Правила выживания

День сменяется ночью, а ночь сменяется днем. Вот что такое жизнь — вечный и бессмысленный бег по кругу.

      Я просыпаюсь от того, что мать на кухне гремит посудой. Так обычно и начинается утро в день ежегодной Жатвы. Открываю глаза и смотрю в потолок, пока отголоски сна не разбиваются о реальность. Сажусь на постели и замечаю младшего брата, сидящего на полу у моей кровати. Его глаза красные, но он не плачет. Увидев, что я больше не сплю, Майкл подскакивает и хватает меня за руку. — Чего тебе? — раздраженно спрашиваю я, тут же высвобождаясь. — Хеймитч! — он бросается мне на шею, тяжело дыша. — Вдруг… вдруг… — Ну хватит. Ты уже не маленький, чего ноешь, как девчонка? — я недовольно закатываю глаза и отпихиваю брата. Хватаю со стула грязные брюки и первую попавшуюся футболку. Спешно одеваюсь и вытаскиваю из-под кровати потрепанные ботинки. Небрежно провожу рукой по волосам и выскакиваю на кухню. — Куда ты? — спрашивает мать, когда я прохожу мимо. — Зайду к Марше, я недолго, — отвечаю я с раздражением. Чего она все контролирует? — Хеймитч! — зовет она, но я уже закрываю за собой дверь. На улице уже душно, несмотря на ранний час. Небо не просто серое, а бесцветное. В воздухе будто жужжит, как электричество, нервозность перед Жатвой. Я дергаю плечом и вскинув голову, иду вперед. Неспешно, чтобы никто, чего доброго, не решил, что мне не терпится увидеться с Маршей. У корней хиленького деревца, растущего рядом с нашим домом, выкапываю мешочек, вытряхиваю из него черный шнурок с деревянным кулоном в виде Солнца и Луны. Вроде как на удачу. Прячу шнурок в карман и отряхиваю руки от земли.       Улицы пусты. Сутулая собака со свалявшейся шерстью сипло тявкает мне вслед и тут же устало растягивается в пыли. Я пинаю мелкие камни, попадающиеся на пути и утираю пот со лба. Сраная жара. Ненавижу такую погоду. И почему в день Жатвы всегда такая невыносимая духота? Мое настроение улучшается, когда я вижу дом Марши. Он небольшой, с покосившейся крышей и совсем черными от въевшейся угольной пыли стенами. Средняя ступенька крыльца прогнила и проломилась. Облезлая крыса неожиданно выскакивает у меня из-под ног и уносится прочь. Не успеваю я шагнуть на первую ступень, как дверь дома распахивается и на пороге появляется Марша. Футболка плотно облегает ее тело, подчеркивая пышную грудь, какой может похвастаться далеко не каждая девчонка, а брюки, которые несравнимо чище моих, напротив свободно сидят на стройных ногах. Марша весело улыбается и, соскочив с крыльца, бросается в мои объятия. — Я так соскучилась! — говорит она. — Мы ведь только вчера вечером виделись, — небрежно отвечаю я, будто не ждал встречи с ней. — Дурак! — цокает она и бьет меня по плечу. Челка лезет ей в глаза, поэтому она небрежно смахивает ее. Ее волосы лежат на плечах, черные и блестящие. Так и хочется провести по ним рукой. Кожа у Марши загорелая и немного обветренная, а серые глаза всегда смотрят внимательно и цепко. Я рассматриваю ее с гордостью. Все-таки мне досталась отличная девчонка, всем на зависть. Я беру ее за руку и вкладываю шнурок в ее ладонь. Марша подносит кулон к глазам, чтобы рассмотреть поближе. Ее губы растягиваются в насмешливой улыбке. — Очень миленько, — хмыкает она и надевает шнурок на шею. Потом берет мою руку и надевает мне на запястье кожаный браслет с тремя бусинами. — Ты чего, это же дорого, — пытаюсь возмутиться я. Марша пожимает плечами. — Ладно. Это же для тебя. Ее отец выглядывает на крыльцо и кивает мне, потом зовет Маршу домой. Она коротко чмокает меня в щеку и бросает: — Увидимся на площади!       Дома мама с явным недовольством указывает мне на стол, где уже стоит миска с кашей. Пересоленной кашей. Выбирать не приходится, так что я ем молча и быстро, игнорируя взгляд Майкла. Ну чего прицепился опять? Потом иду в ванную и быстро ополаскиваюсь еще теплой водой. Натянув свежие брюки на влажное тело, открываю дверь. Мать входит в ванную с ножницами и расческой, молча принимается за мои волосы. Темные пряди падают на пол с каждым щелчком ножниц. В зеркале я вижу, как мама кривит губы и хмурится. Злится, что утром я ушел к Марше. Ну и пускай. — Не забудь побриться, — говорит она, закончив. Волосы у меня теперь намного короче, и кудри больше не торчат во все стороны. Умывшись, я беру выцветшую черную рубашку, оставшуюся еще от отца, застегиваю все пуговицы. Кажется странным, что в этот день все так старательно приводят себя в порядок. Все равно что наряжаться на собственные похороны. Майкл уже стоит у двери, одетый в белую футболку и светло-голубые шорты. Мать тоже расстаралась. Вытащила из шкафа черное с крупными цветами платье и подогрела на огне красную помаду, чтобы использовать остатки. Я ничего не говорю, но думаю, что губы у нее теперь слишком уж яркие для блеклого, изрезанного морщинами лица. Мама улыбается и притягивает меня к себе, целует в лоб и тут же испуганно стирает оставленный на моей коже след. За секунду вся ее напускная строгость растворилась, и теперь меня кусает чувство вины. — Хорошо выглядишь, мама, — говорю я, хотя вовсе так не считаю. Но она совсем расцветает и треплет меня по плечу. — Спасибо, милый. — Ты тоже ничего, — бросаю Майклу. — На человека даже похож, а не на обезьяну. — Чего о тебе не скажешь, — обиженно бурчит он. — Эй! — возмущаюсь я и бросаюсь к нему, чтобы задать небольшую трепку, но он уже ныряет на улицу. Ладно, решаю я. Подождет до конца Жатвы.       Теперь люди идут по улицам понурыми толпами. Маленькие дети надрывно плачут на руках матерей, а те, кому от двенадцати до восемнадцати, плетутся медленнее дряхлых стариков. Никому из нас не хочется торопиться на эшафот. На площади мама снова целует меня в лоб и шепотом говорит: — Пусть Боги берегут тебя, мой мальчик. Я коротко обнимаю Майкла и подталкиваю к матери. Они уходят, а я остаюсь в очереди, чтобы отметиться. Направляясь к другим шестнадцатилеткам, я замечаю Маршу и машу ей рукой. Она радостно улыбается мне. Я выразительно, одними губами, говорю ей, что все будет хорошо. Кто-то резко хлопает меня по плечу. Обернувшись, вижу Фрэнка, рядом с ним стоят Том и Винс. — Что, любовничек, и секунды без подружки прожить не можешь? — смеется Фрэнк. Винс обхватывает руками воздух и размашисто двигает бедрами вперед-назад под гогот Тома. — Ой, — отмахиваюсь я. — Завидуете, что у меня есть девушка, а у вас — только рука. — По две руки, — с важным видом поправляет меня Том. — Не хочу знать, — поспешно закрывает Винс уши, впрочем, не очень плотно. — Ой, да что тебя в его рассказе может удивить? Будто мы не знаем, что ты тут главный онани… — Фрэнк резко умолкает, когда мимо нас проходит недовольная женщина. Том зажимает рот руками, чтобы не засмеяться, а Винс пихает Фрэнка в бок: — Что, стыдно стало всякие гнусности говорить? — Эй! — пихает он его в ответ. — О твоей чести побеспокоился. А то вдруг она бы всем потом рассказала, кто у нас тут главный по рукоблудству. Я начинаю смеяться в голос и даю Фрэнку «пять», а Винс поднимает руки, капитулируя. На сцене появляется Эффи Бряк в розовом пышном платье и с цветами в белых волосах. Она старше нас года на два, но дура круглая. Нормальный человек стал бы так выряжаться? Хотя все капитолийцы чокнутые. Настроение шутить сразу пропадает, все на площади как-то сразу выпрямляются, задерживают дыхание. От этой резкой перемены общего настроения по спине бегут колючие мурашки. И то ли зарождается плохое предчувствие, то ли это самый обычный страх. Но я отчаянно пытаюсь прогнать это. — Здравствуйте, здравствуйте! — голос Эффи разносится над площадью. — Счастливых вам Голодных Игр и пусть удача всегда сопутствует вам! — А ведь будут выбирать четверых, — шепотом говорит Фрэнк, еще больше нагнетая обстановку. — Заткнись, — шипит на него Том. — Прежде чем мы узнаем имена счастливчиков, которым выпадет честь представлять Двенадцатый, давайте посмотрим фильм, привезенный из самого Капитолия! — бодро восклицает Эффи. Я поворачиваю голову, чтобы посмотреть на Маршу, но за другими девчонками ее совсем не видно. Голос говорит то, что все мы уже слышали сто раз. Упадок. Тьма. Разрушение. И все это было вызвано тем, что Тринадцать дистриктов взбунтовались против Капитолия. В итоге Тринадцатый разрушили до основания, а в наказание остальным, чтобы неповадно было, придумали Голодные Игры. Теперь по одному юноше и по одной девушке от каждого дистрикта отправляют на Арену, чтобы они сражались там до тех пор, пока не останется только один. Все это нам давно известно. Повторяется из года в год. Слово в слово. Кадр в кадр. — Ну, — взмахивает Эффи рукой, когда фильм заканчивается. — Теперь узнаем, кто же станет трибутом пятидесятых Голодных Игр! По традиции дамы вперед! Она цокает каблуками, пока идет к стеклянным чашам с бумажками, потом водит пальцами в воздухе, выбирая одну из сотен. — Вот сучка капитолийская. Как будто не понимает, что от этого чья-то жизнь зависит, — ворчит Винс. С каждой секундой напряжение становится все сильнее и ощутимее. — Кейт Бэйл! Крик, полный отчаяния, прокатывается по площади. Женщина, держащая на руках младенца, падает на колени, плача навзрыд, ребенок тоже начинает кричать. Тощая рыжая девочка медленно идет к сцене, то и дело поднимая плечи и вжимая в них голову. — Ну же, душенька, не бойся. Вставай сюда. Второй трибут Квартальной Бойни… — Мейсили Доннер. Снова душераздирающий вопль, одна девушка цепляется за другую, не желая отпускать. — Близняшки Доннер… — Том качает головой. Мейсили идет вперед, гордо подняв голову. Ее белесые волосы, собранные в высокий хвост, покачиваются при каждом шаге. — Юноши! — объявляет Эффи. — Тодеуш Бейкер! Никто не кричит, на площади стоит гробовая тишина. Тодеуш идет сгорбившись. — И… Хеймитч Эбернети! — провозглашает мое имя Эффи. Все трое моих друзей резко бледнеют и в ужасе смотрят на меня. Фрэнк хватает меня за плечо, он так побледнел, что даже веснушки почти пропали с лица. — Блядь. Это херово, — только и говорю я. Расправив плечи, неспешно иду вперед, всем своим видом стараясь показать, как все это мне безразлично. Хотя, если честно, поджилки у меня трясутся, а к горлу тошнотой подкатила та самая утренняя каша. Пересоленная. — Хеймитч! — голос Марши заставляет меня обернуться. Она выскакивает в проход между рядами, а я грубо толкаю ее, так сильно, что она едва не падает. — Стой на месте! — приказываю я. Марша начинает плакать, но все же отступает. Я боюсь, что сделал ей больно. Но лучше уж я, чем миротворцы. Так же, как и перед началом Жатвы, я обещаю, что все будет хорошо, а потом иду к сцене. Поднимаюсь по ступенькам, чудом не споткнувшись. Отсюда мне видно, как мама прижимает к себе Майкла. Да. Полное дерьмо. Никто из Двенадцатого еще не побеждал. У нас и ментора-то нет. Обернувшись, я бросаю взгляд на два пустых стула. И зачем их ставят здесь каждый год? Надеются, что кто-то воскреснет и решить стать наставником для трибутов? Надо быть полным дураком для такого! Если бы я воскрес, то уж точно не стал бы… Миротворец пихает меня в спину, приказывая поторапливаться. Мейсили фыркает, поймав мой взгляд. Смешно ей.       Во Дворце Правосудия мы расходимся по разным комнатам, двери за нами закрываются. Пахнет плесенью. Ковер слишком пестрый. Да и вообще. Какого хрена?! Я плюхаюсь на стул. Часы на стене не идут. Неудивительно, все ведь совсем не тик-так. — Рановато для минуты молчания, — говорю я вслух. Снова бросаю взгляд на часы. Может, это не часы не идут, а время застыло? Двери открываются, руша эту теорию. Майкл и мама входят в комнату. Никто из них не плачет. Я встаю и иду к ним, мама крепко меня обнимает, настолько, что я начинаю задыхаться, но терплю. В ее черных волосах так много седых… Мысль о том, что, если я умру, вся ее голова станет седой, больно колет в самое сердце. — Не бойся, мам, — говорю я и кладу ладонь ей на затылок. Покачиваюсь из стороны в сторону. Отец делал так каждый раз, когда она расстраивалась. — Ты умный, ты обязательно справишься, я знаю, — говорит она, убеждая то ли себя, то ли меня. Сложно сказать. — Не сдавайся, ладно? Как бы ни было плохо помни, что тебя ждут дома. Мама отстраняется, чтобы дать брату со мной попрощаться. Я прижимаю его к себе, треплю по волосам. — Я тебя люблю, несмотря на то, что ты идиот, — сообщаю я. Хочу, чтобы он знал. Особенно то, что он идиот. Кто ему скажет, если я умру? — И я тебя. Вернись, ладно? — Я постараюсь выжить.       Потом приходит Марша, утирающая слезы. Ее нос покраснел, губы тоже опухли, челка прилипла ко лбу. Я целую ее. Поцелуй выходит соленым. Марша трет глаза, а потом впивается мне в плечи. — Вернись. Любой ценой! — приказывает она. — Не оставляй меня. — Я постараюсь. Она сжимает мои пальцы. — Я буду ждать, — решительно обещает Марша.       Последними приходят Том, Фрэнк и Винс. Они долго мнутся, не зная, что тут сказать. Да, сказать тут можно не так уж много. А если цензурно — то ничего. — Это пиздец, — емко и понятно говорит Том. Его светлые волосы торчат в разные стороны, словно его ударило током, и мне становится смешно. — Ну все, у него уже крыша поехала. Смеется, — негромко говорит Винс, но я, разумеется, все слышу. — Да все у меня нормально, но ты его волосы видел? — Ты бы о шкуре своей подумал лучше, а не о прическе моей, — отмахивается Том. — Как собираешься вернуться? А вернуться ты обязан. — Да знаю я, — все веселье как рукой снимает. Ничего смешного на самом деле нет. Какие у меня шансы? Вашу мать… Профи ведь теперь целых двенадцать штук. — Да ничего ты не знаешь, — вдруг вскидывается Фрэнк. — Как тебя угораздило в это вляпаться?! — Это не моя вина. Спроси Эффи, например, — возмущаюсь я. Фрэнк сжимает голову руками, словно желая унять острую боль, а потом притягивает меня к себе и хлопает меня по плечу. Остальные следуют его примеру.       Всех нас сажают в черную машину вместе с Эффи и везут на станцию, где нас уже ждет серебристый вагон под названием «Кладбище». Солнечный луч ослепительно отражается от металлических стен поезда, из трубы идет белый неплотный пар. Из вагона высовывается маленький круглый человек в глупой длинной шляпе и бархатном фраке. Он поправляет очки на широком носу и подслеповато щурит маленькие черные глаза. — П-приветствую, тр-триб-буты. Я б-буду в-вашим ментором в этом г-году. Жан Б-Баттон к ва-ашим услугам, — п-пре-представляется он. Я морщусь и ловлю взгляд Мейсили, которая тоже кривится. Думаю, наши мысли совпадают. Дерьмо полное и беспросветное.