Переводчик

             Зима уложила свои белоснежные когтистые лапы поверх Свердловска, упрятала его в стуже и морозе, завихрилась ветрами. Вой и шипение за окном приводили мысли в порядок. Смородиновый чай забился в носу летним воздухом, по которому так соскучилась душа. Это была уже его третья зима в России. И он давно не был так счастлив утренней темноте за окном.       Бомгю вышагивал по сугробам, что образовались во дворе слишком незаметно. Погода в Корее не была такой же — непредсказуемой, из крайности в крайность скачущей. Летом доходило до плюс сорока, а сейчас был такой же минус. При том, что вчера снег начинал таять. Всем метеозависимым Бомгю мысленно желал выжить. Он от таких скачков только негодовал — сегодня будет гололёд.       Снег свежо скрипел под твердой массивной подошвой утеплённых берц. Сквозь маску просачивался пар от собственного дыхания. Руки давным давно окоченели, но не выпускали телефон из рук. Ему было жизненно необходимо написать в такую рань своей старосте, чтобы узнать, точно ли расписание не врёт (его изменили в ночь, так что часть группы наверняка даже не знала, что у них сдвиг в расписании).       Протоптанная ещё более ранними пташками тропа уходила чуть наискосок, вела через лес — адекватные тротуары все были как каток. Но это было даже к лучшему. Бомгю любил дышать хвоей. Она лечила, он был в этом уверен. Мать в детстве делала ему ингаляции и те не были настолько ядрёными, сколь головокружащим был каждый вдох в этой глуши.       Да, квартирку родители купили ему еще в прошлом году, когда поняли, что сын обратно возвращаться уже точно не собирается. Она малюсенькая и очень далеко от остановки, но тем не менее — самая родная. Здесь, возле леса, жить так спокойно, что даже не верится иногда, что он не в сказке или не во сне. Самом лучшем сне.       Их город был испещрен лестницами, горками, склонами. Даже его панелька стояла на возвышенности — с одного бока клонилась чуть вниз, шла трещинами. Бомгю не боялся спать в ней всё равно. Справедливости ради, он долго не понимал почему никого не пугает такое положение дел, пока в один день не остановился и просто не выдохнул. Всё — тревоги, переживания, боль... Плечи под тяжестью ожиданий растянулись, тело ощутило невыносимую невесомость. Мир вокруг молчал. Бомгю стоял прямо посреди дороги (машины пользовались ей реже, чем пешеходы, так что уже и не понять — для кого был проложен этот ошметок асфальта) и смотрел. Смотрел так жадно, почти впитывал через глаза. Колыхающиеся верхушки вековых сосен, серое бездыханное небо, мигающий высотками вдали город, и тянущаяся вереницей пустота между ним и будущим. Бомгю был один на этой земле, он был сам по себе, но при этом он был всем. Всё что было в его мире — он сам и его квартирка со старым советским ремонтом, с ковром на стене у кровати, с пыльным самоваром на балконе, с мерно тикающими заводными часами в прихожей, с горячими батареями (настолько, что он открывал окна на ночь). И покосившаяся стена дома — подломись одна и вся панелька сложится как карточный домик — перестала его тревожить. Ведь, а какой смысл будет в нём, не будь у него этого всего? Какой смысл от квартиры, если не будет Бомгю? Какой смысл от Бомгю, если не будет этого дома? Какой смысл бояться каждую ночь, если всё равно он проснётся? Откроет глаза и выйдет из дома, напишет старосте... А если не откроет, то разве будет он об этом волноваться?       Бомгю не был уверен в том, что имеет хоть частичку той самой русской души, о которой так часто говорили мужики с первого этажа за нардами, но почему-то он чувствовал, что он был рождён с ней ещё на родине. Да, возможно он романтизировал, возможно приписывал себе что-то гиперценное и совершенно ему не принадлежащее...       Но он улыбался, когда слышал заливистый смех мальчишек, скатывающихся по залитой горке на картонке с помойки, когда видел как соседская дочь, стоило ей выйти за подъездную дверь, снимала шапку и расстегивала куртку, чтобы выглядеть "круче" в глазах одноклассников (в минус пятнадцать, если не больше). Кстати, еë матери (одиночке) он часто помогал по мелочам, то мусор вынести, то забежать по пути с пар в магазин, иногда сидел с Анечкой (забирал её в свою квартиру), когда мама задерживалась на работе, а бухой отец бился в двери, грозил судами, расправой, ещё чем-то, пока не приезжали менты или скорая. Бомгю всё это время закрывал Ане уши, пока она делала математику за его столом и тихо-тихо роняла слезы на странички тетради.       Бомгю не понимал первое время почему мама Ани, вместо того чтобы съехать или хотя бы написать заявление на мужа — обнимала его, пока он корячился на лестничной клетке, выворачивая желудок. Не понимал почему Аня продолжала говорить, что отец их любит. Он не понимал. Но в один день просто почувствовал, что сегодня придёт отец Ани с белкой под руку, перехватил её прямо в подъезде и, пока они смеялись с какого-то глупого японского мультика, осознал, что он привык. И Аня привыкла. И её мама привыкла.       Бомгю всё понял.       Вообще, он не удивится, если когда-то встретит здесь, среди закоулков, какого-нибудь демона, или же ангела. Особенно сейчас, зимой. Настолько мифической и странной ему казалась эта земля, что он иногда искренне сомневался, что находится в сознании, а не в коме, пока его мозг выдумывает ему всякие абсурдно-прекрасные картины.       Окна мигают гирляндами, среди них затесались и "садовники" со своим вечно фиолетовым неоном. Хотя может и правда садовники, кто их знает.       Дом напротив остановки сейчас чернел трупом дикого винограда. Бомгю в первый год жизни здесь не понимал, почему люди на первых этажах не обрубают эти ветви, почему дают лозам укрепиться за железные узорчатые прутья. Сейчас он сам был бы не прочь видеть такую природную завесу на своём балконе. Слушал бы летом шепот листьев, может даже натыкался изредка на воробьёв и синиц, путающихся среди моря акрилово-зеленых вьюшек.       Мимо ползли редкие пешеходы, чаще всего местные школьники. Им повезло — учиться в пяти шагах от леса. Весной Бомгю часто видел из окна, как учителя водили детей дружно куда-то в глубь на день здоровья — возвращались уставшие, но довольные, пели песни по пути, тащили с собой пакеты с мусором. В Корее такого не было. Бомгю даже завидовал. Шершавые стены этих домов, площадки со скрипящими качелями и нагревающимися на солнце горками — никогда не будут ему ностальгией по детству.       Холодная зеленая гусеница приползла на остановку. Бомгю мысленно выдохнул с облегчением — не битком. Здесь ходил всего один автобус, причём ходил редко, что было мало удобно, но Бомгю не жаловался. Россия учила подстраиваться. Он быстро свыкся с тем, что выходить нужно за пол часа, чтобы точно успеть в промежуток между первым потоком из рабочих и вторым, с возвращающимися с ночной смены.       Только усевшись и оплатив проезд, Чхве смог улыбнуться и расслабленно прикрыть глаза. Из кармана вылезли наушники, пальцы распутывали их почти половину пути. Когда музыка влезла в мозг — Бомгю почувствовал себя истинно комфортно.       За окном сменялись вывески, дома, остановки. Вечное ощущение дежавю не отпускало. Бомгю прикрыл глаза. Открыл почти в панике, ведь знакомое название нужной ему остановки пробралось женским голосом с помехами сквозь дрёму слишком отчётливо. Он почти поскользнулся, когда вывалился из автобуса вместе с потоком спешащих людей. Вновь чуть не навернулся, уже когда поднимался по лестнице ко главному входу в университет.       Самый популярный университет с гуманитарными дисциплинами в России. Именно сюда он смог поступить, ещё и со средними знаниями в области переводоведения. Его одногруппники были на голову выше — почти все готовились к поступлению и учёбе заранее. Он был таким своеобразным случайным звеном. Обстоятельства наслоились на обстоятельства и вот он тут. Уже третий курс. Третий год.       — Эй, Цой! Тормози, вместе пойдём!       Бомгю обернулся и привалился к стене в ожидании. Два его одногруппника — оба русские. Обычно именно они приезжали раньше всех — их трио всегда пересекалось уже непосредственно возле аудитории или в кафетерии, если он был открыт.       — Ты сегодня раньше даже нас, куда торопился?       Бомгю не знает что отвечать. Он не торопился вообще. Наоборот даже успел задремать в автобусе.       — В тишине хотел побыть, но походу уже не судьба.       Колко с языка соскакивает, но его за это лишь по волосам отросшим треплют и за плечи приобнимают. Идут стенкой, чуть шатаясь. Говорят в основном эти же двое, Бомгю молчит и наушники сматывает. Да, они всё равно спутаются, как только попадут обратно в карман, но надежда умирает последней, ведь так?       — Ты вообще как, мелкий, не болит голова?       Спрашивает вполне серьёзно Волков (кликали его в универе из-за этого Волком, даже преподаватели) и вновь волосы ерошит. Бомгю сначала молчит и жмурится, а после поднимает взгляд на одногруппника.       — Не болит, я же пью таблетки.       Улыбается через силу. Не потому что не хочет — потому что врать нехорошо. Болит. Но не так, как себе обычно представляют люди. Болит пустотой. Болит в разрушении.       — Не забывай только.       С ним и не забудешь. Да со всеми в его группе не забудешь, если уж на то пошло. Больше него о нём же волнуются — то, чего Бомгю понять пока не дано, но он старается. Даже его мать не тревожится о нём так сильно, как абсолютно не родные ему люди, которых он даже по именам некоторых не знает.       — Ты, кстати, с Каем не списывался, он не скоро подкатит? — Как бы невзначай уточняет, а Бомгю злорадно хихикает и в плечо одногруппника лбом бодает.       — А чего сам не напишешь?       Волк на него злобно зыркнул, но ничего не сказал. Взгляд смягчился тут же. Он не мог злиться на Бомгю даже в шутку, тем более когда он его таким наглым образом подначивал. Сам свою слабость перед светлейшим существом в виде Кая осознаёт и до сих пор принять не может. Среди всех девчонок он выбрал самый неочевидный вариант. И путь к принятию собственной ориентации обещал быть таким же суровым, как мороз в Сибири. Но Бомгю, который прекрасно его понимал и был безопасной зоной с такими вопросами, всегда оставался рядом и помогал чем мог. Волков это ценил.       По выбритой почти под ёжик голове проводит чья-то совсем холодная после улицы рука. И Волк резко становится послушным псом. Кай, которого они только упоминали, проходит вперед и волны позитива источает. Бомгю знал, что Хюнину одногруппник нравился не меньше, он даже примерял один раз его фамилию вслух, из-за чего Бомгю сгибался от приступов смеха.       Кай Волков. Адаптация "Снежной королевы" была проёбана по всем фронтам.       — Бомгю-я, пойдём, я принёс тебе кое-что.       И руку ему тянет, ждёт, когда Чхве ухватится и улыбается хитро-хитро, когда получает то, чего хочет.       Они петляют между книжными полками под строгим присмотром злой с утра библиотекарши. Кай резко останавливается и на подушку-кресло падает. Рюкзак на колени ставит и ждёт, когда Бомгю рядом усядется. Из сумки вытягивается квадратная картонка с русскими надписями очень старой печати. Брови Чхве сначала съезжаются, а после взлетают чуть ли не до небес.       — Не может быть!       С места соскакивает и пластинку в руках дрожащих кружит. Он и мечтать о подобном не мог.       — Можешь не возвращать, мать сказала, что тебе нужнее.       Да, Бомгю безусловно нужнее. Он от неё не отлипнет. На стену повесит к остальным и, как только возымеет проигрыватель, заслушает каждую до дыр. Это была коллекционная пластинка с записью Высоцкого. Глаза горели кажется впервые настолько ярко, что даже Кай удивился, выуживая из кармана телефон и запечатляя счастливую улыбку друга на камеру.       — Рад, что тебе понравилось. Я боялся, что не донесу её в сохранности, там такой гололёд!       Возмущение Кая напомнило Бомгю о том, где он и кто он. Счастье сменилось меланхоличной улыбкой, а глаза наполнились нежностью. Бомгю на друга заваливается и обнимает столько, сколько позволяет время. Кай продолжает о чем-то рассказывать: то недовольно щебечет, то грустно вздыхает, то весело на ухо что-то шепчет. Чхве вновь почти в дрёму впадает, но вовремя натыкается в своей голове на мысль о том, что они уже могут опаздывать на пару.       Неслись через этажи чуть ли не со скоростью света. Зря. Препод всё ещё не явился и им пришлось ещё десять минут стоять среди гама двух групп. Волков со своей компанией куда-то ушли, возможно решили просидеть "необязательную" пару в кафетерии. Бомгю об этом не думал. Его больше взволновало сообщение, которое он заметил только сейчас.       — Кто там?       — Деканат. Сказали срочно подойти после этой пары.       Плечи обоих напряглись.       — Не думаю, что что-то серьезное. Но я в целом даже представить не могу в чём может быть дело.       Кай пытался успокоить. Спасибо ему за это. Но не помогало. Тревожность забилась в носу и заколола сердце.       — Схожу сейчас.       Хюнин берется идти с ним, но староста их тормозит, к себе за капюшоны утягивая.       — Что за беспредел? Так-то у нас пара с минуты на минуту.       Бомгю лишь вытянул руку с телефоном. Девушка сощурилась от яркости экрана и пару раз пробежалась по тексту сообщения.       — А, это, скорее всего, по поводу волонтёрства, так что не волнуйся. Сходишь после пары. Мне бы сказали, если бы был какой-то пиздец, поверь мне.       И уже через пару минут преподаватель всё же соизволил осветить их своим присутствием.       Пара текла медленно, размеренно и совершенно скучно. Бомгю в который раз почти засыпал, пару раз сталкиваясь лбом со столом. Кай, заебавшись от этого мельтешения, уложил голову друга себе на плечо и позволил выспаться. Писал, как обычно, за двоих. Если не успевал записывать в чужую, то оставлял себе пометку и, когда препод делал перерыв или лирическое отступление, переносил информацию в тетрадь Чхве.       Путь до деканата всё равно ощущался походом на казнь.       Студенты сновали туда-сюда волнами. Кто-то тянул руку, чтобы поздороваться, кто-то, словно слепой шёл в сторону своей аудитории, кто-то (чаще первокурсники) заглядывался на внешность идущих. Бомгю и Кай были корейцами, хотя Хюнин был корейцем лишь на половину, но внешность имел вполне себе азиатскую. Это их выделяло. Ну и речь. Ну и стиль в одежде. Ну и статус третьекурсников, играющих в одной постпанковской группе за пределами университета. Последнее — выделяло их из общей массы особенно сильно.       Играли они, кстати для души и без особых стремлений, выступали редко и то, только на тематических мероприятиях и только с каверами. Кай начал упражняться на ударных только после встречи с Бомгю. Решение было принято в одну из посиделок на съемной тогда ещё квартире у последнего. Кай вышел из подъезда будучи совершенно зачарованным бархатом голоса своего друга. Его души никогда и никто так не касался, как это в тот вечер сделал Бомгю. И вот, уже на втором курсе они просиживали всё свободное время у Кая дома. Играли. Пели. Бомгю курил на балконе. Хюнин заваривал им чай с травами (особенно Бомгю нравился со смородиной, листы которой они вместе рвали летом на даче). Когда мама Кая возвращалась домой, они играли ей. Временами она плакала, из-за чего парни лишь смущались и не знали как себя вести. Она всегда успокаивала их, мол: очень душевно. Но когда она обнимала Бомгю на прощание в голове формировались некоторые предположения. Когда-то её сломал музыкант (её бывший муж выбрал карьеру, поэтому оставил её с малышом Каем на руках совершенно одну). А сын, хоть и не был похож на него внешне, занимался тем же. Бомгю не чувствовал себя виноватым, он не заставлял Хюнина идти в музыку. Это было лишь его желание.       Иногда, Чхве даже казалось, что она была счастлива. Именно по-настоящему. Когда снимала их откуда-то из зала или с вип-балкончика. Возможно (он не был в этом уверен), она видела в этом своё исцеление. В своём сыне. В его начинаниях и делах. Она была из тех матерей, кто жертвовал беспрекословно всем ради своего ребенка. (Именно поэтому и новенькая установка со всякими наворотами была у него уже через два месяца после начала занятий).       Но вот в чём Бомгю был точно, железно уверен, так это в том, что Кай никогда свою мать не бросит. Он был слишком нежен, воспитан с преобладанием феминной энергетики. Отца и видеть не желал. С детства видел какого это — быть одиночкой. Быть родителем, быть женщиной, быть изгоем общества просто потому что твоё положение неугодно всем. Бабушка вечно ругала дочь за то что та не смогла удержать мужа, что не сохранила "очаг", что парень вырастет без примера "мужского".       Была ли она на самом деле виновата хоть в чём-то из этого?       На работу хорошую её не брали, потому что знаний не хватало, а учиться ей было просто некогда — ей были нужны средства на жизнь и свою, и сына. Сейчас, когда Кай существовал уже самостоятельно и сам мог, в случае чего, подрабатывать, она со спокойной душой пропадала на работе (начальником отдела логистики) и старалась во всём сыну помогать. Ей было важно, чтобы её драгоценный мальчик ни в чём не нуждался.       Потому что сама когда-то нуждалась во всём.       Двери в деканат, как обычно, были нараспашку. Бомгю вошел, кивнул секретарю и, сглотнув, чуть неуклюже ввалился к декану. Тут было чуть ли не собрание всего совета преподавателей. Бомгю уже думал как душит старосту за её беспечность, но ему правда просто предложили волонтерство. Все как один, преподаватели настаивали на его прямом участии в этой работе. Условий не раскрывали, но Чхве на всё кивал. Стоило услышать заветную последовательность букв "отсрочка от сессии", как Бомгю уже был готов прямо сейчас ехать куда скажут и делать всё, что попросят.       — Зайди ко мне в конце недели, подпишем бумаги и я введу тебя в курс дела. Пойми, что тебя выбрали не только потому что ты совестливый студент, Бомгю, ты ещё и носитель корейского, что было важно для заявителя. Так что готовься выложиться так, как сможешь. От тебя зависит будут ли выбирать наших студентов на подобные мероприятия и дальше.       Он кивал. Выходит он будет переводчиком у какой-то крупной или около крупной шишки. Бомгю уже присутствовал на переговорах, участвовал во всяких мероприятиях, даже занимался переводом песен что на тот, что на этот язык. Но вот чтобы прямо по профессии — синхронистом — он ещё не имел опыта, именно на деле, волонтёром.       Было даже интересно.       Кая найти удалось не сразу, он слился бледностью со стеной, но когда Чхве рассказал о причине вызова, быстро повеселел и расцвел. В самом деле, волонтерство.       Они отправились на этаж ниже — за кофе. Затем на пару. За ней на следующую. Бомгю даже забыть успел о том, что через неделю должен будет подойти в деканат вновь. Кай записал это на его запястье ручкой (Бомгю потом оттирал это место салфетками, которые дал тот же Кай).       Дорога к дому не запомнилась, как и обычно. Вот он обнимает друга, вот машет Волкову и вот уже выходит из забитого автобуса. Лес встретил его шумом и воем. Ветер поднялся сильный настолько, что ноги Бомгю отрывались от земли иногда, когда его настигала новая волна морозного дуновения.       Холодная подъездная стена вся облупилась. Бомгю, как и обычно, вёл по ней ладонью, пока поднимался. Шестой этаж казался ему идеальным для жизни, так что даже каждодневные походы вверх и вниз по лестнице — были почти в радость. Между четвертым и пятым он остановился покурить. Большая часть жильцов уже была дома, так что постоять в одиночестве и поразмышлять у него было полно времени. Форточка вытягивала, хоть и медленно, тяжкий запах табака.       Люди пингвинами ковыляли где-то в темноте. Изредка, Бомгю щурился, вглядывался, но так и не цеплял ничего определенного взглядом. Он на деле хватался за расползающиеся мысли в своей голове.       Выкурил бы ещё одну, но пальцы зудели — им не хватало струн.       Уронив бычок в жестяную банку (она была тут ещё до его заселения) из-под консервов, Чхве продолжил свой путь вверх. Чем ближе он подходил, тем легче на душе становилось. Мигающая редко лампа, запах хлорки (сегодня в подъезде была уборка) и тихий шум телевизора в соседской квартире. Анечка наверняка уже давным-давно дома, доделала уроки и сидит смотрит любимый бессмысленный мультик с косноязычным переводом. Мама её скорее всего вернется поздно, так что Бомгю весь вечер, вплоть до часу ночи будет носить телефон с собой из комнаты в кухню и обратно. В любой момент ему мог прийти звонок о просьбе побыть с ребенком, или ещё о чем. В общем, Бомгю привычно уже занимался делами — ставил стирку, гладил рубашки и футболки, развешивал бельё над батареей, сел даже за лекции. В дверь никто не стучал, за окном была тишина, только сыпал снег и завывал ветер. Телефон так и оставался без звука, но не потому что он в авиарежиме — потому что никто ему не писал и не звонил. Даже Кай. Он наверняка был сейчас на занятиях (он всё ещё брал уроки у одного барабанщика, который когда-то давно играл в советской рок-группе), так что Бомгю и не думал ждать его сообщений.       Комбик зашипел, когда кончик шнура прошёлся по гнезду, но так и не попал в него. Бомгю поморщился, но не стал комментировать свою промашку. Воткнул и откинулся на кровати. Спина болела после учебного дня. Гитара, умостившаяся на животе, приятно давила — удерживала душу в теле. Чхве хихикнул своим мельтешащим мыслям и разогнал их первым аккордом.       Сейчас он медленно и верно разматывал свою суть, возвращаясь к причине своего пребывания здесь — в этой стране, среди этих людей.

       "Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого окна И не вижу ни одной знакомой звезды Я ходил по всем дорогам и туда, и сюда Обернулся и не смог разглядеть следы"

      Слова плавно скользили по губам. Он говорил с акцентом, всё еще. Пел и подавно. Но все его хвалили, все кто когда-либо слышал, как он смаковал каждое слово своего однофамильца. Цой был для него ещё с малых лет особенным исполнителем. Пока его друзья со школы танцевали под Майкла Джексона, пока пели песни Адель, он закрывался в своей комнате и забывался в неизвестных ему словах. Переводчик давал лишь ломанное понимание о смысле заложенном в текстах, но дело было даже не в них. От одного тона, от ощущений, уже становилось как-то по-родному больно. Русский язык Бомгю начал учить тоже из-за этого. Он хотел понимать больше, хотел углубляться. Стихи Есенина, Маяковского, Высоцкого — были его главной целью. Мать говорила, что он занимается чем-то не тем, что стремится туда, откуда стоит бежать. Но Бомгю её не слушал и был сейчас этому несказанно рад.

"Но если есть в кармане пачка сигарет Значит, всё не так уж плохо на сегодняшний день И билет на самолёт с серебристым крылом Что, взлетая, оставляет земле лишь тень"

      Припев кольцуется. Продолжает с губ молитвой срываться. Пальцы не болят, подушечки только совсем немного жжёт, но приятно. И даже когда руки падают обессиленные на кровать, продолжает петь. Его сердце этими словами заклеймлено, мозг ими обесточен. Он не жалел. Ни разу не жалел о том где он, и что рвётся туда, откуда стоит бежать.       Сон подступал всё ближе, всё меньше оставлял попыток для сопротивления. Бомгю успел лишь вытащить шнур из гнезда. Дальше тело просто растворилось в тишине ночи.              Громыхание где-то извне вырвало из сна. Мурашки побежали по телу, остались под кожей холодными иголками. Он не мог подняться, не мог шевельнуться, даже моргать он не мог — он вслушивался. Дыхание сбилось, а сердце опасно разогналось до невыносимого темпа. Мир исказился: свет фар из окон стал светить так ярко, что сетчатку безбожно жгло, там же завихрились мигалки — синий-красный, синий-красный. Паника вывела его из этого состояния. Вопль — женский, исполненный жалости и скорби — раздробил в миг душу.       Гитара неаккуратно съехала на кровать, а Бомгю наконец-то смог соскрести себя с одеяла. На лестничной площадке оказался как был, даже в обувь не залезал, времени не было. Сердце долбило грудину неистово.       Соседка влетела в него, её лицо было измазано ужасом. Руки дрожали. Она рыдала. Так отчаянно и так страшно, что Чхве замутило. Он не знал как успокоить, не знал как помочь. А после.       После — мир остановился.       Из квартиры вышел полицейский, за ним прошли люди с носилками. На оранжевой подушке лежало тельце обмотанное черным, словно пакетом от мусора, целлофаном.       — Я не знаю почему, почему она его пустила, почему открыла ему двери...       Женщина повторяла одно и то же, как мантру. Не могла замолчать. Даже когда собственные руки закрывали рот, она сквозь слёзы и сипы произносила то самое вечное: "почему?".       Бомгю попросили быть понятым.       Убийца, как выяснилось под утро, попытался скрыться, даже умудрился в своем-то состоянии купить билеты до Москвы. Но его отловили. Бомгю никогда бы не подумал, что будет желать кому-то смерти (мучительной и долгой).       Всё тело дрожало — Чхве понимал почему Аня его пустила — но говорить не смел.       "Он нас с мамой всё равно любит".       Бомгю сидел с матерью Ани у дверей морга, держал её ледяные руки, обнимал, когда накрывала новая волна истерики. А когда их пустили внутрь, не смог стоять рядом долго. Он выбежал из больницы и закричал. Его тело обдавало морозным ветром. Лицо хлестали острые снежинки, а горло царапала подступающая рвота.       Посиневшее тело с черными синяками на шее всё ещё стояло перед глазами. Смерть выглядела отвратительно. Так ужасно. Так страшно.       От несправедливости коробило. Бомгю вернулся только когда зубы застучали, а пальцы перестали слушаться. Мать Ани всё ещё была внутри. Он слышал её всхлипы, слышал, как она отвечала на вопросы молодого патологоанатома. Это было нереально. Словно не по-настоящему.       Домой вернулись всё так же вместе. Мама Ани осталась сидеть в его квартире. Он не мог оставить её одну сейчас.       — Я перееду к маме. Не смогу тут больше...       Жить?       Она не жила здесь, поэтому и сказать этого не могла. Существовала, надеялась, лелеяла мечту. Но не жила. Бомгю лишь в одно старался верить — в то, что она никогда отца Ани не простит. Её пустые красные глаза были ему ответом. И Чхве лишь согласно кивнул.       Он понимал, всё понимал.       В среду, после похорон, он проводил её до аэропорта. Билет в один конец предвещал только пустоту. Даже на судебный процесс оставаться смысла не было — мужчина убивал не впервые.       Бомгю помнил, как стоял так же в родном аэропорту, смотрел на заветные: Тэгу — Москва. И его глаза горели. Он ждал встречи с зимой, с белыми ночами, с никогда не спящими городами...       — Спасибо тебе, — выдохнула женщина обнимая так, как обнимала, наверное, только покойную дочь, с безграничной материнской любовью на которую только сама была способна.       — Будьте в порядке.       Уже сидя на скамейке в зале ожидания, выдохнул.       Самолёт поднялся ввысь.       Бомгю хотел курить, но не мог встать и дойти до выхода. Он словно все эти дни так и лежал там, на кровати, придавленный гитарой к одеялу.       Только дома он смог дать себе возможность проплакаться (впервые спустя столько времени). Слезы скатывались по щекам, скользили по изгибу гитары, неприятно сушили кожу шеи солью. Он импровизировал, наигрывал что-то отдалённо похожее на мелодию заставки того глупого аниме, которое вечерами шло по телевизору...              Кай приехал в ночь. С вещами. Сказал, что до начала сессии проживёт с ним.       В душе потеплело. Раньше Бомгю бы обязательно спросил: "почему?". Но сейчас, он улыбался устало и дул на кипяток, источающий смородиновый запах.       Он всё понимал.