Антология искренности

Нитки морозного воздуха вшиваются в тело с треском — хруст кожи и мышц оглушительный, но не болит. Будто выкручивают зуб с анестезией: мерзко от звуков, а ощущений никаких. Пустота. Яркая и зияющая пустота повсюду. Внутри до звона, вокруг до эха. Липко во рту. Хочется шагнуть или двинуться, но не выходит даже разобрать положение в пространстве. Будто везде и нигде.   — Хёнджин, — возникло из ниоткуда и забилось словно бы о стены, но глаз не различает стен — только бесконечное белое всюду. Хочется осмотреться, но всё ещё невозможно заставить ни одну мышцу работать. Слово вибрирует и вибрирует, повторяется, срастается с собственным эхом, а голос не разобрать. — Хёнджин.   К веренице звуков примешался стук — сердце или удары кулаком по стене. Стен всё ещё не видно, а внутри не чувствуется органов, но стук громче и быстрее с каждым мигом.   — Хёнджин, — снова и снова поверх мешанины звуков. — Хёнджин.   Хочется ответить, сделать что-то, но тело не отзывается на сигналы. Тело есть, но не слушается. Тело полое и хрустящее от новых стежков мороза. — Хёнджин, — опять и опять, хаотично, громко.   Смешанные буквы мерзко бессмысленные. Заразно бессмысленные. Слюна густеет, течёт по гортани — откуда гортань, если нет органов? — и отдаёт железом.   — Хёнджин, — ещё громче и втрое бессмысленнее в карусели из разбросанных звуков.   Стук сильнее и ритмичнее. Хруст кожи и мышц не прекращается. Шум. Шум. Шум. Хочется сбежать — некуда. Взорваться — не выходит. Исчезнуть — невозможно.   — Хёнджин! — надрывное, слёзное, а за ним тишина и всюду красное — противно багровое, кровавое, текучее — и боль.   Боль. Боль. Боль.   Каждый морозный стежок вдруг стал ощущаться — сотня ноющих ран в теле.   Хёнджин знает этот голос.   Боль. Боль. Боль.   Тело будто сжимает прессом со всех сторон, суставы вот-вот повыскакивают. Тишина омерзительная, громоздкая, всеобъемлющая. Тишина заливает уши, а глаза заволакивает красным. Всё вокруг красное. Вдох не доходит до лёгких — воздух сифонит через изрешеченную гортань в кровь. Пузырьки ощущаются паразитами под кожей — чешется, хочется порваться по швам.   Хёнджин так хорошо знает этот голос.   — Минхо! — хриплый визг вырвался из горла и врезался в ночную тишину. В ушах долбится сердце, к телу мерзко липнет футболка. Снова.   Каждую чёртову ночь.   Хёнджин глянул на часы — цифры мутнеют — четыре сорок утра. Сорок минут сна — победа. Протерев глаза подрагивающими пальцами, сел на постели.   Заоконную тьму дырявят жёлтые головы фонарей. На пятнах света мельтешат крупные точки — снова всю ночь валит снег. В этом году много снега. В ту ночь тоже был снег.   Хёнджин стянул мокрую футболку и бросил на пол. Голое влажное тело противно облизал холодный воздух, но всё ещё душно. Жар давит на горло, гоняет больше нужного воздух через лёгкие. Отвратительное ощущение. Никак не выходит к нему привыкнуть.   Поднявшись с постели, Хёнджин прошлёпал босыми ногами до комода и наощупь выудил чистую майку. Нет. Только не эту майку. Руки не поднимаются выкинуть или хотя бы переложить в другой ящик, потому каждый раз приходится натыкаться и глотать острый кинжал, рвущий глотку. Пошарив ещё, выволок из под кучи одежды футболку. Свою футболку. Сначала бы в душ, но нет сил, так что натянул прямо на вспотевшее тело. Бельё тоже пришлось сменить: всё влажное от пота. Это утомительно. Каждая ночь теперь утомительная.   Оставив мокрую одежду кучкой на полу, подошёл к тумбе и осушил стакан с водой. Невкусная. Тошнит. Остатки сна оседают на коже мурашками.   «Это просто сон. Этого нет на самом деле», — на повторе в мыслях, но себя не обманешь — это не просто сон. Это было на самом деле. Это отпечаталось изнутри по всему телу — гигантская гравировка по костям. У даже самого талантливого мастера на неё ушла бы куча времени, а тут появилась за мгновение и навсегда. Жутко реалистичная. Хёнджин хотел бы не смотреть на неё, но никак — ощущается, даже когда глаза закрыты.   «Нужно время, чтобы стало легче», — сказал тогда врач, и хотелось, чтобы он был прав, но прошло уже очень много времени. Прошло чертовски много времени, и это никак не помогло.   Хёнджин не помнит, когда в последний раз нормально спал.   Те таблетки, что прописал доктор, помогают заснуть и даже выспать положенные восемь часов, но хватило одной ночи, чтобы понять, что лучше не спать вовсе, чем с ними.   Лучше иметь возможность проснуться от кошмара, чем быть запертым в нём.   Он всегда одинаковый: жуткий, мерзкий и бесконечный. И Хёнджин в нём всегда одинаковый: беспомощный, жалкий и потерянный. Ничем существенно не отличается от яви, вообще-то, но во сне ощущается ярче. Там всё ярче. Боль — особенно.   Человек способен привыкнуть ко всему, говорят, однако дивно, что к этому до сих пор не выходит. Год прошёл, пора бы. Уже впору принимать эту боль, как часть себя, воспринимать эти сны, как заезженную пластинку, ощущать эти воспоминания, как воспоминания. Но они горят в сознании, словно бы каждый раз всё на самом деле повторяется. Словно бы каждая ночь — это та самая ночь.   Было так много крови — Хёнджин никогда не видел столько крови. Снег пропитался ею — каша, как на весенних дорогах, только красная. А его тело белое. Ослепительно белое в кровавых мазках. И холодное.   Хёнджин раньше любил зиму, а теперь старается как можно реже выходить из дома, только бы не видеть снег.   Только бы не видеть факсимиле той ночи каждый чёртов раз.   Но оно всё равно преследует каждую ночь во сне.   «Нужно время, чтобы стало легче».   В мире нет столько времени.   Страшно, что Хёнджин помнит отчётливо теперь только эту ночь. Всё, что было до, размытое и обрывочное. Он не помнит его улыбку, не помнит смех, не помнит тепло его рук — только холод побелевшей кожи и последнее слово с его губ, измазанных кровью.   «Хёнджин».   Теперь невыносимо слышать это имя. Остатки друзей терпеливо выучились звать «Джи», а родители никак не привыкнут. Может, потому Хёнджин так редко им звонит. Ну, или потому что они каждый раз отвратительно жалостливые в своём «Как ты? Ты принимаешь таблетки?».   Не помогают, чёрт возьми, эти блядские таблетки! Ничерта не помогает! Помогло бы остаться лежать там рядом с Минхо, таким же белым и холодным. Помогло бы не видеть столько крови, стекло его потухших глаз, не слышать его последнее слово, не держать его ледяное тело в руках, кажется, вечность.   Но Хёнджин вышел из той ночи отвратительно живым, и ничто теперь не способно помочь.   Ничто больше не способно помочь.    — Минхо! Минхо, всё будет хорошо. Я держу тебя, держу, я с тобой, слышишь? — Хёнджин бормотал сумятицу, только бы не слышать его судорожное дыхание и звон тишины. Он гладил его лицо и волосы, размазывая кровь. Трясся и шептал, что всё будет хорошо. Нагло врал, что всё будет хорошо, и Минхо знал, что это ложь. Они оба знали. Они оба видели, сколько вокруг крови.   — Хёнджин, — хриплое, почти булькающее, из его горла, и всё-таки тишина.   Смерть оглушительно тихая.   Снег летел бесконечно, таял в кровавые лужи и снова летел. Фонари смотрели жёлтыми головами и молчали. Всё вокруг молчало. И ничто не могло помочь.   Ничто больше не способно помочь.   Хёнджин лёг в постель, утерев слёзы, и закрыл глаза. Тишина сколько-то тянулась, а за ней оглушительный хруст кожи и мышц, белая пустота, частый стук и...   — Хёнджин.