За мир и счастье мы готовы...

…Он вышел из вагона. Практически выпал: идти было непривычно. Стоял самый конец лета — прекраснейшего лета на свете, но его мало трогали красоты природы, разве что немилосердно яркое солнце… Прищурившись, он искал в шумной, плачущей и смеющийся толпе Люблинского вокзала мать. Какой счастливец! Ему есть кого здесь искать — наверняка все домочадцы были до одури рады, получив письмо из госпиталя. Пришлось опереться на костыль — стоять было тяжело. А не так давно он крепко стоял, если надо, врастая в землю… — Мирек! Мирек, сынок! — женщина с горящими серо-зелёными глазами кинулась к нему, распахнув объятия. — Ах, что они с тобой сделали… Он вновь пошатнулся, обнял мать и посмотрел на неё внимательнее. На лбу пролегла мрачная и озабоченная морщина, лицо осунулось, волосы будто припорошены серебряной пылью… Лишь прекрасные всевидящие глаза да тонкие черты лица напоминали в ней прежнюю Агату Шафраньскую. Она глядела на сына, не веря своему счастью. Мирек улыбнулся: наверное, его теперь и узнать-то трудно. Шрамов на лбу и на щеке раньше не было. — Мама… — а больше что, никто не пришёл, что ли? Где Бася и Марек? Неужели не встретят братишку-бойца? — Поедем скорее домой, — мать подхватила его под руку и повела на остановку. — Бася не смогла вырваться с работы, а Марек накрывает на стол… Он ждёт тебя, не дождётся. Вопрос, где же отец, жёг Миреку язык, но он решил потерпеть до дома. Папа Тадеуш — не родной, но настоящий, родной-то погиб очень давно, в советско-польскую — ушёл в Гвардию Людову вместе с Миреком и… пропал без вести. Не сразу, конечно. Но после лета 1944 года вестей о нём не было. Старый дом на Калиновщизне… Уже вставили кое-где разбитые стёкла, но дырки от пуль так и зияют в стенах. Во что превратили фашисты и их прихвостни Польшу, Волынь, Белоруссию… Перед глазами Мирека появилась гнетущая картина сожжённого села. А что говорили товарищи о Белоруссии, о Ленинграде… Мирека передёрнуло. Марек бросился встречать брата, но так и замер в дверях. — Что, я так постарел? — ухмылка. Дело, конечно, не в этом, но вся их бригада постарела на целую жизнь. Лет на двести. — Нет, просто… — Марек не договорил, осторожно обнял брата и затем помог сесть на стул. Мирек поморщился: — Я не настолько инвалид. Доктор сказал, всё нормально, жить буду. — Без кусочка ноги, — возразил Марек. — Перестань, — пани Агата строго посмотрела на младшего сына, который всё больше становился похож на беспокойного Тадеуша. — Я тебя о чём попросила? — Бигос готов. — Не мужское дело — готовить, — хмыкнул Мирек, лукаво взглянув на повзрослевшего братишку. — А пахать на заводе — не женское. А что делать? — Марек даже не обратил внимания на шпильку, расставляя тарелки. — Где отец? — наконец задал гнетущий вопрос Мирек, окинув взглядом чистую кухоньку со старинным сервантом и прадедушкиным гарнитуром, частично пошедшим на дрова. — Не писал ничего? Глаза пани Агаты на секунду потухли: — Нет… Мы писали в газету, никто пока не отзывался. — Ты же должен знать лучше нас, ты с ним воевал, — вставил братишка. — Только поначалу. Мы попали в разные отряды. Тяжёлое молчание. — Слава Господу, что ты вернулся, — подняла глаза к потолку пани Агата. (Марек презрительно скривился.) — Как трудно привыкнуть, оказывается, к мирной жизни… Везде снуют советы, наши, «аковцы», находят ещё предателей… Мне всю жизнь теперь будут сниться обстрелы. И всё же… как хорошо! — Она посмотрела в окно, на трепещущие липы. — Жизнь продолжится… Мирек задумался о Касе. Жизнь-то продолжится, но дождалась ли она его? А если дождалась, то не бросит ли теперь инвалида? Правда, руки у него целы, голова работает. Стране понадобятся рабочие, строители, инженеры. Мирек успел отучиться в университете год. Примут его обратно? Надо обратно разворачивать свою жизнь, перегонять, как теплушку, на мирные рельсы. В дверь постучали. — Кого чёрт принёс? — пробурчал Марек с полным ртом. Пани Агата бросилась открывать. — Соль? Тётушка попросила? Сейчас. Племянник пани Зарембины, — пояснила она старшему сыну, рассмотревшему стоящего на проходе маленького мальчика. Мирек удивился. Пани Зарембина была одинокой вдовой, никаких её родственников никто никогда не видел. — Иногда так бывает, братишка, — шепотом вклинился Марек, — у людей появляются племянники… перед ликвидацией еврейского квартала. Это просто чудо, что их не поймали. Ваши же подпольщики помогли. «Братишка» подавился бигосом. Как же давно его не было дома! И Марек — не тот шкодливый беззаботный мальчуган, пересвистывающий птиц и бегающий по лужам; это подросток с тяжёлым, внимательным взглядом серых глаз с резкими чертами лица, худой и невысокий — Мирослав был выше на две головы. Наверное, слишком принял близко к сердцу наставления папы Тадеуша: «Ты теперь — единственный мужчина в доме, береги мать с сестрой… Будь стойким!». Хотя жизнь вокруг, мягко говоря, тоже не располагала к веселью. — О чём задумался, милый? — как чудно слышать такое от всегда сдержанной матери, которая будто стеснялась говорить о любви самым близким людям и предпочитала дела — искала и находила для них желанные игрушки, терпеливо объясняла непонятные математические примеры, самоотверженно проводила ночи у постели больного или у ворот тюрьмы, где сидел при Пилсудском папа Тадеуш. А сейчас она не наглядится на него — Мирослава Кукиза, капрала Народного войска Польского… и будто ищет в нём что, посмотрела так пристально, что Миреку стало не по себе. — О жизни задумался, — ответил он. — Меня ведь демобилизовали, как студента. Мол, учись, товарищ, приноси пользу обществу. А я… я всё забыл. — После контузии? — испугалась мать. Мирек только кивнул. — Ничего, вспомнишь. — Младший брат был отчего-то уверен в старшем, как никогда. Да что с ним? После обеда Мирек отправился передохнуть в свою комнату. На кровати Марека лежали какие-то газеты, целый ворох. Пригляделся: в основном — газеты социалистического подполья, листовка с призывом вступать в «Союз борьбы молодых», и что-то… на русском? Кажется. Мирек не знал русского языка, разве что всего несколько слов. А брату это зачем? Ещё и целый склад сразу вывалил, будто что-то искал. Марек зашёл в комнату, присел на кровать брата, положил руку на отмеченный шрамом лоб: — Скорее бы наступило будущее… — Ты зачем такой беспорядок устроил? — обратил внимание Мирослав. Марек поморщился: — Зануда. Сейчас всё приберу. Надо было найти статью про твое генеральное сражение, панна Кася спрашивала. Сердце пропустило один удар. — Хотела, наверное, доказать своему дражайшему батюшке, что ты — патриот Польши. Прибежала сама не своя ещё вчера. Сказала, что ей нужна статья про наступление на немецкой границе, там ещё писали про твой подвиг под Мирославцем… — Какой там подвиг, просто в меня бомбу бросили, а я всё равно его в плен взял… — но всё же было приятно. Перед глазами Мирека предстала Кася, жадно читающая газету, а потом — он сам, чуть не воющий от боли в развороченной ступне, но разоруживший немецкого офицера с документами и приволокший его в штаб. Голова отключилась уже потом, в штабе — Бог берёг его, наверное, специально для Каси, но вопроса караульного он уже не слышал. Слух вернулся к нему, опять-таки, одним чудом Господним и не до конца. Слова долетали издалека, будто эхо. — Подвиг и есть, — Марек смотрел на брата, как на воскресшего из мёртвых. — Не скромничай. Там, кстати, было сказано, что ты тяжело ранен, контужен… Мама плакала каждый день тайком от нас и молилась. — Мальчик скривился. — А я просто думал: ты не можешь не выжить. Ты должен. И так всё время думал. — Он погладил Мирека по голове и вздохнул горько, как пожилой. На душе стало тепло. — Как хорошо дома, — Мирослав взял брата за руку и присел рядом. — Но меня, честно говоря, мучает вопрос… как жить дальше? — То есть? — Смогу я вернуться к прежней жизни? Я ведь… — Мирек не смог договорить, слово «инвалид» стояло в ушах приговором. — Сможешь, — железная уверенность Марека поражала. — Ты так уверен?.. — На сто процентов. «Может, он так прячет свои сомнения, утешает меня?» — подумал Мирек. Но это была слишком мерзкая, противная мысль, и он её отбросил. Накатила усталость. Ведь Мирек не спал с раннего утра, несколько часов просидел у окна вагона, жадно отслеживая леса и поля, по которым прошёл с востока на запад. Познань, Варшава, городки и деревни мелькали и тут же сменялись пейзажами, похожими на те, что рисовала мама. Да, он утомлён. Прикрыл глаза. Братишка встревожился и спросил: — Тебе дурно? Принести воды? — Нет, — Мирек на секунду приобнял брата за плечи, — просто устал. — Поспи, тебе это нужно. — Марек помог ему устроиться поудобнее и выскользнул из комнаты. *** Пани Агата не могла налюбоваться на старшего сына. Как стал Мирек похож на покойного отца! Даже родинки на том же месте — на скуле, над шрамом, полученным в бою… Разве что ушами он не пошёл в Мариана: уши у Мирека аккуратные, не чета торчащим ушам Кукиза-старшего. Глазами тоже пошёл в мать, они разве что не такие маленькие, зато ресницы длинные, как у барышни… а взгляд открытый, добродушно-снисходительный. Ещё бы! С таким ростом (это скорее от дедушки) волей-неволей будешь смотреть на всё вокруг свысока. Правда, теперь плечи чуть опустились, а правая рука опирается на костыль… вон он, стоит возле кровати. Пани Агата с ненавистью поглядела на этот костыль, словно это он был виноват. И привиделся ей другой парень на этой постели… …«Вы позволите переночевать бойцам-освободителям? — раздался поздно вечером голос из-за двери. — Товарищи красноармейцы! При ночлеге у мирных жителей вести себя дисциплинированно…» Пани Агата открыла дверь. На пороге стоял советский офицер, за его спиной — несколько солдат. Солдаты вертели головами, пытаясь высмотреть что-то за головой своего командира. Где-то вдалеке раздался выстрел. «Проходите.» Так она, оказывается, помнит русский! «Благодарю, гражданочка. Пятый взвод семьдесят восьмой отдельной стрелковой роты, заходи!» Пятнадцать советских солдат проскользнули в дом. Пани Агата бросилась к Басе — надо сказать ей запереться в комнате от греха подальше, — а Марек, выскочивший на шум, во все глаза рассматривал воинов. «Хлопец, есть у вас что из еды?», «Экий тощий, на моего братишку похож», «Товарищ младший сержант, разрешите закурить?» Она предупредила Басю (та послушно закрылась на щеколду в их спаленке) и чуть ли не бегом побежала обратно. Сердце колотилось, как бешеное. Прав был Тадеуш — советские уже здесь! Вот оно, освобождение! «Мама, давай угостим солдат нашим ужином?» Ах ты, Господи, несносный Марек, тебе лишь бы всех накормить, будь то больная собака или целый взвод взрослых мужиков, которые уничтожат все их скромные запасы! «Иванченко, достань тушёнку. Сейчас поедим, товарищи. Гражданочка, не найдётся ли картошки?» Картошка нашлась, как и пять банок тушёнки из довольствия. Места за столом хватило не всем, кое-кто пристроился на стареньком диване. Командир взвода, как оказалось, был родом из Ленинграда. Обнаружив, что Агата выросла в Петербурге, он проникся к ней симпатией и рассказывал: «Вы теперь не узнаете Города трёх революций… Везде Дома культуры, новые дома, завод «Электроприбор»… Конструктивизм — слышали такое? Ну, ещё церкви посносили, на что нам теперь церкви? Бога нет, гражданочка. Вон какая война страшная, разве ж он есть, Бог? А в Ленинграде — блокада… — голос младшего сержанта дрогнул. — Блокада была. Много умерло… советских людей…» Бася не выдержала, проскочила всё-таки по делам в коридор. Солдаты повернулись. «Это кто? Дочка?» «Гарна дивчина.» «Ты, Дмитро, не больно-то засматривайся, боец Красной Армии должен быть нравственным!» «Да я просто сказал, товарищ младший сержант!» Пришлось пригласить Басю за стол. Девушка молча ела, сидя подле матери и не смея поднять глаз от смущения. Зато её брат жадно смотрел на солдат, а потом сказал: «А мой папа тоже партизан. А брат мой — солдат. Писал, что они вместе с Красной армией…» «Что говорит?» «Отец, говорит, и брат плечом к плечу с нашими воюют.» «Что ж вы молчите, гражданочка? Не найдётся ли спиртного, чтоб выпить за нашу близкую победу?» «Простите, панове товарищи, нет ничего в доме: мужчины воюют, пить некому. Чаю с сахаром могу предложить.» Выпили и чаю. Один из бойцов, коренастый темноглазый парень с родинкой на губе, насилу сидел за столом: его мучила лихорадка. Командир попросил пани Агату выделить ему спальное место получше. Больного уложили в постель Мирека. Взвод разместился на полу, на вытертых коврах. Весь запас подушек и одеял вынесла пани Агата из шкафа. Заглянула к больному: лежит одетый, уставившись в потолок из-под нависших век, и будто что-то бормочет. «Пить! Пить принесите…» Пани Агата принесла. И ещё. Боец поблагодарил и упал в бессилии. Она тихонько прошмыгнула в кухню. Порылась в шкафу, нашла лекарство. «Выпей, солдатик.» «А? Что? Лекарство?» Выпил — и вновь прилёг. Полночи пани Шафраньская просидела около рядового Ахметшина: боялась, что ему станет хуже. Но назавтра он встал, как и другие бойцы, и горячо поблагодарил хозяйку. С первыми лучами солнца, наскоро позавтракав, красноармейцы отправились дальше — на запад. Агата Мирославовна, как назвал её на прощание по-русски младший сержант, воспалёнными глазами долго смотрела им вслед через закрытую дверь… Затем, встрепенувшись, пока не пропало вдохновение, бросилась рисовать. *** …Миреку в очередной раз снилась смерть боевого товарища и близкого друга Адама Ольшевского. Вот они идут на задание… он остался прикрывать, а Адась минировал рельсы. Вдруг прямо на него выскочил немец… но Мирек, ворона, побоялся попасть в друга и промедлил, и штык фашиста вскрыл Адаму живот… тот тоже даже не успел положить руку на кобуру — фриц действовал молниеносно и аккуратно. Правда, спустя несколько секунд всё же полёг от партизанской пули, но Адася это не спасло… Немец, паскуда, знал, куда бить, и силища у него была — «это же надо так выворотить кишки!» — цитата доктора. Последняя сцена кошмара: Адам уже закрывает глаза, отмучившись, а Мирек всё стоит подле него на коленях… не смог, не защитил, не выстрелил. Он проснулся и первые несколько секунд мучительно соображал, где находится. «Дома! — внезапная мысль озарила его. — Я ведь наконец-то дома!». Проклятая контузия, из-за неё он чуть ещё и умственным инвалидом не стал. Бася чистила овощи на кухне. Она чуть не порезалась, увидев Мирека, бросила свою стряпню и повисла у него на шее: — Братик! Братик вернулся! Родной мой! Наконец-то! — Осторожно, ты меня задушишь! — Мирек чуть не рухнул под натиском сестры, пришлось опереться на стол. — О, прости… — Бася заметила костыль, и из прекрасных светло-зелёных глаз полились слёзы. — Я так соскучилась! Сейчас сделаю тебе борща по фирменному рецепту пани Зарембины. — Девушка вновь принялась за овощи. — А где мама и Марек? — Мирослав разместился за столом. — Понятия не имею, где это чучело ошивается, — отмахнулась Бася. — А мама пошла к соседям менять яйца на мясо, может, есть у кого… Мирек машинально наблюдал, как сестра шинкует овощи, и отметил про себя, что и она тоже неузнаваема. Они все сильно отощали за тяжкие военные годы, но главная перемена была не в этом. Что же его смутило? Он не мог понять. Бася положила овощи в кастрюлю с кипящим бульоном и прикрыла крышкой. Вытерла руки. Села. Посмотрела на Мирека. И тут до него дошло. — Куда девалась прежняя мечтательница Бася, которая читала нам свои стихи? — спросил он. — Она умерла, — отрезала Бася. — Сгорела заживо вместе с ребятами из еврейского квартала. Затоптана немецкими сапогами… Вместо неё родилась другая. — Какая? — Работница и подпольщица, бедная польская пролетарка. — Сестра хмыкнула. — «Разве такая красивая может быть из простой семьи? Я тебе говорю, она — шляхтянка», — передразнила она кого-то. Но глаза остались серьёзными. — Надо воскресить прежнюю Басю, — улыбнулся Мирек. Во что превратила их война! Сам он — калека, сестра — ломовая лошадь, брат — мрачный юный коммунист… — Прежняя Бася не воскреснет. Ой, борщ кипит… — она будто нечаянно почесала глаз, стоя спиной к брату, но тот чувствовал, что нечто горькое и тяжёлое у неё на душе. Как бы разговорить сестру? И про Касю хотелось бы выяснить. Она ведь знала, что он возвращается, могла бы прийти. — Ты не знаешь, где Кася? — Что? — Бася от неожиданности задела горячую кастрюлю и тихо выругалась. — Кася… моя невеста. Вы ведь дружили, — напомнил Мирек. — Жива и здорова твоя Кася. — Сестра посмотрела на него с горьким упрёком. — Ничего ей не сделалось. — Дай-то Бог, — обрадовался брат. Из светло-зелёных глаз вновь покатились слёзы, пухлые губы скривились в дугу. Мирек спохватился: — Бася, да что с тобой? Я что-то не так сказал? — Дурак ты! — сестра прикрыла лицо руками. — Я же писала… — она вновь заплакала. Пришедшая с куском старого сала в котомке мать застала рыдающую дочь и старшего сына с нелепо вытянутой в сторону покалеченной ногой сидящими за столом. Мирек гладил Басю по голове, а та сквозь всхлипы рассказывала: — Сперва Ицик, сын сапожника… я знала, что это плохо, не пристало польке любить еврея, никому не рассказывала никогда… А он носил мне портфель из школы, мы читали вместе книги, болтали… он сам починил мне туфли, отказывался от всякой платы, и я подарила ему… его любимую книгу — «Путешествие Нильса с дикими гусями». Наверное, они сожгли её потом в печке… — рыдание, Мирек поднёс Басе стакан воды. — Спасибо. Он умер в гетто от тифа, даже не помню, кто мне сказал. И я не знаю, где он похоронен… А всю его семью угнали в концлагерь. Наверное, умерли все. Пани Агата неслышно проскользнула к плите, помешала борщ, кивнула Миреку. Бася смотрела вниз невидящим взглядом — таким же горящим, как у матери и братьев. В этом взгляде чуялось что-то зловещее, ненавистное, будто хотела она кого-то спалить заживо. — Затем… — глухо, упавшим голосом, продолжила она, — затем был Юзек. Мы познакомились уже на заводе. В его руках всё ладилось. Он втянул меня в подпольную работу. Добрый вечер, мама, ты его помнишь, он помогал мне, если я задерживалась после комендантского часа. — Бася подмечала всё вокруг. — Это было перед самым освобождением Люблина… Он проводил меня, а сам пошёл на задание. — И не вернулся, — ввернула пани Агата. — Его повесили прямо на липе напротив нашего дома. Попался практически сразу, я слышала немцев… Чудо, что их с Басей вместе не задержали. — Нет, мама! — Девушка вскочила. — Лучше бы наоборот! Я ведь виновата была, я замешкалась… — Ни в чём ты не виновата… Боже, что с тобой, Мирек? На тебе лица нет! Пришлось рассказать об Адаме. Мужчине плакать не полагается, и Мирослав искусал все губы. Бася внимательно слушала, её взгляд потеплел. Пани Агата горько вздыхала и шептала что-то про Богоматерь. За окном потемнело, и включили свет — стараниями советской администрации было проведено электричество, восстановлены оборванные линии. Ярко-жёлтая лампочка Ильича рельефно высветила шрамы Мирека, морщинки пани Агаты и мокрое от слёз лицо Баси… Дверь распахнулась. — Ничего себе, похоронная команда! — воскликнул Марек, скидывая изношенные ботинки. — Ну ничего, сейчас развеселитесь. Иди сюда! В кухню бочком, неловко зашла Кася. Тусклые русые волосы заплетены в косы, глаза цвета моря в ясную погоду… Мирек засмотрелся на неё. Вот уж кто — шляхтянка, её отец всем уши прожужжал своим дворянством. Правда, есть маленький нюанс: имение он благополучно промотал ещё в молодости, до Первой мировой… А Кася — хорошая, скромная барышня, вот и сейчас глаз не поднимет. — Здравствуйте, — полился мёд для ушей Мирека. — Здравствуй, дорогая. Ты как раз к ужину. — Пани Агате всегда нравилась эта спокойная, начитанная девчина. Бася кивнула и отвернулась, смахнув слезинку. Мирек галантно поцеловал панне руку, как в старинных романах, и поглядел на неё. Что она скажет? Он ведь уже не тот красавец, что был раньше. Вдруг он стал ей противен? Однако синие глаза Каси, лишь слегка задержавшись на шрамах, залучились нежностью. Похудевшие щёчки заалели, ручка сама потянулась к загрубевшим пальцам Мирека, и его взору открылся шрам на руке, возле ладони. Больно кольнуло в груди. «Это что ещё такое? Она пыталась себя убить?» — Господа молодожёны, мы вам не мешаем? — Марек накрыл на стол. — Панна Катажина, вы взяли то, что я просил? — Да, конечно! — Кася лёгким движением достала откуда-то бутылку. — Отец сам делал. Сказал, что герою Польши полагается. — Нашли тоже героя Польши… — пробурчал Мирек. — Налей и мне, — попросила Бася упавшим голосом. Брови пани Агаты взлетели чуть не до кромки волос. — Я хочу выпить за тех храбрых воинов, что не вернулись из боя… Мама, позволь мне… После скромного ужина пани Агата, помыв посуду, ушла с Басей куда-то в комнаты, а Марек заявил, что идёт готовить уроки. Мирослав молчал. Он не знал, что сказать, ему не давал покоя шрам на Касиной ручке. Чего он не знает? Что тут творилось без него? Его не было дома больше трёх лет! Кася, казалось, тоже не знала, о чём говорить. Она нежно погладила его по щеке: — Ты у меня всё равно самый красивый… несмотря ни на что… — И ты, — Мирек тщательно заглядывал в синеву глаз, очерчивал взглядом любимый профиль, силился почувствовать, понять, напрасны ли его переживания. Может, и Кася просто его утешает, а сама… — Ты разлюбишь меня, — вдруг промолвила девушка, отведя взгляд. — Я … я… не уберегла себя. — Что? — до Мирека не вполне доходило. Наверное, сказывалась контузия. — Надо мной надругался немецкий солдат, — почти шёпотом произнесла она. — Изнасиловал и чуть не убил. Не убил, наверное, только потому, что я… ничего сказать не могла. Принял за немую. Теперь онемел Мирек. В первую секунду потянулся за несуществующим автоматом. Потом овладел собой, взял Касю за руку, нежно поцеловал тёплые пальчики. Девушка вздрогнула, как после тяжкого сна. — Никогда… Никогда я тебя не брошу. Если ты сама меня не разлюбила. — Ни за что, — Кася робко подняла глаза. — Я живу тобою… ради тебя одного. — А как же Польша? — улыбнулся Мирек. — И немножечко ради Польши… — Что это за шрам? — Он просто не мог промолчать. Откуда в нём это стремление всё разбередить, раскопать, выяснить до конца? Может быть, вынесено с часов политинформации, когда им раскладывали по полочкам причины и следствия? Или позже — в госпитале, когда о жизни нельзя было не задуматься среди крови, боли, смерти и надежды? Кася вздохнула. — Я знала, что ты спросишь. Я пыталась покончить с собой после этого случая. Испугалась, не смогла до конца. Надо было вешаться. — Господь с тобой! Не говори такого! — Мирек обнял её за талию, прижал к себе и поцеловал в лоб. — Нельзя так говорить, когда смерть и так миновала нас только чудом. — Столько хороших людей погибло… а я осталась. — Кася, милая, я понимаю тебя. Правда, понимаю. Но, раз мы выжили, значит, это кому-нибудь нужно? — Так, видимо, Господу угодно. — Девушка опустила голову. — Ты правда… не сердишься на меня? — Клянусь, чем хочешь. Синие глаза вновь залучились нежным светом. Кася чуть придвинулась к Миреку (ох, как волнующе-близко! Кровь сразу вскипела) и вытянула губки. Секунда в нерешительности — и они поцеловались так же нежно и страстно, как почти четыре года назад… перед уходом Мирека в партизаны. Вдруг Кася стыдливо отпрянула. Вскочила из-за стола. — Ой, мне пора… отец, наверное, ждёт уже… Из коридора послышалось шипение пани Агаты: — Что ты там высматриваешь, бесстыдник?! Марш в комнату! Мирек грузно поднялся: — Я тебя провожу. Кася подала ему костыль и взяла под руку, и они побрели в ночь по прохладным ночным улицам Люблина…