Qui Circumdabit Me (Те, Кто Меня Окружают)

Было еще довольно темно. Вихри ветра, разносящего жухлую листву и листья, вились в бесконечных потоках ветра за окнами дома. Снег во дворе уже почти растаял, и такая погода, будто грозщаяся разразиться штормом, походила больше на осеннюю. Было видно все то же серое небо, с одним лишь отличием, что где-то в его высотах, за несколькими слоями густых облаков, было видно похожее на дно-желтый диск солнце, стоящее в зените. Небо, как чистый белый лист, не показывало приближений тепла. Апрель подходил к концу, но по такой погоде никак нельзя было сказать. что скоро май. Шилов готовился к очередному разговору с Ваней. Он часто бывал у него, приходил к нему в любую свободную минуту, потому что сильно переживал за него и боялся, что он чувствует себя одиноким. Эдмунд, двигаясь вверх по лестнице в направлении его комнаты, на секунды две остановился на лестничной клетке и вгляделся в небо и все тот же, повторящийся изо дня в день, пейзяж за окном. Лес, темно-зеленый, казался ему уже не таким черным, и в нем ему были видны отдельные ветки деревьев. Тоскливый пейзаж, не живописный нисколько, уже не наводил на него тоску и он сам, казалось, был готов убрать из него лишние краски и сделать его похожим на норвежский, с изрезанными каменными сколами фьордами и вечно штормящим Северным морем. Шилов смотел в окно равнодушно и тупо уставившись в пейзаж раннего утра, темного и больше похожего на вечер. Над ним горели огоньки лампочек, вкрученных в потолок и тепло светящих. На некоторое время ему в очередной раз вспомнилась ночь, когда он по-своему, чисто по наитию, приводил в чувство Ваню и делал ему реанимацию. "Жалко, что у него так печально сложилась жизнь," - подумал он, - "Да, я его спас, но не знаю, долго ли ему остается." Ему представился Иван, но такой, который был вчера: не могущий сказать ни слова и не в силах пошевелиться, с приглушенным сознанием и почти отсутствующей реакцией. В то же время Шилов вспомнил, как заглянул ему в глаза и увидел в них родную для себя частицу, будто отражение самого себя, но на том этапе, который был в жизни много лет назад. "Я же такой же был," - подумал Шилов и, тронувшись с места в комнату Вани, стал говорить с самим собой, - "Ведь у меня когда-то было все то же, просто слово в слово! Я и не знал, что мне делать, но я могу помочь ему и, главное, сделать ему жизнь лучше". Иван представился ему такой же, как и он сам, много лет назад: потерявший все и получивший это заново, в этом процессе обкорнанный под корень, от лысины вместо патлов до коренного перелома в жизни. Двадцать лет прошло, а он так и думал, так и переживал за этот перелом, мысли о нем не отпускали его. "Ну, так и что? - подумал Шилов, поправив в руках поднос, на котором стояли стаканы с лекарствами, - "Я в свое время не знал куда мне идти, а Ваню могу отвести за руку. Ему нужен я, и, наверне, мне стот научиться лучше понимать его, как самого себя". Эдмунд в последнее время много, очень много думал что делать, но всегда у него стоял перед глазами Ваня, еле живыми глазами смотрящий в него и то самое ощущение понимания. Шилов одной рукой открыл дверь. Та скрипнула по наливному полу и открылась. Ваня напомнил ему того же, с той же почти кукольной внешностью, но сегодня, казалось, он и сам хотел поговорить, и много о чем. -Привет, Вань, - сказал Шилов, посмотревший в пол, на котором так и не был изображенвзгляд увереност. -Привет, - тихо ответил ему Ваня. На нем все еще не было лица, темные, похожие на глубокие тоннели, как у самого Шилова, карие глаза смотрели на него. Этот взгляд был пронизывающим до корки и требовательным, требущм поговорить. Ребенок старался смотрть в глаза, но только Шилов пытался смотреть ему в них, отводил взгляд. Шилов щелкнул еще одним выключателем, от дополнительной лампочки. На фоне темного весеннего утра в окне стало гораздо светлее. Толстые наружные стены, которые были выложены из бутового камня, как глубокий коридор заканчивались светлым и широким окном. Эдмунд подсел к Ване и на несколько секунд посмотрел в стену, на один из едва видных выпирающих камней. Он рассматривал его долго, будто давно приметил и знал уже много лет, но сам в это время вспоминал слова. Иван вгляделся в него на секунду, но потом обрато опустил глаза. -Я просто хотел поговорить, - сказал Шилов низким и немного холодным голосом, тихим и с несколькими нотками старческого в некоторых местах. Он волновался и оттого так и не смог сформировать мысль. Ваня посмотрел в этот момент в угол между потолком и стеной, которые сходились прямо перед ним. Светлые теплые стены отражали свет лампочек. -Просто вчера ты не мог разговаривать, и ты не мог бы мне ответить, просто чтобы я говорил не в одну сторону. Я вчера еще готовился, но вот про тебя сказать ничего не могу. Шилов вздохнул. Он подошел к моменту, после которого медлить уже было нельзя. Он зарылглаза и поджал губы, будто морально готовился к своим сложным словам. -Постараюсь не говорить много - сказал он, - ты видел, я всю эту неделю смотрел за тобой, и, к сожалению, дело твое не очень хорошо. С твоим сердцем... серьезные проблемы, но я тебя просто хочу предупредить. Просто ты должен будешь очень беречь себя. Но и я буду беречь тебя, и со временем будет лучше. Шилов договорили отпустил глаза вниз, в пол. Ваня его вслушал, смотря на него и задирая шею с подушки, но потом, как он договорил, еле слышно вздохнул и, закрыв глаза, отвернул голову. есколько пятен от света ламп промелькнуло у него перед глазами, и он зажмурил глаза так, будто обжегся. -И что, все плохо? - спросил он. -Нет, почему же, наоборот, все очень хорошо, - сказал ему Шилов так, будто воспроизвел заученные ответы, - это просто на время. Конечно, само собой ничто не рассосется, но мы с тобой можем скорректировать то, что уже есть. Конкретно говоря, все купируется. Да, конечно, тебя мы еще не "отмыли", ну, то есть, не записали как вечно тут живущего, и официальная медицина у нас будет в явно ограниченном доступе, максимум, связи с Пфайзером, и тот психиатр, а не кардиолог. Но я вполне смогу тебя лечить - я же сам себе горло зашивал, хотя его буквально до середины проткнули. Это беспрецедентный случай, ни один хирург так не сделал бы ни тогда, ни сейчас. Ваня только вздохнул, и по его виду не было понятно, слышал ли он или нет. Шилов понял этого и, подсев ближе к нему, но так, чтобы ему было видно, правой рукой пододвинул его к себе и перевернул с бока на спину. "Что я как учитель," - подумал он и для следующей реплики решил оставить менторский тон и сказать все как есть. Для этого он подложил ребенку под голову еще одну подушку для того, чтобы они смотрели друг на друга, и, будто подтолкнув себя к ответственному и рискованному шагу, начал говорить: -Вань, послушай, пожалуйста. Это будет самая тяжелая вещь на сегодня, но последняя, и потом я от тебя отстану. Знаешь, я пока не знаю ничего и, соответственно, не могу сказать ничего конкретного. Поэтому я даю тебе двадцать лет максимум, а это, считай, нисколько. Да, может, ты проживешь всего-то лет тридцать, не больше. Но проживешь ты их со мной, а я буду любить тебя и заботиться о тебе. К той жизни, которая у тебя была, скажем, месяц или даже полгода тому назад, ты больше не вернешься. У тебя всегда буду я, будут друзья и близкие тебе люди, может, я даже тебя женю, так что тебе переживать не за что. И, если помрешь,то среди тех, кто будет любить тебя. -То есть, ты мне сначала врал? - спросил Ваня. -Да, врал, - ответил Эдмунд,- я преуменьшил ситуацию. Но я тебе не наврал, во-первых, в том, что это не навсегда, а во-вторых, что нам надо рискнуть. Про двадцать лет я говорю сейчас, но это только сейчас. За это время мы точно что-нибудь придумаем. Ваня ничего не ответил. Он закрыл глаза и отвернулся от Шилова, перевернувшись набок. Со стороны можно было предположить, что все слова Эдмунда прошли как горох о стену. Он поначалу подумал о том же самом, но, так ничего и не решив, сказал: -Понимаешь, я не пытаюсь тебя запугать, просто хочу сказать, что мы будем делать. Это же я преувеличивал - про двадцать лет! Надо один раз рискнуть, всего один. Вот понимаешь - один раз рискнуть - и все изменится. У меня такое было, и у тебя сейчас такая развилка. Жизнь же совсем по-другому повернется: как я сказал, ты же не будешь жить в прошлом! Это будет другая жизнь, та, в которой тебе будет лучше всего. Болезнь ведь на время, и двадцать лет тебе останется, если мы ничего не сделаем. Я сделаю что смогу, а тебе надо... Шилов остановился и посмотрел сначала на потолок, а потом Ване в лицо. По нему было понятн, что тот не держит на него зла, не обижен, и готов слушать дальше. В размышлениях сначала поразглядывал камни, а затем, по-доброму улыбнувшись на несколько секунд, сказал Ване: -Я же сделаю все что могу, так что ты просто прими перемены. Сглотнув, он продолжил: -Даже вот, можно сказать, я тогда и я сейчас - вообще разные люди. Я рискнул, хотя тогда и нельзя было не рискнуть, и это изменило абсолютно все. Вот знаешь, у всех людей однажды бывает такая развилка, но процентов семьдесят не рискуют, а зря. Я же сейчас вообще по-другому живу, и к старой жизни ни за что бы не вернулся... Тут речь даже не про то, чтобы жить в поруразвалившемся доме, а про то, чтобы воспринимать, что ли, жизнь как-то по-другому... Так вот, и тебе надо рискнуть! Шилов говорил долго, но не как радио; его слова не сплывались в одну монотоную транслируемую речь. Он остановился секунд на десять, и в комнате поселилась звенящая тишина. Лампоки светили по центру и не слепили глаза, а за окном стало немного светлее. Погода, пусть и оставшаяся все такой же промозглой, переменилась, и заметно стих ветер. Перестали под его силой колыхаться сосны за забором. Серо-синие облака остановились посреди неба и, казалось, не шевелились. На небе не было солнца и оно оставалось все такое же серое, но погода стала более стабильной и похожей на весеннюю. Ветер стал свежее; он, неслышно колышась по лесу и двору, будто обновлял воздух и свет. Сначала посмотрев в правый верхний угол окна, а потом опустив голову в пол, так, будто в чем-то провинился, Шилов заговорил: -Знаешь, когда депрессия, часто мерзнешь. Тебе может быть холодно даже когда жарко. А еще, бывает, входишь в дом летом там, в июле, а в нем холодно, как в ноябре зимой. Ты так можешь сколько годо слоев одежды на себя натянуть и, когда холодно, выйти на улицу; но тебе от этого становится еще холоднее. Можно ничего не съесть и ходить голодным; а можно поесть и проблеваться, и все равно ходить голодным. Можно же жить с друзьями на съемной квартире и быть счастливым там, а можно жить в доме, и он всегда будет пустым и будет... просто стенами... И долго надо будет добиваться, чтобы ты в этот дом хотел вернуться и жить в нем, а не просто, так сказать, снимать квартиру у самого себя... Шилов, перед тем, как продолжить, остановился и поднял взгляд с пола и перевел его сначала в тотже самый камень в стене, а потом на Ваню. Эдмунд был готов к его реакции и понимал, что во время этого разговора никому легко не будет. Уйдя в ту тему, к обсуждению которой не готовился, Шилов не мог, да и не хотел врать. Он не до конца говорил, но говорил так, как думает и как думает на самом деле. Он, пусть и задумался, понимал, что не сможет и не имеет права остановиться и что должен продолжать, не смотря ни на что. -Просто понимаешь, в чем дело? - спросил он тоном, походим на нечто среднее между тоном учителя на лекции и тоном разговора с другом, - ты же смотришь неизвестно куда, но надо же не только на внешнее смотреть, скажем, на те же дома, а на чувственную какую-то часть, которую ты не видел никогда и просто не мог позволить себе смотреть туда, а сейчас вот можешь... -Внутрь, короче говоря? - перебил его Ваня. Он внезапно оживился, приподнявшись на постели. Шилов не ожидал, что он вдруг подскочет, сядет и посмотрит на него более живыми, блестящими глазами. Иван сидел перед ним, по пояс накрывшись одеялом, и внезапно заговорил, приняв тот же тон: -Погоди, Эд, ну, на самом деле, так и есть, скорее всего, - произнес он, - хотя, как-то кажется, что будто так всегда и было. Как-то я, наверное, разучился, что ли... -Так было не всегда, - произнес Шилов. В ту секунду они оказались прямо напротив друг друга, и Эдмунд, проявив инициативу, обнял его. При этом он почти что держал его на весу и упирал его подбородок в свой,и этом поддерживая за спиной и пододвигая к себе. Сам он при этом чуть не заплакал от счастья, но совершенно не чувствовал, как Ваня своим острым подбородком упирается ему в плечо. Сам он плотно прижимался к Шилову будто не хотел его отпускать. -Конечно, я не допрашивал тебя, но спасибо за откровенность, - сказал растроганный Эдмунд, - против тебя я то, что ты сказал, использовать не буду, обещаю. Он потрогал Ваню по щеке и по носу, после чего сказал: -Ты замерз пока мы говорили. Давай ты пока полежи и подумай, о чем меня хочешь спросить, а я придумаю, как тебе ответить. Нисколько не думая, Шилов ловким и резким движением снял с себя рубашку и надел ее через рукава на Ваню. Оставшись с голым торсом, он помогал ему ее застегивать, и взялся за это инстинктивно, отодвинув руки ребенка. -Моя нагретая, - при этом сказал он, сдвинув Ивана вниз, положив его и закрыв по горло толстым одеялом. -А ты как? - спросил его Ваня, - холодно же? -А мне нормально, - по-доброму и немного лихо, улыбнувшись, ответил Шилов. Он, не говоря ни слова, не дал Ване возразить и добавил после пятисекундной паузы, - а сейчас мы попробуем поесть. Сегодня те же требования - десять ложек, только с рисом. Ешь как получается. Улыбнувшись напоследок, Шилов через левое плечо развернулся от Вани и, тихо закрыв дверь, пошел на кухню. Отопление в доме работало плохо, но он почти не придавал этому внимания. Он, не одеваясь, сразу пошел на кухню, заниматься завтраком. На улице стало гораздо светлее, но еще недостаточно тепло для того, чтобы ходить полуголым. Не став переодеваться, он сразу занялся приготовлением пищи, и не обратил внимания на то, что сам ежится от прохлады. Разогревая завтрак для Вани, он посмотрел в окно и увидел, что в небе темнота исчезла, а тучи немного разошлись, прояснив относительно небольшой, но выделяющийся, как дыра в стене, его кусочек. Солнца оттуда не было видно, но выгляел он все равно очень разнящеся относительно серых бастионов облаков. Шилов увидел в нем кусок того самого, голубого неба, которое он в последний раз видел только в Ираке. "Да, наверное, последние месяца два было или темно, или тучи," - подумал Шилов, вглядываясь в небольшое окно рядом с плитой. Теодор появился на куне внезапно. Он застал Шилова, только что поставившегося жариться омлет насыпающего в суп Ване рис, только что сваренный в кастрюле. -Что, у тебя получилось? - спросил Тео, посмотрев сначала в небольшую сковороду на плите, а потом на Шилова. -Надеюсь, что да, - ответил тот, - по крайне мере, разговор у нас вполне задался. "Хотя, с другой стороны, что я наделал?" - подумал Эдмунд и в этот момент изменился в лице, сделав вид более серьезный и задумчивый. Он посмотрел в коно еще раз и, отвлекясь от готовки, заметил там своего садовника, убирающего старые, оставшиеся еще с осени иголки. Дождавшись момента, когда тот посмотрит в его сторону и задержит взгляд, Шилов открыл окно и в открытую форточку сказал: -Слушай, Алекс, подойди сюда. Бросай там свои иголки - дело есть одно срочное. "Что он какой ерундой занимается?" - подумал Эд и, поставив посуду на плитена маленький огонь, пошел к двери встречать садовника. Александр, немного подумав, вошел в прихожую и там встретился лицом в грудь начальника. -Слушай, Алекс, - сказал Шилов, перейдя с английского на руский, но частично сохранив акцент, - мне нужно, чтобы ты сгонял в город и купил там, как ее, не знаю как по-русски, световую бульбу и клеммы. Срок у тебя до обеда. Эдмунд достал из-под чехла от телефона несколько банкнот и сказал: -Ну, у меня только кроны, так что извини. Ну ничего, разменяешь. Он дал ему триста крон и сказал: -Купи такую, чтобы свет был потеплее. Сдачу заберешь себе.