Привет со дна

Найдя на танцплощадке в полутьме тонкую фигурку, Дима вцепляется в Настю как утопающий в спасательный круг. С четким ощущением, что не сделай он этого, ноги понесут его обратно. Туда, к забору, незнакомому пацану и горе обломков внутренних убеждений насчет самого себя. Страшно. Настя ничего не говорит, просто молчит и ласково обнимает. Включают какой-то душераздирающий медляк, и можно легально нырнуть в привычное забвение чужих рук еще на несколько минут. Мысли в голове путаются в один клубок. Черный, пыльный, с торчащими свалявшимися нитками. Такой проще сжечь, чем распутать. Сука. Выпитое вино нагревает и так искрящиеся эмоции, которых в принципе существовать не должно. Хотелось бы погасить их усилием воли, чтобы они потухли. Выцвели. Светлые пряди чужих волос пахнут чем-то фруктовым. Ему так сильно хочется остаться в этом. Простом. Надежном. Правильном. Но под веками возникает совсем другое лицо, стоит на секунду прикрыть глаза. Дима чувствует себя проклятым. Песня заканчивается и Настя тащит его за корпуса. Отовсюду светят желтым чужие окна, разбавляя темноту. Она садится верхом на скамейку, усаживая его напротив. Оглянувшись по сторонам, достает из кармана пачку сигарет и протягивает ему. Дима озадаченно моргает. "Мальборо". Красные. Она закуривает вместе с ним, даже не кашляет, и говорит: — Рассказывай. Дима открывает рот. Закрывает. Крутит сигарету в пальцах и пытается собраться с мыслями. Настя, курящая красные мальборо, кажется чем-то странным, незнакомым. Это одновременно помогает, но и сбивает тоже. Он снова открывает рот. И не находит, что сказать. Молчит. —Тебе кто-то понравился, да? Понравился? Вопрос, заданный едва слышно, будто бьет наотмаш. Дима чувствует, как дергается щека и чуть не откусывает фильтр, сильно сжав зубы. Понравился? Так это называется? — Я бы не использовал это слово, — наконец выдает он, вытащив еще одну сигарету. Некоторое время просто крутит ее между пальцев. Теплая бумага приятная на ощупь. Это успокаивает. — Это кто-то из взрослых? — в чужом голосе нет осуждения, только искреннее сочувствие. — Или наоборот, сильно младше? От подобного предположения Дима только морщится и чиркает спичкой. — Да лучше бы так. — Это парень? Вопрос срабатывает как триггер, и изо рта мгновенно вырывается резкое: — Я не пидор. — Я этого не говорила, — замечает Настя. — Ничего такого в этом нет. А там... А он что? Перед глазами снова встает чужое лицо. Некрасивое и ужасно притягательное одновременно. И ебучий взгляд, которым на него смотрели снизу вверх. Когда так хотелось поддаться, спустить тормоза и похуй, что там будет. Просто разрешить себе. — Я сьебал. Настя ничего не говорит, только на мгновение устало прикрывает глаза. — Я не пидор, еще раз говорю, — Дима раздражается, но больше на себя самого. За то, что сбежал, за то, что такая ситуация вообще возникла, за свои странные, не нормальные эмоции. — Не ты ли говорил, что никого ебать не должно, что ты делаешь, как себя ведешь и с кем спишь? И не ты ли чуть не утопил в реке Саню Бачинова? Он заикался потом до конца сезона и при виде тебя разворачивался, и шел в другом направлении. — Он заслужил. Настя встает и склонившись над ним, целует в макушку. — Если ты можешь отстоять меня у кого угодно, ты точно в состоянии отстоять и себя. И свои симпатии, даже такие внезапные. У кого угодно. Подумай об этом. И уходит, оставляя загрузившегося Диму в одиночестве. Тот выкуривает еще несколько сигарет и идет спать.

***

Утро наступает преступно рано. Кажется, что ты опустил голову на подушку пару минут назад, и вот уже вожатые горланят напропалую в попытках всех разбудить. Дима проклинает всех вокруг, но все-таки заставляет себя вылезти из-под одеяла. Заправляет кровать, равняет подушку. Вешает полотенце на шею, щетку и пасту сует в карманы шорт. Топает к туалету по сырому с ночи песку. Солнце уже встало, но воздух не успел нагреться, и кожа покрывается мурашками. Хочется обхватить себя руками в попытке согреться, но он же не лох какой-нибудь. Поэтому терпит, идет ровно. На обратном пути чистит зубы и умывается. От холода ледяной воды сводит лицо, но он наконец-то просыпается, и на зарядку спускается уже более менее бодрым. Забирается в самый конец толпы, и под махи руками и звучащую из колонок музыку разглядывает собравшихся, выискивая вчерашнего гостя. Тот находится практически сразу, в нескольких шагах, отделенный от Димы парой человек. Закутанный в огромную толстовку с накинутым на бритую голову капюшоном. Сонный и раздраженный, еле двигающий конечностями, чтобы создать хоть какую-то видимость действий. Дима сверлит его взглядом, молясь про себя, чтобы не почувствовать ничего похожего на вчерашнее и благополучно списать все на паленое вино. Парень будто чувствует чужое внимание и резко поворачивается. Взгляды встречаются, и Диме хочется уехать, уговорить Саныча увезти его нахуй из этого лагеря на его разваливающейся девятке. Хочется подойти ближе. Хочется узнать лучше. Разгадать, что это за хуйня такая с ним происходит рядом с этим человеком, что его к нему тянет, как заколдованного. Парень смотрит, чуть прищурившись, затем еле заметно качает головой, будто сам себе, и отворачивается. И больше не смотрит. Дима чувствует, как внутри чем-то черным и густым растекается злость. Какого хуя? Не этот ли пацан ли вчера смотрел так, будто готов был отсосать ему прямо там, в лесу? Не этот ли пацан сделал сам шаг навстречу, подошел так близко, что можно было все веснушки пересчитать на его ебаном носу? Не он ли был таким смелым, пока сам Дима был в ахуе и нажратый вином? А теперь все, готов так быстро переобуться? Забывшись, он почти делает шаг в сторону второго отряда, к своему персональному проклятию в капюшоне, но тут Саныч объявляет об окончании зарядки и все начинают торопиться обратно к корпусам, чтобы побыстрее оказаться в столовой. Парень в толстовке исчезает среди толпы.

***

На ужине Настя дожидается, пока Дима останется последним за столом, снова не в силах на нервах впихнуть в себя еду, и садится рядом. Рядом с ней он автоматически расслабляется, растекается на стуле уставшим куском мяса и тяжело вздыхает. — Дим, тебе Мирон что-ли нравится? — шепотом спрашивает она. — Что, какой Мирон? — Федоров. Ты весь день на него пялишься, скоро дыру глазами прожжешь. Дима снова вздыхает. Значит, Мирон Федоров. Ну да, пялится, не в силах держать себя в руках. Ну так законом пока не запрещено. Пусть спасибо скажет, что не подошел еще. Не удержавшись, снова бросает взгляд в угол столовой, пытаясь делать это не слишком заметно. Мирон сидит спиной, ссутулившись над тарелкой. Острые лопатки выпирают из-под черной футболки, торчат, словно обрубленные крылья. И весь его вид такой болезненно-напряженный, что хочется в это влезть. Словно ему под кожу зашили огромный магнит, а Дима весь, ебанат, сделан из железа. И чем дольше он смотрит на эту спину, тем сильнее желание встать и подойти. Уже почти похуй на причины, как, зачем, и почему. Ему просто нужно. — Не сейчас, — ладонь Насти ложится ему на плечо, тормозя. — Поговори с ним наедине. Спустя пару часов Дима сидит в спальне девчонок второго отряда и послушно играет в "модный приговор" с половиной женской стаи. Настя только смеется над его вердиктами, нанося ватной палочкой тени вокруг глаз. Все собираются на дискотеку. Повсюду раскидана косметика, какие-то шмотки, обувь, духи и спреи для тела. В воздухе пахнет фруктами и сладостями, а не носками и дезодорантом, как у парней. В какой-то момент в спальню непонятно зачем заглядывает Мирон, и Дима как в замедленной съемке осознает, что сидит у Насти на кровати, а ее ступни с накрашенными красным лаком ногтями лежат у него на коленях. Казалось бы, мелочи, они довольно близко общаются, места мало, и ничего в этом такого нет. Подумаешь. Но скуластое лицо резко каменеет, и парня будто сдувает ветром. Правда, дверь корпуса хлопает так, что с потолка отваливается кусок штукатурки. Настя улыбается краем рта и продолжает красить глаза тушью, едва слышно замечая: — Ревность, это хорошо. Дима не уверен, что ревность это хорошо и какого-то хуя чувствует себя виноватым. Ну зато на него больше не смотрят как на пустое место, делая вид, что его не существует. Значит, так пидорасит не только его одного. И надо бы как-то с этим всем разобраться, но даже от одной мысли о предстоящем разговоре позорно потеют ладони. Поэтому он делает то, что сделал бы любой здравомыслящий человек. Идет к Санычу и слегка накидывается водкой, запивая ее компотом, припасенным из столовой с обеда. Акоголь расслабляет, наконец, тело, и даже дышать будто становится легче. Дима прячется за туалетом у "горки", выкуривает сигарету и чувствует, как его размазало окончательно. Страх отступает. Что Мирона нет на дискотеке, он знает почти наверняка. Поэтому шатается по территории лагеря в поисках. Находит возле "бара". На деле местного магазинчика со сладостями и чипсами, где дети тратят выданные им родителями деньги на всякую ерунду. Одетая во все черное фигурка сидит на качелях, обвив рукой железное крепление. И мгновенно подбирается, когда видит, кто нарушил ее уединение. — Долго будешь делать вид, что тебе похуй? — На нетрезвую голову легче. Легче перестать ходить вокруг да около и начать разговор. Дима медленно подходит ближе, нарушая личное пространство, вглядываясь в чужое лицо. Что в нем такого? — Мне похуй, а ты опять нажрался, — Мирон поджимает губы и неосознанно пытается отодвинуться, дернувшись назад, но забывает, что сидит на качелях и ударяется спиной о перекладину. Шипит сквозь зубы. — Побелка с потолка считает иначе, — Он делает еще шаг, и Мирон вскакивает с сидения, не дает над собой нависнуть, поймать в ловушку. Отходит чуть в сторону, делает шаг назад, и Дима тянется следом как привязанный. — Нехуй дверьми хлопать, если делаешь вид, что тебе похуй. — Нехуй переобуваться по десять раз тогда. А то ты смелый только пьяный, как я погляжу. Внутри вспыхивает раздражение. Потому что Федоров прав. Он смелый потому, что пьяный. Потому что трезвым вынести такое напряжение невозможно. Только не вкупе со всем контекстом ситуации. — А ты че, — он делает еще шаг, еще и еще, Мирон следит за его выражением лица, шагает назад, и не успевает опомниться, как за его спиной оказывается забор, — полиция нравов? Дима делает еще шаг, оказываясь очень близко. Почти вплотную. Пьяный мозг не видит картинку целиком, выхватывает яркие фрагменты. Капюшон, сползший вниз. Огромные глаза, ехидно приподнятая левая бровь. Нос, усыпанный веснушками. Острая линия челюсти, в которую хочется вцепиться зубами. Кусок забора за чужой спиной. И медленно затапливающее каждую клеточку тела желание присвоить. — Хуиция, — еле слышно шепчет Мирон. — Че, зассал? И эта глупая провокация выключает остатки мозга. Пальцы сжимают чужое горло с такой силой, прижимая к забору, что слышится скрип досок. Хочется оторвать ему голову. Но Мирон только стонет, хрипло и протяжно, подставляясь под укусы-поцелуи. Дима чувствует как быстро твердеет в шортах член, снимает ладонь с шеи, обхватывает худое тело двумя руками, намертво прижимает к себе и целует нормально. Глубоко, мокро и грязно, вылизывая чужой рот и теряя остатки самообладания. Чувствуя, как уплывает в вязкое, алое марево возбуждения. Как внутри разливается чувство собственности. Мирон лезет руками под футболку, впиваясь ногтями в кожу, судорожно прижимаясь всем телом, отвечает на поцелуи. Лижет ему губы, щеки, хрипло выдыхая когда хватка чужих рук грозит сломать его напополам. В голубых глазах медленно исчезает последняя осознанность, Дима ловит этот момент и с размаху шлепает его по щеке. Но Мирон не только не приходит в себя, отъезжает окончательно, полностью отдавая над собой контроль. Проваливается в ощущения, перестав осознавать где он и что происходит. Это рождает внутри такие темные чувства, что на какой-то момент становится не по себе. Но холодная ладонь с длинными пальцами лезет в шорты, сжимая член сквозь белье, и все перестает иметь какое-либо значение. Сука. Под веками пляшут цветные пятна. В голове нет ни одной мысли кроме хрипло звучащей мантры "МиронМиронМирон". Подкашиваются колени, и он прижимает Мирона к забору, одной рукой тянет за волосы, продолжая трахать рот языком, второй лезет в трусы. Чужой член неожиданно бархатно-приятный на ощупь, удобно лежит в руке и истекает смазкой. Он двигает ладонью, скользит пальцами, сжимает, а осознание, что он, сука, делает, добивает. Мирон только невнятно стонет в поцелуй, полностью растворившись в нем, перестав существовать как отдельная личность. Дима окончательно дуреет от сенсорного и эмоционального перегруза, и делает тот максимум, что можно сделать в одежде, хотя хочется гораздо большего. Не прекращая двигать рукой, скользящей по члену, тянет за волосы и впивается в шею зубами, оставляя огромный синяк. Над ухом раздается задушенный стон, в ладонь бьет теплая сперма, и в глазах чернеет, отправляя его следом.