Il gambetto (Гамбит)

      Тем временем посол продолжал свой тяжкий ход по рыбному рынку. Однако цены никому не приглянулись, в отличие от разнообразных, как рыба на прилавках, новостей: редкие отправления торговых кораблей, засушливое лето, поднятая на одно сольдо пошлина и многое другое, на что бы простой человек в душе возмутился: «Зажрались они там!» Но больше всего, со своей заразной жаждой к новостям венецианцы обсуждали наводнение города евреями, которые распугали всю рыбу в лагуне, из-за чего совсем затерялась новость о прибытии наёмников из Романьи.       Выходили обратно все помощники недовольные и со стойким, как флорентийский парфюм, смрадом рыбы на платьях.       Заверни они налево, то быстро бы вернулись домой, но, так и не найдя главного товара, посол решил пойти направо по узкой улице специй, где от кучи ароматов удушиться можно было, и натолкнулся на людскую стену зевак близ рыночной колокольни, к которым немедля подтягивались и стражники.       Какой-то молодец с пристрастием избивал старого возничего, пока рядом молодая девушка призывала их разнять. Двое драчунов явно что-то не поделили и, похоже, чью-то жену. Вот только в крепком дебошире и бесспорном победителем быстро узнался Эцио. Не отличившийся силой возничий неуклюже парировал и промахивался, пока ассасин не перехватил его руку не завернул за спину. Прежде чем подоспевшая стража повязала обоих, мужчина взвыл:       — Простите, это сука… моя жена… Я исправлюсь… Только, ай-яй-яй, отпусти руку! О чём я дурак только думал!.. Я… Я иду домой.       Стража расслабилась, а опозоренный возничий пустился наутёк; но прежде ассасин плюнул ему вслед и шустро подбежал к так удачно подвернувшемуся Асканио, будто он минуту назад не мужчину избивал, а новый гостинец другу покупал.       Казалось, всю повеселевшую суть не заботил Асканио, настороженный от вида капель крови на чужих перчатках и мысли, что стража может и его прибрать. Даже его отступ на шаг ускользнул из внимания. «Воспитывали в хлеву!» — заключил он, хоть флорентийцы славились большей воспитанностью, чем венецианцы.       Только когда стража скрылась, посол выдохнул, хотя осадочек остался. Молодой Аудиторе, думалось теперь ему, слишком легкомысленным для друга Его Великолепия. В конце концов, посол, как подобает воспитание, первым его поприветствовал, радый видеть знакомые флорентийские лица; помощники тоже припомнили Эцио; Беатриче молча кивнула.       — Не думал, что любитель женских тел может из благородных побуждений избить себе подобного, — со смешинкой в зубах протараторил он.       — Non è mio pari! — с обидой нахохлился Эцио, едва не сложив руки в локтях. — У него есть жена, а сам… — вспомнив, что рядом дама, он ядовито процедил, — своим огурцом налево и направо угощает.       — Ах, вот оно что! — посол кивнул, задумчиво поджал губы и продолжил чётким шагом нелёгкий путь.       От такого откровения Беатриче вмиг обомлела и прикусила губу, чтобы не лишиться чувств. Хоть нового замужества избегала как пожара, но верный супружеству человек, как турецкие квасцы в войну. О, как же это могло не подкупить молодую девушку! Такой точно девушку в обиду не даст!       Старая, как дороги Рима, всеми избитая, но всё ещё дающая и одновременно отбирающая надежду фраза «а может» костью застряла в её горле.       А может, Эцио и не так плох бы был как любовник? Впрочем, простая интрижка, не брачный союз, и это не могло не расстраивать.       Но стоило ли начинать?       Законы приличия якорем останавливали синьорину. Только-только донны, как ей показалось, стали меньше шептаться за её спиной, что не могло не радовать. Каждый неосторожный шаг, слово, жест могли стать губительными для и так сероватой репутации Беатриче. Узнай они о её уже свершившихся похождениях, и о намерениях, для неё закрылись бы двери в приличные дома.       Лишь скрытность, осторожность во всём и внешняя непогрешимость могли стать её единственной защитой в любви — или то, что она представляла как любовь. Подруга делала всё аккуратно и тайно от домочадцев, в чём синьорина не сомневалась, зная, как та проносила игрушки в приюты.       Боккаччо дал несколько дельных советов, но не все были осуществимы в городе, кишащем любопытством, кроме того, комната Асканио была прямо за стенкой. Но может, как у Теодоры, и в каса посла найдётся тайная дверь?       — Синьор Аудиторе, какие чудеса вас привели на Риальто? — пропел Асканио.       — Мелкие поручения, — ассасин нахмурился, глядя вглубь и ища подругу, пока, отыскав, не продолжил ход подле посла. — Как дела во Флоренции?       — Весьма неплохо. Папа нередко обращается к мудрости Его Великолепия. А сколько книг, статуй и росписей… Целая придворная школа! Ещё и ремесленников спонсирует. И откуда только у Медичи столько денег?       — Банкиры.       — А что вы делаете на Риальто? — настала очередь Эцио.       — У нас умер старый слуга, так приходится искать нового.       — На Риальто?       — Тут море сплетен и вестей. Может, кто-то обмолвится, что привезли новых рабов с востока, — синьор Стораро осмотрелся.       Ассасин нахмурился и ещё раз с головы до пят взглядом оценил его.       — Мой знакомый не одобряет рабство и считает, что человек ни от кого не должен зависеть или подчиняться. И мне кажется, что покупать себе подобных — бесчестно. Никто не создан для цепей, даже хозяйский пёс. Вы видели заключённых? Человек превращается в тень самого себя. Но вот его волю не подавить. Наше стремление к свободе, воли у нас с рождения, оно течёт в жилах каждого, будь то торговец рыбой или подневольный.       Флорентийцы были ошарашены не меньше посла. Их растерянные, напуганные и, словно у инквизитора при виде еретика, ошалелые взоры, будь они на то способны, испепеляли ассасина. Ни у кого и лишней мысли не проскользнуло, ни капли сочувствия и понимания: его столь смелые, в какой-то мере фанатичные и причём опасные слова походили на ересь. Разве есть кому дело до чужой воли? Это настолько абсурдно звучало, что казалось шуткой. Если бы они смели обогнать синьора Стораро, то, как и он, увидели небывалую уверенность, которой самый верный каноник мог позавидовать.       Один из помощников, прочистив уши, только и смог вымолвить:       — И женщины?       — Почему и нет?       «Боже правый!» — прочла в его взгляде пунцовая Беатриче, стоило ему с досадой посмотреть на неё.       Ей же настолько тяжело было представить полностью независимую жизнь женщины, что казалось варварством. Меж тем она догадывалась — знала — кому и кто этот друг. Антонио нередко при ней вспоминал свои каторжные деньки и годы борьбы с Эмилио. Как бы то ни было в голове Беатриче что-то звякнуло, затрещало и заискрилось единственным словом.       — Даже Богу? — беспомощно уточнил помощник.       На его вопрос Эцио пожал плечами, но быстро сообразил:       — А как же церковь? Она ведь не одобряет рабство.       — Вам бы эти речи в Ватикане читать. Кардиналы со своими мавританскими слугами точно бы оценили, — подметил второй из помощников.       — Мечтать не вредно, синьор Аудиторе, — с издёвкой ответил посол, к счастью Эцио, принимая сказанное за внутреннее простодушие. — Только не будьте столь самоуверенны и другим не говорите, а то им на дыбы поднять как пить дать. Не имей я чести знать вас, то посчитал бы больным. Синьор, вы всё ещё молоды и не попробовали жизнь до конца. Беря рабов, мы не нарушаем заветы Господа нашего. Все эти… подневольные люди — иноверцы, и наш долг — наставить их и спасти их души.       — Но неужели вера должна быть вынужденной? — воинственно спросил Эцио. — Разве не лучше, когда сердце и разум идут за чужой верой добровольно, в свободе выбора и убеждений?       — Слабый всегда должен подчиняться сильному, а иноверец — праведнику. Так издавна устроено. Ista est lex vitae! Их служба верному в вере — благосклонность, дабы сохранить и спасти их жизни от дьявола, обернув на путь истинный; и в то же время наказание за их иноверие.       — Разве не важнее стремиться к пониманию и состраданию, а не карать и подчинять? Не лучше ли тогда показать нашу веру?       — Молодой друг, — с тоном и уверенностью преподавателя из Болоньи обратился посол. Ему не хватало, чтобы мужчина с повадками юнца и на десяток младший учил жизни. Но страх смерти и многолюдность места не давали синьору Стораро высказать всё в лицо. — Ты ещё не понимаешь, что именно верность и покорность — фундаменты порядка и благополучия, которые необходимо соблюдать для спасения каждой души. Иногда лишь это позволяет сохранить Божеский порядок.       — И ради этого вы рушите чужие жизни?       — Не нас вам поучать, синьор, а торговцев или захватчиков. В отличие от них, мы проявляем к рабам милосердие: даём кров и пищу, одеваем и наставляем, — всё, чему учил нас Господь.       — Вот только Иисус в ответ не просил мыть ему ноги, — твёрдо и как-то враждебно, будто перед ним стоял Родриго во плоти, заявил ассасин.       Асканио остановился, хмуро посмотрел на своевольного компаньона и, криво оттянув уголок губ, будто приготовившись злобно рассмеяться, ответил:       — В нашем глазу соринку вы заметили, — он указал на свой глаз, а потом — Эцио, — но увидите ли в других, чей постамент выше?       Ассасин готов был поверить, что ему удалось убедить Асканио, но довольное лицо, как у Федерико, выигравшего партию, говорило об обратном. К тому же последние слова заставляли его биться в замешательстве и гадать, про кого была речь. Эцио не мастер хитрых речей, не говоря уже о комплиментах дамам. Он ещё раз кисло взглянул на посла. Почему же людям так тяжело принять истину? Впрочем, будучи до основания упрямым в своих суждениях, но научившись изредка держать язык за зубами, ассасин уже приготовился при следующей встрече переубеждать.       Оставшись при своём оба ещё недолго бродили по Риальто, пока у синьора Стораро не разболелась от шума голова и кончилось терпение, а Эцио — не нашёл лёгкий путь заработка курьером.       Всё то время синьорина из-под вуали, не спускала с Эцио глаз, как кот — бантик из зубов, обдумывая серьёзность своего намерения, которое по стойкости больше походило на песочный, чем глиняный замок. После его ухода, мысли не переставая мельтешили, а покупки Асканио отвлекали. Вплоть до ночи времени не нашлось. Работа по дому вихрем неслась сквозь время, поэтому уже в кровати, уставшая до изнеможения, Беатриче собиралась подумать об этом завтра.       Однако следующим утром ей вновь и минуты подумать о своём не дали. Асканио срочно собирался в Сенат, а, значит, Беатриче вновь должна была подслушать заседание. Дойти то оказалось проще, чем не замечать буравящий взгляд римского посла. Да и из-за спешки и книжица осталась дома. К счастью и одновременному огорчению, новый дож вскоре прекратил небольшую традицию Марко, и нередко у сенаторов проблемы городские уступали проблемам заморским.       Но в этот раз Сенат больше разглагольствовал про город, чем про другие государства. По докладам шпионов, в одной из испанских земель приняли новый закон о выселении иноверцев, что не могло не беспокоить. В то время как в Венеции с каждой неделей на испанских кораблях всё больше и больше прибывало евреев, всё чаще звучала потребность в новых домах в еврейском квартале, пока те не заполонили улицы.       Правда, как и всегда, будь то предложения по строительству приютов, закупке зерна либо праздника, всё упиралось в одно — казна. Казначей с прискорбью сообщал о наметившейся дыре, которую даже поступления с борделей не успевали латать. От этого дож помрачнел и с воплем накинулся на покойного Марко, что тот растратил всю казну на праздники. С самого начала старший Барбариго стал главным мальчиком для битья. Его быстро подхватили те, кто совсем недавно хвалил мудрость и сердечность покойного. А те из оставшихся сторонников старого дожа ещё месяц тому прекратили споры с буйным дожем, ведь как бы они не защищались, доказывали и были правы в своих суждениях, по итогу всё равно оставались в дураках. Хотя нашёлся и один несогласный (как поговаривают, и немного ополоумевший), чей голос всегда дребезжал без умолку подобно Агостино и лепил одно предложение чудесатее другого.       — Мне вот тут мой знакомый, — он обслюнявил палец, показательно перелистнул бумагу и поднял её кверху — глава общины квартала, уже пятую жалобу принёс, что в квартале беспорядок. Трое подрались в таверне, пятерых ограбили, двое незаконно несли оружие.       — Di chi te parli? I ebrei?       — Нашли на кого вину свалить! О ваших наёмниках. Разве евреи дерутся в тавернах уже как месяц?       — Вы это на что намекаете, мессер? — дож поднял бровь.       — Вот вы, вы, мессер Эрицо старший, наш неподъёмный казначей, поднимите расходы. Может тогда мы найдём водопад в нашем море?       Кто-то хотел вставить свои пять сольдо, но мессер быстро заткнул его, обозвав так щедро, что дамы стали краснее рака, а его быстро бы выставили. Вот только мессер продолжал свою тираду.       — Нет, нет, нет! Вы, вы все, незрячие и глухие обезьяны, подхалимы. Не туда свои лапы наставили! Арсенал — вот та бездонная дыра казны! — с остервенелым, точно безумным взглядом сенатор указывал рукой в сторону Кастелло. — Вы бы видели, что происходит за стенами Арсенала! Особенно ночью. Мне патроны жалуются, вместо корабельных деталей хранится оружие, а вместо рабочих — наёмники.       Между тем вылез из толпы сенаторов другой голос, уже не такой самодовольный и ярый, но нескончаемо громкий и подпевающий, когда надо.       — Это же не идёт в ущерб нашему кораблестроению! Я там был, и все наёмники не мешают рабочим, — не поддержал его Сильвио.       — Сильвио, вы не патрон Арсенала и более не прокурор, вы не можете и не смеете отвечать за происходящее там. А я был там, всё видел! Вот куда нашу казну смыло.       Одно это имя заставило Беатриче вертеть головой, пока глазу не предстал уже знакомый красный капуччо. Небольшая размолвка переросла в оживлённый спор кто и сколько был на военном поле и чуял запах металла.       — Тихо, тихо! Мессер прав. Но не будем льстить ветру. Наши источники сообщают об угрозах Сигизмунда Августа, что он хочет напасть на нас. И, будем честны, мы пока не можем достаточно подготовить солдат. После войны в Ферраре они потеряли былую стойкость.       — Нет! Я вам не верю. В этом море нет сухих камней! Вы что-то задумали. Наверное, накупили оружия миланцев, чтобы победоносным маршем пройтись по Альпам, в Милан, Геную, Неаполь или, возможно, Флоренцию, пока те лыко не вяжут и грызутся меж собой, ведь вам так приказали турки. А вы, Барбариго-младший, выйдите, расскажите куда деньги идут. А мы, ваша милая и совершенно несуразная публика, вас послушаем!       В миг на лицах сенаторов отразилась смесь ужаса и гнева. Некоторые уже приосанились, готовые вот-вот быком накинуться на смутьяна. За раз оскорбить всех послов — надо уметь! Если венецианцы просто повертят пальцем у виска, то иностранцы — навострят слух и поверят бредням.       — Полно! — Агостино выхватил звонок, затрезвонил и напоследок совсем побагровев от злости выкрикнул: — Это последняя капля, мессер Николлини. Выгоните этого юродивого прочь, иначе в следующий раз оклемается в другом месте.       Пока сенатор не умолкая кидался «скотинами», «мерзавцами» и «грабителями», стражники едва не за шкирку и с щедрым подсрачником выкинули его в кортилью на вольное гуляние. Тем временем под страхом Совета Десяти с присутствующих взяли обет молчания о разразившемся скандале.       Вот только один не собирался молчать. Лишь представился случай, как Беатриче в вечернюю службу, когда улицы подметал один ветер, молнией ринулась в Ка’Сета. Окинув быстрым взглядом смежные улочки, она шустро со служанкой запрыгнула в садик, где сиживали воры и науськивали новичков, и встала в проёме перед открывшимся в кортилье зрелищем.       По всему двору разметались черепки, ломаные сучья и палки, утром с улицы Беккари краденые, свиные потроха, мел, какие-то едкие настойки и прочий хлам, который то появлялся, то исчезал в лихих руках. Один среди окруживших его новичков крутил ножиком из стороны в сторону и перехватывал потёртые кошели с камнями; другой всего с двумя «студентами» — обматывал ногу тряпьём, пачкал её в требухе и не хуже модниц мазал лицо в мелу; а третьи, четвёртые, пятые — корчили из себя последних калек, готовых повалить за собой прохожего, с глазами до неба и руками проворней обезьяньих.       Антонио долго кривился выдумке в край оборзевших воров, но, смекнув, дал добро с неизменным условием, почитавшимся не меньше, а то и больше чем Дева Мариа у монахинь — не обкрадывать бедняков и простых горожан. А для пущей бдительности на улицах приставил шпионов.       Новенькие, стоило старшому мавру с мясистым носом воскликнуть «А, вот и наша принцесса!», сразу приготовили загребущие ручонки (не каждый день к ним приходила молоденькая дворяночка). Правда, бывалые живо остудили их пыл. После найденного кошеля с лилией в куче хлама, Антонио строго-настрого запретил обкрадывать гостью, а уличившего одаривал розгами по ногам и рукам.       Впрочем, Розе это не мешало красть по монетке при встрече.       Выкрик старшого застал её, когда она в попытке померится ловкостью с Эцио встала на одну руку на парапете. Один трюк был краше другого, как и заигрывания воровки.       Ассасин, не теряя времени, быстро последовал за ней. Он ловко прыгнул на рядом стоящий балкон, затем с проворством обезьяны взобрался на крышу и повторил трюк. Его чёрная фигура, чем-то напоминавшая ястреба, резко выделялась на розовеющем небе.       Уго, стоя внизу, с ухмылкой наблюдал за их акробатикой. Он взялся за каменную колонну, пытаясь сделать свой собственный трюк, но его попытка походила на танец пьяного матроса у мачты.       — Эй, вы двое, не забывайте, что я здесь тоже! — закричал он, запутываясь в своих собственных движениях.       Роза не могла сдержать смех и с лёгкостью бродячего акробата, что нередко навещали плавучий городок, спустилась:       — Уго, даже твои попытки выглядят так, будто ты борешься с ветром!       — Тебе лишь бы похвастаться! — вор-гондольер скрести руки на коленях и отвернул голову.       Эцио, спрыгнув за ней, и, подмигнув, добавил:       — Может, ты просто не в форме, мой друг!       — А, может, он просто мне неровня, — она опёрлась о плечо Аудиторе.       — Тебе? — с упрёком Эцио повернул голову.       — Мне.       Роза сморщила лицо в шутовской гримасе с широкой, как Гранд-канал, улыбкой и приблизила к лицу ассасина. Тот тоже лукаво растянул губы. О, нет! Это был тот самый взгляд, ради которого воровка готова была взобраться на Кампанилу. Сопротивляться горящим очам Эцио было невозможно, и она наигранно закатила свои.       — Черта-с два, не переживай, Уго! — воровка крепко ударила его по спине. — Ты всё равно наш лучший проводник по этим улочкам. Ты — молоток! Помнишь, как эти пузатые leccacazzi и гребка не услышали, а когда опомнились, то заблудились. Пленные и мешки — тю-тю!       Все трое встали припоминать достоинства и успехи каждого. Но, как это бывает у дружеского разговора, одна темы быстротечно сменяется другой, стоит кому-то припомнить интересную штуку, а остальным позабыть о беседуемом. Проскакав три темы с историей об отвлёкшейся на Эцио дамочке началась четвёртая.       Он с привычной весёлостью и беззаботностью в голосе, но со старой юношеской скромностью припоминал, что редко соблазнял дам. Это было всего-то пару раз, когда руки тряслись от желания насолить врагу. Скорее чаще с ним заигрывали и зазывали голодные, юркие и нередко легкомысленные вдовушки.       Однако к чести Эцио, за весь разговор ни слова у него не проскользнуло о Кристине, оставшейся в памяти и сердце. Он закусывал губу, стараясь сосредоточиться на разговоре, гнал любую мысль, смеялся, но образ Кристины, её лёгкий смех и нежный взгляд, снова и снова возвращались. Время зализывания ран затягивалось, и с каждой неделей ассасин все чаще походил на кота поперхнувшегося собственной шерстью. В этот раз только фортуна помогла отвлечься.       — О, я знаю пару таких! — воскликнула Роза, при словах о весёлых вдовушках. — Даже три! И одна уже идёт.       — Salve! Похоже, донны без ума от вас, синьор Аудиторе, — Беатриче, как подобало скромнице на такие разговоры, опустила вбок голову, хотя ей вовсе не следовало его начинать.       — Простите, но я ничего предосудительного сам не делаю, — с мальчишеской улыбкой, коей одарял ранее донн, ответил Аудиторе. — Донны сами отвечают ласками на мою учтивость и любезность. Не более. Я же не смею отказать милой даме, если она того хочет.       — Конечно.       Роза кисло прыснула. Как же её забавляла и одновременно раздражала частая притворная кроткость синьорины. Даже сейчас эта расфуфыренная шлюховатая «вдовушка» лгала. О, Роза не была слепой и, как сама считала, лучше знала, когда врут. Ради забавы и очередного подтверждения правоты, ей захотелось «напрячь» эту ханжу.       — И как тебе поцелуи нашего чемпиона, sepa?       Уго чуть не засмеялся, но заметил знак молчания.       — Мне-то откуда знать? — лёгкое изменение тона голоса Беатриче и румянец не ускользнули. — Я же не бегаю в мужских штанах и не вешаюсь на шею.       Предвещая недовольство эти вопросом от Эцио, воровка быстро заткнула ему рот.       — Ну а ты, пигалица, зато словечки и костюмчик позаимствовала в порту.       Поджав губы синьорина, шагнула и оступилась — уродливая корова специально наступила на подол! Так бы она повалилась, если бы не шустрые широкие ладони Эцио поддержали её, внезапно придавая уверенности.       — Осторожно, — произнёс он тихо с лёгкой улыбкой.       Его глаза сверкали лёгким испугом и заботой.       Беатриче на мгновение встретилась взглядом и, почувствовав, как к её щекам приливает кровь, быстро отвела. Сердце тёплой печушкой заколотилось, и грудь удавило смятение.       — Я… — начала она, но слова застряли в горле.       Вместо этого смущённая синьорина вприпрыжку взлетела по лестнице, от чего Роза расхохоталась.       Ей следовало ни останавливаться, ни бросать очередной взгляд на Эцио (внизу он шутливо журил Розу, пока та хохотала и била подмышки), не цепляться за страстный образ, как вспышка возникший в голове, а доказать свою целомудренность и смиренно идти в кабинет. О, минуту назад она бы так и поступила, однако то, что всегда лишает девушку рассудка, повелевало иное и сладостно вело, как пчелу до банки мёда. Ноги сами свернули в другую комнату, а руки указали Марии на кабинет. Под её удивлённое и жалобное «Госпожа!» Беатриче, горячая на бездумные решения, скрылась за дверью.       «Это не дьявол, это естественное, это богоугодное!» — единственно она, как мантру, себе твердила.       В покоях царил вечерний полумрак, ставни не закрывали окна. Сама комнатка, несмотря на старую кровать и пару стульев у окна, больше походила на склад: хлопья пыли устилали запертые сундуки, ящики и пустые стеллажи. Возможно, там когда-то там стояли книги, но Агостино забрал большинство, а оставшееся — Антонио спрятал. Одни следы и сравнительно чистая постель указывали, что тут ещё кто-то жил.       Чуть только гомон их в кортильи стих, Эцио, как это нередко бывало, поднимался просить за подругу. В этот раз он не ошибся и сразу «знал», куда гостья спряталась.       Беатриче дожидалась его за стеной. Только двери бесшумно открылись, как её ладони запотели и сердце в волнении забилось. Она сглотнула. «Теперь я не лучше этой воровки», — успело у неё проскользнуть, однако сейчас это синьорину совершенно не заботило, как и возможные сожаления. Сейчас должно убедиться в своих намерениях, понять, стоит ли оно того, действительно ли стоит начинать, считала она, словно оправдывала себя.       Ассасин встал в центре в пяти шагах от двери, но не успел и шагу назад ступить, как сзади яростно налетела Беатриче, ухватила за воротник и настойчиво прижалась губами. Но как бы ей не хотелось застать врасплох либо же удивить, ей это не удалось. Он быстро смекнул, покрепче обнял мягкий стан и с улыбкой ответил на поцелуй, который так явно повторял его прошлый: голодный и нетерпеливый.       Беатриче немного напугало, но она ни знака не подала и обхватила ладонями его шею. Поначалу всё было слишком слюняво, неуклюже и неприятно, едва не отвратно, что крайне разнилось с тем вечером. Но пару мгновений смели последние остатки смущения и брезгливости. Целоваться было приятнее, чем просыпаться в изнеженной постели. Её вновь охватило искушение, что Эцио охотно поддавался любой прихоти. Руки тянулись вверх к волосам, так и норовя вытянуть пряди, тело прижималось ближе и ближе, язык пробегался по губам, а помутнённый разум дозволял одну вольность за другой. Ей хотелось поцеловать каждый уголок, каждый мускул и больше. Одно останавливало — страх статься замеченными. Но как бы долго кот не облизывал сметану, простого шороха ему достаточно, чтобы воришкой припустить в укромный угол; когда рука ассасина сжала ягодицу Беатриче всё кончилось.       С глазами напуганной львицы и раскрасневшаяся она отступила, облизнув губы, и убежала к Антонио. Настала очередь Аудиторе разразиться смехом. Могло показаться, что вдовушка передумала, но один наивный святоша бы уверовал в сие. То, как её сердце стучало, то, как она льнула… Продолжение рано или поздно будет! Однако к его радости подмешалась вина.       — Что же ты наделала со мной? — прошептал он в пустоту, кляня не то злодейку судьбу, не то саму Кристину.       Любовь, некогда полная радости, обернулась тоской и, как цветок, который, вместо того чтобы распуститься, увял под тяжестью зимних морозов. Он не винил себя, но не мог избавиться от чувства, что потерял что-то бесценное.       «Мы могли бы жить счастливо, вдали от всех забот и опасностей», — продолжал он думать, представляя, как без сожалений украл бы её у мужа, унес в страну, где не существовало бы никаких преград для их маленькой идиллии. Ей всего-то надо было сказать одно слово, одно слово — и ассасин бы оставил всё позади, скинул бы все клинки, робу и отрекся от Кредо. Но Кристина не одобрила бы эту идею, но мысль о муже, касающимся её черных шёлковых волос и нежного овала лица, слышащем её хрустальный голос каждый день, выворачивала Эцио руки. Это было так просто, так очевидно, как ясный день, но в то же время, как будто его взгляд на мир продирался сквозь мутное стекло.       Однако он отпустил своего ангела, дал её свободу, ведь свобода — один из столпов Кредо!       Безумные мысли отвергнутого влюбленного юнца бегали из стороны в сторону, снова и снова прокручивая в голове старые планы, подкармливая воображение, как они бродят по зелёным полям, смеются, как дети, и строят планы, полные надежд и мечтаний, и мороча бесконечными «если бы». В один день ему вроде удалось справиться с бурей, укротить её, побороть фантомы разума, вернуть былую беззаботность, вот только шаровой молнией среди ясного неба Беатриче в ту минуту так похожая на Кристину испепелила жалкие костыли своим огненным платьем.       «Чёрт, Эцио, хватит уже!» — он отмахнулся от своих мыслей, словно они были надоедливыми мошками, крутящимися у лица по вечерам. — «Сейчас не время для чувств. Есть дела поважнее!» — в сердцах воскликнул он.       И все же, последняя проделка вдовушки, на время выкинувшая кручину, понуждала покориться судьбе, как стенам штурмуемых башен, и надеяться, что время иссушит и эту рану; если это — его спасение от тоски, то пускай.       В кабинете Беатриче сидела уже с остывшей головой и скучающе листала первую попавшуюся книгу столетнего мыслителя, пока глава гильдии, как это бывало в старом штабе, крутился вокруг принесённого к его радости макету и выбирал новые укромные места. С приходом Агостино к власти охрана Риальто поменяла свои места, и, хоть он стал союзником, глава гильдии своим привычкам не изменял. Судя по расположению фигурок и бормотанию, готовился план по облегчению ноши склада.       — Антонио, дорожа вашим добрым расположением ко мне, вашей жизнью, не мне судить, но, несмотря на мудрость вашего возраста, прошу сказать, почему вы, имея в друзьях дожа, перечите его порядку — обворовываете?       — Беатриче, вы прекрасно знаете, что я не просто вор, — начал он, не отрываясь от макета. — Дож может быть нашим союзником, но нынешний порядок часто становится бременем для обделённых. Пока всё изменится… Мы оба знаем, что справедливость не всегда следует законам. Иногда, чтобы сделать мир лучше, нужно нарушить этот порядок. Я просто делаю то, что должен.       На минуту из взгляды пересеклись. Как у Эцио на Риальто, его слова полнились небывалой строгостью, точно Агостино сам наказал ему, а в глазах читалось искреннее уверование в сказанное.       — Вы понимаете меня, Беатриче. Хоть уверенность есть, мы до сих пор живём в мире, где богатство не знает сострадания. И если наши действия могут помочь тем, кто не может постоять за себя, то разве это не стоит риска?       Она обречённо выдохнула. Передача наворованного простому народу — эти истории не впервые ей слышать, что в этот раз ухо пропускало слова.       В ходе рассказа её привлёк старый портрет Эмилио, который остался висеть с самого захвата Сеты. Будто Антонио в назидание покойному демонстрировал свой триумф либо же хранил как память о главной победе жизни.       — Есть какие-то новости, Беатриче? Твои новости реже лунного света среди туч.       Воры могли всякое учуять и подслушать на Риальто, но точно не в палаццо. Не поднимая головы, глава гильдии вполуха выслушивал гостью.       Сидевшая в замешательстве синьорина подметила вялость его интереса и, как это бывает в любом насущном разговоре, дабы привлечь внимание, заявила важную для собеседника суть:       — Мне кажется в Сенате появились сорняки.       — Сорняки? — пробубнил он, переставил фигурку с миниатюры здания авогадори на Фондако-деи-Тедески и ещё раз оценил макет, словно решая трудную задачу. — Тогда их надо выполоть. Может, знаешь их?       — Увы, юродивый сенатор не удосужился их назвать.       Не то на её слова, не то от собственных умозаключений глава гильдии выругался и рукой отшвырнул фигурки с макета, затем уставши провёл ладонями по лицу и приготовился ещё раз внимательно выслушать Беатриче. Она с редкими паузами, дабы припомнить, изложила последнее заседание от и до.       Стоило Беатриче заикнуться о наёмниках и Арсенала, как её прервали.       — Мои ребята нередко выпивают с… ворами из других кварталов, и те в последние пару месяцев тоже жалуются на дебош солдат с материка. Да и говорок, как слышал, у них странный. Прячутся в Арсенале… Говорят, звон на ближайших улицах слышен.       — А что находится в том Арсенале, не могли бы пояснить? Это какое-то военное слово?       — Арсенал — главная верфь Венеции, её жемчужина, если можно так выразиться, и гордость.       — Увы, я не моряк. Верфь?       — Там собирают и чинят корабли.       — Ах, вот оно что! Тогда зачем там размещать наёмников и прятать оружие?       — Мои шпионы передали, что Агостино недавно посещал Арсенал и провёл учёт оружия на складах. Возможно, он тоже о чём-то догадался?       — А вам он что-то передал?       Антонио разочарованно цыкнул. Конечно, как она подозревала, Агостино ни разу с коронации не заглянул, ни слугу не послал. Ох, как же синьорина бесилась от их глупости и лёгкой наивности, хотя сама мало чего знала.       Новость о приближении войны с Сигизмундом не впечатлила главу гильдии, а вот слова юродивого сенатора о заговоре вызвали нервный смешок. Как бы то ни было возвысившаяся ввысь и ширь фигура намекали о его взволнованности последним, но наклонённая вбок голова с самым вымученным выражением, точно бы ему рассказывали новую глупость, заставляли колебаться.       — Говорят, что юродивый видит, то и говорит, — робко промямлила она. — Только странно, что после слов о заговоре его выставили, а не раньше.       — Может, ты ошиблась? Уже который месяц, но твой глаз так и не нашёл того заговорщика.       Беатриче прикусила губу и виновато потупила голову. Она внимательно выслушивала выступление каждого сенатора, пытаясь хоть как-то различить знакомые нотки, однако тщетно.       — Но Беатриче не я, чтобы «знать», — оттолкнувшись от косяка, вразвалочку с довольной ухмылкой уселся рядом Эцио. Он посмотрел на секунду замявшуюся синьорину. Сколько ему пришлось стоять — не известно, но следующий вопрос дал понять, что достаточно: — Так что в Арсенале?       — Какой-то сенатор жалуется на заполонивший наёмниками Арсенал, — с небрежностью бросил Антонио.       — Да, вот только Сильвио с ним…       — Сильвио?       — Сильвио, — повторила она.       Тот час на их лицах пропала лёгкость и заволокло мрачностью тучи. Беатриче поглубже вздохнула, приготовившись к расспросам. Недовольство и внутренняя дрожь мужчин быстро перекинулось на неё, что она побаивалась даже мелкую деталь забыть. Лёгкий скрип ставни быстро оживил мужчин.       — Этот убийца в Венеции! — первым воскликнул глава гильдии, словно от удара вскочил с насиженного места и стал широкими шагами мерят пол. — Откуда он взялся? От воров и шпионов ни слуха ни духу, чтобы он появился, хоть в одном порту. Его нет ни на одной улице! Ей-богу, призрак!       — Но он был в Сенате, сидел подле Агостино.       — И как у этого гада дела? — со скрываемой яростью спросил ассасин.       — Сняли с поста прокуратора.       — Этого недостаточно для справедливости, — он придвинулся ближе, упёрся локтями в бёдра и сомкнул руки в замок. — Ладно, он хоть в Венеции. Говоришь, Сильвио отпирался от слов сенатора об Арсенале… Думаю, это как-то связано. Как давно эти наёмники?       — Месяц, — в один голос оба сказали.       — Если Сильвио тут, вскоре хоть что-то по рынку пронесётся, — живо добавила Беатриче.       — Bene, — кивнул глава гильдии, но вмиг ринулся у окну и высунул руку.       — Ай-ай-яй! — закричал какой-то малец, которого вытащили из-под подоконника.       — Ах, ты, французский каплун на вертеле с заячьими ушами, куда полез? — беззлобно сказал он.       — Да Роза шутила, что я тюфяк, тюфяк, медленнее гондольера. Вот и поспорил.       — А почему не во дворе, а через кабинет полез?       Тот язык проглотил, явно не зная, что ответить на свою ложь.       — Ладно уж, язык твой без костей. Если этой егозе так интересно, то поди передай всем, чтобы почаще на Риальто выпивали.       Воришка замотал головой и полез выше на крышу, а Антонио вернулся на место.       — Почему-то кажется, что Сильвио получил какое-то распоряжение от испанца и, видно (если Родриго доверил ему добычу яда), важное, раз так скрытен, — пробормотал Аудиторе. — Тут что-то не то.       — Сенатор кричал о заговоре… — синьорина сжала у губ пальцы и косо посмотрела на Антонио. — Против всех государств…       — Тогда мы должны его остановить! — вскочил ассасин, словно его поразил удар молнии. — Агостино — кость в горле испанца и Сильвио. Смерть Марко остановила их, но не убавила пыл.       — Даже если эти бредни — правда, — осадил его глава гильдии. — Зачем гнать волну? А вдруг иное — правда: наёмники для защиты Венеции?       — Сильвио появился почти в то же время, что и наёмники. Это точно заговор. Таких совпадений не бывает! — оскалился ассасин.       — Может, вам самим стоит узнать, что там происходит? — осторожно предложила Беатриче.       — Беатриче, пойми, Арсенал велик, а главы гильдий живут только в пределах своих кварталов; моя гильдия ворует только в Сан-Поло и Санта-Кроче. Я с бандой воров не могу просто так зайти на чужую территорию. Сразу начнутся разборки.       — Тогда я могу! — воскликнул Эцио.       — В принципе, да, — Антонио повёл по усам. — Ты не член гильдии, но тебе придётся взять новичков. Они не бравые вояки, но очень наблюдательны. Арсенал — непреступная крепость. Только моряки туда вхожи.       — Значит, с ними и потолкуем, — заключил ассасин, но его также поразило сомнение. — Антонио, друг мой, прежде чем я уйду, скажи, почему Агостино ничего тебе не сообщил, особенно про Сильвио?       — Я не Бог, чтобы прочесть чужие мысли.       Глава гильдии пожал плечами.       — А если нет? — пробубнил себе под нос он и одёрнул себя, испугавшись возможного будущего разочарования. — Если… Если Сильвио втёрся в доверие Синьории и своему кузену, убедил его, что ничего страшного нет? Может поэтому Агостино и осмотрел Арсенал, дабы проверить, а не сообщил, только если ничего не нашёл?       — Тогда Сильвио хороший игрок или обманщик.       — Либо хорошие связи, — добавила синьорина.       — Или он мог ведь посыльного и по дороге устранить! А Агостино думает, что мы знаем до ниточки в чужом камзоле. Если они замышляют что-то против нас или даже против дожа… Мы не можем позволить себе оставаться в неведении. Эцио, — воспрявший духом Антонио положил ему на плечо руку и строго наказал, — я хорошо знаю тебя. Будь осторожен. Если ты наткнёшься на что-то подозрительное, лучше не рисковать и сразу уходи, не беги сразу в бой.       — Боишься, что меня кто-то сразит? — ассасин выгнул бровь.       — А то! Кому тогда Италию спасать? Вот прозвенит последний колокол, и побежишь.       Беатриче посмотрела в окно. И, правда, солнце почти зашло. Час был поздний, и, как бы ей не хотелось, необходимо было скорее возвращаться, пока двери совсем не заперли.       На будущее служанка сама подала Беатриче идею: за лестницей в портего пряталась небольшая дверца в тайную комнату с ещё одной дверцей в пустой переулок. Вот только никто лишний не должен знать о её поздних посещениях, а, значит, Мария всегда должна быть в доме. Синьорина ошарашенно посмотрела на прислужницу, сдерживаясь от оплеухи. Выйти без служанки — дикость! Впрочем, сей факт спрятался в укромном уголке её разума.       Напоследок глава гильдии поблагодарил Беатриче за вести и проводил до гондолы. Когда она уходила, где-то вдали Роза удивлялась, что никакое поручение от воришки не слышала, а Эцио готовился к вылазке.