Чушпаны

Из июля Марат чудом кочует в август, оставляя во вчерашнем месяце ебнутую частичку себя. В августе он сдувается, как сдуваются колёса угнанного уазика. Рома заменяет их на новые, а затем и перекрашивает саму развалюху в зеленый, решая оставить себе на память. Марата он тоже благородно оставляет, тем более проблем от него становится в десятки раз меньше. Марат остаётся выжатой половой тряпкой, и Роме он заходит именно таким, без лишних выебонов и истерического смеха. Марат больше не рвётся лазать по прогнившим пожарным лестницам и не пытается шантажировать всякой хуйнёй. В августе Марат почти не ебёт мозги. Просто иногда появляется на пороге, иногда уходит. Пропадает у Вадимки пару дней, оставляя на руках новые мозоли после жёстких зеленых губок и ожоги от едкой химии, которой оттирает все уголки ресторана дорогого братца (Рома бы не поверил, что Марат вообще способен работать, если бы не увидел в один день своими глазами, как он десять минут кряду остервенело отмывает и без того блестящий поднос). В нечастые выходные Марат заваливается в квартиру на ночь, чтобы вылить на Рому ушатом скопившееся на кончиках пальцев напряжение. Убегает под утро, кутаясь в ворот водолазки, потому что никому знать о происходящем все ещё нельзя. Очень редко, когда даже это не помогает и он становится слишком дёрганым, Марат пихает горстку таблеток снотворного в рот и дрыхнет на Роме весь день, обвивая тощими конечностями со всех сторон, пытаясь согреться. Август плавится от жары, и Рома без задней мысли позволяет себе наслаждаться холодом чужих рук. Марат заменяет ему фикус, выброшенный на помойку. На Марата по-человечески приятно смотреть, проходится руками по худощавому телу, затыкать очередные бредни поцелуями. Марат их не шибко любит, но Роме плевать. Лежишь на его диване, дышишь воздухом его квартиры, липнешь к его рукам — будь добр, завали ебало и делай то, что велено. Иногда Марат просит подраться, чтобы отработать приёмы самозащиты от дворовых гопников, которых, по его словам, пруд пруди в районе Ромкиного проживания (с большей частью он с недавних пор дружит). — Я занимался борьбой! — гордо говорит и просто подставляется под удары. Рома не спрашивает, Роме все ещё похуй. Почти. — Что за буковка? — в один из выходных дней он лениво держит перед собой тонкое запястье, пока второй рукой Марат листает новостную ленту. Тот пожимает плечами: — Да так. Когда утоплюсь труп распознать легче будет. — Странно, что обычно болтливый, сегодня он ленится выдумать историю и для этой татухи. День фильтрации звукового шума? — Как думаешь, Жёлтый будет по мне скучать? — Он будет рыдать… — кивает Колик, продолжая изучать черный нелепый партак, явно сделанный на коленке какой-нибудь ржавой иглой, с кучей крови и впустую потраченным временем. Хотя и так вышло достаточно аккуратно. Если присмотреться внимательнее, станет заметно, что над линиями сильно заморачивались, пусть они уже и начали выцветать. — Как мило. — Рыдать от счастья. — Тогда точно стоит. Никогда не видел его счастливым. — Говорит Марат задумчиво, и Рома не знает, что на это ответить. Он тоже не видел. Так выходит, что вскоре после разговора о буковке на запястье Лёха с автосервиса вкидывает, что собирается продать свою старую тату-машинку, и Колик думает, что для опознания всё же будет неплохо запастись более чем одним несчастным партаком. Так выходит, что ему свойственно делать импульсивные покупки, поэтому вещицу он следующим же вечером тащит домой. Перед закрытой дверью предсказуемо находит Марата. Интересуется: — Открытый балкон больше не канает? — Ногу подвернул. — зевает тот, со скрипом поднимаясь с грязного пола лестничной клетки, изображая несчастного страдальца. — Зато вздремнул. Клавдия Петровна передаёт привет и просит срочно сделать мне ключ. — Кто просит, тот и делает. И че вообще за Клавдия Петровна? Дверь распахивается с тихим скрипом, и Марат, прихрамывая, заваливается внутрь. Стаскивает ветровку, скидывает кеды. — Как это — кто? Соседка сверху! Про кошек своих мне рассказывала полчаса, про рассаду столько же, на чай пригласила, пока не померла. — Ты её тоже педофилкой обозвал? — Рано делать выводы. — шипит, опускаясь уже на пол прихожей — зачем запускал только?.. — Вот схожу завтра, тогда и посмотрим… Рома, закатывая глаза, подставляет ему руку, помогая встать на ноги и быстрее дойти до зала, кидает задохлика на диван и туда же вываливает все содержимое потрёпанного пакета. — Что это? — Марат заинтересованно смотрит на образовавшуюся кучу, ненадолго выползая из своего убейте-меня-уже состояния. Вертит в руках похожую на ручку машинку, дергает за провода. — Подгон тебе. — Мне? — круглит глаза, приставляет руку к груди, будто бы действительно удивляется. — В честь чего? День взятия Бастилии? Год 435-летия Воронежа? — Днюха твоя. — фыркает Рома, помогая разобрать детали: потрёпанный блок питания, почти живой соединительный кабель, ножная педаль и даже стопка расходников — Лёха на радостях расщедрился. — Сделал за тебя всю работу и сам благородно выбрал на рандом. Сколько там тебе исполняется, пятнадцать? Дай бог… — А Жёлтый ведь до сих пор не знает о твоих наклонностях… — Не слышу искренней благодарности. — Искренне благодарю вас, о ебучий Колик. — у Марата нет сил настолько, что он даже не встаёт, чтобы отвесить традиционный клоунский поклон. Просто кивает головой. — Но я думал, ты для себя покупал. Знаешь, на случай если твой автосервис наконец разорится и придётся начинать бомжевать. Решил перестраховаться и заранее прокачать дополнительные скилы. — Мне незачем их прокачивать. — Опыт у Ромки имеется. Он, всё-таки, многосторонний человек, просто так времени в подростковые годы не терял. И раз уж подвернулась возможность вспомнить глупую детскую мечту об открытии тату-студийки вместо нынешнего автосервиса, он вдоволь повеселится. — Ложись на спину, пока эскиз тебе замутим. Марат тянет губы в живой улыбке, тут же послушно падая на лопатки. Лёгкая черная футболка, облепившая тощие ребра, задирается на бледном животе, и Рома нетерпеливо подцепляет её за края. Стаскивает, ненадолго залипая на подтянутое тело. Проходится руками верх-вниз, смотря, как Марат неровно выдыхает, подаётся чуть ближе, прикрывая чёрные глаза. — Перестань. — говорит, прокашливаясь. — С днём рождения меня, отсутствие торта великодушно прощаю. А теперь руки в ноги и за дело. Рома хмыкает, продолжая скользит руками вниз по бокам. Слушать просьбы Марата — последнее дело. Колик умеет вскрывать не только замки, поэтому и знает, что тот обожает нежности, хоть и пытается напускным недовольством доказать обратное. Ему весело за этим наблюдать. Забавно баловаться с чужой реакцией. — Что хочешь? — Рома перехватывает запястье, чтобы легонько коснуться зубами той самой опознавательной буквы — когда-нибудь переделает и её. Марат дергается, замирает. — Хуйню не предлагать, и из красок у меня только чёрная. Хотя, кому он это вообще говорит. Марат, конечно же, предлагает. — А ты можешь рассказывать, что делаешь? — спрашивает позже, пока он готовит рабочее место. — Рассказывать? — Ну, чё да как там с этими штуками. Рома немного стопорится. Раньше не приходилось сталкиваться с такими странными просьбами. Знакомые пацаны либо уже были в теме, либо совершенно не интересовались подобным родом занятий, а Вадимка, к которому он по ночам заваливался с просьбой заценить прогресс лишь настоятельно просил заткнуться и заняться чем-то адекватным. Иногда становилось тоскливо — не забрось он это дело, кто знает, может, что-то бы и выгорело. Не то чтобы он сильно хотел. — Нахуя? — Хочу зашарить за процесс и ночью набить тебе гордое «пидарас» на спине. — моргает Марат своими ресничками, подтягивается ближе. — Можно? — Ну ради такого… — он закатывает глаза, прокашливается, стараясь сильно не улыбаться. — Но, если попросишь заткнуться — я выкину тебя к твоей бабе Клаве. Усёк? — Усёк-усёк-усёк. Ну так и что это за мини набор для реанимации? — Поуважительнее, Маратик, ты не знаешь, сколько я на это бу-шное чудо угрохал… Короткая экскурсия по вспомогательным штуковинам — это клип-корд, тут педалька, этот вот блок питания. Первым делом проверяешь их исправность. Никаких искр, никаких обрывов, если не хочешь получить электрический разряд. И даже если хочешь, всё равно проверяешь — мне трупак в квартире не нужен… Марат слишком внимательно слушает и учится удивительно быстро. Синяки на чужой тонкой коже мешаются с всё новыми небольшими татуировками, по большей части бессмысленными. Это, в какой-то степени, пиздецки сильно подходит самому Марату, и Колик, поначалу бесившийся с пустой траты краски, втягивается и больше не спешит что-то делать. Первых с каждым днём становится всё больше — не то, чтобы Рома следил, просто нельзя не заметить багровое пятно на всю спину, когда они садятся доигрывать в крестики-нолики. Рома не волнуется по поводу сохранности Марата, нет. Он начинает беситься только из практических соображений: будет обидно, если в один из таких дней тот припрётся со сломанной рукой, и больше нельзя будет заставить его перемывать посуду на кухне. Или заговнит себе личико сломанным по второму кругу носом, а Роме на это смотреть. Поэтому ему приходится преодолеть отвращение и написать Вадиму для выяснения обстоятельств произошедшего (версию про изнасилование и избиение Клавдией Петровной он считает неправдоподобной, пока Марат пытается что-то кричать о ревности).

«Че за хуйня у додика на спине»

«Не говори мне, что вы общаетесь.»

«Не общаемся

Встретил его около рестика и пытался потопить в фонтане»

«Тогда с какой стати тебя это волнует?»

«Кто сказал что меня волнует

Так откуда»

«Спроси у Марата»

«Он говорит, что ты отпиздил его за разбитое раздевалочное зеркало»

«Так он ещё и у тебя сейчас?»

«Кто»

«Не отвлекай меня по пустякам, будь добр И передай Марату, что его ставка понижается на 50 процентов»

«Додик которого здесь точно нет просит передать тебе что новый принтер пойдёт следом за зеркалом»

«Передай ему, что в таком случае его завещание отправится по почте его отцу»

«Он просит прощения»

«ЖЁЛТЫЙ СОЛНЦЕ МОЁ МАТЬ МОЯ ПОЖВЛУЙСТА НЕ НАД»

«Марат, будь добр, верни Роме телефон и расскажи, как ты наткнулся на железную дверь морозильной камеры, пока разбирал поставку»

«Завтра не жди его на смену

Он наконец помер»

«Ром, займись делом» Традицией становится писать Вадиму (и игнорировать косые взгляды при встрече) и интересоваться, откуда на бледной коже взялась новая муть, а потом с интересом сравнивать, что выдаёт на этот счёт Мараткин рандомайзер. Пока что самым веселым остаётся рассказ о зубе, выбитом в ходе проверки дедовского метода по потере сознания в тепличных условиях. Рома ржёт, пока любуется дырой в чужой широкой улыбке и гордо предоставленными записями произошедшего с видеокамер. Палит Вадиму, и тот даром что не воет: — Какая, к чертям, проверка лайфхака из тик-тока… Иногда они гуляют по вечерам. Не больше пары раз, потому что Марат отхерачивает себе ноготь и корчит несчастного больного, отказываясь заниматься чем-либо, кроме как просмотра идиотских мультиков. С Маратом до жути просто. Временами весело. Не больше. Колик не ищет названия их отношениям, потому что не видит в этом смысла. Происходящее и отношениями-то назвать нельзя. Это точно не блевотная клишированная любовь, не дружба и даже не товарищество — что-то более безразличное, лишенное всякой привязанности с его стороны. Роме нравится сравнивать Марата с детской переводной татуировкой из жвачек по рублю. Слишком ярко, слишком глупо, слишком несерьёзно. С каждым днём от красивой картинки отваливается по кусочку, расплывается контур, выцветает узор. Единственное отличие — стереть такую будет не жалко, пусть пока Рома и тянет с этим. Он думает, что и сам Марат в это врубается. Как оказывается — не слишком. В двадцатых числах Вадим традиционно решает устроить корпорат, куда Рома спихивает мешающегося в квартире Марата: — Заебал, честно. — говорит, без особых усилий выталкивая его за дверь. — Неделю не появлялся, ещё бы столько не видеть. Пользы от тебя ноль, только глаза мозолишь костями своими торчащими. Серьезно, шашлыков хоть поешь, на солнышке погрейся, не знаю… — Ага. — вяло кивает тот. Апатично не слушает, и это бесит. Раньше хоть как радиоприёмник использовать можно было, а сейчас — ни привета, ни ответа. — Где бодрость, Маратик? Ура-ура, бесплатное бухло! — Я не пью? — слабо пробует он, но Рома уже поворачивает замок и выпихивает его за дверь. — Исправляйся. Может, с башкой твоей поможет. Рома падает на диван, расслабленно выдыхая: сегодня можно не волноваться о внезапных гостях посреди ночи. Недолго вертит телефон в руках, раздумывая — пригласить Лёху с Ржавым на посиделки, или?.. Недолго роясь в чатах, находит переписку с одной рыжулей, которая с недели две назад приезжала на тойоте со стучащими вкладышами коленвала. Номер выпросил, как обычно, на автомате. Не пропадать же добру. Вот и пригодилось. — Добрый вечер, мадам… Не-не, с машиной всё ок. Просто… вспомнил тут про тебя, думаю, может, вечерком пересечемся? Чай, кофе там, или чего покрепче, м? И августовская ночь, наконец, идёт по привычному адекватному сценарию: скомканные поцелуи, от которых никто не стремится поскорее отвернуться, быстрые прикосновения тёплой мягкой кожи (чуть душно, но мягкость девичьих рук это почти компенсирует), лёгкий цветочный запах в полумраке квартиры. Всё идёт к логическому завершению, когда раздается пронзительный звонок телефона. Рома бросает быстрый взгляд и матерится сквозь зубы. Кто ж ещё… — Забей, — шепчет девчушка, прижимаясь к нему ближе. — Потом перезвонишь. Но послать обдолбыша куда подальше становится делом чести. Рома раздражённо поднимает трубку: — Маратик, — говорит почти ласково, — прости за мой французский, но ты не охуел там часом?! — Эм, ха-ха, сорян, — отвечают странно потерянным голосом. На фоне слышится шум какой-то речушки, вода плещется об камни, почти заглушая самого Марата. — А вообще, Ромулик, как дела? Как жизнь? Как там твой автосервис? Слышу, что не занят, поэтому топ десять фактов о диких выдрах. Первое место… А нет, стой. Я, кажется… Дальше он не слушает. — Ты, кажется, идешь в пизду. — справедливо сбрасывает звонок и блокирует номер. Вырубает телефон. Возвращается к рыжей, чуть пожимая плечами. — Номером ошиблись. И когда поздней ночью полуодетая девчушка дрыхнет на скрипучем диване, Рома зачем-то вспоминает — они с Вадимкой разве не собирались в лес? На столе лежит забытая Маратом полупустая пачка вишнёвых сигарет, и он задумчиво вертит её в руках. Достаёт одну, чиркает зажигалкой, суёт в рот и сидит так пару минут, наслаждаясь ночной тишиной. Врубает мобилу. Марат обиженно молчит, но вместо него Рома натыкается на сообщения, оставленные Вадимом с час назад: «Марат не у тебя? Срочно» Рома удивлённо выпускает облачко дыма. На всякий случай выходит на балкон, осматривая перила на наличие висящих подростков, выглядывает на лестничную площадку, всматриваясь в темные пролёты, почти решает нанести поздний визит соседке сверху (от Марата можно ожидать что угодно), но, уже стоя перед входной дверью и натягивая куртку, стопорится: — Какого хуя?..

«С чего бы»

Кидает Вадиму и бредёт обратно на кухню. Но потом, стараясь звучать как можно менее заинтересованно, добавляет:

«Он же с вами должен быть, не»

И через секунду на экран вылезает входящий от дорогого братца. — Ром, серьёзно, Марат с тобой? — чужой голос звучит почти встревоженно. Почти обеспокоенно. Как хорошо, что Рома знает — Вадим так не умеет. — С какой стати ты вообще обо мне вспомнил? — Рома! — Бля, не у меня он, ясно? Вы его потерять умудрились, что ли? — он фыркает, закуривая вторую сигу. — Нет! — недовольно отзывается Вадим. Длинно выдыхает и уже спокойнее добавляет. — Или… Я не знаю, что думать. Он отключился часов в десять, Святослава попросили отвести его проспаться. А час назад этот же заявляется ко мне и спрашивает — ой, а Маратика никто не видел? Где Маратик? — Так и где? — Не знаю. Весь дом и дворик обыскали трижды — пустота, телефон недоступен, Святослав идиота отыгрывает. — Да не кипишуй ты так, че этому придурошному будет? — поддерживающе вкидывает Рома. Открывает балкон, снова смотрит на улицу. Одергивает себя и возвращается в квартиру, решая, что не стоит Вадиму про речушку рассказывать. Не хочется лишних допросов, пусть сам разбирается. И Рома спокойно достаёт из пачки третью. — Домой просто съебал, наверно. Не оценил вашу тусовку по репосту. — Пусть только попробует мне на глаза попасться… — Земля пухом. — кивает Рома. Кивает, и через мгновение снова обнаруживает себя стоящим посреди прихожей. — Да сигареты просто кончились. — говорит куда-то в воздух, желая закрепить свою невиновность. — Прогуляюсь, пока рыжая дрыхнет. До ларька, ясно? До ларька. И ещё немного вниз по улице, наслаждаясь предрассветной тишиной. И каплю вокруг двора, чтобы подышать чистым воздухом и полистать онлайн-карты, уже по ходу вспоминая: он не знает адреса дачного поселка. Небо всё ещё тёмное, чуть желтоватое от городского света. По двору пробегает пара собак, и Рома подзывает к себе одну из них. Чешет за ухом, немного играется. Думает — хорошо будет вместо потонувшего Марата зверушку какую завести. Попугая, наверно. Он падает на скамейку возле дома и достаёт очередную сигарету. Решает — вот и хорошо. Попугай так попугай. Да и спасение утопающих — дело рук самих утопающих. И их работодателей. Не его. Не то чтобы он вообще собирался. По-хуй. Когда солнце уже почти выходит из-за многоэтажек, начиная понемногу нагревать прохладный воздух, Рома щурит глаза на заезжающее во двор такси. Собаки радостно лают, и он хмурит брови, когда водитель останавливается около подъезда, выходит из машины и спрашивает недовольно: — Пятый дом? Навигатор барахлит, понимаешь, ни черта разобрать не могу в вашем районе. — Допустим, пятый. — отвечает он, рассматривая уставшего седого мужичка. Тот, светлея, подходит ближе: — А ты не здешний жилец, случаем? — С какой целью интересуетесь, дядь? — Мне бы Клавдию Петровну найти… Колик поднимает брови — а бабка не так проста, как кажется. Недаром с Маратом закентилась. Кого в четыре утра поджидает? — А пассажир ваш как, не в курсе? — Чёрт бы побрал этого пассажира… — вздыхает, доставая из кармана пачку Винстона. Рома щедро чиркает зажигалкой, и тот благодарно кивает. — Еду со смены, значит, решил по пролеску срезать, чтоб пошустрее. А этот на дороге — ни живой, ни мёртвый по обочине бредёт! Ну, думаю, наркоман, не буду останавливаться. — Рома кивает — правильно, наркоманов подбирать себе дороже. — А вот с другой стороны — может по грибы пошёл да заплутал? У меня тёща так в прошлом году на полдня пропала, слава Богу к дачам под вечер вылезла. В соплях, в грязи вся, вот прям как этот. Грибники они ведь живучие, заразы… Ну и окошко открываю, значит, гляжу — а мальчонка ещё и вымокший весь до нитки. И поёт, главное. — Пиздец… — Рома вздыхает. Переводит взгляд на тонированные задние окна, уже догадываясь, кто там решил к бабке заявиться. Сегодня, значит, без попугаев. — Батюшки, говорю, ты откуда ж такой вылез? — продолжает возмущённо трещать водила. — А у этого зуб на зуб не попадает. Гундит через нос — с друзьями в речке купались, на автобус не успели. Дойду, говорит, свежий воздух, говорит. Ну а мне ж и лучше — там и бросил, мало ли маньяков нынче развелось, правильно? — Правильно. — Рома откидывает голову назад, разминая застывшую шею. — Че не бросили? — Так у меня совести не хватило, у самого ж сын его возраста. В седьмой класс нынче пошёл. Или в девятый?.. Валеркой зовут, в общем. Как представил, что батя этого оболтуса ищет, так и в машину запихал. А у него, горемычного, и родителей-то нет, говорит. С утра до ночи работает, чтобы брата-инвалида прокормить да бабку свою. А они волнуются щас, небось. — Конечно. — отвечает Рома. Инвалида он ему ещё припомнит… — Весь дом перерыли, с ног падают. Эх, Маратик… — Так вы знакомы?! — К сожалению… — мямлит под нос. Отправить бы водилу подальше, да вроде как должен Вадимке за покрытие перед ментами. А так — овцы живы, волки целы, а братец ему по гроб жизни ноги целовать будет. — Брат мой. Двоюродный. — Говорит нехотя Рома. — Я вот на поиски тоже завалился. Бабка при смерти, сестренка в ахуе… Как хорошо, дядь, что вы того самого… Не бросили этого… Хотя на вашем месте любой бы оставил горемычного. Если б не добил. И таксист вскакивает со скамьи, радостно открывает боковую дверь, за которой, сжавшийся в нервный комок, в отключке виднеется Марат. Чёрные волосы сосульками липнут к лицу, такие же чёрные круги под глазами в полумраке автосалона старой девятки кажутся ещё более глубокими. — Эй, мальчик, приехали… — начинает было будить его водила, но Рома жестом руки его тормозит. Проснется, снова начнет всякую пургу нести, молоть армянские анекдоты, петь любимую попсу. Сдалось ему все это выслушивать? — Спасибо, дядь, что довезли. — говорит Рома на прощание, стараясь наименее грубо поднять Марата на руки. — Только вот деньжат нема, сами понимаете — бабка, браток, родаки дохлые… — Понимаю, чего уж там… Ну и ты уж постарайся проследить-то в следующий раз, чтоб такого не было. Пацан хороший… — Ага. Обязательно. Нести Марата по ступеням так же легко, как и нести за шкирку подъездных котов, только вот выбросить этого хочется как можно скорее. Что тяжелее — кило тополиного пуха, которым он набит, или тысяча грамм речной воды, которой пропитался его теплый худак? Марат пахнет утренней свежестью и вонючей тиной. Марат приходит в себя, когда Рома возится со входной дверью. — Колик? — звучит хриплый, почти севший голос, и он шипит в ответ. — Ебало завали. Грибник хренов. — Неправда. — чуть влажная одежда холодит кожу, и Рома спешит поскорее скинуть Марата с себя. Он неуверенно встает на ноги, но тут же клонится вбок, тяжело опираясь о вешалку. К нему начинает возвращаться мелкая дрожь. Его бы в ванной вымочить, вытравить кипятком всю заразу, пропарить мозги и вернуть туда, откуда он взялся. — Я больше по ягодам. — Да хоть по бананам. Из зала слышится скрип дивана и громкий сонный выдох, и Рома почти вовремя вспоминает: — Бля, рыжая… Так, марш в ванну, и чтобы ни одного звука от тебя. Марат кивает. Делает шаг, спотыкается и сшибает обувную полку. — Ой. — Пиздец… Рома снова хватает его, в этот раз уже не стараясь делать это хоть сколько аккуратно. Марат не сопротивляется ни когда его грубо закидывают на плечо, ни когда запирают в тесной ванной, сбрасывая на стиралку. Дверь скрипит, пока Рома запирает её на дохлый крючок. — Я вообще-то к Клавдие Петровне… — Начинает он с противной капризной интонацией, и Рома затыкает его шершавой ладонью. — Сегодня рот больше не открываешь. Марат широко еë лижет, оставляя на коже запах болота и алкоголя. Рома ею же в ответ оставляет ему красный звонкий отпечаток на щеке. И это помогает. Марат промаргивается, наконец начиная приходить в себя. Поджимает ноги, сталкивает с сушилки полотенце, старательно в него кутается. — Пу-пу-пу… — выдыхает, поднимая чёрные глаза. Роме отводит взгляд — он не хочет расспрашивать, чем он там занимался. Вадимка вот пусть разгребает, а он не собирается. — Мне тебя жалко, — говорит через пару тихих минут, когда Марат начинает смотреть более-менее осмысленно. — Поэтому мы иногда трахаемся. Всё. Никакой сопливой хуйни, Маратик. Никаких звонков в час ночи и вот таких вот приездов в полудохлом состоянии. Для такого у тебя есть батя, друзьяшки всякие, Вадимка на крайняк. Не я. — Я и не собирался, — Марат закатывает глаза, трет запястье. — так, номером промазал. Нужен ты мне больно. Колик хмыкает недовольно, вспоминая первый день их знакомства: — И номером, и адресом, и временем — всё мимо. Давай, голубчик, попробуй сказать, что не нужен. — А вот и не нужен! — упрямо повторяет он. — Это же не по моей воле я здесь сейчас ебланю. Не знаешь, кто меня у водилы отобрал, а? Кто до квартиры донес? Нет? Эх, как жаль, что не знаешь, а у меня ведь такие планы на того дядьку были… — Мне пришлось тебя забрать, чтобы проблем меньше было. — К твоему величайшему ебучему сведению, — Марат тычет пальцем ему в грудь, шмыгает красным носом, — проблем у тебя бы и не было. Да и ты мне нужен настолько же, насколько я нужен тебе. А это ровно ноль. Зиро. Минус сто процентов и долговая яма в банке. Ферштейн? — Пизди больше. — И буду! И Марат замолкает. Отпихивает Рому ледяной ногой, и он бьётся поясницей о ржавую раковину. Марат начинает дрожать ещё сильнее, когда неуклюже стягивает прилипшую к рёбрам темную кофту, из карманов которой вываливается пустой блистер таблеток и мертвый телефон. Он долгую минуту возится с пуговицей на джинсах, дубовыми пальцами пытаясь сделать хоть что-то. — Отвернись. — пыхтит в его сторону, хмурясь. — Бесишь. Рома со вздохом подходит обратно, поднимает Марата на ноги, чтобы было проще, и враз стягивает мокрые штаны вместе с боксёрами. — Не надо!.. Сажает на место, игнорируя всякое сопротивление, стягивает уродскую футболку с котами, стаскивает грязные разнопарные носки, быстро осматривает россыпь небольших рисунков и бледную кожу, сплошь покрытую мурашками. Кидает ему на голову ещё одно полотенце. — Я и сам могу. — стучит Марат зубами, пытается сжаться как можно компактнее. — Только холодно пиздец… Рома, сжалившись, открывает кран, чтобы набрать ванну. За всю воду потом с Марата деньги потребует. И за коммуналку тоже — одни плюсы. — Ещё бы. — И тошнит жестко. — Угадаю с трёх раз — ты додумался мешать свои таблетки с алкашкой, а Вадим не додумался тебя проконтролировать? — Я подумал, что хоть так сработает. Мог бы и предупредить, что хуйня идея, раз такой умный… — Не знал, что у тебя все мозги на жаре расплавило. Шумит вода. Марат изо всех сил растирает обескровленные плечи-бёдра-ступни, и Рома, сложив руки на груди, за этим наблюдает. Красиво. Почему это красиво? — Я страдаю, между прочим! — Страдай. — говорит Рома, чуть пожимая плечами. — Мне какое дело? Пожалеть? Пальчики бедненькие растереть? И он действительно берёт худые ладони в руки, невесомо дует на них, показательно мягко, будто Марат может сломаться от лишнего усилия, прижимает к своей тёплой щеке: — Бедняжка Маратик не смог утопиться, какая жалость… Ну ничего, в следующий раз выйдет. Или ты воды боишься? Так ты скажи — я тебе ножичек перочинный подгоню. Али верёвку с мылом? Или что там у подростков-пиздострадальцев модно нынче? Марат молчит, только лишь тянет руки на себя, и Колик, чуть вздыхая, продолжает: — Нет, правда, предупреди, когда в следующий раз такое же представление замутишь, чтобы Вадимка тебя задним числом уволить успел. — Руками медленно перебирается с чужих ладоней на шею, с шеи на выпирающие ключицы, с ключиц на по девчачьи тонкую талию и останавливается на тазовых косточках. Марат безразлично пялится в стенку. — То, что лично тебе нравится страдать всякой хуйнёй, не значит, что твой дорогой Жёлтый хочет за эту же хуйню загреметь на нары. О других иногда тоже думать надо. Посмотри-ка сюда… Марат нехотя поворачивается, моргает на него покрасневшими глазами. Говорит, оправдываясь: — Да я правда не собирался… Вы не понимаете весь мой болотный вайб. — Мне без разницы, что ты собирался или не собирался делать. — перебивает его Рома. — Просто вдолби себе в голову, что спасение утопающих… — Дело рук самих утопающих. — Марат устало трёт лицо. Поднимает глаза, смотрит на Рому слишком серьёзно, так, как никогда ещё не смотрел. Что-то щёлкает внутри, на секунду становится больно дышать. — Но с чего вы взяли, что их вообще нужно спасать? И Рома целует его. Марат вырывает. И Рома пол часа топит его в кипятке, только чтобы после этого неблагодарная тварь сбежала в зал с криками «пожарная тревога! срочно покиньте помещение!», спугнув несчастную рыжую. Утром Марат, не сказав ни слова, уходит домой. А Рома, почему-то, не может найти себе места. Что-то кажется неправильным. — Ты думаешь, я не пытался что-то с этим сделать? — Вадим раздражённо забрасывает ногу на ногу, когда Рома заявляется к нему на порог кабинета на следующий день. — Сколько мне, раз сто ему технику безопасности прочитать? Заставить от руки переписывать? На крови клясться? Что предлагаешь? — Нет, я понимаю, что Марат левый хуй с забора, но… блять? Вадим? Где твоя ответственность за состояние сотрудников? Предусмотрительность где, в конце концов? Ты же нахуй видишь, что он специально всем этим занимается. Или ждёшь, пока ему скучно станет, и он наконец повесится в твоем кабинете? Ну жди, раз так. — Ничего он с собой не сделает. — безразлично пожимает плечами Вадимка, и, наверно, Роме стоило бы этому безразличию поучиться. — Сил не хватит. Рано или поздно перебесится. — Уволить не пробовал, нет? Уже нет такой опции? — Есть. — закатывает глаза Вадим. — Но, к твоему сведению, он работает сейчас за десятерых, и ресторан после его закрытий сияет. Да, бывает такое, как вчера, — перебивает на корню его возражение, — но я готов и буду прощать ему всю подростковую дурь, пока он с головой её компенсирует отработанными часами. А если уволю — кто из ночников у меня останется? Святослав, который коробки нормально сложить не в состоянии? Настя, которая и так после тебя никакая ходит? Или мне самому предлагаешь двадцать четыре на семь тут торчать? — Да ты и так. Не убудет. — Рома только и может, что раздражённо цыкнуть. — У меня сейчас уволилась буквально половина тех, кто работал раньше. Работает два с половиной землекопа. Вот наступит осень, наберём студентов, тогда и подумаем. И почему тебя это вообще волнует? — продолжает недовольно Вадим, — Хочешь мне что-то рассказать, Ром? Вы теперь друзья, что ты так о нём беспокоишься? — Боюсь, как бы тебя самого в ментовку не упекли за подростковый трупак в рестике. — За этим я прослежу. Не волнуйся. — Я не волнуюсь. — цедит Рома. — И не привязывайся. Сдался тебе этот Марат? — Я не привязываюсь! Дверь захлопывается за Ромой без особого шума, потому что устраивать сценки из-за какого-то пацанёнка последнее дело. Пусть сами разбираются, похуй. Ему до этого никакого дела нет. Дверью он сшибает одного из работничков: высокий подтянутый паренёк, чуть младше его самого с бритой головой и прищуренными глазами — Святослав, вроде — заискивающе улыбается, потирая ушибленный лоб. — Могу сообщить, если вдруг с Маратом что-то случится, — говорит он, игнорируя раздражённое состояние Ромки, — стоимость подключения услуги «Ушастый нянь» — косарь за один звонок. От пинка под зад предприимчивого Свята спасает только мысль, что можно будет первым посмеяться над вселенским проёбом Вадима, в случае чего. И Рома даёт свой номер телефона, сбивая цену до пятисот рублей. Но что-то так и скребётся внутри, не позволяя ни на чём сосредоточиться. Он живёт так день, два, три. Когда поздней ночью он снова ворочается без сна, не в состоянии выключить картинку тощего Марата, скомкавшегося в тусклом свете старой лампы на стиральной машинке, отрицать то, что дело всё-таки в нём, становится невозможным. Рома обычно старается честно отчитываться перед самим собой о происходящем. Что-то идёт не так.

***

Марат заходит в тупик. Не то, чтобы он хоть когда-то имел уверенность в своих действиях, но сейчас он забывается, как никогда раньше. После того, как он глупо теряется на этом несчастном корпоративе, после того, как он находит себя в квартире Колика, он больше не может ни о чём нормально думать. Шум в голове будто выкручивают на максимум, да и он сам превращается в сплошные неразборчивые помехи. После того, как он сдаётся и выбрасывает таблетки, которые даже не пытаются работать, после того, как он, видимо, подхватывает простуду и больше не может согреть задубевшие руки, как бы не пытался, дни начинают мешаться в один. Организму не хватает сна, и он решает превратить в него всю реальность. Может, он так и остался прозябать на берегу той речки, а всем этим просто бредит? Всё теряется вместе с ним. Он пытается выплыть, как делал это раньше, но ничего не выходит. Простуда мешается с попытками прийти в себя, он отвлекается от происходящего как может, ни на секунду не вытаскивая наушники, ни на минуту не оставаясь в одиночестве, потому что так становится ещё тревожнее. Он клянётся Жёлтому, что больше никогда такого не повторится, и у Жёлтого всё ещё легко вымолить прощение. На носу проверки, и ему разрешают ночевать в ресторане. Жёлтый говорит, что немедленно отправит его в отпуск, как только они наберут и обучат новый персонал. Марат кивает — да чё угодно делай, главное сейчас дай поработать. Он игнорирует чувство тревоги и её причину, пока в один день его нечаянно не пришибает к земле, казалось бы, глупым вопросом — а из-за чего, собственно, он тревожится?.. Марат замирает. Смотрит вокруг. Моргает, не найдя ничего важного. Смотрит на свои потрескавшиеся от воды руки — снова ничего. Смотрит на появившуюся из ниоткуда менеджерку. Марат падает на пол, и пол проваливается вместе с ним. Кожа головы немеет — он забыл. Настя щёлкает перед ним пальцами, и он тупо моргает. Медленно, тягуче холодный кисель заливает мозг, и он пытается не блевануть прямо ей в лицо, расплывающееся чернильными кляксами, газетными буквами — он забыл. — Холодно. — открывает рот, вываливает на неё скопившиеся за минуту молчания звуки. И сбегает с мойки, запираясь в раздевалке. Неизвестное количество времени копается в телефоне, листая все глупые заметки, пропавшие странички, удалённые переписки. Желейными руками пересматривает всё трижды, но ничего не находит. Может, во всем виноваты дурацкая простуда и озноб?.. Это ведь после той речки всё началось? Он простыл и отморозил все мозги, так ведь? Отмокать в кипятке он уже пытался у Колика, и это не помогло. Значит, пора вышибать клин клином. К несчастью, на работу заявляется Жёлтый, который категорически запрещает ему подходить к мойке и обливаться холодной водой, как бы он ни просил. — У тебя смена началась. Хватит дурью маяться. Марат кивает. Убегает на сервис, где сегодня оказывается слишком шумно, слишком ярко, слишком душно. Онемение так и не проходит, и Марат только и делает, что путается в руках и ногах, дважды сжигает деревенскую картошку, роняет полную мармитку с помидорами, поскальзывается, когда начинает все это дело убирать. Жёлтый угрюмо нависает над ним: — Я разрешил тебе оставаться здесь на ночь с условием, что ты будешь спать хотя бы два часа. Ты спал? — Марат знает, что Жёлтый читает мысли, даже такие, которые он ещё не успел сформировать в человеческие предложения, поэтому и оправдываться не пытается. Бесполезно. — Сейчас идешь в зал, отдыхаешь до трёх. Иначе уходишь в отпуск заместо Святослава. Марат кивает. — И деревню принеси по пути, будь добр. Марат выходит в тихий коридор, послушно открывает тяжёлую дверь морозильной камеры, даже не цепляя на себя куртку. Захлопывает барахлящую железяку, протаскивая за собой найденную на улице лестницу. Клин клином, а пончики Вадиму принеси надо. Минуту стоит, наслаждаясь свежим запахом морозных полуфабрикатов, сжимает бледнеющие пальцы. Залезает, наконец, на металлические скрипящие ступени, пытаясь пробраться к верхним полкам. Думает, что не зря, наверно, лестница эта стояла рядом с мусорными баками. Под ногами что-то скрипит, трещит, ломается, наконец. И после того, как Марат недолго летит куда-то по этому морозному воздуху, после того как затылком чувствует глухой удар, звенящий шум в ушах на спасительные секунды замолкает. Клин клином — вещь незаменимая. Марат наконец-то забывается полностью. И вспоминает — Айгуль.

***

— Колик? Здарова, как жизнь? — звучит насмешливый голос по ту сторону телефона. И трёх дней не прошло… Рома нехотя вытирает масло с рук. Кивает Лёхе, мол, ща вернусь, оставляя того возиться со старым прогнившим двигателем. На улице сегодня ужасно жарко, и он резко откликается, не желая тратить на Святослава много времени: — Чё такое? — Ну, ты просил сообщить, если вдруг что-то с Маратиком случится. Косарь, помнится, обещан мне был за информацию… Он напрягается. Если там какая-то чушь, то косарь он будет трясти с самого Святика: — К делу давай. — Я тут подумал, — говорит этот масляно, — что вместо косаря мне вполне подойдёт информация в качестве оплаты… — Какая ещё к херам информация?.. — он раздражённо вертит в руках грязные перчатки. — Тебе просто поговорить не с кем или что, я не пойму? — Ну, знаешь, я случайно вспомнил, что собирать слухи намного забавнее, чем копить деньги. Вы ведь ебётесь с Маратом, а? — Вадим набирает исключительно долбаёбов, я правильно понимаю? Святик, дорогой мой, я не поленюсь, чтобы прям щас доехать до тебя и проломить череп одним из своих гаечных ключей. — Батюшки! Да я ж ради тебя даже из отпуска вылез… — Что там с этим?! Рома сжимает в руке телефон. Нет, знал ведь, что идея отстой… — Не-а. — говорит Свят, и Рома действительно собирается придушить его. — Сначала ответь на вопрос, а потом я отвечу на твой. У Ромы и правда нет времени на всю эту муть. Повесить трубку да послать куда подальше, и дело с концом. Но, с другой стороны, что такого могло приключиться с Маратом в будничный полдень?.. — Ну как хочешь. Моё дело предложить — ваше дело отказаться. Раз уж тебе всё равно на нашего общего знакомого, — продолжает тем временем Святослав, — не знаю, правда, зачем ты вообще приходил ко мне тогда, то я пошёл… Ой, что это там, скорая едет? Рома слышит, как на фоне, ещё где-то вдалеке, появляется звук сирены. Рома сдаётся: — Если ты мне сейчас спиздишь… Святик не пиздит. Трёх секунд в светлой палате и одного быстрого взгляда на лежащего в отключке додика хватает с головой. Рома говорил? Говорил. Был прав, пусть Вадим и никогда его не слушал. «Подавись» — сказал бы он, если бы был чуть разумнее. — Почему ты просто его не уволил? Рома пытается чиркнуть зажигалкой, но потные руки несколько раз соскальзывают с колесика, и он со всей дури отбрасывает её в припаркованный рядом бэху. Орет сигналка. Вадим слишком спокойно приподнимает бровь, и его это спокойствие раздражает как никогда сильно: — Рома. — Двадцать лет уже как Рома! Блять, хорошая зажигалка была… — Не хочешь рассказать, что у вас происходит? Рома дергает плечом. Заштукатуренные стены городской больницы похуже всяких зеркал отражают солнечные лучи, и он слепо щурится, стараясь не смотреть на Вадима. Игнорируй проблему, и она исчезнет. Плыви по течению и врежься в торчащий из воды камень. Парные шрамы — думает он и злобно чертыхается после этой мысли. — Не понимаю, о чем ты. — Что… — Вадим прокашливается — ему явно не нравится об этом спрашивать. Но он спрашивает, потому что должен. Рома бы удивился, если бы он этого не сделал. — Что у вас с Маратом? Интересный вопрос, уже второй такой за сегодняшний день — никакой оригинальности. У Ромы в любом случае есть честный ответ: — Ничего. — Рома. Если я до этого времени мог игнорировать, то… — То сейчас можешь ебашить в том же духе. Всё. — Я его не уволю. — Рома вскидывает голову, и Вадим щурит на него свои глазенки. — Не уволю, пока не расскажешь. Я имею право знать. Злость внутри гадко мешается с тревогой, и Рома впервые признаётся — всё катится по пизде. Прикатилось уже, наверно. Иначе что он здесь делает? Татухи-наклейки быстро стираются, и в этом нет ничего необычного. Но эту Роме хочется к коже прижечь, потому и происходящее чувствуется максимально странно. Что, блять, Марат с ним сделал?.. — Конечно, имеешь. Кто, если и не ты, да? В каждой бочке затычка, в каждой жопе палец… Великий Вадим, что ж мы без вас-то делали? — Ром. — Да не знаю я! Ясно? Не знаю! — давит из себя Рома, сплевывая каждое слово на прожжённый солнцем асфальт. — Что, если мне просто больше не похуй на него?.. И Вадим не читает привычных нотаций, как мудрый идеальный старший брат, а лишь осуждающе молчит. — Что мне с этим делать, а? — добавляет он злорадно, не желая затягивать эту ебучую немую паузу. — Как назвать? Вадим пожимает плечами. Разочарованно на него смотрит, но Роме не привыкать. — Прекращай, пожалуйста, всё это. Ты ему не нужен. — Говорит братец, чуть морщась, и заходит обратно в здание, оставляя Рому наедине с самим собой. И Рома ловит вьетнамские флешбеки. Знаете, пыльное лето, ебучие персиковые стены такого же ебучего государственного учреждения. У их детдома с этой больничкой удивительно похожая атмосфера. Не нужен, ага. — Не в этот раз. — говорит Рома в никуда.

***

Пустота в голове чувствуется хорошо. Марат почти успевает забыть, что бывает так тихо. Когда-то раньше, миллиарды световых лет назад, перед сном мама любила садиться рядом, класть теплые руки на лоб и говорить: если не можешь успокоиться, закрой глаза и представь перед собой белую комнату. Светлые стены, чистый потолок, свежий воздух. Никаких бессмысленных переживаний, никаких невыполненных дел — пустая комната и ты. И Марат под её тихий голос аккуратно представлял этот светлый интерьер: белые стены, которые дышат покоем — не холодным и стерильно-больничным, а теплым, удивительно мягким, как мамины ладони. Широкое окно, занавешенное невесомой кисеей белого бабушкиного тюля, которое пропускает ровный, рассеянный свет, смягчая резкость полуденного солнца. Казанка, мерно шумящая за ним. Мама просила представить пустоту, но Марат позволял себе иногда добавлять мелкие детали: пушистый кремовый ковер на пол, чтобы босые ступни не мерзли, мягкое, глубокое кресло-качалку куда-нибудь в уголок, рядом — небольшой столик из светлого дерева, на нём — чашка с остывшим травяным чаем. И он слушал её, пока медленно представлял каждый сантиметр, и действительно успокаивался. Раньше этого было достаточно. Сейчас, оказывается, достаточно просто изо всех сил ебнуться обо что-то затылком. Ну, тоже неплохо. По крайней мере, пусть и всего пару чудовищно коротких секунд, он снова может бесцельно лежать, пытаясь впитать каждой клеточкой тела это забытое ощущение. Не хочется открывать глаза, потому что страшно снова навсегда потеряться. Однако сквозь эту белую пелену Марат чувствует, как лба невесомо касается чья-то ладонь. Думает — неужели?.. Он почему-то пугается, нечаянно дергается от этого прикосновения, и в ту же секунду возвращаются окружающие звуки — чириканье левых птичек, шум старого холодильника, рёв машин за окном и скрип диванных пружин. Возвращается ломота в продрогшем теле, лавиной скатывается на него гудящая головная боль и привычная, но от этого не менее противная, тошнота. Марат морщится, когда мозг пытается вцепиться в уплывающую белую комнату, но вместо звенящей пустоты внутри по щелчку пальцев начинает играть очередная попсовая песенка. Белая гвардия, белый снег, белая музыка революций… — Бля… — и всё спокойствие безвозвратно исчезает, как и со лба исчезает тёплая ладонь. Марат нехотя поднимает тяжёлые веки. Медленно моргает в потолок, обляпанный неизвестной жижей серо-буро-малинового цвета, пытается повернуть тяжёлую голову, чтобы понять, а где он, собственно, находится. — И года не прошло. Очнулись-таки, барин? Колик, курящий чуть поодаль, насмешливо наблюдает за его мучениями. Марат вздыхает ещё несчастнее и медленно отворачивается в противоположную сторону, игнорируя раскалывающееся от лишних движений тело. С местоположением всё ясно. Вспомнить бы теперь, что он опять здесь делает (зарекался ведь больше не беспокоить) и почему организм сегодня хуёвит пуще прежнего… — Ну молчи, молчи. Тебе полезно…– голос у Колика слишком громкий, залезает в уши и скребётся точно металлическая вилка о железные стенки кастрюли. — Над поведением своим подумаешь. Как там, мозги ещё на место не встали, нет? — Ромулик, — сипит он, выдавливая звуки из засохшего горла, как выдавливал пару дней назад воспалившийся прыщ (там было приятнее, он должен признать), — Завали, будь добр. — Обязательно. — отзывается тот довольно, и Марат жалеет, что сил на передвижение у него не имеется. Ползком до окна, может?.. — Эй, а ну не думай шевелиться! Во второй раз тебя откачивать никто не собирается! Ковёр мне ещё заблюёшь, сволочь. — Потерпишь… Я вообще из-за тебя на смену опаздываю. — кидает он первое, о чём вспоминает. Делает попытку приподняться, но комната перед глазами тут же начинает кружиться, как на карусели. Приходится лечь на место, чтобы нечаянно не разбить ещё и нос. Не сегодня, спасибо. — Наверно. — Какую ещё смену? — спрашивает Колик и, когда он неопределённо пожимает плечами (он не смотрел расписание с июня, выходя, как карта ляжет), хмыкает. — Ты уволен, Маратик. Забыл? И Марат, собиравшийся как обычно послать Рому с его привычной шарманкой про увольнение, замирает. Замерзает. Белая комната всё полнится и полнится вещами, пространство с текущими мимо секундами оказывается по новой забитым старым пыльным хламом, и он в этой пыли задыхается. Вот так вот выходит. Он вспоминает. — Не забыл. — Ври больше. Колик пробивается сквозь это барахло, садится рядом. Нависает над ним, нагло раскинув руки по бокам от раскалывающейся головы, недолго всматривается в глаза, и Марат их закатывает. Но не отворачивается, чтобы не затошнило ещё сильнее. Сглатывает сухой ком, застрявший в горле. — Ну и? — недовольство выглядит слишком дешёвым, но у него нет сил на большее. — Я не виноват, что Жёлтый скинул меня на тебя. Сорян, чё. Честно, он всё ещё не слишком помнит события после морозилки. Где-то орал Вадим (ладно, о чём это он, Жёлтый не умеет орать — Марат думает, что это была скорее Яся), где-то хихикал Святик, где-то гундели врачи. Рому в чехарде угрюмых больничных лиц он не видел — наверно, подъехал позже на своём драндулете, когда Марат в полу-бреду клянчил директорское обещание ничего не говорить отцу. — Когда ты топился, проблем было меньше. — говорит Колик, растирая пальцами серёжку в недавно проколотом ухе. Странно, но от этого шум в голове становится чуть тише. Марат щурится. — Спасибо за обратную связь, мы обязательно учтём ваши пожелания в дальнейшей работе. А теперь, позвольте себе заткнуться, а мне продолжить медитацию, чтобы я как можно скорее смог покинуть сие пристанище и больше не мозолить вам глаза своими торчащими костями. — Медитацию?.. — переспрашивает весело Рома — На бабки, надеюсь? Тебе нынче пригодятся. Знаешь, какой из-за тебя кипиш поднялся? — На эмоциональное спокойствие и принятие… моего нутра. Я есть мир, я есть гармония, а ещё белая женщина и нервный смех… Как думаешь, океанов реально пять или это всемирный заговор географов? — Думаю, с такими медитациями ты далеко не укатишься. — У меня других нет. — пожимает он плечами. Мысли нехотя ворочаются внутри головы, от яркого солнечного света чуть слезятся глаза, и немногочисленных сил не хватает, чтобы придумать что-то ещё. Он просто устал. Зачем-то достал себя из той лужи, достал всех вокруг собой, а теперь пытается… пытается что? — Я не знаю, Ром. Правда, пять минут и я валю в окно. Колик внимательно на него смотрит, и Марат упрямо глядит в ответ. Что-то не так с ним. С ними. Рома никогда не был подходящей затычкой для его дурной башки, потому что он сам никогда не был Роминой проблемой. Дыра в затылке всё разрастается, и хрупкие заплатки больше не в состоянии удержать что-то важное, что теперь стекает вниз по шее, скользит сквозь пальцы, копится под ногами. А он продолжает по нему грубо топтаться. — Лады. — говорит Колик спустя время, несильно щелкая его по носу. И Марату, возможно, на короткий миг становится грустно. Он не знает, почему. — Но! — продолжает внезапно Рома. — Раз уж твоя мантра никуда не годится, представляю тебе улучшенную авторскую версию для принятия… тебя. — Валяй. — кивает он, прикрывая глаза. Представляет перед собой метафорическую, обляпанную всякой хуетой дверь, дёргает её заедающую ручку, и решает остаться на пороге. Почище будет. — Повторяй и запоминай. — говорит Рома. Его рука скользит по волосам, зачёсывая торчащие пряди. — Ты — бесполезный долбоёб. Марат растягивает губы в кривой улыбке. Ебучий Колик бьёт слишком точно, никогда особо не церемонясь. И, наверно, именно поэтому он Марату так нужен. Чужие пальцы проходятся по холодной щеке, прикосновениями считывая всё то, что крутится на уме, и он не видит смысла отрицать очевидное. Послушно повторяет: — Я бесполезный долбоёб. — Ты — лох обоссанный. — Я лох обоссанный. — Ты и твои страдания никому нахуй не сдались. Ауч. Марат лишь сильнее жмурит веки, эхом отзываясь: — Не сдались… — И ты это знаешь. — указательный палец упирается в лоб, и он неслышно выдыхает. — …знаю. — Если знаешь, почему продолжаешь страдать всякой ебаторией? — А ты точно знаком с концепцией медитаций? — интересуется он для приличия, но Рома замечание пропускает мимо ушей. Раздражённо убирает руки, забирает всё немногочисленное тепло, и возвращается на прежнее место за столом. — Маратик, пора браться за ум. И он послушно кивает: — Пора. — Вот и договорились. А потом Рома зачем-то бросает ключи от квартиры ему в лицо и укатывает к своей бабушке. Марат остаётся один. И тут бы начать рыдать, но ему лень. Ничего нового. Марат остаётся один. Так кончается лето.

***

Когда Рома возвращается от сумасшедшей бабки, к которой уезжает привести мысли в порядок, он видит лишь пустую, блестящую от чистоты квартиру. На сообщения Марат не отвечает, а Вадим молча всучивает оставленный додику дубликат ключей и кривую записку «спс». И первое, и второе отправляются в мусорку. Рома, как ответственный человек, решает пустить все на самотек. Бегать за левым подростком-полудохликом? Увольте, сам припрётся через пару дней. А у него есть дела и поважнее. Игнорщик, как и ожидалось, послушной псиной появляется на пороге уже в выходные, не меняясь ни на йоту. Сотрясение мозга, новые медитации и увольнение почти идут ему на пользу — возвращается бывшая отбитость, и он больше не корчится беспомощной креветкой на диване, начиная шебуршать, как только пересекает порог квартиры. Марат орет, балуется, требует полынь, и Рома орет на него в ответ, подыгрывая. Следом они мирно пьют чай, и ему кажется, что всё можно оставить, как есть, не начиная копаться в чужой башке. Марат остаётся таким же непостоянным, и настроение его скачет из одной крайности в другую. И если в один день он с горящими глазами рассказывает о том, как доводит преподов в универе на пару с неизвестным Андрюшей (Марат произносит это имя приторно-сладко, и ему бы насторожиться, но Рома думает — кто бы это ни был, Марат в конце дня всегда выбирает его. Да и разве сдался он таким неадекватным кому-то, кроме Ромы?), то уже через неделю заявляется с трёхметровыми синяками под глазами и поникшим голосом вещает: — Оно опять началось, Коли-ик… Я проснулся в собственной луже, среди обшарпанных стен, но я стараюсь быть лучше, каждый день, каждый день… Не работает ни-ху-я! Придуши меня, умоляю, я не спал нормально неделю, меня вырвет щас. Прямо на твой ковер… И Рома уверен, что про неделю он ещё преуменьшает. — Очередной шантаж? — Позорная мольба помочь! — Марат нервно теребит свою несчастную серьгу, измываясь над ней только так. — Ну что тебе, жалко, что ли? — Как ты меня достал. — хмыкает Рома. Отправить Марата в отключку несложно — выдержки у него никакой. Стоит сжать руки на бледной шее чуть сильнее, как тот уже начинает хрипеть. И всё бы хорошо, но в голове внезапно начинает вещать Вадимка. «Если с крыши столкнуть попросит, — спрашивает братец разочарованно, — тоже выполнишь?» — Сука… — через зубы цедит Рома. Марат через пару долгих секунд перестаёт сжимать его запястья, закатывает глаза. Обмякает. — Только попробуй меня о таком попросить, усёк? Марат молчит. Ровно дышит, грудная клетка мерно поднимается и опускается, пока на коже проявляются яркие пятна. Рома позволяет себе просто сидеть рядом и невесомо их гладить. Выцеловывать, оставляя поверх багровые засосы. После этого и ему дышать становится легче. Спокойствие не длится долго, посреди ночи Марат, как всегда, начинает ворочаться и скрипеть диванными пружинами. Начинает мямлить, шептать одному ему известные имена, и Рома оставляет его в квартире, сбегая к себе в автосервис. И, раз уж поспать нормально сегодня точно не поучится, он решает сорвать сон ещё одному человечку: — Ало, Свят? Бля, не гунди, я по делу. Тебе случайно Марат про какую-нибудь Айгуль ничего не говорил? Нет? А про Вову?.. И всё идёт… как обычно, наверно. А потом этого Андрюши в разговорах становится всё больше, и больше, и больше. А потом Святик сообщает, что ради этого Андрюши Марат возвращается на работу. Вадимка возвращает Марата, и это кажется двойным предательством, пусть никто и ничего ему не обещал. А потом Рома решает хотя бы глянуть на этого Андрюшу, но вместо этого он видит, как Марат на него смотрит. И три недели кряду Рома уговаривает себя — да не может такого быть. А потом, три эти туманные недели спустя, Марат врывается к нему в автосервис, затаскивает в подсобку и целует-целует-целует. Колик хочет включить свет, но Марат со всей силы бьёт по пальцам на выключателе и приказывает заткнуться: — Вы одного роста? Как же хорошо, что вы одного роста… Мне что, нравятся шпалы? Это всемирный заговор? — тараторит Марат ему в кожу, шарит руками по всему телу, цепляется за волосы. — Ты что, постригся?! — А тебя ебёт? — Да. Да, Ром, меня ебёт. Замолчи-замочи-замолчи. У тебя голос такой прокуренный, абсолютно не канон, минус вайб, ноль из десяти, ещё и волосы себе захуячил! Лучше б брови сбрил… Рома затыкает его поцелуем, и Марат нетерпеливо стонет, просовывает руки под футболку, оставляя на коже ранки своими ногтями. Кусает, царапает, давит. — Что не так с моим голосом? — спрашивает Рома недовольно. Но Марат не слушает, продолжая почти истерически шептать: — Я-я выбросил вчера все ножи. Хорошие такие, прочные, нержавейки — все в мусорке. Ромочка, вот я думаю, между руками и ножами за три тыщи — мне ножи надо было оставить, да? Как считаешь? — Какие нахуй руки?.. — Да-да-да, я тоже такой — нахуй руки, если я не могу ими ничего сделать. Ты представляешь? Ни-че-го. Абсолютно голый бесполезный ноль. А он может. — лоб упирается Роме в солнечное сплетение, и Марат несколько раз бьётся об него башкой. — Может и, блять, делает. У меня вся спина теперь в ожогах, я клянусь. Чуть к матушке там же не отправился… Он ведь и про тебя спрашивал. Он теперь только и делает, что спрашивает, как будто я ему нужен, представляешь? Рома не представляет. Не хочет представлять, потому что тут же врубается, о ком он говорит. Его теперь как замену используют, выходит?.. Рому и используют? Кромешный пиздец. — Ну ты и долбоёб… — шипит он, пытаясь Марата от себя отцепить, но тот лишь поднимает на него блестящие глаза в темени этой ебучей подсобки и шмыгает носом. — Согласен абсолютно. Ты думаешь, почему я здесь? Выбей из меня всю дурь, Ромочка. Как в старые добрые, а? Все слова у Марата вывернуты наизнанку, все просьбы — оголенные провода, которые он просит закоротить. И Роме должно быть похуй. О, но как же он проебался… Нужно было послать додика ещё в первую встречу. Позволить утопиться, как тот и собирался. Рома теперь уважает его решение помереть молодым настолько же, насколько не уважает самого Марата. Надо было слушать Вадима. Но, наверно, уже слишком поздно. — Поехали. — говорит Рома, грубо цепляя худую руку. — Только без заметных следов, умоляю. — Никаких заметных следов. — цедит он. Сначала Рома и вправду старается держать слово. Марат становится смертельно послушным, ужасно ласковым, и он любуется внезапным преображением. Пусть это, конечно, и блядская фальшивка: Марат отводит глаза, просит его молчать, меньше курить. Рому вымораживает, но он терпит. Запоминает такого Марата. Рома держится чуть больше недели, рассчитывая непонятно на что, а потом этот еблан нагло пересекает все возможные черты, хуярит пограничников битой и стонет имя этого Андрюши, через секунду захлопывая себе рот. Они молчат. И молчат. И молчат. — У меня есть подозрение, — сипит Марат, наконец, заглядывая Роме в глаза, параллельно отползая в уголок дивана, — что вы мне хотите высказать что-то нелицеприятное… — Какой догадливый, ты посмотри… — Колик, клянусь, только попробуй, и я пойду в полицию! — А чё не к Андрюше? Рома сдаётся. Без всяких просьб впечатывается кулаком под дых — никаких заметных следов, ага. Только пара вывихов, и, возможно, небольшой перелом. Позже Марат смотрит на пострадавшую руку с ужасом: — Меня Жёлтый убьёт… — мямлит себе под нос, — Меня Андрюша закопает. — Ну, ты всё ещё можешь ей шевелить. — говорит Рома, чуть посмеиваясь. — Как в старые добрые, как ты и хотел. Никто не узнает, Маратик, на ногу главное сильно не наступай, и ручками поменьше работай. Проводить до уника тебя, м? Не то чтобы у Марата был выбор, потому что у Ромы зреет весёлая идейка. Как хорошо, что он знает чужой пароль от телефона. Андрюша появляется около корпуса их шаражки ровно в восемь. Становится около входа, нетерпеливо оглядываясь вокруг. Рома лыбится. Чтобы их точно заметили, рукой несильно бьётся о руль, задевая сигнал, и следом за пацанёнком к нему поворачивается и Марат, закончивший возится с ремнём. Шипит недовольно: — Зачем ворон пугаешь, изверг? — Захотел — напугал. — Чё ты веселый такой? — он открывает пассажирскую дверь, но Рома успевает схватить его за рукав куртки. — Бесишь. Давай уже, чао-какао… — Погодь. — Чего тебе? Можешь не встречать на обратном пути, я буду мёртвым. — Рома хмыкает. Смотрит Марату за спину — прямо в глаза Андрюши, убеждаясь, что он точно с недоумением пялится прямо на них, подмигивает, а затем глубоко целует Марата, вылизывая рот, слишком нежно, слишком напоказ проходясь подушечками пальцев по непослушным волосам, не прерывая зрительного контакта с замершим мальчуганом. И Марат сначала упирается, но потом течёт, склоняя голову, и покорно отвечает. И Андрюша сбегает. — Удачи. — добавляет Рома довольно, когда Марат, очухавшись, наконец выползает из машины. — Я преисполнился в сознании. Теперь всё будет заебись. — Ага. Как скажешь.