единственного оставшегося в её жизни близкого человека. Они доставили её в Сальпетриер, ссылаясь на то, что меланхолия, которая периодически настигала графиню в минуты душевного отчаянья, могла сказаться на её поступках и действиях. Она до сих пор помнила, как Рауль целовал её холодные руки и запястья и слёзно убеждал, что это всего на неделю, не более. К выходным ей обязательно станет легче, и он лично заберёт её из лечебницы. Он смотрел на неё своими лучистыми голубыми глазами, и в этом взгляде графиня видела ту нежность, которую полюбила в Филиппе. И Амели поверила. Как она могла не верить любимому сыну, которого баюкала на руках бессонными ночами, когда тот был крошечным малюткой, мающимся от резей в животе? К которому она приходила на помощь и спасала от ночных кошмаров после очередной ссоры с отцом — бесконечно гладила его по светлым, ещё по-детски пушистым волосам, пока он не затихал. Которым гордилась и которого любила беззаветной, щемящей, тревожной материнской любовью, желая сыну лишь одного — счастья. И графиня поверила, хотя уже в тот момент всё было предельно очевидно. Она осталась в Сальпетриере на неделю. На месяц. На полгода. На год. А дальше всё слилось в единое блёклое полотно образов, обрывков снов, которые смешивались с явью и постоянным ощущением, словно она давно умерла, а всё вокруг — лишь мучительное посмертие. Ей давали успокоительные пилюли и микстуры. Впрочем, мадам Амели Гардо, как её почему-то называли в этих стенах, и не стремилась избавиться от их въедливого и вязкого дурмана — они хотя бы дарили ей успокоение. Женщина безмерно устала от того отчаяния, что в ней поселилось после осознания предательства не только со стороны мужа, но и её единственного сына. Мадам Амели Гардо всегда умела держать себя в руках. Даже несмотря на минувшие долгие семь лет, спустя которые она оказалась готова снова встретиться с когда-то самыми дорогими в её жизни людьми. Теми, кто лишил её этой самой жизни.

***

— Давайте ещё разок, начиная с интеремедии? — мсье Габриэль постучал дирижёрской палочкой по пюпитру. В оркестровой яме тут же зашуршали нотными листами, перелистывая страницы и возвращаясь к предшествующей композиции. Кристин взяла стакан воды со столика за кулисами и сделала пару мелких глотков в попытке смочить натруженное горло. Опера Эрики не прощала технических ошибок и требовала от главной исполнительницы изрядного вокального мастерства. И, пожалуй, ещё год назад Кристин наверняка бы с трудом справилась с отдельными партиями. Сейчас же, отточив бельканто, Даае даже наслаждалась исполнением, несмотря на сложность материала. Они разобрали лишь две трети арий и пока не приступали к парным репетициям, но в феврале Кристин впервые увидела оперу целиком. До этого она составляла своё представление исключительно из обрывочных кусков композиций, что когда-то исполняла ей Эрика в своём кабинете, а также из тех частей либретто, что читала ранее, получив их минувшим летом в переписке. Даае потратила целый вечер, чтобы изучить музыкальный материал. И ещё два дня, чтобы попытаться вынуть острые шипы болезненной горечи из своего сердца. «Фантом Оперы» произвел на неё впечатление громкого, могучего взрыва отчаяния, в котором выливалась вся исстрадавшаяся душа несчастного композитора. Кристин сразу же узнала часть надрывной композиции, исполнение которой впервые слушала стоя под запертой дверью кабинета Гарнье после их ссоры в оперной капелле. Автор несколько смягчила звучание этой партии, но всё равно Кристин ощутила ту скорбь и отчаяние, что сквозили в каждой ноте, будучи перенесёнными в тот момент из сердца самого композитора прямиком на нотный стан. Того отчаяния, что медленным ядом впрыснула сама Кристин в сердце Эрики тем разговором, и что в дальнейшем стало поводом для категорического отказа Гарнье от помощи во время своей болезни. От осознания всего этого Кристин пришла в смятение и ужас. Она и помыслить не могла, какие глубины безысходности были ве́домы Эрике, как долго и мучительно тлела в ней эта болезненная привязанность к Кристин, какую мрачную безнадёжность и одиночество она ощущала, будучи не в силах выразить свои чувства словами, но выплескивая их через музыку. И теперь Даае словно запуталась в лабиринте этих мучительных переживаний и раз за разом резалась, натыкаясь на их бритвенные грани. И это оказалось больно. Несказанно больно. Кристин отчаянно желала тут же отправиться к Гарнье и убедиться, что та всё так же существует в этом мире: ужинает ли, пишет музыку, отдаёт ли распоряжения прислуге или просто готовится ко сну, но не рассыпалась от всех тех терзаний, что травили её душу когда-то. Она хотела губами залечить все трещинки, что отпечатались на сердце Эрики тонкой вязью изящного кракелюра. Кончиками трепещущих пальцев коснуться каждой острой кромки её страхов и безнадёжных мечтаний. Но не могла — в особняке Гарнье пребывала графиня, а сама Эрика была занята разъездами по городу с деловыми визитами, а потому не заглядывала в Гран Опера. Когда же на следующий день распорядительница появилась в своём рабочем кабинете, закрыв за собой дверь Даае буквально обрушилась на девушку, осыпая её лицо мелкими порывистыми и сбивчивыми поцелуями и зарываясь пальцами в черноту волос. Эрика даже несколько опешила, никак не понимая, что же такого успело произойти за пару дней её отсутствия? — Как ты жила с этим? Как ты выносила это? — болезненно шептала Даае, не в силах оторваться от возлюбленной, оглаживая её лицо ладонями. И Эрика всё поняла. Она заверила, что не всё, что звучало в её опере, было непосредственно о ней самой или её собственных чувствах. Она рассказывала про некие приёмы художественного усиления, что, якобы, умышленно использовала для того, чтобы вызвать больший душевный отклик у слушателей. Она просила не принимать всё столь близко к сердцу, а воспринимать как одну из тех историй, что описаны в книгах. Но по потаённой грусти, в какое-то мгновение скользнувшей в глазах девушки, Кристин прекрасно понимала, что всё это были лишь слова. Даае ещё долго цеплялась за плечи Эрики не в силах выпустить из своих объятий. Словно боялась, что если отпустит её из своих рук, то та непременно исчезнет. Но, запечатлев мягкий поцелуй на губах девушки, Гарнье оставалась всё той же — не имеющей для посторонних глаз ни толики душевных волнений и уязвимостей, но бесконечно нежной и трепетной с Кристин. Первые арии шли невероятно тяжело. Музыка раз за разом обрушивалась на Даае и погребала под собой подобно горько-солёной морской волне, расползаясь по телу вместе с солёной же кровью. Она воспринимала каждое слово как нечто крайне личное. В отдельных частях исполнения Даае ощущала, как солёная морская вода предательски выступала и на её глазах. Побывав на первой репетиции примы, Эрика внимательно наблюдала и слушала исполнение, непривычно расположившись в первом ряду зрительского зала. И с каждой минутой она всё больше мрачнела лицом, а затем вообще решительно прервала репетиционный процесс дав придирчивые замечания по исполнению смычковых партий оркестру. После чего вызвала Даае к себе в кабинет для приватного разговора. И перед Кристин внезапно оказалась распорядительница Гран Опера собственной персоной, которой её видели и знали все остальные — выхолощено-сдержанной и столь же рассудительно-холодной. Эрика села за стол, указав на кресло напротив и, внимательно посмотрев на Даае, глубоко вздохнула, а затем произнесла. — Ты должна перестать терзаться о том, что не имеет никакого значения, — она увидела сомнение, что готова была выразить собеседница, но жестом руки пресекла любые возможные возражения и доводы. — Позволь мне закончить свою мысль. Кристин, не забывай, что ты не экзальтированная хористка, не способная совладать со своими эмоциями, а прима Гран Опера, Парижской оперы, главной сцены не только столицы, но и всей Франции. И ты просто обязана подходить к своей работе как мастер своего дела, а не дилетант. Все возражения, что вертелись на языке Даае, моментально встали поперёк горла подобно рыбной кости. Ровный, спокойный голос Эрики был так не похож на тот насмешливый и искренний тон, что Кристин обычно слышала, оставаясь с ней наедине. В нём не было ни капли сочувствия или теплоты, а лишь режущая подобно ланцету прямота. — В основе каждой оперы, в каждом великом творении лежит некая трагедия. И если исполнитель каждый раз будет проживать это как нечто крайне личное, то, вуаля, — Эрика щёлкнула пальцами, добавляя тем самым выразительности своим словам, — сгорит как спичка. Ты должна чувствовать образ, жить им на сцене, но не пытаться вместить всю эту боль в своё сердце. — Но ведь это касается нас, — прошептала сдавленно Кристин, опустив глаза. — Вся опера про нас. Эрика вздохнула, откинувшись на спинку кресла и, сложив пальцы домиком, пристально посмотрела поверх них на девушку. — Для всех это про одарённую юную приму безвестного театра и обезображенного, одержимого чувствами музыканта, моя дорогая. И тебе тоже следует воспринимать это именно так, — произнесла она сухо. Казалось, что даже её лицо стало высечено из гранита, треснувшего от напряжения шрамом на щеке. — И если я буду видеть, что эта роль продолжает сжигать тебя изнутри, то, поверь, я не посмотрю на то, что все арии написаны под твой голос, и передам исполнение партий твоей дублёрше. Благо второй и третий составы у нас теперь набраны. Даае задохнулась от возмущения. — Ты не можешь так поступить! — Ещё как могу, милая моя. Могу и сделаю, если так продолжится и дальше. В конце концов, я не просто твоя любовница, а ещё и распорядительница этого театра, а потому несу прямую ответственность за благополучие как оперы в целом, так и её исполнителей в частности. А значит я буду делать то, что пойдёт на благо всем. Слова резанули подобно лезвию — рапира снова вернулась в руки своей законной хозяйки. Кристин же неверяще уставилась на Эрику. Она лишь единожды общалась с Даае в подобном тоне — когда та устроила истерику, что не станет исполнять «Il Muto» вместо Карлотты и вообще не заслуживает положения примы Гран Опера. Кристин до сих пор помнила ту отповедь перед прослушиванием, что учинила ей Гарнье в своём кабинете. Вот и сейчас взгляд её ртутных глаз был предельно бесстрастен. Даае не находилась, что ответить. Умом она прекрасно осознавала, что Эрика права — если эмоции мешают исполнению, то нужно либо что-то с этим делать, либо менять своё отношение к происходящему, либо, если не выходит ни то, ни другое — самой отойти в сторону. Но сердце девушки надрывно саднило обидой. Кристин также откинулась на спинку и отвернула голову, уперевшись взглядом в огонь, тлеющий в камине. Она молча опёрлась локтем о подлокотник кресла и напряженно прижала пальцы к губам. Гарнье ещё пару мгновений внимательно наблюдала за собеседницей, а затем сокрушённо вздохнула и провела ладонью по лицу. Её глаза снова стали привычно пасмурно-серыми, а черты лица смягчились. Эрика встала со своего места и переместилась в кресло рядом с Даае. — Посмотри на меня, — попросила она тихо, на что та лишь досадливо закусила губу. — Пожалуйста, Кристин. Не меняя позы, девушка перевела взгляд на собеседницу. В нём читалась обида и уязвлённое честолюбие. — Я была излишне резка, прости. Но, дорогая, я искренне волнуюсь за тебя. Ты просто не видела себя на сцене. Ты словно перетянутая струна, а каждое слово, каждая фраза будто бы оцарпывают тебя изнутри. Бесспорно, публика любит такой накал страстей на сцене. Но я не готова платить твоим душевным спокойствием за это. Поэтому мои слова про смену исполнительницы касались лишь одного — я не хочу, чтобы ты раз за разом истязала себя, исполняя «Фантома», понимаешь? — во взгляде Эрики читалась неприкрытая тревога. Она подалась вперёд, облокотившись о колени. — Да, в «Фантоме» много моих былых сомнений и волнений. Но ты даже не представляешь, от какого количества из них ты меня исцелила одним только своим присутствием в моей жизни. И я не желаю, чтобы теперь ты резалась об осколки моего прошлого, выходя на сцену. Поэтому… — Я смогу исполнить эту роль не как экзальтированная хористка, — твёрдо и раздельно произнесла Кристин, прямо и неотрывно глядя в глаза Гарнье. Отразившая во взгляде решимость не допускала ни малейших пререкательств. Эрика внимательно посмотрела на собеседницу, а затем крайне медленно кивнула. — Хорошо, пусть будет так. — И не смей сомневаться в моём мастерстве, — Даае негодующе сверкнула глазами. — Впредь я не потерплю этого даже от тебя. — Хорошо, — едва заметно улыбнулась Гарнье краешками губ. — Что? — нахмурилась Кристин, заметив эту невольную улыбку. — Что такого смешного я сказала? — Ничего, — пожала плечами Эрика с теперь уже откровенной улыбкой на губах, а затем чуть заговорщически понизила тон. — Просто ты невероятно притягательна, когда начинаешь командовать. Глаза Кристин полыхнули неприкрытым возмущением. Это было просто оскорбительно. В конце концов, сводить всё лишь к тому, что она очаровательная даже в своём гневе куколка и не представляет из себя ровным счётом ничего, а её мнение не имеет особого значения? Кристин скрестила руки на груди, раздражённо вскинув подбородок. И если в прошлом споре относительно грядущей роли, будучи на тот момент лишь неуверенной хористкой, Даае стерпела подобное поведение со стороны Эрики, то теперь внутри девушки всё просто клокотало праведным негодованием. — Мадмуазель Гарнье, а теперь позвольте мне высказать своё мнение относительно текущей постановки. Во-первых, на мой взгляд, интерлюдия перегружена и её следует оставить исключительно инструментальной без лишних вокальных сопровождений. Во-вторых, третья ария начиная со второй трети имеет несколько дисгармогичных моментов в звучании репризы при сочетании струнной и вокальной партий. И если это не является особым техническим приёмом, что предусмотрел автор, то я бы пересмотрела построение этой части. Даае откинулась на спинку кресла, скрестив руки на груди и неотрывно, выжидающе глядя в глаза Эрике. Гарнье недоумённо моргнула. — Прости, — её бровь медленно и плавно уползла вверх, стремясь к линии волос, — но что это за сцена только что была? — Какая сцена? Ты хотела услышать недилетантское суждение, и я его высказала по тем обстоятельствам и вопросам, что вызывали у меня немалые сомнения. И, как прима твоего театра, что самолично вовлечена в исполнение твоей оперы, я имею полное право высказать это мнение. Или же по-твоему я умею лишь быть невероятно притягательной в своём гневе? — парировала Даае, напряжённо откинув невероятно раздражающие в этот момент локоны за спину. — Не забывай, что непосредственно ты избрала меня примой Гран Опера совместно с другими распорядителями, а значит моё мнение хоть чего-то да должно стоить в стенах этого театра. Или же, по твоему мнению, я способна лишь петь что прикажут и красиво стоять на сцене? — Кристин, — Эрика нахмурилась. — Я совершенно не это имела ввиду. С чего ты вообще решила, что твоё мнение меня не интересует? Ей Богу, это просто нелепо. Даае понимала, что несколько утрирует слова распорядительницы, но она больше не считала возможным терпеть такое положение вещей. — Если ты в самом деле ценишь моё мнение, то будь добра не сводить все мои высказывания в некий фарс, тем самым словно обозначая, что тут незачем стегать кошку. Эрика пристально посмотрела на Кристин всё с тем же выражением крайнего изумления на лице. Она сдержанно откашлялась, а затем досадливо кивнула. — Я совершенно точно не хотела задеть тебя своей реакцией и прошу за неё прощения, — начала было девушка несколько скованно и оттого словно бы чопорно, но затем искренне продолжила. — Я ценю твое мнение и, как помнишь, значительная часть партий писалась при твоём непосредственном участии и с учётом всех твоих пожеланий. Что же касается исполнения «Фантома Оперы» на сцене, то я верю твоим утверждениям, что ты с этим справишься. Что же до моего волнения, то, полагаю, это уже мои личные проблемы, с которыми я разберусь собственноручно. Кристин глубоко вздохнула. Она понимала, что была излишне эмоциональна в возникшем разговоре. — Твои чувства также важны, Эрика, — её взгляд смягчился. — И я ни в коей мере не желаю, чтобы тебе снова приходилось справляться с чем-то в одиночку. Просто давай мы будем учиться уважительно и бережно выслушивать мнения и чувства друг друга. В конце концов, нам не по шестнадцать, чтобы не уметь обговаривать то, что важно для каждой из нас. — Безусловно, — облегчённо улыбнулась Гарнье. Даае удовлетворённо кивнула, а затем вскинула насмешливый взгляд на Эрику, уточняя: — Так что там про мою любовницу и распорядительницу? С каких это пор одно стало препятствовать другому? — Совершенно точно одно другому не помеха, — усмехнулась Эрика, пробежавшись весьма откровенным взглядом по Даае. — Препятствуют лишь обстоятельства. — Ох уж эти обстоятельства, — вздохнула девушка, в то время как на её губах заиграла красноречивая улыбка. — Будь милосердна, Кристин! Сейчас лишь полдень, дома у меня всё ещё гостит графиня, а в зале нас ожидает оркестр и актёры полным составом, — рассмеялась Эрика, поднимаясь со своего места и протягивая руку девушке. — Поэтому, если ты готова, давай всё же вернёмся и продолжим репетицию? — Как я могу перечить своей распорядительнице? — усмехнулась Кристин, поднимаясь с места и вкладывая ладонь в ладонь Эрики. — И это ты меня называешь невыносимой! И… ты правда считаешь, что там есть дисгармония в звучании третьей арии? — Боже, просто пойдём уже репетировать.

***

Все слуги понимали, что сегодня хозяйка пребывала в крайне скверном расположении духа. Эрика сосредоточенно пробежалась глазами по утреннему выпуску «La Presse». Но её раздражение читалось во всей позе, а также в том, как между её бровей залегла хмурая складка, обозначавшая крайнюю степень сосредоточенности и в то же время недовольства. Гарнье раздосадовано отложила прочитанную газету в сторону. — Софи! — Да, мадмуазель, — девушка тут же скользнула к столу от двери, где до этого стояла тихо, словно мышка, дабы не навлечь на себя внезапный гнев хозяйки дома. — Графиня, случаем, не изъявляла желания спуститься к завтраку? — уточнила Эрика, напряжённо барабаня пальцами по столешнице. Прошла ровно неделя с их разговора с Кристин, а графиня де Шаньи всё так же практически не выходила из спальни, а когда изредка сталкивалась с Эрикой в коридорах дома, тут же прятала глаза, и, выдав короткое приветствие, старалась скрыться как можно скорее. — Уточню, к этому столу. — Никак нет, мадмуазель, — покачала головой горничная. — Но сегодня она ещё не покидала спальни. Гарнье помолчала, прокручивая нож для масла в пальцах. Её взгляд упал на заголовок «Сироты Парижа нуждаются в счастье». Да уж. Столица Франции была городом, в котором поводов для радости с каждым днём, казалось, становилось все меньше. Эрика хмуро вздохнула. — Скажи, есть что-то, что я должна знать относительно состояния графини? — уточнила Гарнье, пристально посмотрев на служанку. Та лишь отчаянно замотала головой в ответ. — Никак нет, мадмуазель Гарнье, ничего нового. — Хорошо. Можешь идти, — мрачно выдохнула Эрика, и заглянув в кофейную чашку, залпом допила остатки черного, как её настроение, кофе. Если её гостья продолжит играть в молчанку, непонятно, сколько это может продлиться ещё. Она не шла ни на какой диалог. Впрочем, пребывание графини в её доме не доставляло особых хлопот — женщина преимущественно гуляла в маленьком садике на заднем дворе или же читала в гостиной. Порой, когда Эрика была за роялем, она слышала, как женщина замирала за дверью, впрочем никогда не решаясь войти. И, быть может, это всё было бы крайне мило. Если бы не один огромный нюанс. Это никак не помогало в решении ситуации с де Шаньи. Эрику несказанно выматывало находиться в постоянном ожидании очередного выпада с его стороны. То, что тот готовил что-то новое и куда как более хлёсткое, девушка даже не сомневалась — их борьба могла длиться до бесконечности, пока один из них не нанесёт финального, сокрушительного удара. А потому сейчас каждому из них оставалось лишь играть на опережение. Гарнье уже побеседовала с Пьери и его ведомством, выяснив имеющиеся возможности в отношении восстановления графини в правах, если с подобным ходатайством выйдет сама жандармерия. По её просьбе Фернан подготовил ряд документов, что могли пригодиться в дальнейших шагах в этом направлении. Но всё замерло в ожидании одного единственного слова и решения графини де Шаньи. А его всё никак не следовало. Кроме того, после появления женщины в доме, Эрика внезапно осознала, как быстро за столь непродолжительный промежуток времени привыкла к присутствию Кристин рядом. Особенно к тому, чтобы просыпаться рядом с девушкой каждое утро. Так подушки Эрики, несмотря на то, что Даае не появлялась здесь последние несколько недель, казалось, всё ещё хранили едва уловимый аромат лаванды, а в самой спальне Гарнье поселились какие-то забытые ей мелочи, от взгляда на которые теплело на сердце. Неожиданно для себя Эрика отмечала, что ей даже нравится это незримое присутствие возлюбленной рядом. Гарнье и не задумывалась о том, насколько тепло тела Кристин, когда та мирно засыпала, непременно обнимая Эрику, убаюкивало её — казалось, целую вечность она не спала столь глубоко и спокойно, как рядом с Даае. Что, правда, порой играло с распорядительницей злую шутку — вставать с утра к чётко установленному времени, выбираясь из тёплых объятий Кристин, было несказанно сложно. И это не говоря о бессонных ночах, что они проводили в неутолимом стремлении узнавать друг друга всё больше. Эрике казалось, что теперь она с закрытыми глазами могла бы безошибочно составить карту созвездий россыпи мелких родинок на спине Кристин, контур каждой из которых Гарнье обозначила кончиками своих пальцев и для надёжности запечатлела нежным касанием губ. Поэтому вынырнув этим утром из беспокойного, рваного сна, Эрика снова ощутила, как её голову стянуло пронзительной болью. И сейчас, сидя за обеденным столом, она массировала пульсирующие виски, пытаясь хоть немного унять всё нарастающий приступ. Солнечный свет лишь добавлял дискомфорт. Ровно как и то, что графиня де Шаньи настойчиво избегала её компании уже третью неделю подряд. Хотя этим утром ровным счётом всё казалось до зубовного скрежета раздражающим, включая звуки, запахи, слова, мысли. Эрика напряжённо выдохнула в попытке успокоиться и прикрыла горячие веки, под которыми тут же растеклась колючая резь. Сегодня ей предстояло до конца разобрать финал «Фантома Оперы» с капельмейстером и оркестром, прослушать исполнение некоторых частей струнными, которые всё ещё на её взгляд явно не дотягивали, пообщаться с хормейстером, который обещал самостоятельно отрепетировать все партии с хористками, а также определиться с выбором и заказом собственного наряда на званый вечер в честь премьеры. Даже удивительно, что при всех произошедших за последнее время событиях, она завершила работу над оперой. Впрочем, финальную часть она дописала как раз находясь в своём вынужденном изгнании, и теперь, внеся финальные корректировки, была готова представить её вниманию взыскательной столичной публики. Подумать только, три года усердных трудов наконец-то завершились постановкой на сцене. И в основе происходящего будет лежать целиком и полностью её история, её музыка, её либретто. Немыслимо! — Позволите присесть? Тихий, робкий голос вырвал Эрику из задумчивости. Она вскинулась, удивлённо моргнув, и с изумлением уставилась на вошедшую. Графиня стояла с другого конца стола, пристально наблюдая за хозяйкой дома. Она определённо выглядела гораздо лучше, чем даже пару дней назад — из глаз женщины ушёл неизменный страх, а во всех движениях читалась чуть бо́льшая плавность и расслабленность. Щёки женщины также тронул лёгкий, здоровый румянец. — Конечно, прошу, — учтиво откликнулась Эрика, поднимаясь со своего места и жестом приглашая вошедшую присесть на любой из свободных стульев. Поколебавшись, женщина всё же опустилась на стул в непосредственной близости с Гарнье. — Желаете что-нибудь на завтрак? — Не откажусь, — нерешительно улыбнулась гостья, и Эрика осознала, что впервые видит открытую улыбку на её губах. И она ей неимоверно шла — женщина словно разом сбрасывала груз горестей и лет, что обычно отражались в её чертах. С улыбкой она выглядела невероятно обаятельно и молодо. — Замечательно. Софи! Принеси, пожалуйста, завтрак нашей гостье. Служанка, тут же радостно кивнув, скрылась на кухне. Над столом повисла неловкая пауза, словно каждая из собеседниц пыталась выбрать безопасную тему, что, наконец, помогла бы им наладить общение. — Как Вы себя чувствуете, графиня? — спросила Гарнье, первой нарушив тишину. — Вы можете обращаться ко мне без лишних титулов. Если честно, за семь лет я несколько отвыкла быть графиней, — улыбнулась женщина, немного помолчав и переведя внимательный взгляд ореховых глаз на собеседницу. Судя по всему, сейчас, находясь в безопасности, она впервые позволила себе некоторое любопытство. — Но благодарю за беспокойство — безусловно, я чувствую себя гораздо лучше. — Хорошо, мадам, — Гарнье сдержанно ответила на улыбку и вновь поинтересовалась. — Скажите, комфортно ли для Вас пребывание в моём доме? К сожалению, я не имела возможности пообщаться с Вами до этого момента, чтобы уточнить. Но и навязывать Вам своё общество я также не считала уместным. Женщина чуть смущённо и досадливо поджала губы. Судя по всему, она хотела завести разговор и прежде, но что-то не давало ей этого сделать. — Поверьте, это самое комфортное пребывание за последние семь лет моей жизни. Гарнье скрипнула зубами, осознав смысл произнесённых слов и пожалела, что в чашке не осталось кофе, поскольку в рту появился неприятный привкус желчи. Ей было невероятно жаль, сидевшую рядом женщину, а также тех лет, что совершенно бесцеремонно были вычеркнуты из её жизни. — Что я могу ещё сделать для Вас, мадам, чтобы облегчить Ваше возвращение к привычной жизни? — искренне спросила девушка, глядя в спокойные глаза женщины. Та снова лишь тепло улыбнулась. В этот момент из кухни появилась Софи с завтраком. На столе перед графиней оказались хрустящие багеты, тонко нарезанный сыр, ветчина, масло, омлет и кофейник. Налив кофе женщинам, девушка замерла в ожидании иных указаний. Но, коротко поблагодарив, Эрика отослала её из помещения. Дождавшись, пока служанка удалится из гостиной, графиня всё же ответила: — Знаете, эти недели спокойствия и отсутствия какого-либо контроля сказались на моём состоянии самым благотворным образом. Теперь я, наконец, могу спокойно спать, — она помедлила, отпив кофе, а затем несколько нервно облизнула губы и добавила. — И я действительно прошу прощения, что избегала Вашего общества всё это время. Я искренне хотела пообщаться. Но мне было необходимо хоть немного прийти в себя и осознать, что весь этот ужас завершился. Поверьте, вернуться к нормальной жизни — вот так завтракать в гостиной, иметь возможность в любое время выйти из дома и просто наслаждаться теми моментами, которые обычно не ценишь, пока их не потеряешь — это весьма непросто, и на первых порах буквально выбивает почву из-под ног. Женщина бросила на девушку взгляд, в котором читалась надежда, что та не станет осуждать. В это время как Гарнье ощутила подступивший к горлу ком от осознания всего того, через что пришлось пройти этой мягкой и искренней женщине по бесчеловечному решению самых близких людей. — Безусловно, я всё понимаю, — кивнула Эрика и затем, немного помедлив, всё же добавила. — Хотя, признаюсь честно, я уж было подумала, что моя компания Вам неприятна. — Да бросьте, — рассмеялась графиня, намазывая ломтик багета маслом. — Я прожила двадцать два года с Филиппом, а он куда как более сложный человек. Эрика улыбнулась, а затем на секунду задумалась. — Но позвольте уточнить. Вы ведь обедали и ужинали с моими слугами? Женщина откусила небольшой кусочек хлеба и медленно кивнула. Прожевав, она благовоспитанно промокнула губы салфеткой прежде чем ответить: — Они чудесные, душевные люди. За последнее время я привыкла к большому количеству собеседников, а потому мне невероятно не хватает общения с людьми. Обычными людьми. Ну, Вы понимаете. Графиня сделала неопределённый жест рукой и несколько смутилась. — Как Вам будет угодно, мадам. Как я уже говорила, Вы моя гостья, а потому вправе поступать как соблаговолите. Но я буду крайне рада Вашей компании в любое время, — доброжелательно и искренне откликнулась Эрика, пригубив третью за это утро чашку кофе. — Но не смею более отвлекать Вас от завтрака разговорами. — Благодарю. Эрика пролистнула одну из страниц газеты, которую до этого уже изучала. Удивительно, но в первый раз она не запомнила ни слова из того, по чему пробежалась глазами. Сборы средств для детей-сирот в рамках благотворительного аукциона через неделю? Девушка задумалась, внимательно вчитываясь в небольшую статью. Похоже, там обещал собраться весь столичный бомонд. А, значит, это был тот шанс, которым стоило попытаться воспользоваться. Но только в случае, если графиня действительно будет к этому готова. Гарнье давно взвесила в своей голове возможность публичного раскрытия правды в отношении семейства де Шаньи. И если публикации в газетах выглядели бы как нелепые нападки, то раскрытие карт на публике, да ещё и одной из участниц произошедших событий — это стало бы беспроигрышным вариантом. Поэтому званый благотворительный вечер по случаю аукциона действительно был прекрасным шансом для воплощения планов Эрики. Оставалось лишь обсудить это с графиней. Завершив трапезу, женщина несколько робко уточнила. — Что же касается темы, что Вы подняли при нашей первой встрече, — начала было она, а затем неуверенно замолкла. Графиня повертела в руках чашку с остатками кофе, словно не зная, как продолжить. — Мсье Лабори уже готовит документы, которые мы с Вами обсуждали при прошлой беседе, не подумайте, что я упоминала это лишь для красного словца. Но, конечно же, мы обсудим это лишь тогда, когда Вы будете к этому готовы, — пришла ей на помощь Эрика, видя смятение своей собеседницы. В их первый диалог совершенно точно не следовало вмещать обсуждение всех дел и планов. Главным достижением на сегодня было уже то, что лёд молчания тронулся. — Благодарю, — облегчённо выдохнула женщина. — Не беспокойтесь, мадам, мы ещё успеем все обсудить. А пока не желаете побывать со мной на репетиции? Переход и сам вопрос оказались столь неожиданны для собеседницы Эрики, что Амели растерялась и удивлённо заморгала, глядя на Гарнье. — Простите? — Сегодня в Гран Опера запланирована большая репетиция грядущей премьеры, — пояснила Эрика и тут же добавила. — Конечно же, для соблюдения вашей безопасности, нас сопроводит капитан Пьери. Но, если пожелаете, мы могли бы вместе поехать в Парижскую оперу. Женщина бессильно открыла и тут же закрыла рот. Музыка. Как давно она не слышала живую музыку и эти чарующие голоса. Сколько лет она не посещала оперу? Пятнадцать? Двадцать? Нет, быть точной, ровно двадцать семь лет. — Поехать в оперу? — неверяще переспросила она. Это предложение казалось ей совершенно ирреальным. — Да. — И услышать живое исполнение? — Иного мы не имеем, — рассмеялась Эрика, но тут же оборвала себя, увидев слёзы, внезапно блеснувшие в глазах собеседницы. — Мадам, я чем-то Вас огорчила? — Нет, нет, что Вы, просто я… Так давно не бывала в опере, — женщина смущённо скользнула ладонями по векам, глубоко вздохнув и переводя дыхание. — Полагаю, это нужно срочно исправлять, особенно с учётом того факта, что Вы гостья в доме людей, возведших Гран Опера, — понимающе улыбнулась Гарнье. При всей кажущейся мягкости графиня де Шаньи напоминала оголённый нерв, от касания к которому простреливало болью и безмерным сочувствием. — К тому же уже не первую неделю мадмуазель Даае стремится повидать Вас и напоминает мне об этом при каждой нашей встрече. Графиня несколько растроганно улыбнулась. Она помнила Кристин совсем девчушкой — тонкая, улыбчивая, она была не похожа на своего отца с его типично нордическими чертами лица. Как рассказывал мсье Даае, девочка была его вылитая покойная жена, которую мужчина, к своему горю, столь рано потерял. Он безмерно любил свою дочь, как и графиня своего сына. Но, как показывает жизнь, судьба бывает крайне непредсказуема в своих взлётах и падениях. Сейчас не было ни мсье Даае, ни прежней графини Амели де Шаньи, что прежде вели тёплые дружеские беседы в загородном имении под вечный умиротворяющий шум волн и звуки скрипки. — Вы даже не представляете, какой подарок мне делаете, мадмуазель Гарнье, — выдохнула женщина и неловко сцепила руки, поскольку в этот момент у неё возникло необъяснимое желание благодарно обнять эту пока ещё малознакомую, но щедрую на столь важные для женщины подарки девушку. Она даровала ей освобождение, а теперь предлагала ещё и музыку. Сколько ей было? Пожалуй, приблизительно столько же, сколько и её сыну. Но в ней не чувствовалось капризной избалованности, что проявилась в своё время в Рауле. Эрике явно пришлось рано повзрослеть, столкнувшись с жизненными сложностями, а оттого в её серых глазах отражались собранность и рассудительность. Впрочем шрам, обозначенный на её щеке тонким росчерком, свидетельствовал о бурной юности. Или же о некоем несчастье? В любом случае, это была крайне необычная деталь, которую едва ли можно было встретить у иной мадмуазель. При этом, к своему удивлению, Амели отметила, что он даже шёл Эрике, если это выражение вообще было применимо в отношении шрама на лице женщины — достаточно правильные и даже интересные черты лица девушки становились чуть жёстче с его наличием. И это словно соответствовало её статусу. Как она сумела стать распорядительницей Парижской оперы? И почему до сих пор оставалась одна, не озаботившись вопросами замужества и наследников? Хотя, быть может, наоборот, она тщательно взвесила эти вопросы и приняла крайне дальновидное с её стороны решение? По правде, ей даже нравилась эта спокойная, немного ироничная девушка — совершенно точно в ней не чувствовалось притворства и фальши. И пусть Амели пока не до конца понимала мотивов, которыми руководствовалась мадмуазель Гарнье, но она была тем мостиком, что вновь соединил жизнь графини с нормальным миром. Эрика удовлетворённо улыбнулась. — Тогда я тотчас же отправлю лакея с посланием для мсье Пьери, и мы можем ехать. Графиня неспешно кивнула, отложив салфетку, а затем вскинула глаза на девушку, поднимаясь из-за стола. Эрика встала вслед за своей гостьей. — Пока мы будем ждать прибытия мсье Пьери, быть может, Вы не откажетесь немного побеседовать? — спросила графиня, изрядно нервничая. Очевидно, она решилась на шаг, который хотела оттянуть как можно дольше, но который, безусловно, требовалось сделать как можно скорее. Чувствуя себя чуть увереннее в чужом доме в месте, где проводила больше всего времени, женщина предложила. — Если Вы не против, быть может, мы обсудим всё в библиотеке? — Конечно, мадам, как пожелаете. Эрика отдала распоряжения лакею, и, совместно с Амели, они прошли в левое крыло дома, направившись в библиотеку. Помещение было наполнено терпким ароматом старого дерева и бумаги. Шкафы тёмного морёного дуба были плотно заполнены книгами на разных языках и, казалось, имели весьма разнонаправленное и даже несколько хаотичное содержание. Но, присмотревшись внимательнее, можно было определить, что большинство из них касались архитектуры и музыки. Также среди прочего здесь же располагались классические труды писателей и философов. Две отдельные витрины-этажерки у входа были отведены под собрания сочинений поэтов. Судя по всему, графиня питала отдельную любовь к поэзии, поскольку, войдя в помещение, она безошибочно подошла к одной из этажерок и бережно пробежалась кончиками пальцев по корешкам книг. Она всё молчала, но Эрика оставила право начать непростой разговор именно самой женщине. Пальцы графини замерли на одном из тонких томиков в чёрном переплете с золотистым теснением на корешке. Она ловко вытянула книгу. Эрика безошибочно её узнала. «Цветы зла». — Любите запрещённую литературу? — поинтересовалась с лёгкой улыбкой графиня, явно радуясь возможности задать первый вопрос на весьма отвлечённую тему. Гарнье даже несколько изумилась. Она не предполагала, что женщина настолько неплохо осведомлена в отношении этого скандального по своей сути сборника. — Я люблю творчество Бодлера. И редкие книги. А здесь, как Вы понимаете, буквально сочетаются оба моих увлечения. Графиня с любопытством открыла тонкий томик и пробежалась глазами по стихотворению на заложенной странице. Её брови на секунду взметнулись, но она тут же вернула отстранённое и весьма сдержанное выражение своему лицу. Гарнье прекрасно знала, какие строки сейчас прочла женщина.

«Кто смеет поминать в связи с любовью ад?

Будь проклят навсегда беспомощный мечтатель,

Который любящих впервые укорил.

И в жалкой слепоте, несносный созерцатель,

О добродетели в любви заговорил!»

Эрика процитировала наиболее безобидную часть «Проклятых женщин», строфы которого минутой ранее оказались перед глазами графини. — Прекрасные слова, не правда ли? — улыбнулась Гарнье, не отрывая цепкого взгляда от собеседницы. — Безусловно, — согласилась та невозмутимо, поставив сборник на прежнее место. — Мой муж тоже очень любил поэзию в своё время. В голосе женщины прозвучала печаль, словно бы она вспомнила о чём-то столь далёком и крайне дорогом, но при этом столь же недостижимом. Эрика вздохнула, в полной мере понимая чувства графини. — Мадам, я не хотела бы воскрешать тягостные для Вас воспоминания, поскольку наша беседа неизбежно приведёт к упоминанию Ваших супруга и сына, — деликатно уточнила Гарнье, понимая, что те тревоги и страхи, что жили в душе её гостьи, наверняка не отступили. И три недели пребывания в её доме никак не могли в полной мере исцелить истерзанную душу женщины. Та лишь грустно улыбнулась и едва заметно передёрнула плечами. Безусловно, при прочих равных условиях, она постаралась бы отложить этот разговор до более удачных времён, а лучше на неопределённый срок. Да вот только ситуация, судя по всему, никак не позволяла промедлений. Это было видно по нервозности, которую мадмуазель Гарнье хотя и пыталась тщательно скрыть, но всё же испытывала — та неизбежно прорывалась в её жестах и взглядах. — Полагаю, в какой-то степени я всё же готова к этому разговору. Но если я пойму, что не в силах продолжить… — Вы всегда сможете прервать наш диалог, не волнуйтесь, — успокаивающе подтвердила Гарнье, тем самым снижая степень волнения своей собеседницы. Та едва заметно облегчённо перевела дыхание. — Присядете? Женщина кивнула и опустилась в глубокое кресло рядом с окном, в то время как Эрика расположилась напротив. — Быть может ещё кофе или просто воды? — Нет, благодарю. Лучше расскажите мне о том, как Вы познакомилась с моим сыном и мужем? Эрика на пару секунд задумалась, определяясь с чего же начать, а также как обойти острые углы причин возникновения их взаимной неприязни с Раулем де Шаньи. Гарнье облокотилась о подлокотники кресла и свела пальцы, прижав их к губам, а затем со вздохом всё же начала свой рассказ. — С Вашим супругом я знакома весьма и весьма опосредовано — мы встречались лишь пару раз на светских раутах, не более того. Но я осведомлена о его бесчинствах. Впрочем, не будем об этом. А вот с Раулем мы знакомы не понаслышке. Пожалуй, тут следует начать с того, что мы познакомились, когда он решил выступить меценатом Гран Опера. Но лишь для того, чтобы быть вхожим в стены Оперы. Нет, ничего такого с его подачи не случилось, не волнуйтесь, — уточнила она, увидев неприкрытую тревогу в глазах собеседницы. — Но, пожалуй, именно в этот момент наши взгляды на жизнь непримиримо столкнулись. Эрика сделала небольшую паузу, тем самым предоставляя своей собеседнице возможность задать вопросы, а также выверяя следующий значительный пласт своего повествования, в котором неминуемо придётся упоминать Кристин. — И здесь в мой рассказ вступает ещё одна героиня. Мадмуазель Даае. Она приехала в оперу вскоре после смерти своего отца, мсье Густава Даае, и стала хористкой в стенах нашей оперы. Обстоятельства сложились таким образом, что я услышала её голос и, как Вы сами сможете в этом убедиться уже сегодня, он просто неподражаем — такой невероятный диапазон, красота и совершенство в каждой ноте! Но, кажется, я отвлеклась от темы, — Эрика немного извиняющееся улыбнулась, а затем продолжила. — Я выступила своего рода ментором и шапероном в отношении мадмуазель Даае. Да и, что греха таить, мы крайне сблизились за эти годы общения. Поэтому когда мсье де Шаньи появился в Опере и заявил свои притязания на мадмуазель Даае, у нас с ним возник некоторый конфликт. — Вы сказали о притязаниях, — тихо уточнила женщина, глядя куда-то в окно, словно не в силах смотреть в глаза своей собеседнице. — О какого толка вещах идет речь? Должно быть, она допускала самое худшее, поскольку, когда Эрика заговорила снова, в глазах графини отразилось едва заметное облегчение. — Видите ли, мадам, в случае с Кристин мсье де Шаньи рассматривал её как коллекционную вещицу, что неплохо бы смотрелась в его особняке. Он хотел, чтобы она стала его женой, но даже не счел необходимым сделать предложение должным образом, лишь поставив её перед фактом замужества. Но хуже всего было то, что все стремления, желания, мечты мадмуазель Даае ни в коей мере не брались в расчет — по мнению виконта, как только Кристин стала бы виконтессой де Шаньи, она целиком и полностью должна была отречься от всего, что делает её собой. И, на правах близкой подруги Кристин, я встала на её защиту, что крайне не понравилось Раулю. Графиня судорожно перевела дыхание и болезненно прикрыла глаза. Как же ей были знакомы все эти требования. Только у молодой графини де Брюер в свое время не было такой близкой подруги, которая привела бы её в чувства, указав на очевидное. Все самые страшные опасения, что терзали душу женщины, подтвердились — Рауль стал точно таким же, как и его отец: беспринципным, жестокосердным, эгоистичным. И это понимание отдавалось невыносимой болью в материнском сердце. — Рауль… Какой он? — спросила женщина, всё так же не открывая глаз. Перед её внутренним взором все ещё стоял голубоглазый белокурый мальчишка, который смотрел на мир ясными и широко открытыми глазами. Гарнье растерялась. Каким был де Шаньи? Напыщенным, лживым, трусливым человеком, который за своими мелкими и низменными потребностям не замечал живых человеческих судеб и чувств. Беспринципным, отвратительным убийцей, что был готов на самые страшные поступки, лишь бы ощутить свою значимость и достичь желаемого. Недальновидным глупцом, что не мог уловить чувств и стремлений других, лишь капризно потворствуя собственным желаниям и прихотям. Но хотела ли какая-либо мать услышать нечто подобное о своём сыне? Конечно же, нет. Поэтому Эрика разыграла карту, которая лежала на вершине колоды. — Я не могу судить, мадам. Я всего лишь композитор, поэтому, увы, в вопросах внешней и внутренней человеческой красоты из меня плохой советчик. Графиня лишь горько улыбнулась, переводя взгляд на собеседницу. — Вы великодушны, мадмуазель Гарнье, — она всё понимала, прекрасно понимала и без слов. — Вы также упомянули о том, что Вас хотели разместить в смирительный дом. Это тоже было связано с моим сыном? Эрика поморщилась, поскольку не представляла, как можно смягчить то, что она была вынуждена излагать дальше. Поэтому девушка лишь кивнула в ответ, прежде чем продолжить. — Увы, мадам. Во время новогоднего бала по его указанию был убит один из работников моей оперы. К делу привлекли продажного офицера столичной жандармерии, подтасовавшего доказательства, в результате чего в отношении меня было выдвинуто необоснованное обвинение в убийстве человека. Это грозило мне гильотиной или же длительным сроком содержания в стенах Бисетра. Графиня тяжело и глубоко втянула воздух, словно вынырнув с глубины. Всё рассказываемое ей мадмуазель Гарнье было крайне болезненным и тяжёлым. Но Амели осознавала, что всё это, наверняка, являлось правдой. В конце концов, её сын оказался жесток, подобно своему отцу и, отправив её в Сальпетриер, ни разу за семь лет не наведавшись в госпиталь, молчаливо и подло похоронил её в стенах смирительного дома. Эрика ещё немного помолчала, прежде чем продолжить. — Также в ходе этого всего мы с моим адвокатом выяснили, что офицер жандармерии, о котором я упомянула, помог скрыть преступление графа де Шаньи, что тот совершил более двадцати лет назад. Речь о насилии над Мадлен Лорье, служанкой в особняке де Шаньи, — она внимательно посмотрела на реакцию графини. Та лишь закрыла глаза и болезненно прижала дрожащие пальцы ко лбу, а затем сдержанно кивнула. — Не вините себя, мадам. За насилие всегда в ответе лишь насильник. К сожалению, нам не удалось выяснить, куда же делось дитя Мадлен… — На этот вопрос я как раз могу Вам ответить, мадмуазель Гарнье, — внезапно перебила её графиня тихим и усталым голосом. Несмотря на всю тяжесть этого разговора, он приносил ей облегчение, словно бы женщина вскрывала старый нарыв, что продолжал тревожить её все минувшие годы. — Мадлен сама попросила меня приютить её ребенка. Она всё мне рассказала, но я ничего не сделала, не помогла ей. Поэтому когда на нашем пороге появился её малыш, я не могла отказать. Но я и подумать не могла, что она решится свести счёты с жизнью, иначе бы я… Женщина горестно покачала головой. Эрика сначала было непонимающе нахмурилась, но затем, сопоставив в голове ряд фактов, вскинула брови и впилась в лицо женщины поражённым взглядом. — Рауль… — Всё верно, мадмуазель Гарнье, Рауль не мой родной сын — плоть от плоти он дитя Мадлен. Но я всегда считала его собственным сыном и пыталась воспитать его не таким, как Филипп. Но, судя по всему, мне это не удалось. Я не состоялась ни как жена, ни как женщина, ни как мать. Эрика открыла было рот, чтобы задать вопрос. Она всё ещё пыталась осознать только что услышанное, но затем девушка перевела сочувственный взгляд на свою гостью. — Мадам, Вы не должны себя корить ни за что. Только граф ответственен за случившееся преступление. Не вините себя за все те события, что случились с Вашей служанкой. Что же касается Рауля — он взрослый человек, который стал таким не столько в результате вашего воспитания, сколько под влиянием отца, своего окружения, а, в дальнейшем, и ряда принятых единолично решений. Вы же вложили в него то светлое, что в нём оставалось — Кристин рассказывала мне о том, каким он был в юности, и это была полностью Ваша заслуга. Но остальное уже результат его выборов и опрометчивых шагов, — попыталась утешить собеседницу Гарнье, немного подавшись вперёд. — Но, если позволите, у меня имеется один важный встречный вопрос в этой связи. Графиня бросила вопросительный взгляд, настороженно ожидая продолжения со стороны хозяйки дома. — Рауль. Был ли он причастен к Вашему заточению в Сальпетриер? Губы графини сжались в тонкую горестную линию. Женщина потупила взор и лишь едва заметно кивнула. В этот момент в дверь раздался короткий стук. — Да? — Мадмуазель Гарнье, к Вам пришел мсье Пьери. Куда прикажете его проводить? — уточнил появившийся на пороге дворецкий. — Пусть подождёт в гостиной, мы сейчас подойдём, — ответила Эрика, несколько обеспокоенно глядя на притихшую собеседницу и, как только затворилась дверь, уточнила. — Вы в порядке, мадам? — Да, мадмуазель, просто воспоминания всё ещё даются мне с трудом, — попыталась улыбнуться женщина, но не смогла и лишь разочарованно вздохнула. — Давайте всё же оставим продолжение этого разговора на будущее и отвлечёмся на музыку. Судя по всему, это не помешает ни мне, ни Вам. — Я думаю, было бы замечательно, мадам, — согласилась Эрика, ощущая, что в её руках появилась ещё одна важная ниточка, ведущая к краху Рауля де Шаньи.

***

Кристин поднялась на авансцену и сделала глубокий вдох, расправляя плечи, как делала это всегда, выходя на сцену Гран Опера. В зале стояла чарующая тишина, словно даже время замерло, окутывая девушку спокойствием. Сколько раз она уже это делала? Даже за последний год, чуть ли не сотню раз. И каждый раз её душа замирала от восторга — это откликалось в ней невероятным чувством, которое, должно быть, напоминало полёт птицы: звенящий, свободный, ликующий. Прима привычно улыбнулась, но на этот раз воображаемым слушателям, скользнула взглядом по пустым первым рядам партера, вскинула взгляд на седьмую ложу, где обычно сидело первое лицо государства, коротко мазнула взглядом по пятой, где обычно располагалась Эрика, а затем едва заметно поклонилась пока ещё пустующей оркестровой яме с музыкантами. Перешагнув на сцене через третью доску слева, что обычно чуть поскрипывала от неосторожных шагов, Даае окинула широким взглядом то место, что по праву теперь являлось её вторым домом, свидетелем триумфа её таланта. Здесь она была не просто малышка Лотти, не юная Кристин из Сен-Мало, а мадмуазель Кристин Даае, примадонна, лицо и голос Парижской оперы. Теперь именно с ней ассоциировались все центральные постановки, что ставились на сцене этого театра, именно её желали увидеть и услышать сотни, а то и тысячи почитателей, именно она выходила на сцену со знаменитой ангельской улыбкой на губах, ритуально скользя взглядом по известному ей одной пути: партер — ложи — оркестровая яма — амфитеатр. А ведь для этого понадобилось всего три года. Те три года, что пролетели в Гран Опера будто бы один день. И если бы в детстве ей сказали, что она будет полноправной хозяйкой этого дома музыки, его душой и голосом, то, конечно же, она бы не поверила. В детстве все кажется невероятным и далёким. И для малышки Кристин одинаково далеко были расположены что Париж, что Уппсала, что Вена и Нью-Йорк. Так же далеко, как Луна или сцена Парижской оперы. Детство — это волшебная пора, когда всё кажется сколь чудесным, столь же недосягаемым. Раньше воспоминания о детстве откликались в Кристин болью потерь. Но по прошествии этих лет теперь девушка могла спокойнее вспоминать то, что происходило в Бретани, ощущая лишь тёплую ностальгию по ушедшим временам, а не острую боль потери, что поселилась в её сердце после смерти отца. Вся её жизнь представляла собой следование за одной ей понятной и различимой мелодикой судьбы. Мсье Густав Даае переехал с семьёй из окрестностей Уппсалы ещё до рождения девочки, но не утратил своих скандинавских корней и памяти о них, а потому учил маленькую дочь не только французскому, но и шведскому. Впрочем, случилось так, что маленькая Кристин научилась читать ноты гораздо раньше, чем буквы. Мсье Даае овдовел достаточно рано — дочери не исполнилось и пяти, когда чахотка унесла его жену и мать маленькой мадмуазель. И как бы сложно не было мужчине воспитывать своими силами единственную и горячо любимую дочь, всё же он сумел привить ей не только лишь хорошие манеры, но и любовь к музыке, которой жил сам. Бывало он проводил дни напролёт в своём кабинете, создавая на заказ очередную изумительную композицию, которая в дальнейшем исполнялась на главных музыкальных сценах Франции. Когда же девочка начала со всем рвением заниматься пением, мсье Даае пришлось признать, что при широком вокальном диапазоне в шесть с половиной октав Кристин имела весьма слабую грудь и короткое дыхание, вследствие чего, при довольно тусклом медиуме, у неё были плохо развиты низкие и слишком резки верхние ноты. Но это не остановило настойчивого музыканта — он продолжил занятия, раскрывая всё новые грани голоса дочери, помогая ей в постижении азов пения и в умении в полной мере использовать свой голос. Как итог за весьма короткое время она сделала поразительные успехи. Кристин была весьма мечтательным, улыбчивым ребенком, обожавшим бретонские сказки и древние скандинавские легенды. И каждый раз, когда опускались сумерки и в их доме зажигались свечи, мсье Даае садился рядом с дочерью, то у разожжённого камина, если на дворе стояла холодная бретонская зима, то у открытого настежь балкона, впуская в дом летний солёный морской бриз. А после чего вполголоса, словно боясь спугнуть паривших вокруг них призраков, принимался рассказывать прекрасные и вместе с тем мрачные легенды севера. Вообще, во всех рассказах папá непременно фигурировал загадочный «Ангел музыки», и Кристин не переставала живо им интересоваться. По словам мсье Даае, все великие музыканты и артисты хоть раз в жизни встречали своего Ангела музыки. Иногда он склонялся над их колыбелью и касался своим лёгким крылом ещё в детстве, словно осеняя печатью гениальности, после чего и случалось, что шестилетний ребенок начинал играть на скрипке лучше пятидесятилетнего музыканта. Порой же он являлся и позже. Впрочем к тем, кто не был чист душой и не обладал спокойной совестью, Ангел музыки не приходил вовсе, несмотря на весь гений, скрытый в этих людях. Кристин до сих пор помнила, как на её вопрос, слышал ли он когда-либо Ангела музыки сам, отец лишь грустно покачал головой, а затем, нежно взглянув на неё, проговорил: «Но ты, дитя моё, обязательно его услышишь. Когда я буду на небе, я пришлю его тебе. Даю слово!» К шестнадцати годам успехи девушки, входившей в пору своей цветущей юности, оказались просто поразительны. Все слышавшие её пение пророчили Кристин блестящее будущее. Но, внезапно, умер её отец, и с его смертью она, казалось, утратила всё: и голос, и талант, и вдохновение, и жажду жизни. Она было отказалась от занятий, но мадам Жири, занимавшаяся её воспитанием последние годы, настояла на том, чтобы девушка не бросала музыку, как того наверняка желал бы Густав. И, скрепя сердце, Кристин согласилась, впрочем занималась она кое-как, безо всякого увлечения, лишь бы хоть как-то избежать разочарованных взглядов со стороны женщины. А затем они переехали в Гран Опера. И, как и обещал отец, она встретила того самого Ангела музыки, что в какой-то момент стал практически всем в её жизни. И вот теперь она, когда-то маленькая шведская девочка из Бретани, воспитанная на сказках и легендах тех мест, стояла в центре сцены Парижской оперы и исполняла сложнейшие арии своего персонального Ангела музыки, написанные лично для неё. Отец, наверняка, не мог бы себе такого и вообразить, но неимоверно гордился бы своей дочерью. Даае было приступила к распевке, как за кулисами послышались шаги, которые Кристин безошибочно узнала. С улыбкой развернувшись к вошедшей, девушка изумлённо замерла, увидев, что Эрика была в компании женщины, черты которой, несмотря на многие годы, память Даае до сих пор хранила. Вне всяких сомнений, это была графиня де Шаньи. И, судя по всему, что немаловажно, Эрика сумела найти с ней общий язык, поскольку женщины о чем-то тихо беседовали. Прима пытливо изучала приближающуюся гостью — казалось, что возраст был практически невластен над утончёнными чертами её аристократического лица. По крайне мере Кристин запомнила её именно такой, за исключением, пожалуй, седины, что теперь редкими нитями серебрилась в её волосах. А вот взгляд стал будто бы совсем иным. Как если бы графиня была лишь гостьей на чужом празднике и оттого с лёгкой настороженностью изучала всё и всех вокруг. — Кристин, доброе утро, — мягко улыбнулась Эрика, приблизившись к девушке. Она сдержанно, но ласково погладила Даае по плечу. — Рада, что ты уже здесь. Я думаю, наша гостья не нуждается в представлении, ты с ней знакома гораздо лучше меня. Мадам, надеюсь, Вы узнали в нашей приме Кристин Даае? Амели подошла ближе. Светлая улыбка коснулась её губ и янтарём отразилась в тёплых, ореховых глазах. — Боже, Кристин, это действительно Вы, — мягко произнесла женщина, не переставая улыбаться. Не было сомнений в том, что графиня была совершенно искренне рада встрече с тем человеком, образ которого нёс в себе столь трогательные воспоминания. — В какую истинную красавицу Вы выросли! — А Вы остались всё такой же, какой я Вас помню с детства, — смутившись ответила Даае. — С тех пор столько воды утекло, — голос женщины дрогнул от нахлынувших воспоминаний. — И вот Вы — прима Парижской оперы. — О, мадам! Это Вы ещё не слышали её пения, — в глазах Гарнье сквозила неприкрытая нежность. Её рука едва заметно дернулась в сторону девушки, чтобы секундой позже, повинуясь усилию воли хозяйки, опуститься на навершие трости поверх второй ладони. Распорядительница словно впервые посмотрела на девушку и была согласна с графиней во всём — Даае была несказанно притягательна: она словно расцвела за последний месяц, отчего и сейчас сердце Эрики ускорило свой бег. У неё до сих пор не укладывалось в голове, что отныне эту невероятную девушку она могла считать своей спутницей. И теперь уже было сложно представить, чем бы всё обернулось, и где бы они с Кристин сейчас оказались, если бы не их знаменательная встреча в капелле. Щёки Даае едва заметно вспыхнули от смущения. Она и сама прекрасно понимала, что обладает весьма редким тембром, а с учётом количества времени и усилий, что она вложила в становление и совершенствование своего голоса, сейчас Кристин умела в полной мере раскрывать всё его богатство, диапазон, и грани. Но, несмотря на это, похвала Эрики каждый раз вызывала в ней необъяснимую застенчивость. Быть может, это было связано с тем, что именно Гарнье в своё время заметила и начала раскрывать её вокальные способности, изо дня в день проводя с Кристин индивидуальные репетиции, ведь на тот момент Даае находилась в глубочайшей меланхолии и не желала не то чтобы солировать, а петь вообще? А ведь именно музыка в конечном итоге и вернула Кристин желание жить. Сколько времени и сил вложила Эрика в своём непреклонном стремлении довести до совершенства искусство пения Кристин, проводя занятия не только самостоятельно, но и прибегая к помощи хормейстера и именитых столичных преподавателей, чтобы в конечном итоге замереть от восторга, слыша её несравненное колоратурное сопрано на премьере «Il Muto»? А, быть может, всё дело в том, что Эрика была единственной в этом мире, кто теперь знал, каким бывал голос Кристин не только в минуты спокойствия, гнева или радости, но и в моменты страсти, когда тот становился глуховатым и словно проседал на целую октаву? В любом случае, вот и сейчас Даае ощущала некое неизъяснимое смятение. — Как моя близкая подруга, ты судишь предвзято, — наконец нашлась с ответом девушка, благодарно улыбнувшись Гарнье краешком губ. — Впрочем, мадам, если у Вас имеется время и интерес, Вы можете составить своё собственное впечатление — через час начнётся репетиция основного состава, на которой можно будет услышать исполнение арий из грядущей премьеры. — С огромным удовольствием, — искренне отозвалась женщина, а затем уточнила. — Но, быть может, тогда у Вас найдётся время до начала репетиции? — Безусловно. — Тогда пройдёмте в мой кабинет, — тут же предложила Эрика. — В ближайший час сюда ежеминутно будут подходить артисты, а я бы не хотела, чтобы они прерывали нашу беседу. Войдя в кабинет графиня с интересом огляделась, в то время как Кристин ощутила невероятное умиротворение: всё давно вернулось на круги своя, словно и не было учинённого обысками ужаса, а хозяйке не приходилось столь надолго покидать это место. Партитура на пюпитре рояля, обрывки нотных записей на столе, написанные понятным только хозяйке почерком, хорошо знакомые Кристин книги на полках шкафа — всё располагалось строго на отведённых местах, чтобы ни в коей мере не отвлекать от творчества. Но при всей строгости сохранялся некий уют — тепло камина, удобные кресла, аромат лакированной древесины рояля, смешивающийся со столь родными горьковатыми нотками полыни и бергамота. Единственное, что здесь было неожиданно новое, так это черный кот, что свернулся на кресле рядом с очагом и лениво приоткрыл глаз, когда хозяйка зашла в помещение. — До сих пор ума не приложу, как он умудряется сюда проникать с учётом закрытой на ключ двери, — удивлённо пожала плечами Эрика, в то время как Кристин с тихим смехом подошла и ласково потрепала своего любимца за ушами. Графиня же, глядя на оперного питомца, ощутила тепло в груди. Она с детства любила животных и, будучи маленькой девочкой, всегда мечтала о том, чтобы у них в особняке когда-нибудь поселилась собака, кошка или на худой конец канарейка. Но её отец вполне чётко обозначил, что его дом — не скотный двор, а потому, если она так хотела общаться с животными — всегда была возможность посетить зверинец ботанического сада Менажери. На этом тема с питомцами была закрыта навсегда. Кристин осторожно переложила кота на ковёр рядом с камином и, отряхнув ткань сидения от шерсти, вопросительно вскинула брови на Эрику. Та же приглашающе указала графине на соседнее кресло: — Прошу Вас, мадам. Женщины опустились на свои места, и Кристин тут же уточнила: — Прошу простить моё любопытство, но скажите, ваш дом в Сен-Мало. Я не видела, чтобы в него кто-то въезжал за все эти годы. Даже прошлым летом, судя по всему, он пустовал. Графиня кивнула и ответила: — Филипп решил, что, начиная с шестнадцатилетия Рауля, нам не следует проводить там летние месяцы. Вы, должно быть, помните, что тем летом мы приехали всего на неделю, после чего вернулись в Париж. Но я наведывалась туда несколько позже, буквально восемь лет назад. Имение все еще принадлежало семейству де Шаньи, и за ним время от времени присматривали. Быть может, за время моего отсутствия что-то изменилось, но мне об этом ничего неизвестно. Кристин хмуро свела брови. Конечно, Филипп де Шаньи никогда не вызывал в ней доверия или симпатии, в особенности после того званого обеда, с которого девушка в смятении сбежала. Это теперь, узнав о всех злодеяниях графа, она сумела осознать, что именно он из себя представлял. Но, будучи девочкой, и глядя на тихую и бледную графиню, она и подумать не могла, какие ужасы творились за закрытыми роскошными дверями имения де Шаньи. Это лишь ещё раз подтверждало убеждение Даае, что ни один выглядевший идеальным брак из, якобы, заключённых на небесах, зачастую не являлся таковым. Девушка с нежностью взглянула на Эрику. Несмотря на все сложности и страхи, а также упрямство с которыми периодически сталкивалась Кристин в отношениях с Гарнье, она была уверена, что ни один земной союз с самым достойным из мужчин никогда не дал бы ей столько любви во всех её проявлениях, столько понимания и душевного родства, что дарила ей эта удивительная девушка. В груди Кристин разлилось радостное и мягкое тепло, словно в сердце затлела яркая лампадка от одного только взгляда на распорядительницу Гран Опера. В это же время кот коварной черной тенью беззвучно скользнул вдоль кресла и, не долго думая, запрыгнул на колени гостье, которая от неожиданности вздрогнула. Эрика досадливо кашлянула, поднимаясь со своего места. — Прошу простить… — начала было она, но графиня жестом остановила её. — Нет-нет, всё в порядке, пусть остаётся, — она с нежностью запустила тонкие бледные пальцы в тёплую шерсть, отчего Берлиоз тут же боднул носом её ладонь, а затем потянулся и удобнее разместился на коленях женщины, свернувшись клубочком. — Я люблю животных. Эрика вновь опустилась в кресло и пристально посмотрела на женщину. Любопытно, что же было первично? Кровь или же внушения отца определили характер Рауля? Ведь если бы виконт рос исключительно под влиянием своей матери, коей в понимании Эрики, несмотря на историю рождения, являлась именно графиня де Шаньи, то он имел бы все шансы вырасти весьма достойным человеком. Должно быть, кровь Филиппа де Шаньи всё же взяла свое. Графиня ещё немного помолчала, поглаживая кота и словно собираясь с мыслями, а затем подняла на Кристин взгляд, наполненный печалью. — Я могла бы продолжить соблюдать все правила хорошего тона и обсудить с Вами погоду, последние новости и прочее, но я искренне не вижу смысла в том, чтобы тратить на это время, которого у нас и так немного. Поэтому, Кристин, я задам вопрос, который интересует меня больше всего. Расскажите мне, пожалуйста, об истории с замужеством? Даае глубоко втянула воздух и скрестила руки на груди, словно обнимая себя за плечи. Возвращение к этой истории было подобно шагу в вязкое и смрадное болото. Но графиня имела право получить ответ на свой вопрос. — Я не знаю с чего и начать, — честно призналась девушка, переведя нерешительный взгляд на собеседницу. — Поэтому давайте я расскажу с самого начала. Дело в том, что мы не виделись с Раулем начиная с его последнего визита в Сен-Мало, когда мне было двенадцать, и девять последующих лет он не написал мне ни единой строчки. Но вот прошлой весной он появился в Гран Опера в качестве мецената. Я была рада встрече, мне казалось, что наши общие детские воспоминания позволят нам возобновить дружбу. Хочу Вас заверить, мадам, что я ни в коей мере не рассматривала Вашего сына как спутника или потенциального жениха. Единственное, что я испытывала к нему — это тёплую дружескую привязанность. Женщина медленно кивнула и, не перебивая, продолжила молча поглаживать кота, изредка бросая на Кристин задумчивые взгляды. Девушка говорила совершенно искренне, не стараясь выверять слов или же выставлять себя в лучшем свете. Ей хотелось верить и сопереживать. Даае несколько нервно облизнула губы, прежде чем продолжить. — Но затем я заметила всё более навязчивые и откровенные знаки внимания со стороны Рауля. Признаюсь честно, мне следовало серьёзно поговорить с ним ещё тогда, но на тот момент в моей жизни оказалось слишком много хлопот: совершенно новая для меня роль примы, обилие репетиций, тревоги относительно грядущих ролей, а также некоторые проблемы личного толка, — девушка несколько сконфуженно запнулась, бросив быстрый взгляд на сидящую слева от неё Гарнье, и тут же продолжила рассказ. — Я не хочу возлагать всю ответственность произошедшего на Вашего сына, мадам, и понимаю, что упустила момент и не поговорила с ним, а он, судя по всему, воспринял моё доброе к нему отношение не как знак дружбы, а как нечто большее. В этот момент Эрика напряжённо выдохнула, раздражённо барабаня пальцами по подлокотнику. — Прошу меня простить за то, что я вмешиваюсь в повествование, но, Бога ради, Кристин. Рауль всегда воспринимал тебя как изысканный трофей, статусную игрушку, которой можно хвастать перед другими. Единственное, чего он желал — это закрыть тебя в золотую клетку. Мы имели с ним интереснейший диалог на крыше, когда он напрямую сказал, что не позволит тебе больше выходить на сцену, после заключения брака ограничив твои желания и стремления статусом виконтессы. Он рассуждал словно о марионетке, за ниточки которой планировал дёргать по своему усмотрению. При этом он утверждал, что является лучшим, что может случиться в твоей жизни. После последнего утверждения Гарнье едва заметно скривилась, словно разжевав ломтик лимона. — Ты мне никогда об этом не рассказывала, — с лёгкой досадой тихо проговорила Даае, выразительно глядя на Эрику, на что та лишь неопределённо пожала плечами. — Когда это было? — Где-то минувшей осенью. Даае несколько помолчала, словно осмысливая услышанное, а затем продолжила своё повествование. — Дальше стало лишь хуже, — нехотя признала девушка, погружаясь в воспоминания. — Постоянные преследования, настойчивые предложения замужества, шантаж. В конечном итоге, когда в отношении Эрики было выдвинуто необоснованное обвинение, Рауль счёл, что теперь-то можно попытаться использовать моё уязвимое положение, принуждая к согласию. Но я снова отвергла его предложение. Графиня устало прикрыла глаза. История повторялась. Точно так же Филипп в своё время отрезал её от друзей, знакомых и родных — всех тех, с кем она могла поделиться своими тревогами и сомнениями. Точно так же её супруг лишил её в своё время всех мечтаний и малейших притязаний, сделав из неё всего лишь бледную тень её самой. Точно так же он в дальнейшем внушил ей, что она никчёмная и ничего не стоит, отчего раз за разом женщина прощала и выносила любые выпады с его стороны, включая бесчисленные измены. Точно так же, как Филипп, Рауль стал беспринципным и высокомерным представителем семейства де Шаньи. Только складывалось ощущение, что в своём навязчивом стремлении обладания заветной целью он пошёл ещё дальше своего отца. — Расскажите мне поподробнее о встрече с Филиппом, — попросила графиня тихо. Кристин нервно потерла ладони, а затем, на секунду прикрыв глаза и глубоко вздохнув, начала говорить. Графиня внимательно слушала, не перебивая. Она напряжённо поджала губы, когда повествование коснулось непосредственно графа. По её лицу пробежала болезненная эмоция, как если бы кто-то неловко затронул всё еще незаживший рубец. Но женщина тут же взяла себя в руки и продолжила предельно сосредоточенно слушать, стараясь не пропустить ни единого слова. На моменте, когда Кристин поведала об их диалоге с Раулем на лестнице, графиня напряжённо выдохнула и, понимающе улыбнувшись, подалась вперёд, взяв руку Кристин в свою и участливо сжав её в знак безмолвной поддержки. Гарнье хмуро слушала не новый для неё рассказ, глядя на тлеющий в камине огонь и изредка бросая встревоженный взгляд на возлюбленную, словно проверяя её душевное состояние по мере повествования. Даае завершила свой продолжительный монолог и облегчённо выдохнула. После рассказа ей стало даже будто бы легче, а после слов Эрики о том, что Рауль приходил торговаться даже с ней, она, наконец, в полной мере осознала, что никакой вины с её стороны не имелось — просто она стала пешкой, наградой, за которую Рауль решил биться до последнего. И было страшно лишь от одного — до какого предела он был готов дойти в своём безумном стремлении обладать примой Гран Опера? — Спасибо за откровенность, Кристин, — от всего сердца поблагодарила девушку графиня. Воистину той удалось избежать изрядной западни, которая разрушила бы всю её жизнь. Ведь Амели, как никто другой, знала, каково положение женщины в семействе де Шаньи. «Милая куколка», так её называл Филипп в начале их отношений. Одно только это должно было насторожить графиню, но влюблённость застилала ей глаза. — Вам крайне повезло, что рядом с Вами оказалась близкая подруга, что была всегда на Вашей стороне. Кристин смущённо улыбнулась, переведя любящий взгляд на Эрику. — Мне действительно несказанно повезло с ней, мадам. Часы на камине пробили десять, отчего все присутствующие в кабинете вздрогнули. Время пролетело совершенно незаметно. — Прошу меня простить, но я вынуждена вас покинуть, — досадливо проговорила Кристин, поднимаясь с кресла. — Но я буду ждать вас в зале. Думаю, где-то через полчаса мы завершим подготовку и начнём основную репетицию. — Мы скоро подойдём, — заверила Эрика, перехватив тёплый взгляд Даае. Как только за Кристин закрылась дверь, графиня проговорила решительно и глухо: — Мне кажется, я готова к встрече с ними. Эрика молчала. Несмотря на спешку и необходимость принятия решительных мер, она не хотела подвергать женщину опасности или же толкать на неизбежные страдания. — Вы уверены, мадам? Я считаю необходимым предупредить, что эта встреча может стать фатальной для чести и репутации семейства де Шаньи, если вся правда выйдет наружу. Женщина горько усмехнулась. Она продолжала гладить чёрную шерсть кота, словно он был спасительной ниточкой, оберегающей от тревог и позволявшей сохранять душевное равновесие. — Семейство де Шаньи, — губы графини дрогнули в гримасе презрения. — Вы знаете, мадмуазель Гарнье, когда я выходила замуж за Филиппа, мне казалось, что этот человек станет моим пристанищем. Мне были совершенно неважны его статус, деньги, положение в свете. Но, безусловно, это было важно для моих родителей, которые также, как и Филипп, кичились своей фамилией. Как мы теперь видим, фамилия совершенно не определяет того, достойным человек окажется перед вами или нет. Поэтому готова ли я пожертвовать громкой фамилией во имя правды? Да, готова. Это было решительное заявление которое заслуживало и уважения, и восхищения. — Хорошо, — сдержанно кивнула Эрика. — Тогда для начала я предложила бы встретиться с мсье Лабори. Он расскажет Вам о всех юридических тонкостях, которые помогут вернуть Вам имя, а также восстановить свой статус и, безусловно, сохранить законное имущество. Я вижу, что Вы хотите возразить. Но согласитесь, бороться за идеалы куда как приятнее, когда есть где жить и есть чем поужинать. — То есть Вы более не намерены терпеть меня в своём доме? — насмешливо уточнила графиня. — Ну что Вы, мадам, Вы всегда желанная гостья в моем доме. Но если мы говорим о дальнейших событиях, которые повлечёт встреча с мсье де Шаньи, я уверена, что было бы крайне разумно иметь определённый запас прочности, который позволил бы Вам чувствовать себя увереннее при любых непредвиденных обстоятельствах. Хотя, повторю то, что говорила Вам ещё в Сальпетриере — я всегда готова помочь. — Я крайне ценю это, мадмуазель Гарнье, — растроганно выдохнула Амели. Совершенно точно, эта девушка была ниспослана ей свыше в помощь за все те тяготы, что прежде преследовали женщину. — Я думаю, что Вы можете обращаться ко мне просто Эрика, — улыбнулась та в ответ. Она немного помедлила, словно размышляя, но всё же допустила уместным продолжить. — Также, мадам, я хотела бы поделиться с Вами некоторыми мыслями относительно того, как мы могли бы вывести виновных в произошедшем на чистую воду. Женщина заинтересованно вскинула бровь. — И как же, Эрика? — У нас в запасе ещё где-то полчаса и я постараюсь изложить своё предложение наиболее подробным образом. Но, если кратко, то через неделю будет проводиться благотворительный аукцион, в котором я попросила бы Вас принять участие. Я почти уверена, что на нём будут присутствовать представители семейства де Шаньи, с которыми Вам придётся столкнуться. Конечно же, лишь при условии Вашего согласия на участие в этой затее. Графиня едва заметно улыбнулась и, поудобнее разместившись в кресле, кивнула: — Я вся внимание, мадмуазель. ____________________________________________ [1] Фр. Capétiens — происходящая из рода Робертинов династия французских королей, представители которой правили с 987 по 1328 гг., а по боковым линиям — до 1848г. В истории французского государства — третья по счёту династия после Меровингов и Каролингов. [2] Фр. mésalliance — неравный брак. Первоначально брак между людьми различного социального положения или же между людьми разных сословий, отличающихся по имущественному положению. Употребляется для превосходящей стороны как брак с лицом низшего социального положения. [3] Фр. cameriste — в дворянском и придворном быту служанка, комнатная прислуга при госпоже. [4] От др.-греч. Μελαγχολία, «разлитие чёрной жёлчи» — термин, использовавшийся вплоть до начала XX века для обозначения вида психических расстройств, характеризующихся состояниями с пониженным настроением. В настоящее время является синонимом тяжёлой эндогенной депрессии. [5] Лат. intermedius, «находящийся посередине» - небольшая сцена, разыгрываемая между действиями основной пьесы. [6] Итал. bel canto, «красивое пение» — в опере: техника виртуозного пения, которая характеризуется плавностью перехода от звука к звуку, непринуждённым звукоизвлечением, красивой и насыщенной окраской звука, выровненностью голоса во всех регистрах, лёгкостью звуковедения, которая сохраняется в технически подвижных и изощрённых местах мелодического рисунка. [7] Фр. сraquelure — трещина красочного слоя или лака в произведении живописи или любом другом лакокрасочном покрытии. [8] Фр. lancette — это не только журнал, но и колющий хирургический инструмент с обоюдоострым лезвием для вскрытия нарывов. В современной медицинской практике заменён скальпелем. [9] Фр. reprise «возобновление, повторение» — часть в музыкальных формах, содержащая повторение музыкального материала после его развития или изложения нового. [10] Фр. «il n'y a pas là de quoi fouetter un chat» — буквально «тут незачем стегать (наказывать) кошку», в русском аналог звучит как «выеденного яйца не стоит». [11] Фр. «Les Fleurs du mal» — сборник стихотворений французского поэта-символиста Шарля Бодлера, выходивший с 1857 по 1868гг. в трёх редакциях с различным объёмом. Первое издание привело к судебному процессу, в результате которого Бодлер был оштрафован за нарушение норм общественной морали и вынужден убрать из сборника шесть наиболее «непристойных» стихотворений. [12] Фр. «Les femmes damnées», также известное как «Иполлита и Дельфина» — одно из тех самых «непристойных» стихотворений Бодлера, посвященных сапфической любви, из-за которых поэт был подвергнут судебному разбирательству и штрафу в размере 300 франков. [13] Фр. chaperon — наставник и помощник молодого человека или девушки, когда последним требуется поддержка со стороны взрослого опытного человека, в частности, обладающего большими юридическими правами. [14] Фр. Ménagerie du Jardin des plantes — первый в мире публичный зоопарк открылся 10 июня 1793 года в Париже. При этом зоопарк ставил своей целью не развлечение, он был официально зарегистрирован как научное и просветительское заведение. В 1793 году с победой французской революции и разграблением множества дворцов знати без присмотра осталось множество экзотических животных и зверей, выступавших в бродячих цирках. Национальное собрание приняло решение передать часть этих животных в королевский зверинец в Версале, а остальных умертвить и отдать их чучела в коллекцию Ботанического сада. Однако служащие Сада лекарственных растений пожалели зверей, и вскоре к ним присоединились и животные из упраздненного королевского зверинца в Версале. Позже зоопарк открыли для публики. Он получил название зоопарк Менажери, или зверинец Ботанического сада.