Антология искренности

— Алло? — Хэй, — усталый хриплый голос донёсся из динамика и пробил сердце насквозь. Мгновение — и зияющая дыра внутри. — Хёнджин? — прозвучало как-то испуганно. — Угу, — протянул парень на том конце провода. Его голос звучал так устало, что внутренности смялись в пюре. — Феликс. Он вяло протянул букву «е» в его устах переходящую в «и», и по спине Ликса побежали мурашки. Часы встали. На пульте вселенной нажали «паузу». — Почему ты звонишь? — Почему нет? Тело онемело, будто разом превратилось в лёд. Дыхание из динамика отдавалось тупой болью под ребрами. Почему нет? Действительно. Ни одной хоть сколько-нибудь весомой причины. Тишина зазвенела в ушах. — Да ладно, расслабься, — Хван ухмыльнулся. — Просто хотел услышать твой голос. — Мой голос? — на автомате переспросил Ликс, хотя прекрасно услышал и отлично понял. Хёнджин снова устало угукнул, а затем шумно вздохнул: — Спасибо, что поднял трубку. — Я не знал, что это ты, — слова опередили мысли Феликса. — Удалил мой номер? Молчание. В вопросе не было обиды или претензии — лишь интерес. Но Ликс все равно почувствовал себя последней сволочью. Хотя не должен был. С чего бы? Прошло столько времени. Хёнджин усмехнулся себе под нос: — Понятно. Из динамика послышался шорох, затем звук откручивающейся крышки. Два глотка. Конечно, Хёнджин пьет. Позвонил ли он бы, будь трезвым? — А если бы знал, — длинная пауза показалась бесконечной, — взял бы трубку? Захотелось курить. Или стакан виски залпом. Или сигануть в окно. Хоть что-нибудь. Ликс нервно закусил губу. Снова тишина. Вздох из динамика. — Ладно, проехали, — Хван сделал ещё глоток. Тишина. Глаза отчего-то защипало, и Феликс зажмурился. Это происходит снова. Он снова это чувствует. Хотелось верить, что все позади. Хотелось верить, что он забыл. Но это не было правдой. Никогда. Сразу после расставания дыра в груди была таких размеров, что уже вот-вот развернется горизонт событий, и всё вокруг затянет внутрь. Он пил, плакал, разбивал кулаки о стены, кричал. Но едва ли это могло помочь. Он сам ушел, и винить некого, и рыдать лишь о собственной глупости, и вернуться нельзя. Через боль пойти дальше? Иначе никак. Завалить себя работой, чтобы не оставалось сил и времени думать. Выбросить все вещи, что заставляют помнить. Жаль, нельзя выбросить себя. Становится легче, когда перестаешь рефлексировать. Вообще. Не анализировать, не размышлять, не копаться. Дневники — в костер, душевные беседы — к черту, боль — на дно, и не доставать ни в коем случае. И тогда иллюзия, что ты справился, будет жить. И тогда покажется, что ты можешь быть счастлив. Но ты не можешь. Потому что из вас двоих только ты удалил номер. Один звонок. Взрыв. Шрапнель в сердце. Время смерти — эта проклятая минута. — Ты пьян, — Ликс наконец нарушил безмолвие. Он притворялся равнодушным, однако это уже не поможет. Ничто уже не поможет. Год жизни в топку. Он снова там, откуда начал. Сердце принялось дробить кости изнутри. — Да, — буднично согласился Хван. — А ты — нет. Время очевидных фактов? Сил на ухмылку не хватило. Ликс открыл глаза. Картинка шла рябью, будто наложили ретро-фильтр. Снова молчание. Душу выжимали по капле, и именно в тот стакан, из которого пил Хван. Феликс знал, что парень пьет джин, знал, сколько наливает в прозрачный стакан, как облизывает губы, сделав глоток. Во рту пересохло. — Как ты, Джинни? На том конце стало слишком тихо, и Ликс подумал, что Хван бросил трубку. Но за продолжительной тишиной последовал шумный выдох и глоток из стакана: — Тебе правда интересно? Не хватит всех сожжённых страниц дневников, чтобы описать, как много раз за прошедший год Ликс хотел задать этот вопрос. Но нельзя. Он принял решение. Парень пытался бежать от желания написать хотя бы слово, закопать эту тягу, порвать, искромсать на мелкие кусочки, но результат был, как если резать струю воды из крана ножницами. — Да. Снова печальная ухмылка на том конце провода. Вздох. — Никак, Ликси. Никак. Руки подрагивали. Никак. Это слово хорошо подходило, чтобы описать этот год. Снова молчание, прерываемое редкими глотками, доносящимися из динамика. Попытки проглотить ком в горле провалились. — Ну, а ты? — голос Хвана зазвучал тише. — Как ты? По щеке скользнула горячая капля, и Ликс поспешно смахнул ее. Будто кто-то мог увидеть. Будто это преступление, о котором никто не должен знать. — Не уверен, — голос как назло дрогнул, и надеяться, что собеседник не заметил, было глупо. Ещё одна вечность тишины. А после из динамика донеслось тихое пение. Та самая песня, которую Хёнджин пел каждый раз, когда Ликс не мог заснуть. Та самая песня, которую Хёнджин сочинил ему. Голос Хвана чуть дрожал, но звучал восхитительно. И каждое слово прокалывало лёгкие насквозь. Плечи Ликса задрожали. Горло сдавили слезы. Сдерживаться уже не было смысла. Хотелось просто плакать. Чтобы вся эта боль вылилась наружу и перестала сжимать лёгкие изнутри. Но было стыдно. Стыдно, что он такой слабый. Феликс закрыл рот рукой, пытаясь справиться с рыданиями, сотрясающими грудь. Как же больно. Просто болит повсюду. Все внутри полыхает. Один звонок, и сердце — прах. Почему он позвонил? Почему он решил порвать все нити на их смертельных ранах? Теперь оба истекают кровью. — Помнишь эту песню, Ликси? — закончив петь, шепнул Хёнджин. Феликс закивал, кусая губу до боли: — Да. Голос вышел писклявым и надломанным, а потом слезы полились ещё сильнее. Трясущиеся пальцы с трудом держали телефон. Он помнил. Конечно, он всё помнил. Как Хёнджин приготовил пасту, чтобы сделать Ликсу приятное, но пересолил, и они остались без ужина. Помнил лапшу, что они потом заказали. Теплую улыбку Джинни, когда он встречал Феликса в аэропорту после поездки к родителям. Как они принимали ванну вместе, кидаясь пеной. Как во время уборки Хван притягивал его за талию, брал правую руку в свою левую и начинал кружить в вальсе. Как убаюкивал после ночных кошмаров, гладя по голове. Он помнил. И больно было от того, что это всё — воспоминания. И в этом его вина. Поначалу ощущения были такими яркими, каждая минута рядом казалась рождением новой звёзды по масштабам. В груди трепетали бабочки, и думалось, что так будет вечно. А потом становилось все спокойнее, спокойнее, и в конце дни вместе слились в единое полотно. Стабильное. Ровное. Слишком. Он испугался. Спокойствие, которое появилось в их отношениях близилось к безразличию. Так ему казалось. Будто с каждым днём он чувствует к Джинни всё меньше. Будто с каждым днём они отдаляются друг от друга. Хёнджин делал всё, что мог, только бы показать, как сильно любит. Но сам не чувствовал себя любимым. И его взгляд, полный боли и страха, резал внутренности каждый день. Ликс видел, что ранит. И не мог ничего сделать. В нём просто не было сил. И он ушел. Был уверен, что чувства угасли. Ведь если не полыхает так, что взрываются стекла соседних зданий, какой это пожар? Был уверен, что это конец. Пообещал себе, что не станет мучить Хёнджина и отпустит его. Пообещал, что никогда не обернется и не вернется, потому что «если бы всё было хорошо, ты не решил бы уйти». И ведь он был полностью уверен, что все делает правильно… И он проебался. Так сильно, как никогда прежде. Привычка — ужасная подстава. Когда что-то или кто-то является неотъемлемой частью твоей жизни, ты перестаешь замечать, какую важную роль это что-то или этот кто-то в ней играет. И кажется, что отказаться от этого легко, если ты почти не замечаешь его. И отказываешься. А потом осознаешь: тем, что ты не замечал в твоей жизни, был процесс дыхания. И умираешь. Но ничего нельзя вернуть. Ты пообещал. Ты уже ушел. Не смей оборачиваться! Боль разъедает нутро эффективнее серной кислоты, на кулаках не осталось живого места, в алкомаркете возле дома тебя узнают в лицо. Ликс сам создал себе ад и придумал правила, не позволяющие выбраться. А был ли во всём этом смысл? — Я написал тебе ещё несколько, — Хёнджин говорил тихо, почти шепотом. — Хочешь послушать? Ликс в очередной раз захлебнулся рыданиями, кивая, будто собеседник мог его видеть. Не выходило контролировать катящиеся слёзы. Так же, как и мысли, теперь беспорядочно мечущиеся в голове. Все, что Феликс похоронил и пытался игнорировать, разом вырвалось на свободу. Как глупо. Все это так глупо. Почему Хёнджин не ненавидит его? Почему не злится? Почему не хочет разбить ему лицо в кровь за ту боль, что он причинил? Ему должно быть тошно от одной мысли о Феликсе, ведь он предал его. Оставил. Но он до сих пор пишет ему песни. — Прости меня, Джинни, — слова едва можно было разобрать из-за рыданий, сдавливающих горло. Ликс знал, что не заслуживает прощения. — Прости. — Только если ты вернёшься.