Антология искренности

Феликс, громко шабаркнув, выколупал из пакета сверкающий даже в тусклом свете вытяжки серебристый шарик. Поддел за ниточку и поднял на уровень глаз. Тот закрутился, как крохотный дискошар, ссыпая на пол пепел блёсток. — Я сияю, видал? — зарезонировало в ушах. Мягкое, как связанный мамиными руками серый свитер, и такое же тёплое. Блёстки на бледных щеках, улыбка, тянущая чуть потрескавшиеся от декабрьского холода губы, узор родинок — на зрачки будто налепили негатив. — От них столько блёсток, что даже задница сияет, мне кажется. Смех в ответ прерывистый, дроблёный — как бусины на леске, перламутровые, нежно-молочные, отливающие золотом. Изящное ожерелье, способное вспороть глотку. — Да? А ну-ка дай посмотреть! — руки на теле сухие, горячие. Кожа под ними рябит помехами старого телевизора, а в голове шум с пустой радиоволны. И этот смех. Первым забывается голос, говорят, но не уточняют, как скоро. Сколько курантов должно отбить, чтобы ласковые переливы нот этого тембра зажевало кассетным плеером памяти? — Давай его ниже, — взгляд серьёзный, оценивающий, почти профессиональный. Чудная была бы профессия — развешиватель ёлочных шариков. Может, и есть. Феликс никогда не интересовался. Крохотный блестящий дискошар уцепился ниткой за ощетинившуюся ветку. Запах хвои щекотнул в носу — единственный плюс живой ёлки. Феликсу этот плюс никогда не казался достаточным, чтобы нивелировать рассыпанные по всей квартире иголки и мучения с их уборкой, но... — Никаких искусственных ёлок в этом доме не будет! — возмущение красочное — ведро акрила прямо в лицо. Глаза искрятся бенгальскими огнями, и хочется смотреть с детским восторгом. Красиво. А потом салат скрипит на зубах. — Сам будешь иголки из ковра выколупывать потом. В этом году уборку спихнуть не на кого, и Феликс чёрт знает, зачем вообще снова купил живую ёлку. Чтобы никаких искусственных в этом доме по-прежнему не было? Никто этот жест теперь не оценит. И разноцветную гирлянду, вспыхивающую, как в адском котле для эпилептиков, тоже. Феликсу всегда больше нравились моно, но всё равно на кой-то чёрт обмотал ёлку этой. Идиот бестолковый. Шумно достал второй шарик — чёрный. Такой же сверкающий, сыплющий блёстками. Глянул на зеркало в углу и поднёс к уху, держа за ниточку. — Тебе идёт! — звучный восторг в голосе — звон шипящих бокалов. Из груди пузырьками игристого — смех. Феликс до сих пор, думается, пьянеет от звука этого смеха, хотя давно не слышал на самом деле. Договорился с собой не переслушивать голосовые и не пересматривать видео. Глупая сделка: в голове-то этот голос совершенно такой же. И блеск глаз такой же. И морщинки радости в уголках. — Улыбнись! — снова звон смеха, а потом вспышка и щелчок камеры. — Тебе эти шарики идут больше, чем ёлке.   Феликс достал из пакета ещё один и поднёс, держа за нитку, ко второму уху. — Дураку да вору всё впору. Дурак. Совершенно не обманул тогда. — А ёлке обидно, между прочим! Извинись! Если бы извинения хоть чего-то стоили, было бы проще. Было бы для кого покупать блядскую живую ёлку, мотать на ветки цветную гирлянду вместо одноцветной, убирать лук из салата и позировать с ёлочными шариками, как с серьгами. Но извинения ни черта не стоят. Феликс повесил оба шарика на ветки и с шорохом достал ещё один — снова серебристый. Мазнул покатым боком по ладони, оставляя след из блёсток. Примерно так и ощущается Хёнджин: след из блёсток, красивый, сияющий, вечный. От блёсток невозможно избавиться полностью, даже если обскрести себя щёткой и провести генеральную в квартире — где-то всё равно останется. В шве на кафеле в ванной, в углу у плинтуса, в волосах, под ногтем. В уголке глаза, чтобы неизбежно царапнуть слизистую. Даже если хочешь избавиться — не выйдет. А Феликс, в сущности, никогда и не хотел на самом деле. Он хотел, чтобы вечно. Чтобы, как в кино, любовь сильнее боли, обиды, разочарования и чёрт знает чего ещё. Сильнее всего. В целом, любовь оказалась весьма сильной, но тут, как в драках, дело не только в силе. Одной силы недостаточно, чтобы победить. Феликс проиграл. — Я так сильно тебя люблю, — столько нежности, что почти душит. Взгляд как топлёный шоколад. И губы как мякоть грейпфрута — даже на вкус чуть горчат. — И я люблю тебя. Очень сильно люблю. Феликс в последний раз говорил это давно, но, пожалуй, всё ещё любит, раз так скверно помнит плохое. Раз купил чёртову живую ёлку и обмотал разноцветной гирляндой. Раз не купил лук в салат и купил вино, хотя пьёт обычно виски. Блядский вечный блестящий след. Они всегда пили из одного горлышка, передавали из рук в руки бутылку, касаясь пальцами до мурашек, и целовались после, сплетая бордовые от красного сухого языки. В последний вечер тоже пили, но не целовались после — молчали, будто это что-то значит, и курили, будто совсем не бьёт по лёгким. Феликс бросил. Курить и Хёнджина, но и к тому, и к другому всё ещё тянет. Ебано это, но у людей в ДНК, кажется, тяга к саморазрушению. У Феликса точно. Он повесил шарик на ветку, отшагнул, разглядывая, глубоко вздохнул и достал ещё один — снова чёрный. — Эти шарики — чисто мем «Тут либо суицид, либо дискотека», — звенящий смех, щелчок камеры, вспарывающая кожу улыбка. — Чёрный — цвет элегантности! — Элегантный суицид, хорошо. Элегантный суицид — любить того, кто тебя предал. Помнить о нём хорошее и очень смутно — плохое. Скучать по нему. Не хотеть никого кроме. Нечестно. Феликс повесил ещё один шарик и пошёл к холодильнику. Выволок с полки вино, из ящика — штопор, хлопнул пробкой и сделал несколько больших глотков. Невкусное. Глотнул ещё и вернулся к пакету с игрушками. — Полетим на море на следующий Новый год? — блеск зрачков, приподнятые брови, касания пальцев на бедре. — Новый год без снега и мороза? Звучит странно, но я в деле. Дело заглохло, не осуществившись. В этом опасность строить планы с близкими: они могут перестать близкими быть. Недостроенные планы потом остаются стоять пустыми коробками одинаковых панелек — серые, безжизненные, гулко вибрирующие эхом, если шагнуть внутрь. Чем их больше, тем страшнее: целый район пустых многоэтажек, и ты в нём один. Феликс достал из пакета следующий шарик — чёрный. На нём не оказалось нитки, и пришлось влезть в ящик комода в поисках швейного набора. Найти его не вышло — только кучу мелочей для скрапбукинга, два пустых ежедневника и акриловые маркеры. Феликс никогда не занимался скрапбукингом. Снова взял бутылку, сделал два глотка — горько-кисло — и достал из пакета другой шарик — серебристый. — Подай звезду, — протянутая тонкая ладонь с проводками вен, изящная настолько, что кажется ненастоящей. Феликс тогда подошёл, плюхнулся подбородком на протянутую ладошку и захихикал дурачком. Хёнджин захохотал тоже, притянул к себе и обнял после короткого поцелуя. — Моя звезда. У звёзд есть обыкновение обращаться в сверхновые и красочно взрываться, оставляя после себя чёрные дыры. Не самый лучший конец, но жутко красивый. Не случай Феликса. Он встретил конец весьма уродливо: со слезами беспомощности, изломанными дрожью руками и страхом. Едва ли сверхновым перед гибелью страшно, но Феликсу было. И до сих пор страшно, если уж начистоту. Потому что от блёсток невозможно избавиться полностью, даже если хочешь. А Феликс хочет, но не хочет. И каждый Новый год теперь, кажется, будет доставать острые блестяшки из уголков глаз.