Братья по-любому. Вернуть всë

Я научилась жить с тобою рядом.

Все океаном рек смыто,

Но мне не надо даже взгляда...

Все, все, что было — не забыто.

      Женя расправила плечи, резко вытерла ладонями влажные щеки, стараясь задушить тот холодок, что носился под ребрами, толкнула входную дверь и сделала шаг вперед по больничному вестибюлю. Фил, увидев сестру, подорвался с железных кресел и шагнул навстречу. Когда Пчёлкина клюнула носом в его грудь, то ощутила, как все мышцы Валеры окаменели. Каждая из них сдерживала страшные муки от ожидания и неизвестности. Ведь в этих стенах, периметр которых тяжелыми шагами мерил почерневший от страшных эмоций Белов, реанимировали Космоса.       — Привет, Саш… — на выдохе поздоровалась Женя. Белый только и смог что кивнуть. Вся троица молчала. Никто не мог проронить ни слова. А повисшее напряжение можно было ощутить кожей. Что бы не случалось у каждого с Холмогоровым — ссоры, недопонимания, упреки, а произошедшее с ним невольно выбило из-под ног почву, заставляя позабыть все недавние тёрки. Сашу не мучила совесть, он не считал себя катализатором безумства друга. Однако что-то противное свербело между лопаток, так настойчиво и изнуряюще, что он передернул плечами и увеличил скорость шагов, сунув руки в карманы брюк. На лице нельзя было прочитать ни единой эмоции. Но за непроницаемой маской каждый из внутренних демонов выл, запрокинув голову. Так громко и сильно, что у Саши почти тряслась грудная клетка. Больными глазами Женя всматривалась в даль коридора, где раздавались голоса и какие-то хлопки. И не знала, сколько времени еще утекло, когда они втроем отчетливо уловили направление звука и инстинктивно обернулись на него. Врач, которого еще в регистратуре бригадиров попросили ждать, наконец освободился после очередной операции и шагнул к ним.       — Док, мы по поводу Космоса Юрьевича Холмогорова… — голос прорезался только у Фила. Он обхватил сестру за плечи и испытующе поглядел в глаза врача. — Ждем уже несколько часов… Мужчина устало потер переносицу.       — Ну, что могу сказать?.. При таком столкновении выжить практически нереально… — он развел руками, и Жене показалось, что этим движением от отрезал последнюю нить к надежде. — Но ваш друг в рубашке родился, не иначе!.. Несколько рваных ран. Множественные переломы. Ушибы. Сотрясение мозга. Операцию провели лучшие специалисты. Сейчас его жизни ничего не угрожает. Саша в белом халате, накинутом поверх кожаного плаща, мрачно сдвинул брови и чуть склонил голову, внимательно слушая его профессиональный отчет.       — Вы его оперировали? — наконец голос появился и у него. Невидимая удавка, плотно сковавшая горло, спала. Врач кивнул. — Он сейчас в сознании?       — В сознании.       — Переведите его в отдельную палату. Со всеми удобствами. Фил, — Белый кивнул другу, — организуй помощь. — Валера, стоя вполоборота к доктору, достал бумажник. — К вам еще отдельно заедут, поблагодарят, — заканчивал разговор Саша. — Пожалуйста, проследите, чтобы за ним как следует ухаживали. И вежливо пожал врачу руку. Когда для Космоса все было организовано по лучшему стандарту, троица поднялась на нужный этаж, но перед самым входом в палату Женя вдруг замерла и поняла, что не пойдет. Не сможет. Она вжалась спиной в стену и, закрыв руками лицо, вдруг… разрыдалась. Саша, удивленный ее отказу проведать друга, ради которого она примчалась первым же рейсом, которого всегда как-то по-особенному из всех них жалела и которого всегда понимала, замер с ней рядом и позволил себе улыбнуться:       — Жека, Жека… У тебя обратные рефлексы. Раньше надо было плакать. А теперь радуйся! Он обхватил ее за плечо, осторожно потянул к себе.       — Я думала, что он умер.       — Так живой же идиот! Все на нем, как на собаке, заживет… А Пчёлкина только отрицательно качала головой и идти не хотела. В душе странная жгучая смесь эмоций закручивалась. Если бы Космос, не дай бог, действительно разбился насмерть, все его откровения (за которые он хоть и просил прощения, но ведь они искалечили ее) Женя бы простила ему. Потому что… потому что это было бы каким-то весомым аргументом? Она сама не знала, но ноги отказывались идти к нему в палату, глаза отказывались смотреть на искалеченного друга, потому что обида, непонятная, но очень ощутимая, мешала это сделать. Она не могла его простить, как не прощали в лохматые времена гонцов, принесших плохие вести. Саша пересекся взглядами с Валерой, пожал плечами — мало ли, шок у всех по-разному проявляется — и пошел к Космосу один. Фил шагнул к Жене, замер, разглядывая ее с головы до ног. Будто прикидывал, можно ли ее обнять. Потом сам себе удивился, что подумал о какой-то баррикаде между ними, и сгреб ее в охапку. Заботливые братские руки укрыли Пчёлкину, пытаясь утешить и успокоить, но ее все трясло, трясло, трясло… Ничего в ней вроде бы не изменилось, и пожизненная красота ее тоже никуда не делась — и все-таки Фил обнимал теперь совсем другую, незнакомую сестру. В наклоне головы, в опущенных плечах, во всей ее враз надломившейся фигуре было что-то новое, жалкое, затравленное… А Женю травили мысли. Сначала Саша. Потом Витя. Теперь Космос. Чья очередь следующая — будто не трудно было догадаться. Животный страх пополз по позвоночнику Пчëлкиной, и она пуще прежнего вцепилась в спину брата. Каждый из пацанов попадал на рубеж между жизнью и смертью — и по большей части из-за своей безбашенной глупости, но Валера… неужели когда-нибудь наступит и его черед?       — Женёк?.. Женёк, ну хорош… Прости меня, дурака, что позвонил тебе раньше времени, не узнав все точно. В Москву выдернул… Сам так разнервничался!.. Ну, малышка, ну?.. Давай не реви, пожалуйста. У меня сердце уже кровью обливается!.. Он обнимал все крепче и крепче, ощущал, как Женя вжимается в него все сильнее и сильнее, сжимает его пальто с такой силой, что пальцы уже белеют. И он не знал, что у сестры случилось что-то еще, не знал, что ситуация с Космосом — лишь спусковой крючок, после которой ее так прорвало. А Пчёлкина боялась за будущее брата. И еще боялась и не решалась сказать ему, что произошло у них с Витей. Вдруг и он упрекнет, над ее самоуверенностью посмеется и скажет: «Я так и знал… Я так и говорил…»? Внутри было страшно, обидно и очень больно. От всего, что произошло лишь за сутки. Женя себя не узнавала, но понимала, что у нее просто кончился лимит терпения. Поэтому она просто плакала у Фила на плече, пока он думал, что сестра плачет из-за Космоса. У него крутился вопрос в голове спросить про Пчёлу. Но если бы спросил, она бы не смогла соврать, потому что на элементарный ответ «Все хорошо» не было сил, а только бы сильнее разревелась, и он бы все понял. Ситуацию вовремя спас Белый. Из палаты он вышел задумчивый и безмерно уставший. Казалось, что его мир в очередной раз рухнул. Потому что Женя помнила такое его лицо пять лет назад, когда Космос сказал ему про Ленку. Его шаги заставили брата и сестру отстраниться друг от друга, взглянуть на него и молча спросить кивком, как там Холмогоров.       — Разговаривает… Мало что помнит… Вранье. Несмотря на сотрясение, Кос помнил все до последней секунды, прежде чем мир вокруг него померк. Помнил, как звонил Женьке. Что говорил. И когда речь зашла о Мухе, а потом плавно перетекла к теме, которая сжирала Холмогорова уже не первый год — о разладе в бригаде, о ненужных кровопролитиях, о грызне, обо всем — он высказался и о Пчёлкине. Сашу разрыв с Витей, на самом деле, волновал совсем не меньше. И, протрезвев, он осознал, какую самую главную ошибку совершил в их последнем диалоге.       — Ладно, не пойдет Пчёла никуда… — заверил его Космос. — Я Женьке сдуру позвонил, сказал ей… Она его выебет без вазелина, и…       — Зря… — не оценил его очередную инициативу Белов. — Бабам вообще о делах знать противопоказано… А Женёк слишком много всегда знала… И зная Пчёлу, он с ней скорее разосрется и будет свою линию гнуть… У него выбора нет. Пассовать не станет.       — А если войну тебе устроит?.. И потом че, всех друг за дружкой перемочим?.. Саша, наверное, снова ощутил испуг. Только эта эмоция так противно колола тонкой иглой прямо в середину сердца. Ограждая своих людей от безрассудных решений путем не самым гуманным, он наживал себе в их лице угрозу. Сначала это был Активист. Теперь, выходит, Пчёла? Способен ли он был на ответку в адрес Белого? Примеров вокруг было море. Океаны. Бывшие лучшие партнеры палили друг в друга без зазрения совести. Но это другие… И тут Белов поймал себя же за хвост: он вчера сам чуть не пристрелил друга. Пусть эта была неудачная попытка припугнуть, пусть понадеялся на свой зоркий глаз, но могла произойти осечка! Так если он имел право так проучить лучшего друга, то какие сдерживающие факторы могут быть у Вити? Правильно, никаких. Саша поджал губы в натянутой улыбке, обхватил Фила и Женю за плечи и склонился к девушке с вопросом:       — Женёк, может, по такому случаю к нам с Ольгой?       — Какому «такому»? — мрачно хмыкнула Пчёлкина. — Что Кос чуть не умер?       — Что выжил, — поправил ее Саша. — А вообще по случаю твоего приезда. Крестника повидаешь. По пути купим ему, что пожелаешь. Было ли это искренним желанием провести время со старыми друзьями и как-то поднять боевой дух Жени или лишь повод появиться наконец дома и снизить уровень подозрений жены — было не ясно. Но Женя, немного подумав, согласилась.

***

      Квартира на Котельнической впервые за несколько недель наполнилась мужскими голосами и даже, кажется, залилась солнечным светом. Оля, час назад уложившая сына и задремавшая у кроватки, просияла. Видеть семью Филатовых она была очень рада. И, несмотря на жгучее раздражение, рада была появлению блудного мужа. Вот только накидываться на него с праведными претензиями и вопросами оказалось сейчас заблокированной функцией, потому что при Филе и Жене устраивать сцены она бы постеснялась. И Белый это отлично знал. Поэтому и притащил свою артиллерию.       — Ванюшка спит? — тихо уточнила Женя.       — Уже час как. Скоро проснется, натискаешься. Валер, вы проходите на кухню, я сейчас чай сделаю, — махнула в глубь квартиры Ольга, чуть проталкивая брата и сестру вперед, а Саше наоборот преграждая путь. Белый мягко улыбнулся, когда болотные глаза супруги не мигая вонзились в него. Он протянул к ней руки, нежно и аккуратно обхватывая ее запястья и привлекая к себе.       — Иди ко мне.       — И это все? — выгнула бровь Ольга. — После недельного отсутствия? Просто «Иди ко мне»?.. Да ты наглец, Белов. Саша продолжал выдавливать из себя нежное выражение лица, привлекая жену ближе.       — Нет, не все, — он распахнул входную дверь и как по повиновению волшебной палочки явил перед Ольгиным взором огромную корзину с цветами, занявшую все пространство в коридоре. — Цветут и пахнут, как и ты, маленькая. Будто в старые времена. И это «маленькая», и огромные букеты… Вот только все будто искусственное, ненастоящее, через силу и ради галочки. Щедрость Саши сейчас была прямо пропорциональна чувству вины. Да и не щедрость это вовсе была. Скорее, откуп. И чем больше «косяк», тем он дороже. Белый потеснее прижал к себе Олю, ощутил ее знакомое, родное тело.       — Прости меня, Олька… Времена сейчас такие…       — «Такие» — это какие? — ехидно усмехнулась она. — Пренебрегать семьей, отказываться проводить время с сыном и без уважительных причин не ночевать дома?.. Не прикрывайся скорбью по Татьяне Николаевне… Ко мне Катя вчера приезжала. Вот ей плохо, Саша. И скорбь эту… — она так разогналась, чтобы он не успел ее перебить, что задохнулась. Но Саша и не думал перебивать, молчал. Потому что и сказать не знал что. — Скорбь эту вместе переживать надо, Саш. А не с бутылками хрен знает где.       — Ну все, пережил, как посчитал нужным. Вот я, здесь. Никуда больше не собираюсь.       — Спасибо за одолжение. Оля плавно выскочила из его рук и пошла по коридору к кухне. У ног Белого так и остался стоять роскошный букет.       — И цветы не возьмешь? Она остановилась, повернулась через плечо:       — Поставь их в спальню. В твое отсутствие буду смотреть и нюхать, вспоминая, что у меня периодически есть муж. Уже смеркалось, когда Фил начал собираться. На предложение довезти сестру до аэропорта он неожиданно получил от нее отказ. Женя в Петербург не собиралась. Для брата — сегодня, а для самой себя… Еще не решила. Конечно, она вернется. Но не в их с Витей квартиру. Остановится у Милены пока, так же будет помогать с Варькой, так же будет ходить на пары… Но как и когда может заявиться в свой дом и собрать вещи, пока не знала. Сегодня голова не варила. Валера уехал. Саша, осознавая, что с ним на контакт женская половина идти не готова за неимением общих тем, закрылся у себя в кабинете. И девушки остались на кухне одни. Уже был выпит ни один литр чая, а они все обсуждали Ваньку и женское одиночество.       — Я сошла бы с ума, если бы Вани не было, — тихо призналась Оля и тут же грустно рассмеялась: — правда, я и сейчас схожу с ума, но хотя бы не в одиночку. Ты, кстати, сама… не планируешь? Пчёлкина неопределенно пожала плечами. Еще позавчера бы она с уверенностью, сразу сказала бы «да», но сейчас… Может, бог и не давал им с Витей ребенка, игнорируя их усилия, потому что знал и видел больше и заранее, чем она?       — Скажи, а ты бы смогла уйти от Саши? — неожиданно спросила она то, чего Белова не ожидала. — Насовсем уйти?.. Оля смотрела не моргая, пока Женя не заметила, как глаза ее стеклянеют.       — Я позавчера написала заявление на развод, — наконец призналась она, нервно раскручивая чашку с чаем по часовой стрелке. — Твердо решила, а потом… испугалась. Я одна, с ребенком… На что жить, где жить? Бабушка тут всю неделю ходила, ну чисто проходной двор!.. Еле выпроводила. И эти упреки во взгляде, смотрит на меня, а упрекает Сашу, а вроде и меня тоже… А потом пришла Катя. Мы с ней поговорили… Люблю я его, дурака, очень люблю, Жень… Но иногда мне кажется, что он меня — совсем нет. Мы как на разных полюсах… Ребенок сначала сблизил, а сейчас я уже не знаю, почему Саша не приходит ночевать… Попытался оправдаться, мол, это тяжелый период после мамы… Ну а когда эти тяжелые периоды заканчивались, а? Она посмотрела на Женю так убийственно прямо, будто думала, что Пчёлкина знает больше. Безусловно, теперь она знала. И могла с уверенностью сказать, что ровно пять этих лет — это один сплошной тяжелый период. И у Оли с Сашей отношения начинались при страшных обстоятельствах, и свадьба чуть не окончилась трагедией. И, когда рожала, пацанов загребали, а по городу ездили танки…       — Может, кто-то есть у него?.. — опасения Ольги не казались ей беспочвенными, но в голову тут же пришло еще одно предположение: — Или из-за Ваньки?.. — и тут же воспротивилась своему же вопросу: — Но не может же раздражать родной ребенок! По рассказам старшего брата Женя знала, что может. Их родная мать была такой…       — А почему ты спросила? Про уход, — Ольга осторожно накрыла своей ладонью Женину руку. — У вас с Витей тоже что-то… не так? Пчёлкина и здесь осознала, что раскрыть ей всю свою душевную боль не получится. Трудно делиться наболевшим с человеком, у которого своей невысказанной боли вагон.       — Да я просто так ляпнула… Не бери в голову, — поморщившись, отмахнулась она. — А что с заявлением? Ольга тяжело выдохнула, отпила из чашки и качнула головой, горько усмехаясь:       — Порвала. Женя будто своим вопросом неосознанно и завуалированно просила у Ольги совета. Но что могла посоветовать молодая девушка и мать, полностью всем связанная с человеком, которого сильно любит и от которого так же сильно страдает? У которой жизненного опыта не больше, чем у самой Пчёлкиной. Но в словах Олиных был еще один ярко подчеркнутый факт: она боялась остаться одна с полугодовалым ребенком на руках. Винить ее за этот страх было нельзя. За стенами этой квартиры в одном из престижных районов столицы царили чуть ли не все четыре всадника апокалипсиса. Одна, без работы, без поддержки… нет, Ольга бы никогда не решилась на уход. Поэтому оставалась с человеком, который был одной из правых рук этого самого апокалипсиса. И если уж Оля, повязанная только с Белым, решилась и тут же передумала, то что говорить о Жене, которая была повязана по рукам и ногам с каждым из них? И дело тут было вовсе не в материальных благах. Пчёлкина бы перебилась, переболела сама, потому что не боялась остаться без кормушки. Она для этого училась и работала и продолжила бы это делать всегда. Тут было более важное и дорогое ей! В какую сторону не повернись — брат, друг, муж… и клятва. Клятва, данная на Воробьевых, которой девушка была верна. Вот только пацаны про нее стали забывать… Ольге было необходимо Женино присутствие, это читалось и в ее взгляде, и в просьбе посмотреть что-нибудь на сон грядущий. И Пчёлкина, несмотря на свои внутренние терзания, опять была готова спасать, пусть даже просто присутствием рядом. И Оля, так и не досмотреть фильм на кассете, впервые за несколько недель спокойно уснула. Здесь сработал и успокоившийся материнский инстинкт — за Ванькой было кому приглядеть, и наличие мужа в квартире. Пусть и не собиралась она спать с ним в одной кровати, но то, что он находился в соседней комнате, а не в соседнем районе, уже успокаивало. Женя покосилась на Олин расслабленный профиль. Лунный свет, проникающий через щель между штор, падал прямо на ее бледное лицо. Накрыв Белову пледом, она осторожно выбралась из комнаты, бесшумно прикрывая за собой дверь, и на цыпочках медленно зашагала по коридору. Дверь в кабинет, где сидел Саша, была приоткрыта. Девушка остановилась около нее, прислонилась к косяку, через щель окинув взглядом сгорбившуюся фигуру друга. Сначала показалось, что он что-то пишет. Но он только прокручивал на столе снифтер. И когда его рука потянулась к бутылке с бренди, Пчёлкина вошла в комнату и тихим голосом спросила:       — Один пьешь? Белый оглянулся, хмыкнул на очевидный вопрос.       — Хочешь составить компанию?       — Да.       — Садись. Он отодвинул кресло и, пока Женя усаживалась, достал второй бокал и наполнил его вместе со своим. Протянул снифтер в руку подруги, чокнулся и первым опрокинул в себя янтарную жидкость.       — Саш, давай поговорим? — в голосе Жени не просьба. Мольба. — Как раньше? Белов медленно поднял на нее глаза. Он еще при встрече заметил страшную боль на лице Пчёлкиной. И сейчас вдруг почувствовал сильнейшее желание стереть с ее лица это выражение. Он даже не мог дать ему определение.­ И влага, собравшаяся в уголках карих глаз, тоже неимоверно отвлекала его. Он чувствовал, как покрывается холодной плёнкой сердце.       — Боюсь, я тебя разочарую, но как раньше я разучился разговаривать, Жека. Как бы сейчас мне этого не хотелось. Тихий голос, будто не его, а совсем чужой. Глухой и безжизненный. Женя поймала себя на мысли, что все они умирают, медленно и мучительно. И от этого стало страшно. До чертиков, до отвратительной дрожи в позвоночнике. Она не хотела умирать душой. Не хотела, чтобы умирали они, ее близкие люди. Поэтому и просила.       — Ну, мы просто попробуем. Ничего же от нас не убудет. Как считаешь? Саша ощущал ее боль. Адскую боль, что сверлом впилась между ребер, в сердце. В нем сейчас она тоже резко вспыхнула. А затем исчезла, сузилась до крошечной, сжатой капсулы, что осталась там навсегда. Вместе со всеми эмоциями, на которые он был когда-либо способен.­       — Жек, я могу тебе доверять? Спрашивая, он сам уже отвечал на свой вопрос. Если бы не доверял, не спросил бы. Даже не заикнулся.       — А сам как считаешь? Белый, пожав губами, кивнул. Снова потянулся к бутылке. А Женя, наблюдая, как медленно наполняются их бокалы, думала и ждала, какое решение примет друг. Внутри снова непонятно свербело. Она так хотела, чтобы Саша поговорил с ней, поделился тем, чем так боялся делиться, потому что это дало бы ей осознание, что между ними, как друзьями, не все потеряно. И в ту же секунду задумалась, сможет ли она выдержать подряд столько откровений?       — То, что дело Мухи на меня спецом повесели, я догадывался, но точно узнал недавно. Но вопрос, кто на самом деле его тогда грохнул, мучал меня до сегодняшнего дня… Теперь не мучает. Спасибо Космосу за раскрытие всех карт. Женя с болью усмехнулась.       — Он сама откровенность в последние дни…       — И про звонок тебе знаю… Это он так исповедаться решил перед смертью.       — Он что, умирать собирался?       — Угу… Специально на встречку вылетел и в фуру врезался. Теперь жалеет, что спасли…       — Дурак несчастный.­ Стало не по себе. Тонкая иголка уколола Женю куда-то в затылок, когда Саша перевел на нее взгляд. Совершенно расфокусированный, полный безнадежного отчаяния.       — Это он тогда Муху стрельнул. Потому что другого выхода не было — тот бы меня через секунду порезал… Пчёлкина не отрывалась от его лица. Саши словно не было здесь. Он будто переживал заново те, полные ужаса дни после того боя в Раменском. Тот бой кончился давным-давно, положив начало бесконечного боя Саши с новой жизнью. И было что-то еще более глубокое. Более личное.       — И я до сих пор не могу отойти от стычки с Пчёлой… Жень, честно… я не хотел в него стрелять. Женя, едва отпив из снифтера, замерла, широко распахнув глаза.       — Ты в него… что? Белый зажмурился, закрыл лицо ладонями и тихо, болезненно замычал. Ему казалось, что она уже знала все. Не от Вити, так от Холмогорова точно. Но они оба каким-то путем обошли тему несуразной пальбы Саши по лучшему другу. У Жени коньяк комом застрял в горле. Может, об этом хотел рассказать муж? Это он имел ввиду, когда чуть ли не бил себя в грудь и почти кричал «мне хуево»?       — Ты с ума сошел, Саша?.. — с трудом проглотив обжигающий алкоголь, просипела Пчёлкина. — Ты сошел с ума…       — Дурак пьяный… Признаю. Как и признаю до сих пор, что он брат мне, Жек. Я люблю его как брата, но личное есть личное, а дело есть дело. Это бизнес, какого черта!.. — он тут же осекся, вспомнив о спящем сыне, тяжело выдохнул. — Меня просто нагнули так, что шаг влево, шаг вправо — расстрел. Я боюсь лишнее движение сделать, чтобы все обошлось. А он?!.. Да его одного размажут!.. Вот скажи, ты же знаешь гораздо больше, чем я. Жена ведь. Куда он решил вляпаться? Че за схема? Ну не легал же, я уверен! Пчёлкина чуть не рассмеялась ему в ответ. Интересно, пошутил он так или поиздевался? Сам ведь ни слова про дела свои Ольге не рассказывает. С чего вдруг в Вите откровенность должна была проснуться?       — Ты спросил у человека, который знает о его жизни не меньше, чем зонт в коридоре. Мы не говорили о его делах… И вряд ли теперь вообще о чем-то говорить будем. Белый склонил голову, прищуриваясь, будто осматривая Женю со всех сторон в поисках настоящей истины. Но все и так было написано на ее лице.       — Ты что это… уйти решила?       — А ты? Саша не понял. Или только сделал вид, что не понял.       — В каком смысле?       — В прямом, про вас с Олей. Где ты пропадал две недели?.. Скажешь, что не мое дело, я пойму. Но и ты тогда не спрашивай. Что решила — то решила. Тем более, не думаю, что тебя так заботит моральное состояние Вити после произошедшего. Истина в словах Жени была. Потому что семейные неурядицы друзей Сашу давно не волновали. Как и свои, собственно… Но волновало его другое — слова Космоса и то, что он, Белый, и сам хоть прогнозировал, но не ожидал. Не хотел верить. И это обиженный и оставшийся без всякой поддержки Пчёлкин. Единственный сдерживающий его от безрассудных поступков фактор — это Женя. Не будет ее, Витю больше ничего не затормозит.       — Боюсь, чтобы он чего-нибудь не выкинул, — честно признался он наконец и налил им еще. — Когда люди выходят из себя, они начинают совершать ошибки. Это я уже знаю по собственному опыту. Опять напрямую не сказал, но Женя слишком хорошо его знала за столько лет. Имел он ввиду, конечно, опасения, что уход жены подкосит эмоционального Пчёлу. А этого допустить никак нельзя! Только вот не кажется тебе, Александр Николаевич, что просить девчонку успокаивать и сдерживать пыл супруга, нести груз ответственности и отвечать за все неурядицы между вами, пацанами, — слишком нагло и не по-мужски с твоей стороны?.. Женя, хмыкнув, качнула головой, выпила. За два года брака она будто и позабыла, что Пчёлкин может быть жестоким. Может пройти по головам, чтобы достичь своей цели. Забыла, но вчера ей об этом в красках напомнили. И пусть девушка никогда не боялась своих пацанов, но сейчас вспомнила слова мужа еще до того, как они поженились: «Ты же умная, Женька. Знаешь, что жизнь слишком сложна, чтобы делить людей на плохих и хороших. Да, все мы поменялись, и не в лучшую сторону… Но ты, малая, хороший человек, с которым просто случилось много плохого… А насчет того, что я добрый… Для тебя только, и то потому, что знаешь каждого из нас с детства, знаешь, какими мы все были. Для тебя мы братья, но твоя любовь не отменяет того факта, что я нехороший человек… Ты не можешь нас бояться, а вот другие, не знающие, имеют на это обоснованное право. Я наворотил дел куда страшнее, чем ты можешь себе представить…».       — Боишься, что и он станет пьяным дураком и помашет перед твоим лицом пушкой? — по взгляду Белого ей стало ясно — попала точно в цель. — Ты ведь, Саш, считаешь себя головой вашей… команды. А ты знаешь, что должен делать настоящий, нормальный лидер? Преодолевать трудности, решать конфликты внутри семьи и пресекать все попытки подорвать свой авторитет. Если Витя вышел из ваших дел, наплевав на твои угрозы, если Космос почувствовал себя никому ненужным и готов был... умереть, значит, ты ничего из перечисленного не сделал. Где тот Сашка Белов? Где он?.. Внутренности у него медленно стянулись в один небольшой ком, который неожиданно превратился в клубок острого раздражения:       — Ты думаешь, мне всë это нравится? Да я как представлю, что это было легко избежать, тошно становится! Но мир у нас щас такой... Карабкаться надо наверх быстрее ветра, чтоб не сожрали... «Где тот Сашка»!.. Умер, Жека. Умер! И не тебе бы спрашивать... Ты сама изменилась.       — Учителя хорошие из вас, старшие братишки, — незамедлительно парировала Женя. — Но я никогда бы никого из вас не предала и не бросила, Саша. Я не предала понимание, сочувствие, доброту и любовь. Для меня это единственные идеалы. А вы... вы предаете и становитесь теми, кого раньше сами же презирали. Теряете человечность. А когда она теряется, остается только насилие и разруха... Она до боли закусила нижнюю губу, зажмурилась, допила остатки бренди.       — Тебе, наверное, кажется, что я живу прошлым и верю в вас тех, кого я знала всю жизнь. Да, Саш. Но это не означает, что я слепая и не вижу, что творится в стране... Тебе могло показаться, что я ною? Пусть так. Но не от того, что вы урывками мне рассказываете правду, когда я этого прошу… Это было бы странно плакать от того, что сама просила. Я в ужасе от того, что вам нравится то, что вы творите. А еще страшнее, что это не кажется для вас чем-то страшным! И вы почему-то уверены, что я, Оля или Тома должны принять эту правду реальности… Ну да ничего: на мне столько всего налипло — полтонны больше, полтонны меньше, теперь уж все равно! Но я до последнего не хочу видеть в вас подонков. Поэтому да, я решила уйти, чтобы не видеть. Насколько — не знаю. Так что не перекладывай на меня ответственность за то, что произошло между вами всеми! Я вам не помощник. Хотя бы даже потому, что вы ни в грош мои слова никогда не ставили!.. А знаешь, к чему я это? К тому, что разбираться в этом запутанном деле морали и дружбы ты будешь сам. Потому что на тебе эта обязанность лежит. Конечно, если тебе это надо. Саша такой тирады не ожидал, хотя далекое прошлое напоминало, что Женька Филатова, ныне Пчёлкина, всегда была совестью их дружбы. Но сейчас все труднее было прислушиваться к совести. Хотя все она говорила правильно. И если дело дружбы и запутается, то только вокруг Сашиной шеи. Он в этом не сомневался.

***

Май 1994-го

      Женя ушла. Собрала вещи и уехала к Милене. Ушла, несмотря на то, что весь путь от Москвы до Санкт-Петербурга ее сердце разрывалось каждую секунду снова и снова от одного лишь осознания, что Сашка Белов стрелял в Витьку Пчёлкина! Ребенок в ее душе уже трижды умер от этого. А потом пришло четкое осознание — нет никаких Сашек и Витек. Есть взрослые, обезумевшие от жажды влияния, владения места под солнцем негодяи, которые сами не видят в лицах друг друга друзей и преданных братьев. А как она, Женька, может разглядеть в них то, чего давно нет? Слова, сказанные Саше поздней ночью, оказались не просто бравадой под влиянием момента и дорогого пойла. Это оказалось решительным действием. Она не хочет видеть то, с чем никогда не сможет смириться. Даже этот ее чертов паспорт, который, так и не ясно ей было, выкрал Витя или нет, уже не играл сильной роли. Женя поняла, что не может справиться с обстоятельствами. Как бы она не любила.       — Я пришла собрать вещи.       — М-м… Не будешь хотя бы говорить, что они куплены на мои деньги?       — Как ж я об этом не подумала!       — Хватит играть комедию. Если не хочешь меня видеть, я сам уйду.       — И чтобы я сидела в этой квартире?       — А что, она не твоя? Два года как-то вытерпела, наверное. — Тишина. Убивающая. — Жить хотя бы где будешь, это я могу узнать на правах законного мужа?       — У Милены. Ей нужна помощь.       — Как же всем нужна помощь от тебя, и как ты с радостью ее оказываешь всем! Кроме меня. Мимо ушей. Только шорох одежды и свист молнии на чемоданах.       — Если надумаешь заявиться, лучше не советую. Не хочется устраивать сцены несчастным соседям. Хлопнула наружная дверь, и тишина — густая, тяжелая, до звона в ушах — навалилась на Пчёлкина. Недавно отремонтированный зал, уже никому не нужный таким преобразившимся, затаился, ждал, что парень теперь будет делать. И опрокинутый набок журнальный столик все еще лежал на полу возле камина, напоминая Вите о недавнем, навек сгинувшем счастье. Пчёла и сам как будто окончательно умер тогда. Весь месяц он страдал и сокрушался. Работал, вкалывал, как последний Бобик, старался забить голову всем, чем только можно, лишь бы не думать о Жене, но не думать не мог. Не ехал домой, потому что его никто там не ждал, но вспоминал тут же, почему не ехал, и становилось еще хуже. Сделки, строительство, договоры и новые сделки, и так все по кругу, бесконечному. И понимал, что можно работать, как проклятый, можно стать самым умным и вообще распрекрасным, но никто не забудет о том, что однажды ты совершил ошибку. С каждым днем все труднее было справляться с тоской и одиночеством, хотелось приехать к Жене и всеми правдами и неправдами умолять вернуться, потому что без нее он загибается. Но она без него, видимо, нет. Сколько же раз Виктор Пчёлкин унижался и притягивал к себе Женьку, сколько раз наступал на свою гордость? Сам уже счет забыл. А она? Что сделала она? Ничего. В самый трудный момент, когда его переломали как стебель, она ушла. И вот тут в нем просыпались настоящая обида и злость. Что же, ему пропадать теперь, если в прошлом наломал по неведенью дров и не сумел вычертить свою жизнь по прямой линейке? Чтобы совсем не сойти с ума от тоски, принимался под бдение телевизора бессонной ночью клеймить Женьку настоящей чистоплюйкой, больше всего озабоченной тем, чтобы пройти по жизни, не запачкав ног… Но… это все равно не работало. И Пчёлкин осознавал, что после всех испытаний, выпавших на его долю, он стал лучше понимать не только себя, но и других людей. И кажется, не в одной Женьке тут было дело, а и в нем самом, в тех силах, которые подспудно дремали в нем все прежние годы и которые Женя, сама того не ведая, разбудила к жизни. Незримая веревка опять натянулась и крепче прежнего взнуздала его. Витя понял с небывалой ясностью, что навсегда привязан к жене, и как бы ни обманывал он себя и чего бы ни навыдумывал со злости, прячась от своей многострадальной любви, а никуда ему от Женьки не уйти, как нельзя уйти от себя самого. Все бы отдал, чтоб она сейчас рядом была. Чтоб смотрела на него, чтоб лица касалась… Сидел в кресле, бездумно глядя в окно, и воображение его рисовало, как Женька стоит, прислонившись к подоконнику, ерошит по своей привычке густые волосы и разбрасывает их по плечам. А свет за окнами просачивается будто сквозь нее… А Витя к ней бросается, целует ее горячо-горячо и до сладкой боли прижимает ее к груди, будто желая в себе ее растворить… Пчёлкин закрыл лицо руками и сдавленно вздохнул. Внутри все замерло. Эти думы и страдания пленят черепную коробку, и все это напоминает настоящую пытку. Ножка бокала от соприкосновения со стеклянной крышкой столика издала мелодичное «дзинь», и Витя очнулся от мыслей, стирая ладонями с лица налет боли.       — Ну сходи ты к ней, — Самара грузно опустился в кресло рядом. — Я ж вижу, ты маешься.       — Она меня ненавидит.       — Палыч, она любит. Знаешь, я тут недавно в Полькиной книге одно выражение нашел… «Поруганная любовь не менее горька, чем ненависть». Так как-то примерно…       — Расшифруй?       — Расшифровать ему… — Лев наполнил его бокал, закрутил крышку и отставил бутылку виски за свое кресло. — Скоро весь бар свой истребишь и точно соображать перестанешь. Оскорбленная любовь, обиженная… И любит, и прибить тебя хочет. А женщины… к ним когда долго не идешь и попыток не предпринимаешь, они замерзать начинают.       — Да у нее и так уже ледышка вместо сердца… Самарин снисходительно усмехнулся:       — Знаем мы эти ледышки! Ты хоть сам-то не замерзай. Докажи, что любишь ее, ничего для нее не пожалеешь. Витя всегда бессознательно пытался оградить Женьку от всех бед этого древнего, но все еще не до конца правильно устроенного мира. И еще задолго до свадьбы не умом, а всем существом понял, что впервые в жизни к нему пришло сладкое и тревожное чувство своей ответственности за чужую судьбу. И до свадьбы, и после, и особенно сейчас он был в ответе за все, что случится в жизни с Женей — и сегодня, и завтра, и послезавтра, и через пять лет; дальше заглядывать Пчёлкин пока не решался… У них и так год за три. Особенно, когда самые близкие наставляют на твою голову ствол. И сейчас он решительно осознал, что должен доказать Женьке то, чтобы она никогда не пожалела, что доверилась ему.

***

      Звуки музыки с улицы просто нельзя было взять и проигнорировать. Близ сидящие у окон студенты тут же вытянули головы. Будто какой-то заклинатель ритмично раскачивал свой инструмент из стороны в сторону, и они, как змеи, поворачивались вслед за дудкой. Кот, увидев, что происходит там, внизу, во дворе, ошарашенно кашлянул и ткнул безучастную Женьку в бок:       — Ты б это… посмотрела, мать. Там твой муж поет… с Владом Сташевским, к слову. Когда девчонки-одногруппницы услышали и поверили в то, кто стоит рядом с Пчёлкиным, гул усилился. Из каждого окна мединститута глядела толпа. Признаться, и преподавательница к развернувшейся во дворе сцене взглядом прилипла, удивленная.       — Пчёлкина, — наконец, взяв себя в руки, окликнула она Женьку, — я понимаю, у вас сегодня торжественный день вылупления, но не могли бы вы угомонить своего супруга по случаю не менее торжественной подготовки к аттестации? Женя не хотела выходить. Но испытывающие взгляды всех в этой аудитории прожигали в ней неисчислимое количество дыр. То, что что-то в семейной жизни распрекрасной жены криминального авторитета произошло, догадываться стали после недели ее ухода из их с Витей квартиры. Никто не приезжал, не встречал, да и сама Женька не могла контролировать выражение своего лица и порой свои реакции. Группа будущих фармацевтов, с которой у хирургов отношения почему-то не складывались все шесть лет, отпускали язвительные комментарии. И Пчёлкина не сдерживала в ответ свой поток отстрот. Только Кото, как единственный из самых приближенных, в один из дней после пар вытянул Женьку попить пивка, и там она, скрепя сердце, в двух словах объяснила.       — Ой, мамочки!.. — восторженно ахнула Верка Синдрякова, и все девчонки тут же рты пораскрывали: напротив окна аудитории остановилась люлька крана-манипулятора, плотно забитая белоснежными и красными тюльпанами.       — Позови меня в ночи — приду-у!..       А прогонишь прочь, с ума сойду!..       Всех из памяти сотру друзей,       Лишь бы ты всегда была моей!.. Пчёлкина приблизилась к окну, распахнула створку и взглянула вниз. Виктор Павлович Пчёлкин пританцовывал на асфальте, хлопал в ладоши (себе ли, Сташевскому ли, или же в такт льющейся из саксофона мелодии) и раззадоривал музыкантов. Женька бы с уверенностью могла сказать, что там был целый ансамбль. Влад Сташевский помахал рукой всем в открытом окне — ведь следом за Женей высыпались головы и всех нетерпимых одногруппниц. Витя обернулся, чуть прищурился от заходящего солнца и улыбнулся так, что сердце в клубок свернулось и вот-вот мурлыкать бы начало.       — Пчёлкина! Женя, губы поджимая, взглянула на преподавательницу, перегнулась через подоконник, собрала цветы, сколько смогли захватить руки, и побрела с ними вниз. Все студенты, без исключения из всех аудиторий выглянули в окна и смотрели с нескрываемым любопытством и завистью на происходящее. Пчёлкин улыбался как дитя. Сам от себя не ожидал такого, но шагающая к нему навстречу жена с охапкой цветов вызвала какой-то щенячий восторг.       — С ума сошел? — поравнявшись с ним, фыркнула Женька. — Ты чего орешь под окнами? Ты мог нормально появиться?       — А-а, все-таки ждала, что появлюсь? — из его груди вырвался довольный смех. — Я появился эффектно! И все для тебя! Познакомься, Влад Сташевский.       — С днем рождения, дорогая Евгения Константиновна, — Влад по-джентельменски поклонился, целуя ее руку.       — Спасибо… — кивнула, откашлявшись, Женя и снова на мужа взглянула. — И тебе… Красивые цветы. Витя жадно смотрел на нее истосковавшимися по ней глазами. Она была совсем не такой, как он представлял себе все это время. Все черты ее лица остались прежними, но эти знакомые и дорогие ему черты складывались теперь как-то по-новому и делали его Женьку взрослее и строже, чем он ее помнил месяц назад. Музыка заиграла вновь, и Пчёлкин протянул руку жене, всем своим видом призывая ее вложить свою ладонь в его.       — Давай потанцуем? Женя посмотрела на него далекими от всего окружающего глазами, не сразу поняла, о чем ее спрашивают.       — На улице у института?       — А что тебя смущает? Толпа в окнах, известный молодой артист… все смотрели на них, на Пчёлкиных. А Женя смотрела в дорогие и любимые глаза. Презирала, ненавидела… и жалела его. Вот оно, женское сердце! В ее голове зазвучало великое презрение к себе самой, к своему непостоянству и позорной слабости. Потому что руки их встретились. С первого же совместного шага они попали в такт музыке, но ничуть не удивились этому, точно иначе просто и быть не могло. У них обоих было сейчас такое чувство, будто не они подчинялись музыке, а музыка ловила их движения и приноравливалась к ним. Она и думать сейчас не хотела, виноват Пчёла перед ней или нет. Просто она жила вот этой короткой счастливой минутой, которую удалось ему же выцарапать у ее жизни. Судьба словно притомилась испытывать Женьку и хотела показать им обоим, как расчудесно все могло бы у них быть, если б они оба были достойны своей любви. Она и знать сейчас не хотела, как сложится все у них с Витей дальше. Она позволяла мужу взять себя в руки, привлекать к себе, мимолетно касаться гладковыбритой щекой ее виска.       — Пойдем домой?.. М?.. Женя слушала Пчëлкина, верила ему и не верила. Ей вдруг остро стало жаль и себя, обманутую, и запутавшегося Витю, который говорил все горячей и горячей, доказывая жене, как она нужна ему. Кажется, он не на шутку испугался, что может потерять ее, и спешил сейчас под корень смести все громоздкие баррикады.       — Обещаю, приставать не буду! Хочешь, жить будем как раньше, тогда, когда я только приехал…       — Неудачный способ заманить меня в квартиру.       — Я имею ввиду, что… хотя бы просто под одним потолком… Жек, ну хочешь… Хочешь, испытай меня!       — Че ты, новое лекарство, чтоб тебя испытывать?.. Что-то дрогнуло и надломилось вдруг в Женьке. Жесткие тиски, в которые зажала она свое сердце, неожиданно сдали, какой-то самый главный винт в них вдруг забастовал и отказался работать против Пчёлкина. И с хваленой Жениной душой тоже творилось что-то совсем уж неладное. По-девчоночьи резкая и непримиримая душа нежданно-негаданно набухла слезами, размякла и стала такой женской, даже бабьей, что хоть выжимай ее или вывешивай на солнышко для просушки. Женя заметила вдруг, что плачет. Она не вытирала слез, чтобы не выдать себя перед Витей, лишь слизывала их кончиком языка и все круче и круче запрокидывала несчастную свою и счастливую голову. И тут же пожалела, что глупый Витька бессовестным и нелепым своим поведением, помимо всего прочего, ограбил их любовь и убил вот эту ее несостоявшуюся радость… Она неосторожно повернулась к нему, и тот увидел ее лицо, залитое слезами.       — Малыш, пожалуйста… Я тебе обещаю… Я люблю тебя больше жизни… — доносилось обрывками до ее сознания. Женя невесело усмехнулась и сказала, презирая себя за слабость:       — Вот и не хочу, а верю тебе…       — А ты верь! – горячо посоветовал он. – Верь, малыш! Вот увидишь, я тебя не подведу!.. Сильней верь — и все у нас хорошо будет!.. И голос у него был такой честный и любящий, будто он никогда не сыпал ей в ответ обвинениями, никогда не портил ей жизнь, никогда не душил своей ревностью… Весь такой, каким он был ровно два года брака. Так какой он настоящий? Какой?!       — А ну помолчи… — устало попросила Женька и отодвинулась от мужа. — И откуда ты взялся на мою голову?

***

Июнь 1994-го

      Они так и жили, как соседи. У нее периодически вырывался вопрос «До скольки ты сегодня?» и почти что просьба «Давай не поздно». Потому что не засыпалось. У него примерно точно так же… за исключением, что Самара был представлен как ультра-незаметный сопровождающий к ней. Но сегодня у Вити был весомый повод лететь домой. Клиника, которой хоть со следующего дня и до конца своих дней должна была заведовать Женя, была готова. Во всех смыслах. Все документы лежали во внутреннем кармане. Цветы, бутылки с шампанским и вкусная еда из дорогого ресторана лежали на заднем сидении «Шевроле» Самары.       — Ну, как у вас там? — решился спросить Лев, поворачивая к дому Пяёлкиных. Витя поплевал трижды за левое плечо и постучал по иконке на приборной панели. Даже без слов было понятно — само присутствие Женьки в квартире означало очень многое. А для Пчёлы — всё.       — Мы тут со своим семейством на природу решили махнуть. Шашлыки, рыбалка, все дела… Может, вы с нами? И Польке компания, и Женя твоя от своей аттестации отдохнет…       — Я «за». А Жеку уболтаю. Хотя вряд ли она против будет. Тем более в Тёмке вашем она души не чает… Женька сидела напротив телевизора с кипой бумаг и методичек, когда в коридоре хлопнула дверь. Глаза ее невольно метнулись к часам над телеком — половина шестого вечера. Как никогда. Это удивило и порадовало. Витя исполнял все свои обещания…       — Скучаешь? — улыбнулся он, входя в зал. Всегда улыбался, все три недели, что Женька жила дома снова.       — Нет… Некогда. Занята.       — Ты у меня и так умная… — позволил сказать те местоимения, которые не решался озвучивать до этого, и, обхватив запястья жены, потянул ее к себе. — Отвлекись, ради бога.       — А есть весомый повод?       — Более чем! Но открытие всех карт заслуживает поцелуя…       — Наглец…       — В щечку! Женька хмыкнула и замерла. Наконец отбросила учебники, медленно поднялась, поравнялась с мужем и аккуратно, будто в первый раз коснулась поцелуем его щеки. Этого, кажется, было достаточно, чтобы Пчёлкин поплыл. Капитально. Его губы скользнули по ее щеке, коснулись уголка губ и проглотили в следующую секунду твердое «не смей», потому что накрыли полностью губы Женьки. Она замычала, предприняла попытку сопротивления, но его руки скользнули по ее талии, сомкнулись на позвоночнике, вжали ее фигурку в грудь и целовали-целовали-целовали… Что-то было странное и непреодолимо возбуждающее в этом всем. Муж и жена, только живущие как соседи, безумно тоскующие друг по другу каждую минуту, и вдруг такой напор и сопротивление вместе. Лишь для галочки. И лишь для Женькиной совести, потому что она не собиралась поддаваться, но поддавалась… Витины руки скользили по ее спине, по ребрам, по бедрам, и это осознание недопустимого подогревало сильнее и сильнее.       — Пере… перестань!.. И каждый ее потужный выдох проглатывался. Витя слизывал языком каждый ее вдох и выдох, каждое ее слово, ощущая, как закипает кровь в жилах. Он подхватил ее под бедра и просто уронил на диван. Его рука опустилась на её затылок, уверенно зарываясь пальцами в густые волосы.­ Женя замерла, распахнув глаза. Глядя через его плечо в белый свод потолка над их головами, перерезанный арочными дугами. И свет лампы из коридора далеко впереди.­ Чувствуя очень ощутимые движения теплой ладони. Она боялась вдохнуть в легкие хоть немного воздуха — потрясающе вкусного, когда Витя был рядом, — чтобы эти ощущения не исчезли. Одна рука его путешествовала по самым уязвимым точкам на ее теле, а второй он продолжал касаться ее волос, будто обнимая.       — Что, скажешь, что это ничего не значит, Пчёлкина? — тихий голос прямо в её ухо. Знакомый и незнакомый одновременно. Искаженный чем-то, что совершенно ему не свойственно. ­       — Прекрати, — ответила она, стискивая его до невозможности приятный и плотный свитер горячими пальцами. ­       — Ты ненавидишь меня?.. Тёплое дыхание касалось шеи.­       — Вить…       — Скажи это.­       — Я… — она задохнулась, как только его рука проникла под безумно незначатительную и тонкую ткань ее трусиков. — Перестань, пожалуйста…       — Ты же этого не хочешь. А она действительно не хотела, как бы ее воспаленный мозг не твердил ей, что это рано. Неправильно. Ты сдаешься, Женька! Ты проигрываешь! Но любовь… Любовь завладевала каждой частичкой тела, когда до боли родные руки касались ее, когда любимые губы накрывали ее… Эта слабость шла против ее принципа. Но почему тогда ей это так нужно? ­ Нужен он. Нужны его губы. Прямо сейчас.­ А Пчёлкину… ему нужна была Женька. Вся. Он врывался в ее рот языком. Глубоко, сильно, быстро. Как будто все смешалось — и дозволенное, и недозволенное. Сами не помнили, как оказались так: она вжатая в диван. И он — внутри. Влажно, туго, давно не было… растягивал, входил, врезался. Слышал шлепки их тел, ее крики. Нежные. От которых мурашки по спине и заряд по позвоночнику. Такие, как тот стон в их первый раз. Пчёлкин вбивался в жену едва ли не до треска кожи, прижимался в ее губы, чтобы заглушить ее по-настоящему истинные мысли и эмоции, проглатывал их. И любил… любил. Любил. Еще, сжимая сильнее, принимая глубже, открывая ее рот шире.­ Господи!.. Сколько её было в нем. Сколько. Ее. Было! Витя застыл, чувствуя, как на мгновение расслабляются мышцы шеи и плеч. И как прекрасно пусто на одно мгновение становится в голове. Но вдруг понимает, что ее лицо все еще смотрит на него, снизу. А Женя… кажется, она улыбается, облизывая губы. А он проводит по ним пальцами. ­ Такая нужная. Такая правильная.­ Любимая до мозга костей.       — Я тебя так люблю… Господи, — он рухнул, сжимая ее всю, беспрерывно покрывая ее разгоряченное лицо чередой поцелуев. — Малыш, я очень тебя люблю… А она лежала, ощущая себя безумно счастливой и безумно глупой. Но ничего не могла сделать с собой.       — Что ты… хотел мне показать?.. Витя лежал, любовался, касался ее розовых щечек и опухших от поцелуев губ, вдыхал ее запах и казалось ему, что ничего больше не занимает его мысли, кроме жены. Но был действительно весомый повод!       — В баре осталось то виски, — напомнил он о бутылке, которую Женька позволила себе открыть раньше времени из-за своей эмоциональности. — Нальешь? Я сейчас вернусь. Пять минут — это ничто. Пять минут — это очень много. Пока Витя остужал себя под прохладным душем, Женька пыталась свыкнуться с тем, что она вновь прогнулась. Хоть в голове ее пульсировали слова Пчёлкина, сказанные в первую их после разрыва совместную ночь в одной квартире: «Ты знаешь, кто мы и чем занимаемся. Просто ты упорно видишь в нас тех мальчишек, но мы давно уже не те. Придется с этим смириться! Да, врал, да, скрывал, у тебя же острое чувство справедливости и ханжества развивается периодически, а у меня нет элементарно сил успокаивать тебя при приступе этого чувства. Но я дал тебе слово — все будет нормально с нового года. И я его сдержал. Я сделал то, что должен был и на кон дружбу поставил, не побоялся, потому что вижу, как меняются пацаны, во что они превратились, а ты живешь прошлым. Да и хер бы уже с этим, потому что я опять прогнулся под тебя. Крепко ты меня скрутила, малыш». Он признал, что прогнулся первым… и тут же Женька почувствовала лукавство перед самой собой. Разве в настоящей любви должны быть соревнования? Она уже понимала, что настала пора что-то резко менять, но решиться на крайние меры пока не могла. В тягостных раздумьях так и продолжала сидеть на диване. И тут вдруг сквозь пелену ее размышлений прорвался голос диктора по телевизору:       — Сегодня утром был взорван автомобиль… — Пчёлкина подняла глаза к экрану. — По данным, в машине находился известный криминальный авторитет Александр Белов… Предположительно, взрывное устройство было с водительской стороны… Витя вошел в зал, держа в руках заветные документы, но страшные глаза жены заставили его замереть на месте. В телевизоре мелькали хроники последних событий. Пчёлкин разглядел фоторобот Саши. Еще тот, что печатали в 89-м. Тот, которым размахивала Женька на Царевской даче. Внутри что-то взорвалось. Тихо и медленно. И только раздавшийся в дверь звонок заставил Пчёлкиных оторваться взглядами друг от друга…