Из света и тени

      

И твоя ли неизбежность Совлекла меня с пути? И моя ли страсть и нежность Хочет вьюгой изойти?

Александр Блок

9 февраля 1909 год Российская Империя, Царское Село

             Гроза, столь неподходящая этому времени года, вторила мыслям Дмитрия, как неотступный переводчик. Он ворочался в кровати, ненавидя холод простыней и жар тяжелого одеяла, а сон все не шел. Не будь этих туч, скоро занялся бы рассвет и своими первыми лучами прогнал призраки ночи, но до тех пор они были здесь, и Дмитрий ненавидел безошибочный ход часов. Четыре часа. Пять часов. В небольшом зеркале, оставленном у кровати, виднелся угол окна, потолок, и растрепанная голова, возвышающаяся над подушкой. Дмитрий тер глаза, оттягивал воротник ночной рубашки, будто ему все еще было душно, и боялся закрывать глаза.              И каждый раз, поддавшись слабости и измождению, вновь неосторожно смыкал веки и видел снова и в тысячный раз каждую черту минувшего вечера.              — Должен признать, ваш способ привлечь мое внимание крайне любопытен, но действенен, — Феликс держался близко: невозможные тонкие пальцы, из всех оружий приученные лишь к музыке, спокойное дыхание, духи с ароматом сирени, как обещание скорой весны, изломанный женственный голос и поворот головы, и смотрел вокруг, одаривая гостей своим вниманием, но, Дмитрий знал, что по-настоящему видят одного его. Потешаются его растерянной неловкости или с трудом сдерживаемой радости — черт знает ему.       — О чем вы?       — Бросьте, я не Государь Император, чтобы так легко обо всем забыть и ни о чем не знать, — даже шаг его на несколько нот лишился ритма и грации. Дмитрий улыбнулся, с трудом защитив их от столкновения с другой парой. Разумеется, Феликс все знал: об Анастасии и Данииле, о Поленьке, о чем-нибудь еще — о каждой неудаче, каждой опасности, каждой минуте стыда. Дмитрий был животным в его калейдоскопическом зверинце, и эта роль была причудливее всего, что приносила ему жизнь.              Будто вновь ошибившись в танце, Феликс скользнул пальцами по золотым кудрям на лацканах и тяжело вздохнул. За ними следили: что за пара! Одни восхищались, другие завидовали, Дмитрий каждому из них готов был рассмеяться в лицо, если бы только мог снять маску: с себя и с них, чтобы вышло честнее. Но мысль появлялась и исчезала, утягивая за собой весь прочий мир. И вдвоем они плыли над паркетом, как актеры божественного балета, где всякое лицо было лишь искусной декорацией, рисунком на плотном картоне. А скоро не останется и его: кончится танец, кончится вечер и кончится жизнь. Шаг, другой, вдох и пара дрожащих слов — последний цикл, в котором живет эта ночь. И никогда не наступит следующая, потому что…а как возможно? Как возможен тот жуткий сон, в котором они размыкают объятия, точно не названные братья, а случайные знакомцы, где проводят границы, где вместо прикосновений обмениваются шаблонами фраз, где все, от дыхания до слов, превращается в свод чертовых правил.              — Феликс…       — Решим это потом!       — Феликс, я рад, что вы вернулись.       Он улыбнулся уголком губ и, кажется…       — И я по вам скучал.              Они танцевали два танца подряд: Дмитрий не умел отказать его наглости, но еще больше — его глазам. В тени маски, пусть уродливой и жуткой, те смотрелись особенно чарующе и опасно. А впрочем, какая наглость? Если этикет и запрещает два танца подряд с девушкой, то ничего не сказано про танец с другом, братом, немного учителем и кем угодно еще.              На них смотрели. От танца, привычной неловкости и толпящихся в горле слов заходилось сердце. Феликс молчал, и Дмитрию оставалось лишь гадать, как много он знает, как он расстроен или разозлен, столько вопросов и бессмысленных «как» и «почему». Но до тех пор им оставался маскарад и полное право не думать о том, что за стенами танцевального зала есть еще люди и нерешенные дела.              — Это ведь ваш прием?       — Почти, — Феликс усмехнулся. Когда он говорил, становилась заметна ровная граница между яркой помадой и кожей бледно-розовых губ. — Считается, это праздник Лемминкэйнена по случаю покупки дома, но разве он сумел бы придумать что-то толковое без меня? Созвал бы весь высший свет, пару музыкантов из императорских театров и все. Не удивлюсь, если бы приехал даже Государь.       Он фыркнул. Дмитрий не сдержал улыбки.       — И где же он сам?       — Где-то тут, — Феликс осмотрелся по сторонам, Дмитрий и не стал пытаться.              Перед третьим танцем Феликс смилостивился: он оставил Дмитрия одного — перевести дух и выпить еще шампанского, чтобы смочить горло. Еще никогда он не испытывал такой жажды, но ни первый, ни второй бокал ему не помогали. Лицо и руки пылали огнем. И глупое счастье, лишившее его всех мыслей и переживаний при виде Феликса, сменилось такой же пустой тревогой: ведь их видели, и вдруг узнали? Что напишут в газетах? Что скажут дома? Императрица и так недолюбливает Феликса, так что же будет теперь? За кого их примут? Он в испуге обернулся, точно уже готовый бежать прочь и с бала, и из Петербурга.              И все снова отступило. Феликс непринужденно беседовал с группой молодых людей и дам. Одни приглашали его на следующий танец («Простите, господа, но я уже всем обещала до конца вечера. Мы свидимся вновь, не переживайте, и тогда обязательно…»), другие засыпали комплиментами. Сквозь самую жуткую маску им удавалось видеть главное: живой задор души. И совсем неважно, что они обманулись музыкальным тонким голоском и плотными юбками, что имя незнакомки им не суждено узнать никогда, что она, увы, рождена на один вечер фантазией одного человека, и погибнет раньше, чем настанет утро. Ведь главное, что она была. И что кто-то одной ее улыбкой становился чуть счастливее.              А потом появился и хозяин маскарада. Впрочем, этого по-прежнему никто не знал. В простом черном фраке (за исключением серой шкуры, что небрежно и смешно вилась по краю ворота) он походил бы на одного из лакеев, но слишком уж роскошной была итальянская маска, украшенная искусственными камнями и золотой нитью. Сочетание, на самом деле, несколько безвкусное, и, может, потому Феликс сначала долго осматривал его с ног до головы, прежде чем согласиться на танец. Вид у него был, как у человека, добровольно взбирающегося на эшафот.              И все же эта пара была самой правильной, самой гармоничной из всех. Они так давно и тесно друг друга знали, деля пополам все приключения и превратности, все трагедии и праздники; они изучили друг друга до последней черты и больше не нуждались ни в музыке, ни в паркете, ни в собственном зрении, чтобы всего-навсего забавляться этим вальсом. И делать его столь прекрасным. Пожалуй, не будь здесь гостей они бы разорвали одну из фигур, чтобы сцепиться в драке, а потом снова бы сошлись в этом безликом целомудренном объятии, а потом опять и еще раз.              Дмитрий нескромно любовался и гадал, насколько плохо по сравнению с этим танцем смотрелся их. Может быть, немного завидовал. И все же, пожалуй, испытывал больше гордость, чем разочарование. У него есть все время мира, чтобы научиться. Лемминкэйнен то и дело наклонялся к уху Феликса, нашептывая ему какие-то глупости: Феликс едва ли не отталкивал его, но поворот, они снова оказывались совсем рядом. Лемминкэйнен победно усмехался. Феликс отворачивался, на скрытом в тени лице предательски мелькала улыбка. А потом, точно не было никаких перепалок, они заводили непринужденный разговор, легко уворачиваясь от прочих пар. Они существовали отдельно в каком-то собственном полупустом зале. И Дмитрий был единственным настоящим зрителем.              После танца Лемминкэйнен подвел Феликса к Дмитрию и нараспев произнес:       — Mademoiselle m’a dit que c’était vous à qui elle avait promis la danse suivante.       Лукавые глаза Феликса поблескивали, отражая огонь дрожащих свечей. Они не договаривались о третьем танце, Дмитрий не смел о нем и думать. А теперь молился, чтобы Феликс не предложил четвертый, потому что отказать ему все равно не сумеет.              Не дождавшись ответа, Лемминкэйнен продолжил, понизив голос:       — Хочу сказать: вам повезло. Знал бы я, что тут будет подобное юное создание, приехал бы самым первым, чтобы точно весь вечер…       — Осторожнее со словами, — шепнул Феликс и повел плечом. — Мой отец не любит столь громких слов.       — Отец? Так это его сердце мне нужно завоевать первым делом? — он принялся оглядываться, а вокруг к скромной сцене спектакля стекалась публика. Привлеченные шумным разговором, броской внешностью Лемминкэйнена и красотой никому не известной девушки, они все еще держались в стороне, зная, что никто не приглашал их к разговору, и в то же время не отказывая себе в удовольствии оставаться хотя бы свидетелем причудливой сердечной драмы.       — Не могу же я бежать с вами, не спросив родительского благословения, — шепнул Феликс (достаточно отчетливо и громко, чтобы это слышал каждый) и спрятался за веером, точно сказав лишнего. Среди собравшихся раздался шепот, взволнованные голоса и чей-то растроганный вздох. Едва ли эти непрошенные зрители знали, что сейчас на сцене находятся они сами и что следят именно за ними, упиваясь каждым взглядом и случайным словом.       — Может, тогда вы хотя бы не откажете мне в еще одном танце? — умоляюще заговорил Лемминкэйнен. Он согнулся, и Дмитрий боялся, что он вот-вот упадет на колени и стиснет руки в театральной молитве, но Феликс и сам поспешил остановить этот фарс. Едва заметное движение ладонью не понял никто из этой пестрой толпы, но тут, совсем рядом с разворачивающимся действом, ни маски, ни костюмы, ни реплики не спасали. И делая вдох, Дмитрий чувствовал не только эту сладкую напоминающую о чем-то родном сирень, но и другое: соленые воды, раскаленный песок, фруктовый сок и еще по-летнему робкий дождь. Никто в целом свете учуять это больше не мог.       — Вынуждена отказать, — Феликс запрокинул голову, с лукавой усмешкой глядя на неудачливого Лелио.       — Но как же…       — Следующий танец последний, Ваша Светлость. Вы не знали?       — Но, может, в иной раз…       На тонких девичьих губах растянулась улыбка сожаления.       — Ваша Светлость, маскарад кончится, и мы не встретимся больше никогда. Ни меня, ни вас не станет после этой ночи.              Дмитрий вздрогнул. Как же похоже он сам размышлял в начале вечера! И как боялся думать об этом теперь. Осталось несколько минут, и гости начнут расходиться: он оставит свой белый костюм, стянет шейный платок, напоследок вдохнув впитавшийся в ткань запах чужого веселья, чтобы больше никогда к нему не прикоснуться. И Феликс, верно, избавится от платья в этот же месяц. Время невинных шалостей для него давно прошло и, кто знает, может, то церемония прощания, последняя прогулка под руку с грацией и нежностью, недопустимыми для мужчин. И больше он никогда не будет таким.              Никогда.              — Наш разговор, кажется, навлек на вас скуку? — высокий голос запел совсем рядом. Лемминкэйнен, отвергнутый рыцарь, траурный принц, отвлек на себя публику, и она, точно за крысоловом, пошла за ним, а потом растворилась, разошлась по залам.       Дмитрий поморщился, с трудом фокусируя взгляд не на маске, но на глазах Феликса, по-прежнему игриво веселых.       — Вовсе нет, я… Вы разрешите сопроводить вас до дома в моей карете? — он произнес это, не думая, и пожалел в тот же миг, как дошел до середины фразы. Но Феликс лишь усмехнулся и едва заметно кивнул.       — Как низко столь прямолинейно требовать у женщины ее имя.       Дмитрий улыбнулся.              А потом они танцевали вновь. И Дмитрий, честно, уже не знал, кто напротив него, кто шептал несуразные сплетни, оглядываясь на остальных гостей, кто случайно задевал его локоном, оступаясь в слишком быстром танце: была ли то опасная игривая девушка без имени, без прошлого и будущего — просто призрак этой ночи и этих стен, послушный каждому скрытому желанию и потому столь прекрасный, или все же Феликс Юсупов, показавшийся вдруг еще более невозможным, чем в каждый прошлый день. Дмитрий не отводил взгляда от его глаз и не видел в них ничего, кроме игры и огня. Вечная вуаль скорби, тяжесть ненужного наследства, угрожающая тень свадебного колокола, все недоброжелатели и стальные прутья семейной тайны, предательства и ссоры — все это не существовало, был маскарад и был танец, был Дмитрий, благоговейно сжимающий ладонь, была музыка и еще целая жизнь.              Если кто-то все же узнал по голосу или манерам Великого князя, то уже утром в газетах появятся статьи о незнакомке, которая, прячась от снега в воротник черной шубы, забиралась в его карету, но они уезжали почти последними, и некому было выглядывать в окна и провожать их любопытствующим взором. Для всех гостей вечера они остались лишь образом из милой пьесы, который можно обсудить за десертом и забыть, как забываются истории всех действующих лиц, которым не посчастливилось добиться главной роли.              — Ему можно доверять? — спросил Феликс, когда они, наконец, оказались в карете. И, боже, Дмитрий, оказывается, успел забыть, как на самом деле звучит его голос, по-прежнему мелодичный, но куда более решительный и будто бы немного стальной. — Не слишком болтливый?       — Конечно, по крайней мере, он никогда не выдавал меня.       Дмитрий на мгновение представил, что было бы, узнай Николай о всех его перемещениях и визитах, но кучер хранил молчание и больше царя и короны любил только лошадей и бесконечную даль дорог. Пожалуй, однажды кто-то осмелится попросить его отвезти до самых восточных берегов, и он согласится единственно ради того, чтобы ехать сутки напролет, слушая цокот копыт и до боли всматриваясь в горизонт.       — Тогда едем в Царское село. Так вышло, — Феликс усмехнулся и откинулся на спину, — что это я сопровождаю вас до дома. Мне же нужно будет вернуться сюда, как только разъедутся гости, — он наклонился вперед, прикладывая ладонь ко рту, и горячо шепнул: — Лемминкэйнен до сих пор боится засыпать один.       И рассмеялся.              Дмитрию казалось, что он сходит с ума. Кто-то сидел перед ним, так похожий на его друга, своей нескромностью и эпатажем, своими жестами и словами, но эти длинные волосы, но бледное лицо с кровавой полосой губ, но то, как спокоен и уверен он был. Словно ничего не случилось, словно не было месяцев разлуки и всего кошмара минувшей зимы. День за днем Дмитрий корил себя за каждое принятое решение, а всезнающий Феликс, развалившись на сиденье, был готов уснуть: он то смотрел в окно, то прикрывал глаза и наматывал на пальцы пряди волос. Звеня, из прически выпала очередная шпилька. Дмитрий потянулся подобрать ее, но Феликс привычно махнул рукой:       — Оставьте. Не велика драгоценность, чтобы пачкать руки.       Экипаж уже покинул Петербург, вокруг было темно и тихо, все так же шел снег, и в темном небе невозможно было отделить тучи от такого же черного неба. Россыпь звезд виднелась разве что на востоке, но очень-очень далеко.              — Вы не расскажете мне о том, как обстоят дела? Ваш приют, ваши…       — Прошу вас, — он застонал, прижимая ладонь ко лбу, — разве нет других тем для разговора?       — Конечно, есть, я просто…       — Неужели в Петербурге не происходило ничего, о чем бы хотелось поговорить вам? Я сыт благотворительностью, и этот вечер, за которой наш с вами друг мне не заплатит ни гроша, был последней милостыней на ближайшую вечность.       Феликс вспыхнул. Дмитрий успел с каким-то облегчением подумать — «Вот оно, он все же злится, мое присутствие выводит его из себя!», но огонь угас так же неожиданно, как разгорелся. Феликс быстро принял свою прежнюю позу и снова запустил руку в растрепанные волосы. На этот раз шпильку он выудил по собственному желанию и со скучающим видом рассматривал ее перед собой, очевидно, не различая в темноте ничего, кроме линии острия. Действительно ли он устал после маскарада или безмятежность была лишь еще одним удачно сыгранным костюмом? Дмитрий поморщился, отвернулся и пробормотал:       — Вы сами сказали, что знаете, что происходило в Петербурге.       Феликс вскинул голову и пожал плечами.       — Вы про Даниила? Едва ли это сколько-нибудь интересно…       — Неинтересно? — Дмитрий горько усмехнулся. Подумать только, неинтересно. Голова его вдруг опустела, как после выстрела; ничего не осталось. Чем дальше они удалялись от города, тем сложнее было ехать. Фонарь, наскоро нацепленный на карету, покачивался и бросал на снег то тут, то там смазанные прыгучие отблески. В какой-то момент лошади и вовсе остановились, но заминка вышло недолгой — увы; Дмитрий предпочел бы всю ночь ехать вот так и ни о чем не думать, и ничего не слышать (кроме незатейливых мелодией, которые иногда принимался насвистывать Феликс), и ничего не видеть (кроме его беззаботной полуулыбки да этого проклятого фонаря, подобного распахнутому звериному глазу).              Феликс не менее горько вздохнул.       — Да, теперь я узнаю своего друга, я было начал беспокоиться, что эти месяцы вас так сильно изменили.       — О чем вы?       — Бросьте, — Феликс склонил голову к плечу, пытаясь поймать взгляд Дмитрия, но безуспешно. На долгую игру он явно настроен не был, а потому с неохотой отделился от мягкой спинки и снова наклонился. За маской черта или дьявола, должно быть, скрывалась еще одна, выбеленная, улыбчивая, неотличимая от родных черт. И Дмитрий был бы рад этой новой маске не верить, но откуда-то знал, что не сможет, вышло даже наоборот.       — Что я должен бросить? Ведь…       — Эти мысли, — он щелкнул языком, как ядовитая змея. Дальше перебить его или просто не согласиться могло быть опасно для жизни, и Дмитрий послушно стих, готовый выслушать все до последнего слова. Вот только утешения ему не нужны, и все же отчего-то смотреть в эти масочные глаза, по стеклу расписанные сочувствием, ему нравилось больше, чем на заснеженную дорогу и бесформенное пятно чернеющего леса. — Вы ведь не любите Даниила, я прав? О, не пытайтесь оправдаться, я не стыжу вас за это. Вы вечно пытаетесь понять его и простить, но ничего не выходит и вы обвиняете то его, то себя. Но, знаете, жить проще, если перестать покоряться кому попало.       — Но ведь…       — Нет, — Феликс требовательно сжал его запястье и нахмурился. — В чем вы действительно виновны, так это в вашем затворничестве. Я удивился, что вы сегодня соизволили посетить наш скромный праздник.       — Скромный? Это было настоящее чудо.       — Я знаю, — Феликс повел плечом и отвернулся на мгновение, чтобы незаметно подавить улыбку. — Но мы сейчас говорим не о нем. Вот что, Дмитрий Павлович, — пальцы сомкнулись крепче, подобно тискам. В одном месте на границе между рукавом и собственными перчатками, он чувствовал тонкую ткань женских перчаток и холодную кожу за ней, — поклянитесь мне, что больше не будете верить подобной ерунде и тем более этому вздорному мальчишке. Поклянитесь!       Дмитрий молчал. Наивно полагать, что все проблемы решаются так просто, и Феликс, конечно, вовсе не был глупцом, чтобы этого не знать. Но обманывать его, пусть и в шутку, все равно не хотелось. Хватит с них шуток и игр. Разве не для того они сняли маски впервые за все изнурительные часы, издалека уже принявшие очертания дней, чтобы просто побыть наедине друг с другом, без пустых слов и данных кому-то чужому обещаний?       — Вы правы, Феликс. Мне действительно многое стоит рассказать.       Феликс будто бы не понял. А потом тиски разжались. Он стянул многострадальный парик и принял облик еще более несуразный и странный, затем сел, как прежде, и махнул рукой, приготовившись слушать. Времени было чертовски мало. Дмитрий набрал воздуха в грудь и заговорил.              …В окнах нижнего этажа Александровского дворца еще поблескивал свет: прислуга то ли заканчивала этот день, то ли уже начинала новый. Суетились силуэты, и их движение казалось милым и родным, роднее стен самого дома и роднее вышколенных лакеев, что денно и нощно стерегут парадные двери, как разодетые Церберы. Другое дело служебное крыло, его охраняли такие же бравые мужчины и юноши, но жизни в них было отчего-то чуть больше. Дмитрий снова пройдет мимо них, незаметно оставив на столе чуть поодаль несколько монет (они сохранят все его тайны и без лишней оплаты, но ему просто нужен повод), служебными же коридорами подойдет к своим покоям и останется один в тишине дворца, который стал ему домом и с которым он находил общий язык лишь по ночам.       Дмитрий застонал и перевернулся на бок, все так же не отнимая рук от лица. Потом снова вскочил на ноги и вышел в кабинет. Через спинку кресла был перекинут изломанный фрак, маска валялась рядом, на сиденье, обратив пустые глаза к потолку. Перчатки, небрежно смятые в комок, лежали на столе поверх книг и тетрадей. Проходя мимо, Дмитрий смахнул их на пол, следом полетел его неуклюжий journal, и Карышев, и прошлогодний номер «Вестника Европы». Он сам испугался шума и застыл, прислушиваясь. Но во дворце все было по-прежнему спокойно.              Феликс, как и всегда, ничего не рассказывал ни о себе, ни об их внезапно прерванном общении, ни о делах и переезде в Царское село, — он и не был обязан, их отношения, их братство не подразумевало эту грань доверия, не подразумевало, что жизнь одного отныне наполовину жизнь другого. И все же, пожалуй, Дмитрию бы хотелось… В эту ночь Феликс был особенно похож на того таинственного непредсказуемого незнакомца, которого Дмитрий повстречал год назад. Он то загорался какой-то мыслью и оживал, то снова становился отстраненным и молчаливым; и еще он снова казался совсем незнакомым, и все равно отчего-то ему, как и тогда, хотелось верить.              — Иногда я думаю, что мне жалко Даниила. У него были деньги, дом и полная свобода — то, чего нет ни у кого из нас…       — Вам жалко его или себя? — когда Феликс улыбался, его голос звучал еще более вкрадчиво.       — Наверное, нас обоих. И еще вас, как вечного свидетеля наших ссор.       А когда смеялся, снова приняв образ сдержанной, но себялюбивой красавицы, плечи мелко вздрагивали, сутулились, и этот счастливый звук слышался едва-едва, как легкий звон или чей-то торопливый шаг по утреннему снегу.              Дмитрий не мог не думать о том, как Феликсу шло это проклятое платье, как свободно и спокойно он танцевал, как поворачивал голову и щекотал локонами парика лишь слегка оголенные плечи, как говорил и как протягивал руку. Звенели об пол туфли, звенел смех, звенели, ударяясь друг о друга, золотые кольца.              — Почему вы поверили ему?       — Разве он не прав? — Дмитрий отвел взгляд, чтобы тут же его вернуть. — Пусть не с Николаем, но с Анастасией. С Поленькой… Вы все говорите, что в последние месяцы Николай больше всех доверял мне, значит, я мог бы найти для нее слова? Или мог бы соврать, что он говорил о ней?       — Вы не можете быть столь наивны, чтобы в это верить. Вашей фантазии бы не хватило навечно, Великий князь, — Феликс наклонил голову. — Это смерть. После нее не бывает правильных ответов.       — Но неужели нельзя сделать совсем ничего?! Она сошла с ума, и я…       — Милый мой, — Феликс вздохнул, — вам никогда не удастся спасти всех. Вы же военный, вам положено это знать.       Дмитрий прикусил губу. Серые полосы от туфель Феликса, расчертившие колени напоминали ему уродливые пропахшие болью бинты.       — Я хотел бы. Футуристы должны придумать, как вести войны без смертей.       — Лучше просто не начинать их, — он снова улыбался. Нога, заброшенная на колено другой, покачивалась в такт езде. Колеса взлетали вверх по сугробу и снова срывались вниз, и мысок туфли ударялся то о щиколотку, то еще выше.              Дмитрий сел за стол, зажег свечу и взял тетрадь. Он точно хотел что-то написать, но выведенные на листе буквы слиплись в бессмысленный узор. Он начинался плавно: полукруг, еще один, целый круг и будто бы волна, но к концу перерастал в резкую линию. Вверх, вниз, в сторону… Дмитрий отбросил ручку и уставился перед собой. Ничего: не сочинение, не рисунок, всего лишь линия из напрасно потраченных чернил. Слова в голове складывались больно причудливо и страшно, чтобы рука осмелилась их записать.              — Прошу вас, Дмитрий, возьмите. Мне она ни к чему, а вам — в напоминание о божьей каре за уныние, — он держал маску небрежно, лицо зверя балансировало на самых подушечках. И мелкие снежинки падали на его уродливые толстые брови.       Дмитрий спрятал маску под полы фрака. Тонкие пальцы так и повисли в воздухе, как у марионетки. Потом вздрогнули, сыграв невидимый аккорд по клавишам промерзшего воздуха. И Дмитрий, прощаясь, к этим пальцам зачем-то прикоснулся губами. «До встречи, мадмуазель» звучало, как эта ночь: неуютно и морозно, но совершенно ясно.              Маска все ещё лежала на столе. Тонкие черные ленты, когда-то удерживающие ее на голове, вились по бумагам и ещё пахли духами. Дмитрий подносил маску к лицу, рассматривая, прищуриваясь, и снова слышал музыку, и сердце дрожало в ответ на оглушительный вальс, и шампанское горчило на языке, но вместо дьявольского оскала видел перед собой лицо с острыми чертами и изогнутые в снисходительной насмешке губы — фотографию с каминной полки в Кореизе. Она всегда стояла позади прочих, точно спрятанная, но никакой другой Дмитрий вспомнить не мог. Лишь эту, со зловещей полуулыбкой и холодом в глазах. Он встал из-за стола.               В воздухе пахло сиренью. Александра Федоровна бы круглый год украшала ею дворец, если бы только не климат. Но до апреля было еще долго. Отвязав ленту от маски, Дмитрий поднес ее к губам, вдыхая запах, и уронил взгляд на испорченную тетрадь. Все кривые линии, далекие от букв любого алфавита, складывались в простую истину.              Господи, он был влюблен. И кроме этого в мире не было ничего.