Из света и тени

      А душу можно ль рассказать?       

Михаил Лермонтов

Октябрь–ноябрь 1908 год Российская Империя, Царское Село

             «…Вчера вернулся в Царское село. Предыдущие ночи провел в Зимнем дворце, не желая сразу возвращаться в Александровский. Мне хотелось тишины. Ты знаешь меня, я не сразу привыкаю к новым условиям. До нашего маленького круиза лето было совсем скучным, у вас — спокойно, в Крыму — тоже. Сейчас же я вынужден вернуться в свет. Все в городе живет в предвкушении бального сезона, но в Зимнем, где я был единственным гостем, тихо.       Купил Ольге новый письменный прибор. Не знаю, пишет ли она тебе отдельно или присоединяется к общим посланиям, но ты бы видела письма, которые я получал от нее весь сентябрь! Это совсем не та девочка, которая встретила нас всего несколько лет назад на пороге дворца.       О Алексее и вовсе нечего говорить. Он уже так умно рассуждает о истории, что становится жутко. Девочки шутят, что, стоит ему освоить фехтование и научиться ездить верхом, как у меня появится первый и очень серьезный конкурент за сердце всех незамужних дам Петербурга…»       Одиночество, не то, которое гложет изнутри, а то, которое всего лишь позволяет остаться наедине с самим собой, неожиданно стало Дмитрию претить. Все последнее время он был окружен людьми, а от самого себя уставал смертельно: его сразу же одолевала скука и стремление прикоснуться хоть к чему-то живому, будь то гул воскресной ярмарки, сонное фырканье лошадей или детский смех. Всегда немного чужой во дворце, он необычайно ясно ощущал, что его здесь ждали. Именно его, а не сувениры и подарки и не истории о приключениях. В каком-то смысле так было лучше: Дмитрий ни за что не смог бы рассказать, чем занимался в Кореизе. Во-первых, не был уверен, что это позволительно, а во-вторых, просто не находил слов. Не говорить же о том, как он, сцепив зубы, выдавливал из гитары дрожащие неровные ноты (все дети в Императорской семьи были в мать — музыкально одаренные, сведущие в нотной грамоте и истории музыки, даже маленькая неусидчивая Анастасия порой от скуки падала перед клавесином, поднимала крышку и играла мелодию-другую; особенно в последнее время, когда Александра Федоровна так часто репетировала мелодии к задуманному ею концерту для ближнего круга и музыка звучала в гостиной неустанно), или как было не оцарапал все лицо, решив зачем-то пробежаться по мокрым от ночного дождя доскам пирса, или как пересек полуостров верхом лишь ради того, чтобы лишний раз попрощаться и все равно начиная мучиться расставанием раньше, чем отойти друг от друга на метр. Так что дети не задавали вопросов, и Дмитрий хранил свои воспоминания в гордом одиночестве. Лишь однажды Александра Федоровна спросила, все ли прошло благополучно, но ее тут же отвлек Алексей и короткого «да» оказалось достаточно. Николай был немного любопытнее, так что Дмитрий даже потратил добрых полтора часа на неспешную прогулку с ним в парке, но, если честно, их разговор практически сразу обратился к политике, упустив совершенно из виду изначальный предмет диалога.              Тем лучше. Дмитрий чувствовал себя уверенно и отчасти важно, зябко пряча руки в карманы и невольно переходя на английский от незнания определенных терминов в родном языке. Император рядом с ним, опустив голову, изредка согласно кивал, а потом принимался говорить сам, и Великий князь внимал, замечая, впрочем, что сам вечер и эта прогулка нравятся ему куда больше, чем вяло текущее обсуждение. Быть может, проводи они и раньше с Николаем больше времени вместе, все в доме было бы совсем иначе. Но раньше он был всего лишь ребенком, а теперь, пожалуй, слишком поздно: Дмитрия куда больше волновали его собственные друзья, далекие от царского двора, да и он сам, пусть и был любим, не так уж сильно интересовал свою очередную семью (как бы плохо это не звучало).              А потому Дмитрий немало удивился, когда одним вечером, сидя в гостиной, кажущейся бесконечной от наполнившей ее легкой музыки, Ольга вдруг впервые за все время не заговорила с ним о лете.              — Ты поедешь туда снова? — спросила она, стоило Дмитрию в очередной раз повторить надоевшие слова о том, что все было хорошо: и погода, и море, и дворец, и теплый прием Юсуповых, и вечера в Дюльбере. Сильнее них надоедала только музыка: приятная и нежная, она звучала в последние дни слишком часто и слишком долго, так что уже и Дмитрий выучился напевать под нос каждую из подготовленных к концерту композиций. Хуже было то, что Александра Федоровна с завидным упорством оттачивала любой сложный фрагмент и, листая туда и обратно ноты, порой по часу повторяла один и тот же отрывок, длящийся не более нескольких минут.              — Да, — честно ответил Дмитрий, переводя взгляд от книги на девочку, продолжавшую самозабвенно рисовать, как если бы разговор вели вовсе не с ней. — Я надеюсь.       Ольга сосредоточенно кивнула, продолжая, однако, самозабвенно выводить черные линии, обозначавшие прожилки на листе цветка, который она рисовала. В резких линиях отчетливо угадывалось увядание и траур, вечные спутники жизни любой недолговечной красоты. Дмитрий посмотрел на вазу, стоящую перед ними на столике, и подумал, что Ольге стоит поторопиться завершить работу: сегодняшний день для этих цветков точно был последним, завтра будут стоять уже совсем другие.              Словно вспомнив о чем-то, девочка повела плечами и нахмурилась.       — А в Швецию?       — Да. Я уже пообещал Марии, — медленно проговорил Дмитрий, удивляясь вопросу.       — И возьмешь Алексея? — она подняла взгляд, по-прежнему немного хмурый, и отложила карандаш.              Спрашивать об этом было жестоко: ответ слишком очевиден, но Дмитрий сам был виноват, что когда-то подал надежду, и ему еще предстоит за это расплатиться. Возможно, не единожды. И возможно, это пугало его немного меньше, чем стоило бы. Он пристыженно потер шею, оглядываясь на мальчика, который сидел у противоположной стены в окружении сестер и восторженно ловил каждое слово что-то живо объяснявшей Анастасии. Этим утром у него очень болело колено, но к вечеру, кажется, прошло, и Цесаревич ничем не выдавал своего нездоровья: он улыбался, крутился на месте, по неосторожности снова и снова ронял на пол солдатика, чей штык уже смялся от бесконечных полетов; самый обычный ребенок, такой, каким Дмитрий когда-то был и сам.              — Нет, — произнес он, качая головой. — Не думаю. Да и Вильгельм, кажется, не слишком любит незнакомых людей. Если и меня он принял едва-едва, то что уж говорить о ребенке, почти ему чужом.       Ольга поджала губы, явно размышляя, стоит ли указать Дмитрию на его проступок, который причинит им всем еще немало боли. С другой стороны, в ее возрасте, должно быть, слова «я не хотел» еще имеют значение. Она отложила альбом, так что рисунок наконец-то стал полностью виден, и откинулась на спинку дивана. Дмитрий никогда прежде не замечал, как мелко подрагивают ее брови, когда она слишком задумывается о чем-то, и как она порой вдруг принимается играть с прядью и без того спутанных слабо вьющихся волос.              — Я бы не отказалась от такого круиза, — сказала девочка, отчего-то немного смущаясь. — Мы вшестером и несколько слуг.       Дмитрий мягко рассмеялся.       — Даже без родителей?       Ольга, будто готовая к такому вопросу, пожала плечами.       — То, что мы иногда хотим провести время вместе, не значит, что мы не любим их. Нам же нужно взрослеть: мы можем один раз поплыть с ними, а потом самостоятельно. К тому же, у Papa много дел, и Россия не должна надолго оставаться без него.              Пораженный точно заранее подготовленной (да еще и кем-то взрослым и опытным) речью, Дмитрий выдавил новую улыбку; улыбаться прежней, умилительной, отчего-то всегда немного то ли снисходительной, то ли сочувственной, то ли, скорее, напуганной, стало неуместно. Ольга действительно была старшей из девочек, старше себя самой, но была ли она всегда настолько рассудительной? Дмитрий не знал, за последние полгода он просмотрел, прослушал, пропустил слишком много, а теперь наверстывал, с извечным déjà-vu открывая для себя людей решительно незнакомых.              — Что ж, тогда однажды, когда Анастасия и Алексей немного подрастут…       — А в Дюльбере есть яхты? — перебила его Ольга и добавила: — В Кореизе?       Дмитрий подумал было, что ему послышалось. Он нахмурился, тоже откидываясь на спинку дивана, и наклонил голову. Лицо Ольги, не хмурое, но и не веселое, не переменилось. Она была глубоко сосредоточена на своих словах и мыслях, но в остальном оставалась Дмитрию неясной, и если уж он плохо понимал эмоции самых близких друзей, то эта новая в его жизни девушка была окончательно таинственна: полувопросы, полуответы — стоило бы начинать опасаться, например, за сохранность доверенных ему тайн, но странным образом разговор казался Дмитрию приятным.              Очевидно, не удостоившись вовремя ответа, Ольга заговорила снова, на этот раз посматривая на собеседника из-под опущенных век.       — Когда ты уехал, я думала о том, что ты спросил у нас с Машей, помнишь? Мне кажется, что ты прав. Я люблю родителей, но ведь и они иногда бывают неправы, если бы мне запретили с кем-то общаться… Я не хочу их обидеть, но я бы поступила, как и ты, — она, наконец, посмотрела на Дмитрия прямо и неуверенно поджала губы, словно стыдясь то ли сказанного, то ли того, что только должно было сорваться с уст. — Потому что я хочу жить свою жизнь и совершать свои ошибки и потому что ты преподал нам всем пример. Не пойми неправильно, но мы иногда завидуем тебе.       — Завидуете? — Дмитрий нервно рассмеялся, все услышанное превосходило его ожидания и, возможно, его понимание, но в одном он был уверен совершенно: Ольга была на его стороне. Как некогда Мария, с той лишь разницей, что в отличие от сестры вдруг поняла его до конца и не посмела осудить. В горле забилась ранимая нежность, загорелось желание, как в детстве, обнять и робким шепотом поблагодарить, как банально, за доброту. Вместо этого Дмитрий лишь вытянул руку, несмело касаясь тонкого запястья. — Я не уверен, что тут есть, чему завидовать, но спасибо тебе.       Ольга улыбнулась краем губ. Потом отвела руку и снова развернулась к столу, принимаясь листать альбом. Дмитрий не смог удержаться от того, чтобы через плечо подсмотреть мелькающие эскизы: срисованная из книжки модель корабля, Алексей в матросской фуражке, ветка сирени, его собственный профиль, то живой и смеющийся, то суровый и какой-то враждебный.              — Кроме того, — продолжила девочка, принимаясь за новый набросок и бросая быстрый взгляд на склонившуюся к клавишам мать, — Юсуповы, кажется, намерены провести зиму в Царском селе.              Дмитрий чуть не подавился, хотя уж точно ничего не пил и не ел.              — Никто не знает точно, но Тане будто бы намекала мама. Она намерена встретиться с Зинаидой Юсуповой по какому-то «важному делу», так что многие теперь говорят о том, что они приедут. И если все будет хорошо, то наверняка их пригласят снова и… — она посмотрела на Дмитрия, который и не пытался скрыть нетерпения и радости, и негромко хихикнула, прикрывая рот ладонью. — Ты, наверно, с отъезда Марии не выглядел таким довольным.       Довольным? Эта новость была по-настоящему счастливой, Дмитрий даже не смутился тому, как заметно это было со стороны; в конце концов, что постыдного в радости от встречи с другом?              И братом.              Впереди было первое Рождество без Марии, семейный праздник без той, кто был его единственной семьей на протяжении многих лет. Конечно, рядом будут друзья, это ясно, но «рядом» — это Санкт-Петербург, отсюда, из Александровского дворца, кажущийся временами и несуществующим вовсе, а друзья — это нетрезвый шумный Даниил, запертая в собственном доме Анастасия и десяток-другой полузнакомых, по которым Дмитрий едва ли скучал. Но Юсуповы в Царском селе, это было нечто совсем иное, нечто, обещающее чудо. Он не смел и помыслить, что они когда-либо будут жить на расстоянии вытянутой руки, недолгой прогулки. Совсем как в Крыму.              Ольга снова окликнула Дмитрия, чтобы что-то спросить, но была тут же перебита оглушительным детским смехом. Алексей на пару со старшей сестрой вываливали на стол целую армаду бумажных кораблей.       — Смотри, это тебе!       — Мы подумали, что так ты нескоро соскучишься по морю и нескоро уедешь опять!              «…Погода в Петербурге, как и всегда, скверная. Хотя у вас, на севере, наверное, еще хуже. Но от этой серости, если честно, можно сойти с ума.       Вчера ездили в театр. Сегодня я был приглашен к Даниилу, он обещал представить меня своим знакомым, но получил срочную телеграмму: заболел, вечер отменяется.       Александра Федоровна продолжает каждый день музицировать в гостиной, и я каждый день становлюсь невольным свидетелем. Хотел бы я, чтобы ты была рядом, чтобы объяснять мне все тонкости музыкального искусства и тех пьес, что она играет. Приходится обращаться к Ольге. Должно быть, мои вопросы уже порядком ей надоели, и я удивлен, что она все еще не сорвалась на меня за глупость и необразованность.       Приеду следующей осенью, ты поразишься, каким высококультурным человеком я стал».              В комнате, кроме камина, не был зажжен ни один источник света. Отблески пламени играли на гранях стакана и наполовину опустошенного графина с водой. Граммофон в углу комнаты давно докрутил до конца пластинку и тихо трещал, никем не замечаемый. Завернутый в теплый плед Даниил не переставал крутиться в кресле, то проваливаясь в полудрему, то отчаявшись уснуть и возвращаясь к прерванному разговору.              Сперва Дмитрий удивился, когда лакей сказал ему, что князь и так принимает гостей, но, войдя в гостиную, осознал, что иначе быть и не могло: среди всех порочных эгоистичных друзей, стремящихся к вечному удовольствию, у Даниила было всего трое настоящих, один из них пребывал где-то вдали от Петербурга, а двое оставшихся собрались здесь.              Анастасия поправила плед, убедилась, что Даниил снова погрузился в недолгий беспокойный сон, и встала. Измятое платье, разводы на рукаве и волосы, собранные наскоро двумя лентами: как давно она здесь? В полумраке не так просто разглядеть, но Дмитрий отчетливо видел круги под широко распахнутыми глазами и различал несвойственную бледность, от которой не спасли небрежно размазанные румяна.       — Ваше Высочество, — она поклонилась, скорее, ради слуг, перебегающих туда-сюда по открывавшемуся за гостиной коридору.       Дмитрий в ответ наклонил голову. В горле было сухо. Он пришел помочь Даниилу, но в итоге очутился перед лицом совсем другого своего кошмара и другой вины, сделать с которой ничего не мог. Неопределенность их темного будущего вполне ясна, и жизнь Анастасии не была сказкой, а он, пусть и, так вышло, родился принцем, похоже, оказался предназначен не ей, и им обоим стоило это поскорее признать.              — Как он? — Дмитрий кивнул в сторону кресла.       — Когда он написал, что плохо себя чувствует, я почему-то подумала, что это холера, — вместо ответа сказала Анастасия и покачала головой. Впервые Дмитрий слышал, чтобы кто-то говорил о Данииле, шумном, беспорядочном и не по годам подвижном, с такой печальной нежностью. — Но обошлось. Лада говорит, что через пару дней он будет уже здоров.       — Лада была здесь? — Дмитрий, чтобы не разбудить больного звуком голоса, остался на расстоянии, в дверях. Он предложил Анастасии сесть на стул у стены и, словно паж, встал рядом, одним ухом прислушиваясь к хриплому дыханию друга.       — Он весь горел, — точно оправдываясь, пояснила Анастасия. — Врач ничем не мог помочь, так что я решила послать за ней.       Дмитрий понимающе кивнул и завел руки за спину. Даниилу повезло: каким-то чудом он сумел окружить себя людьми, не знающими безразличия. Пусть Лада и допускала порой ошибки (или стеснялась признаться в своем незнании), обычную простуду или лихорадку она бы распознала. Никаких поводов для беспокойства. Им оставалось только быть рядом, чтобы развеять одиночество и усмирить собственную эгоистичную совесть.              А впереди была целая ночь. И значит, можно было поговорить о другом.              — Я собирался заехать к вам, когда вернулся.       «И испытал облегчение, когда вас не оказалось дома».       — Так не вовремя… Мы были в Москве. Вернулись пару дней назад.       — Да, мне рассказал Даниил, — губы невольно дрогнули. Какая до ужаса нелепая ситуация. Как так вышло, что все самые важные и самые светлые знакомства в жизни Дмитрия произошли лишь по вине и воле этого человека?       — А мне он не писал, что вы меня искали, — притворно рассмеялась Анастасия. Казалось, ей больше хотелось заплакать. — Вы что-то хотели?       — Всего лишь проведать вас, — соврал Дмитрий и все же сел, на край тумбочки, что было, конечно, совершенно неподобающе, но дурное всегда крайне притягательно. На счастье, прислуга наконец-то успокоилась и перестала раздражать своей суетой.              Беседа становилась более неловкой. Слова, скрипящие на зубах, ощущались не просто сжатыми до звуков мыслями, а брошенными в колодец камнями: глухо падали в воду, и гулкий всплеск еще долго звучал, поднимаясь наверх всей своей тяжестью. Но странным было и молчание, словно им, почти породнившимся и навеки друг другу дорогим, стало не о чем говорить и нечего доверять.              — Летом… — Дмитрий откашлялся, — все было как-то неважно. Я злился на вас, потому что не мог понять, почему вы не попытались помочь Феликсу. Потом я был болен, и, сам не знаю, что на меня нашло, мне тяжело было общаться с людьми. А потом мне нужно было уехать к сестре, так что я так и не попытался отыскать времени, чтобы все объяснить и извиниться по-настоящему, а не второпях.              А самым подходящим местом, чтобы расставить все точки над i, была признана пропахшая болезнью гостиная их друга. Но не откладывать же снова, запутывая их и без того дошедшую до странности игру в любовь.              — Я не виню вас, — просто ответила Анастасия и снова посмотрела на Даниила. Возможно, только лишь возможно, она искала любой предлог, чтобы не смотреть на Дмитрия. — Он рассказывал мне, что вы нередко проводили вместе вечера и что вы сами на себя не походили. Должно было случаться что-то ужасное, чтобы даже он это заметил.       Дмитрий невесело усмехнулся. Он почему-то не предположил, что Даниил снова расскажет всем о его слабостях. Что ж, пусть так, ему нечего было скрывать. Ничего из того, что было известно Даниилу.              — И все равно это был не очень красивый поступок с моей стороны.       — Вы ничего мне не должны, — Анастасия поджала губы и рвано вдохнула. Наверное, она тоже многое поняла за минувшее лето, и осознание это, пусть и было очевидным, но от того не становилось приятнее. Считала ли она в самом деле, что имеет хоть малейший шанс стать супругой Великого князя? Нет, она была умна и на мир смотрела вполне трезво. Но кому это облегчит боль? — Мы ведь так и не стали…друзьями, не так ли?       Дмитрий заметил у нее на шее подаренное в тот самый день колье. Раньше, когда он преподносил его дрожащими от волнения руками, оно представлялось ему скромным, но все равно красивым, изящным, подчеркивающим красоту длинной шеи и ключиц. Сейчас же показалось безвкусным, теряющимся на линии между воротом платья и спадающими локонами жидких волос.              — Не все так быстро, — он неловко улыбнулся: как лицемерно это звучало из его уст. Не быстро ли он доверился Феликсу? Человеку, который, по мнению всех окружающих его прежде людей, заслуживал этого меньше всего? И не произошло ли это на глазах у всех, чтобы не осталось ни единой возможности утаить?       Анастасия опустила голову.       — Мы ездили в Москву к товарищу отца. Его невестка умерла, и он ищет для сына новую. Он военный, получает чин за чином, выгодная партия. И если меня выдадут замуж за него, то я должна буду уехать. В таком случае больше у нас времени и не будет.       Она говорила спокойно, без слез, быстро и четко, как дурной актер заученный текст — без эмоций и желания их вызвать. Впрочем, не вышло, и вся тяжесть ее одиночества обнажалась словами, как короткими взмахами ножа. Сколько ей лет? Дмитрий не знал. И со многими ли мужчинами, подобными нему, Даниилу или Юсуповым она была знакома? Многим ли заглядывала в глаза, без слов умоляя вызволить ее из этого мира? И никто из них не был готов пожертвовать своей гипотетической любовью в обмен на ее душу. Дмитрий стиснул зубы, он полагал этот брак невозможным, потому что его бы никто не одобрил, но перед глазами снова вставала фигура отца и девушки, которую он любил больше всего остального мира.              И еще можно было все исправить. Здесь и сейчас. Но Дмитрий не мог себя обмануть: он не пойдет на это. Не хватит бунтарства, сил, решительности, уверенности… Он будет смотреть, как чистый ребенок задыхается в чужой грязи, и протянет руку лишь для того, чтобы пригладить волосы на прощание. И ни ненависть, ни стыд, ни ужас ничего не изменят. Он в исступлении раздерет кожу на груди, чтобы унять биение сердца, но все равно останется в стороне.              Было бы жестоко и глупо убеждать себя в обратном. Лучше сразу расписаться в своей бесполезности и трусости.              — Если я еще могу что-то для вас…       — Я не хочу ни о чем вас просить, — Анастасия подняла на Дмитрия взгляд и улыбнулась. Он так давно не видел ее, не разговаривал по-настоящему, а теперь почти совсем не узнавал в этих траурных чертах ту первозданную красоту жизни, которой некогда очаровался. — Вы очень много сделали для меня, Ваше Высочество.       — Я не сделал ничего, — отрезал Дмитрий, вскакивая на ноги.       — Тише! — она зашипела, с беспокойством оглядываясь на Даниила. К счастью, он и не пошевелился, жалостливое сопение оставалось мерным фоном их беседы.              Подчинившись, Дмитрий снова сел. Анастасия потерла лицо ладонью и неслышно зевнула, закрывая глаза на долгие полминуты.              — Как вы вообще здесь оказались? Да еще и в такой час? Ваши родители… — глупый вопрос, совершенно неважный, но глупее было только молчать. Упускать шанс, быть может, один из последних.       — Я уехала еще днем. Придумала что-то, если честно, и сама не вспомню: мне нужно было ехать, я не могла иначе, волновалась и…вышло как-то случайно, — она смутилась. — Не хочу думать, что будет, когда я вернусь. Может, меня и на порог не пустят, но это было бы слишком хорошо.       — Я и не представлял, что он вам так дорог.       — Он стал моим первым другом. И хотел жениться на мне, — она улыбнулась, — пока не встретил Феликса.       — А потом?       Анастасия подняла взгляд, будто бы чему-то удивилась, и продолжила:       — Потом Даниил ближе узнал мою семью и… Многое не совпало. Но у него не было никого, кроме нас, как и у меня. Они старались познакомить меня с людьми, которые нравились им самим, в надежде, что хоть где-то счастье улыбнется мне, но, вы знаете, все друзья Даниила — такие же, как он, нет, хуже него. И я бы не смогла… А друзья Феликса, — она задумалась, — те, что могли на мне жениться, не моего круга. Или, скорее, я не их.       Дмитрий кивнул. Он невольно принялся перебирать в голове имена собственных знакомых. Кто из них искал жену? Кто из них был готов стать супругом совсем юной девочки, не имеющей за душой ни гроша? Браки без любви — не редкость, но браки без любви и без расчета… В чем же тогда смысл? Одно лишь милосердие? Боже правый, да кто пойдет на такое?              — Я тоже попытаюсь кого-нибудь найти, — прочистив горло, пообещал Дмитрий. Безумная затея. Она ни к чему не приведет. Но ему так отчаянно хотелось сделать хоть что-то, пусть даже идея заранее обречена на провал.       Анастасия понимала это так же отчетливо. Она не стала благодарить: только улыбнулась снова и поднялась, потому что Даниил, кажется, проснулся. Дмитрий не нашел в себе сил подойти к нему сейчас. Не после того, что он узнал о нем: бывший предатель снова и снова обнажал в себе лучшие черты в глазах других людей. И начинало казаться, что Дмитрию одному с ним не повезло.       «Вы говорили, что узнали о проблемах в своих хозяйствах. Надеюсь, все разрешилось или вот-вот разрешится благополучно. Расскажите ли вы, что случилось? И могу ли я чем-то помочь?       О вас теперь говорят в Александровском, будто вы обещали провести зиму здесь, в Царском селе. Если честно, я был бы очень рад. Ваш Рождественский подарок лежит на моем столе, и каждый раз цепляет взор, так и манит открыть, не дождавшись. Вы умеете заинтриговать! Но куда больше я все же хотел бы видеть в Рождественский день вас, и вашу семью, и Лемминкэйнена».              Ольга Николаевна походила на свою младшую сестру куда сильнее, чем хотелось признать, и по большей части — в привычке добиваться своего, с той лишь разницей, что Анастасии просто делала, невзирая на запреты и предпочитая после извиниться, нежели не попробовать вовсе, а Ольга умела уговаривать. И если родители научились разнообразия ради настаивать на своем, то Дмитрий, как и все прочие жители дворца, были куда слабее; не так просто сохранять уверенность и настойчивость, когда вопросы, аргументы и жалобы сыплются каждый день: за завтраком, во время прогулки, во время случайных встреч в коридорах, в библиотеке перед сном.              Впрочем, то были оправдания. Правда же заключалась в том, что в глубине души Дмитрий, пожалуй, не так сильно хотел ей отказать. Он, честно, не хотел выделять из детей Императора кого-то особенного, но Татьяна была слишком серьезной, Анастасия — слишком шумной, Мария — слишком привязанной к отцу и младшей сестре, и разговаривая с ней непременно приходилось принимать во внимание кого-то еще. Алексей же, хоть и был обожаем сестрами (и обожал их в ответ), к Дмитрию тянулся совершенно искренне и в некоторой мере амбициозно, и, в конце концов, он сдался: осенью их почти забытый ритуал с чтением сказок стал практически ежедневным, разве что выбор книг стал значительно шире. А Ольга…. Что ж, некогда Дмитрий действительно видел в ее заботе и рассудительности свою сестру, но теперь, глупо спорить, он разглядел в ней ее саму: всегда готовую помочь, но жаждущую внимания в ответ, порой нетерпеливую, немного капризную, невероятно любящую семью, но не ослепленную этой любовью, и, что важнее, с ней можно было говорить, она хотела слушать даже тогда, когда не была согласна, в обмен же она ждала только уважение и честность, и их у Дмитрия вполне хватало. По крайней мере, первого точно.              Итак, время, проведенное в компании Ольги, Дмитрий полагал по-настоящему приятным, пусть прежде ему и надоедало становящиеся порой излишним внимание со стороны девочки. А потому от идеи ее очередного «творческого проекта» он для виду отказывался всего три или четыре дня, а потом сдался, театрально вскидывая руки и ломая голос и пытаясь обмануть одного лишь себя.              — Это не займет много времени, — обещала Ольга, поправляя шторы и хмурясь на пасмурное небо. — Если, конечно, ты будешь меня слушаться.       Дмитрий фыркнул, пряча смущение от таких слов, и постарался удобнее устроиться в кресле, которое, похоже, отныне стало его пристанищем на ближайшую пару часов.       — Ума не приложу, зачем бы Марии понадобился мой портрет, — обозначил он спустя пару минут. Во-первых, было скучно, потому что Ольга все еще была занята установкой мольберта и не обращала на него самого никакого внимания, а во-вторых, избавиться так просто от амплуа недовольного мученика было непросто. Дмитрий шел на великую жертву, соглашаясь позировать ей, и этот миф должен прожить хотя бы начала работы. — У нее достаточно моих фотографий, и я не думаю, что Вильгельм решит повесить в их гостиной…       Ольга хихикнула, глядя на него поверх деревянной доски, разделившей комнату пополам. Дмитрий улыбнулся ей в ответ и тут же постарался вернуть своему лицу прежнее выражение, рассмешив их обоих еще сильнее. Радовать других всегда до невозможности приятно, и приносит совершенно особенное счастье.       — Последний раз тебя фотографировали ещё весной, — Ольга вернулась к своему занятию, снова скрывшись на половине художника, гремящей карандашами, кистями и ещё бог знает чем, что абсолютно точно не пригодится в первый день. — А с тех пор…       — Не так уж я изменился, — возразил Дмитрий, резко выпрямляясь.              «Не внешне уж точно», — подумал он мгновением позже и подавил желание улыбнуться, на этот раз, с тоской и скорбью. Нет, не так уж он скучал по печальному, вечно проклинающему календарь мальчику, которым тогда был, но все же было что-то такое в необходимости признать необратимое расставание.              Ольга, чье лицо было наполовину скрыто мольбертом, наполовину — в неестественной позе вывернутым плечом, промолчала. Разумеется, она не согласилась с его словами, но и спорить сейчас не хотела. К счастью.       — Во-вторых, — продолжила она, наконец поднося карандаш к бумаге и уверенным взмахом обозначая первую линию эскиза, — это не просто портрет, а портрет, который нарисую я. И который Таня, возможно, потом вышьет. Я не думаю, что мы могли бы придумать подарок более Рождественский, чем этот.       Дмитрий на секунду позволил себе вспомнить о подарке, который он сам готовил для Юсуповых последние две недели, и еще о свертке с книгами, который раздражал и манил его каждый божий день, а еще о том, что, кроме этого, он совершенно не начал готовиться к празднику. И в этот раз посоветоваться с сестрой точно не получится, оставалась одна надежда, что Феликс вернется в Петербург хотя бы за неделю до Рождества.              Признав свое и без того очевидное поражение, Дмитрий молчал.       — Я права? — Ольга хитро прищурилась и, дождавшись подтверждения, широко-широко улыбнулась, демонстрируя ровные кончики белых зубов. — Отлично, поверни чуть-чуть голову вправо. Вот так.              Какое-то время Дмитрий смотрел в окно, но во всем пейзаже парка не менялось ничего, кроме угла наклона сгибаемых ветром деревьев: тоскливое зрелище; большая часть деревьев будто бы и не замечала надвигающейся бури, но вот новые насаждения, появившиеся то тут, то там не более полугода назад грозились не дожить до зимы. Вновь заскучав, да и расстроившись, Дмитрий чуть повернулся, надеясь, что это не помешает Ольге, и принялся теперь наблюдать за ней, сосредоточенной и серьезной. Ее жесты были полны уверенности, цепкий взгляд словно срывал кожу и бросал ее прямо на бумагу, как есть, живую, лишь бы смотрелось достоверно. Временами она то кривила губы, то поджимала их, то принималась что-то беззвучно обозначать самой себе, точно говоря с кем-то незримым. Пышные волосы, скрученные в свободную косу, подрагивающие брови, искрящиеся глаза, подвижные руки, скользящие над мольбертом так, как если бы он ничем не отличался от клавиш фортепиано. Она была красива, и в этой красоте не было ни царственности, ни важности, ни выученности — голая жизнь и глубокая страсть творца, а все остальное без оглядки отступало.              А когда Дмитрий понял, что рассматривает свою художницу слишком долго, было уже поздно: их взгляды пересеклись уже в третий или четвертый раз, Ольга покраснела, почесала нос и прижалась к своему рисунку, будто бы и его защищая от лишних свидетелей. Дмитрий с прежним усердием стал рассматривать наборный паркет и узор ковра, той его части, которую можно было видеть, не шевеля головой: идти на этот риск второй раз он готов не был.              — А было бы здорово, — спустя полминуты заговорила Ольга, внимательнее присматриваясь к только что проведенной линии, — если бы мы успели сделать общую фотографию все вместе: родители, мы и вы с Марией.       Дмитрий не нашелся с ответом. Ольга была очевидно права, и нет смысла соглашаться, если все ясно и так. У Марии был альбом (и неизвестно, увезла ли она его с собой, что более вероятно, или оставила где-то во дворце), в котором хранились совсем старые фотографии родителей, смешные снимки, на которых они сами еще совсем детьми, потом — с покойным дядей и тетей Эллой, и уже из Петербурга: Царское село, Мария с Ольгой и Анастасией, Дмитрий с Николаем у пруда, подписанные девочками собственные портреты, но никогда — все вместе.              — Я думаю, однажды она приедет, и тогда мы обязательно…       — Все равно обидно, — Ольга нетерпеливо мотнула головой. — Столько времени упущено.              Дмитрий промычал что-то неубедительное в знак понимания, и неожиданно вскинулся, ломая, как иссохшую древесную корягу, позу, до миллиметра выверенную и уже оформившуюся на рисунке.       — А что, если ты такую фотографию нарисуешь? Возьмешь наши фотографии за один период, придумаешь, как всех разместить, скажем, на мосту, или на крыльце, или… И нарисуешь!       В первую минуту Ольга смотрела на него, как на совершенного безумца. Во-первых, Дмитрий нарушил первое правило натурщика, а во-вторых, был будто бы не в своем уме: предлагать рисовать фотографию, такое еще надо придумать. Однако, как только смысл услышанного наконец-то обрел форму в мыслях и воображении, девочка не смогла сдержать восторженного вздоха. Она посмотрела на Дмитрия, на свой рисунок, в момент потерявший всякий смысл, прикрыла рот рукой и наигранно возмущенно воскликнула:       — Почему ты не предложил это раньше! Мы снова теряем время! Я ведь еще могу успеть к Рождеству… — она снова засуетилась, проговаривая все это скорее для себя, чем для Дмитрия, но он все равно слушал каждое слово. Порыв ее вдохновения в самом деле оказался легким ветерком, вскружившим в комнате пыль. Можно было вздохнуть полной грудью. Дмитрий снова расслабленно откинулся на спину и заулыбался. — Интересно, Папа найдет фото Алексея? Он ведь так быстро растет! И тогда можно со всеми собаками… Нужно будет обратиться к учителю, но немного, в конце концов это же наш подарок. Дмитрий!       Он вздрогнул от неожиданности. Со стороны это было, конечно, смешно, но Ольга отчего-то стала еще серьезнее, чем прежде. И вовсе будто бы грусть мелькнула в чистых, все еще детских глазах.       — А свои фотографии ты мне тоже дашь или, — она оглянулась, снова опускаясь на стул, и продолжила, расправляя юбку: — мы можем продолжить так?       Дмитрий повел плечом:       — Можно и так. Фотографии слишком долго искать.       Ольга оживленно улыбнулась и вновь ухватилась за карандаш. И на этот раз она была куда более придирчива: голову влево, руку выпрямить, плечи чуть вниз («иначе слишком похож на адмирала»), но Дмитрий терпел эти издевательства над своей природой безропотно, если не с некоторым трепетным удовольствием. В конце концов, Ольгу переполнило настоящее первозданное вдохновение, а с таинством общения с музой не сравниться даже тайнам Юсуповых.       «Мне кажется, Анастасии становится все хуже с каждым днем. Мы видимся так же часто, как и весной, и она говорит, что это вселяет в ее родителей надежду все же найти партию более выгодную, чем тот офицер, какой бы чин он ни носил. Конечно, они гонятся за деньгами, а я, верите, никак не пойму, зачем им это? Думают ли они, что, будь мужем Анастасии какой-нибудь князь или граф, он стал бы и им делать роскошные подарки на каждый праздник? Вовсе нет, их жизнь не изменится с ее замужеством, так не все ли равно, будет она страдать в нищете, с человеком ей приятным, или в золоте, но с очередным бессердечным деспотом?       Если честно, я очень переживаю за нее. Возможно, переживаю сильнее, чем за Марию: ее жениха я знал лично, да и она всегда умела за себя постоять.       Страшнее всего ощущение, что я так и не смог ей помочь».              Празднование тринадцатилетия Ольги должно было быть куда более праздничным. Были разосланы приглашения, приготовлены подарки, девочкам на заказ шили платья. Чтобы все снова было перечеркнуто бесстрастной смертью, не терпящей возражений и не умеющей ждать. Великий князь Алексей Александрович умер так же чинно, как и жил: в зловещей красоте залитого дождями Парижа. Из уважения к человеку, который, кто знает, может никогда об этом и не услышать, двери Александровского дворца закрылись для гостей, накрытый стол сменился на ничем не отличающийся от вчерашнего и завтрашнего ужин, а вручение подарков больше походило на дачу взятки, тихую и незаметную.              Неудивительно, что Ольга и разобрать их решилась не сразу. Шелестящие упаковки напоминали ей о безнадежно испорченном торжестве, о скорби и о чувстве вины за обиду, которую она испытала, узнав, что чья-то несвоевременная кончина помешает ее празднику. Всего лишь мимолетная мысль, но как жестока она была, и как глубоко вонзилась.              Но время шло. Во дворце готовились рождественские вечера, концерты, приемы гостей; в конце концов, жизнь не будет вечно пресмыкаться перед ядом потери, она уже восстанавливалась в правах и звучала из всех углов скрипом граммофона и несмолкающими голосами. Настала пора приходить в себя: они не были безутешными вдовами, обязанными прятаться за непроницаемыми вуалями, так к чему тогда все это?              Великий князь не вникал в те дела семьи, которые не касались его лично, а потому имел поверхностное представление о празднике, на который была приглашена Александра Федоровна со старшими дочерьми в начале декабря, но не заметить восторг и волнительное оживление, вызванное этой новостью, невозможно. Сезон балов, маскарадов, долгожданных встреч и слезных расставаний — той жизни, которая все еще оставалась для них недоступной, словно предлагал им прижаться глазом к замочной скважине, впервые знакомясь с этим трепетом, охватывающим все светское общество в конце осени.              — Если я встану тебе на плечи, и мы наденем платье mammy, то никто и не поймет, что это мы, а не какая-то незнакомка! — утверждала Анастасия, уверенно раскладывая перед Марией фотографии, где она их только взяла, юных дам в шляпах с огромными полями, почти закрывающих лица.       — Нас и из дома не выпустят, — возражала ее сестра, недоверчиво хмурясь.       — Выпустят! — на этих словах она оглянулась на Дмитрия, продолжая возбужденно перебирать оставшиеся в руках три-четыре снимка. — Вот, Митя нас проводит.       — Почему это? — он усмехнулся, заложил пальцем книгу и прикрыл ее, отмечая, что не запомнил и половины прочитанного за вечер. Детские разговоры оказались куда интереснее, чем тяжеловесные описания французских войн.       — Ты вечно куда-то уезжаешь, а потом всех обманываешь, что были важные дела, — последние слова Анастасия протянула нарочито громко и невинно улыбнулась. — Не бойся, нам можно доверять. Мы не выдадим.       Краем глаза Дмитрий заметил, как Мария, словно по команде, поднялась с дивана и прикрыла дверь в соседнюю комнату, куда не так давно удалилась их матушка.       — Почему ты думаешь, что я вру? — поинтересовался Дмитрий. Да, Анастасия была права, но допустить мысль о том, что все его попытки сохранить свою частную жизнь в секрете хоть от кого-то напрасны, слишком болезненно, и потому он продолжал улыбаться, убежденный, что девочка не сможет сказать ничего толкового.       — М-м, — она задумалась, вытянула перед собой ладонь и начала загибать пальцы, — за важные дела не принимаются с такой радостью, важных дел не может быть так много, ты никогда не объясняешь, что это за дела и почему о них никто не знает, ну и… Какие у тебя могут быть дела?       Будь Анастасия на несколько лет старше, последний аргумент прозвучал бы оскорбительно, но пока Дмитрий рассмеялся случайной шутке. Но Анастасии этого было мало. Она упала в кресло, задумчиво приложила руку к губам, явно изображая своего отца, и деловито произнесла:       — Мы вот гадаем, ты в кого-то влюбился или ищешь для нас подарки на Рождество.       — Все уверены, что ты ищешь подарки, потому что такие хорошие, как делаешь ты, нельзя найти за два дня, — заметила Мария.       — Вот и не все!       — Все, кроме тебя и Алексея!       Дмитрий усмехнулся, подпирая щеку рукой. Если бы они знали, каким чудом ему тогда достались подарки… И как он не хочет думать о необходимости искать их в этом году в одиночестве. Похоже, приблизиться к им самим установленному эталону будет крайне трудно.              Девочки, продолжающие свой спор (Дмитрий находил его умилительным и несколько смущающим одновременно), чуть не подпрыгнули, когда дверь, недавно прикрытая, отворилась. Они наверняка были уверены, что мама спешит отчитать за излишний шум в этот поздний час, однако на пороге была всего-навсего Ольга.              Если только к ней можно применить это грубое уничижительное слово.              Подчиняясь слепому инстинкту, Дмитрий поднялся ей навстречу не в силах отвести взгляда от нежного сиреневого платья, от лент, опутавших тонкие руки, аккуратно убранных волос и непривычно застенчивой улыбки. Никогда еще Ольга, девчонка, которую он знал всю свою жизнь, не была такой красивой, такой нежной и взрослой. Ее тонкое отражение на оконном стекле неуверенно терзало скромный веер, верхнюю юбку и все, до чего дотягивались пальцы. Но это отражение! Сама Ольга, конечно, не могла проявить и единой слабости. В этой первозданной юной красоте их просто не было.              — Ты прекрасна, — Дмитрий наклонился, чтобы поцеловать холодную, даже сквозь перчатки, ладонь, и на секунду позволил себе закрыть глаза.       И вспомнил совсем другое платье, то ли придуманное им, то ли в самом деле забытое на много лет. Яркое, почти вызывающие. Черные перчатки. Черная шляпа, как на тех фотографиях, что показывала Анастасия.       И совсем другие холодные руки.              Дмитрий отстранился, может быть, довольно резко, потому что Анастасия позади громко хихикнула и тут же, приняв прежний важный вид, подбежала к сестре, осматривая ее платье.       — Как-то тут криво, — заметила она, присматриваясь к незаметной для глаза детали.       Ольга покраснела еще больше, неудобно выворачиваясь, чтобы рассмотреть, что же так не понравилось Анастасии.       — Не слушай ее! — Мария помотала головой. — Дмитрий прав! Ты очень красивая!       Анастасия хихикнула снова, замирая на долю секунды, а потом все же отошла. Всего на пару шагов, чтобы иметь возможность напоследок осмотреть сестру с ног до головы. Дмитрий последовал ее примеру. Господи, Ольга в самом деле была особенно изумительна в этот вечер! Он почти завидовал тем, кто увидит ее на празднике, смеющуюся, полную жизни, юности и чистоты.              И как же дьявольски настойчиво в голову лез образ той, кому не нужны были репетиции, комплименты, лишние примерки, чтобы быть уверенной в своей красоте. Почему Дмитрий не нашел способ подойти тогда? Почему не озвучил ей то, что застыло на губах у всех восторженной публики? И изменило бы это хоть что-нибудь? Сложилась бы история иначе? Он уже задавался этими вопросами, но, признавая их бесполезность, забывал, чтобы потом вернуться вновь.              — Дмитрий?! Митя! — он дернулся, неловко отворачиваясь. Какой стыд! Должно быть, Ольга подумала, что он так нагло ее разглядывает, будто, как и Анастасия, ищет малейший изъян, чтобы придраться.       — Похоже, ответа мы не получим, — усмехнулась Анастасия и вернулась в свое кресло, принимаясь болтать вытянутыми ногами.       Боже, он ещё и прослушал какой-то вопрос!       — С тобой все в порядке? — Ольга сделала шаг навстречу, ее веселое смущение тут же сменилось беспокойством. Тем самым, которое Дмитрию было почти унизительно.       — Не переживай, в обморок падать не собираюсь, — он улыбнулся как можно мягче, чтобы услышать позади совсем тихое: «Видишь же, я говорила!»