Из света и тени

      

Июнь! Семнадцать лет! Сильнее крепких вин Пьянит такая ночь…

Артюр Рембо

10 сентября 1908 год Кореиз, Российская Империя

             Ночные кошмары давно не мучили Дмитрия с той же силой, что в июле. Запоминающихся снов вообще было мало, словно он и не спал вовсе, а только лежал с закрытыми глазами ночами напролет и смотрел в темноту смеженных век. И на утро помнилось только, как тяжелели мысли, потом исчезли в одно мгновение и появились вновь лишь после пробуждения.              Но в тот день Дмитрию впервые за долгое время приснилось что-то настоящее, яркое, наполненное цветами, звуками и запахами. И чувствуя, что просыпается, он всеми силами пытался забрать с собой в реальность хоть что-то: хоть один образ, одно слово, но ничего. Часы пробили шесть. Уже смеркалось. Солнце оставалось достаточно высоко, но свет его не был ни ярким, ни теплым; как часть картонной декорации, оно двигалось по заданному маршруту, скрываясь, словно в кулисах, в плотных облаках.              Пожалуй, стоило проспать до следующего утра, чем вставать в такой час, но перед гостеприимными хозяевами и без того уже стыдно: Дмитрий проспал больше десяти часов, так и не поприветствовав родителей Феликса по приезде. Зато, к своему удивлению, встретил тетю Эллу, еще не до конца проснувшуюся, но уже приветливую и, как всегда, по-матерински заботливую. Она обняла его, сонного, зевающего на пороге своей спальни, пожелала зачем-то удачи и испарилась. Должно быть, закрыв глаза на несколько лишних секунд, Дмитрий просто не заметил, как она спустилась в сад или ушла дальше по коридору, и смирился с этим. Может, это и вовсе было лишь частью сна. А если нет, то у них еще будет время поговорить.              Впрочем, теперь, наскоро одеваясь и приводя в порядок растрепанные сном волосы, Дмитрий приходил к выводу, что тетушка вполне реальна. Он будто и до сих пор чувствовал цветочный аромат, которым всегда пахли ее вещи. Пожалуй, она была последним человеком, которого Дмитрий предполагал здесь встретить, но, о, как причудлива судьба.              Интересно все же спросить, как так вышло, когда представится возможность.              Дмитрий выглянул из комнаты и осмотрелся. Их прогулка на рассвете, начавшаяся, как сцена из старого романтического романа, стала последним рывком, на который он оказался способен. Дмитрий промок (то ли из-за спуска почти бегом по склону холма, то ли из-за того, что, поскользнувшись, все же упал в умытые росой кусты), проголодался и истратил последние силы на то, чтобы подняться по лестнице на второй этаж и по инерции посмеяться над очередной шуткой Лемминкэйнена. Падая в кровать, он так ни о чем и не пожалел.              Не жалел и теперь, когда сосредоточенно оглядывался, пытаясь восстановить в памяти расположение комнат. Минуту спустя Дмитрий спустился по лестнице в столовую, весь дом словно тоже спал: по дороге он не видел слуг и не слышал и шороха. Все замерло, как в замке Спящей красавицы, а потому издали слышимый звон посуды вызвал настоящее облегчение.              Дмитрий ещё раз поправил рукава и ускорил шаг. В голове мелькнули и растворились какие-то варианты оправдания: "Простите, я плохо сплю в поездах" или "Шум моря так убаюкивает", но все они звучали смешно, а главное, бесполезно. Что-то подсказывало Дмитрию, что в этом доме он точно не должен лгать или притворяться. Он спал так долго, потому что устал, потому что живой, и вряд ли это сложно понять.              Но в столовой сидел всего лишь Лемминкэйнен, обхвативший длинными пальцами крошечную кофейную чашку. В его ладонях она смотрелась совсем как кукольная.              — Понимаю, почему вы с Феликсом нашли общий язык, — усмехнулся он, не поворачивая головы на звук шагов. — Будь его воля, он бы всегда просыпался в этот час.       Дмитрий неловко усмехнулся и, осмотревшись, все же сел за стол. Рядом с Лемминкэйненом все равно спокойнее, чем в залах незнакомого дворца. Меньше всего ему хотелось бы случайно забрести в покои князя и княгини или разбудить Феликса, если он все ещё не встал.              — Будете кофе? — совершенно буднично поинтересовался Лемминкэйнен. Дмитрий задумался на мгновение, прислушался к себе (во всем теле было совершено пусто) и кивнул. Почему бы и нет?              Великий князь сидел спиной к окну, и заката уже не видел: только его следы, подобно отражению в разбитом зеркале, скользили по белой скатерти, то ли впитываясь в нее, то ли стекая на пол. Терялись даже эти последние крупицы света. Бесшумно разыгрывали свой танец шторы, похожие на первые хрупкие волны шторма.              Принесли ещё одну чашку, налили кофе, ароматный, но очень горький. Дмитрий отставил его после одного обжигающего глотка и, обернувшись к окну, прикрыл глаза. Отсюда так хорошо было слышно море. Море и больше ничего. Какая благодать, Боже, Дмитрий совсем не знал, как сильно он устал! Не в пути, нет. За это лето. Может быть, за весь этот год. Когда в последний раз выдался хоть один день без переживаний о будущем, без фальшивых улыбок, без усталых молитв в замкнутое куполом небо? Ему был слишком нужен этот отдых.              — Куда все делись? — спросил Дмитрий, нехотя открывая глаза. Что-то в нем ещё боялось, будто жизнь найдет, чем нарушить спокойствие, но всё осталось на своих местах. Только сменил позу Лемминкэйнен, и шторы танцевали немного медленнее, как будто устав.       — Гуляют в парке. А Феликс должен скоро подойти: как я и говорил, он сам проснулся не более четверти часа назад, — бодро отозвался Лемминкэйнен и насмешливо добавил: — А что? Страшно оставаться со мной наедине?       Дмитрий смерил его ещё сонным взглядом и подался навстречу:       — Феликс говорил, будто вы готовы съесть целый табун лошадей, так что же вас удержит от того, чтобы лишить жизни одного единственного юношу?       Лемминкэйнен ахнул, прислоняя к груди раскрытую ладонь.       — Вот и неправда! Он не говорил про табун!       — А вы, стало быть, подслушивали наш разговор?       — И, кроме того, — игнорируя его комментарий, добавил Лемминкэйнен: — какое мне удовольствие вас грызть? Кожа да кости!       — То есть в противном случае...              — Боже правый! — они оба подскочили на месте, оборачиваясь в сторону двери и, верно, задаваясь одним и тем же вопросом: как долго Феликс наблюдал за ними? — Если честно, теперь я удивляюсь, что вы доехали до Крыма. Дмитрий, вы ночью спали или бдели, чтобы вас не укусили за бочок?       — Ах, так вот, почему моя книга утром была такой потрёпанной.       — Клевета! — Лемминкэйнен с горячностью ударил рукой по столу, не рассчитав силы, и болезненно дернулся, едва не вскрикнув.       — Новый стругать будешь сам, — флегматично заметил Феликс и все же прошел внутрь. Он перевел взгляд с Лемминкэйнена на Дмитрия и вежливо поинтересовался, успел ли он отдохнуть и наконец-то выспаться после долгой дороги. Тот бодро кивнул и поднялся на ноги: сидеть, пока Феликс стоял рядом, чуть опершись о стол кончиками пальцев, было почему-то не очень правильно.       Никто не зажигал в столовой света, и закат, постепенно пожирающий весь мир и вбирая его в темноту, скрадывал силуэты. И Феликс, и без того порой совершенно не похожий на живого человека, вновь выглядел так. Тонкие черты, худоба, которая не так часто идет мужчинам, и задумчивый, в самом деле изменившийся взгляд. И все же, нет, Лемминкэйнен не был прав: это был тот самый Феликс Юсупов. Тому не было объяснений, ничего, сильнее предчувствия, но Дмитрий знал, что нужен только подходящий час и недолгий, но единственно верный разговор, чтобы смыть тяжелую серую глину его скорби. Эта уверенность была выше его, но она была неискоренимой. И утром они к этому правильному часу оказались очень близки.              Ничего не будет, как прежде. Это невозможно. Они все изменились навсегда, но в изменениях никогда не бывает ничего однозначно плохого. «Видишь, Лемминкэйнен, я могу не делить мир на черное и белое». И среди всех забот они отыщут время для безмятежного смеха, для глупых шуток, для молчания, для всего на свете.              Потому что пока еще живы. И этого хотел бы для них Николай.              Никогда еще с такой ясностью Дмитрий не осознавал смысла своего письма. Сложись все иначе, затеряйся оно по пути в Москву, он бы в самом деле счел, что Юсуповы вычеркнули его из своей судьбы. И все бы кончилось. Совсем недавно, год назад, Дмитрий был просто горд, что ему позволили стоять рядом, но теперь он был готов отказаться от них навсегда, если бы это облегчило им жизнь. И все же не быть рядом, не иметь права видеть и говорить, не вызывать их улыбок и смеха — это стало бы мукой. И Дмитрий не находил смелость ответить даже себе, смог бы он ее вынести или нет.              Какое-то время они молчали. Поглощенный своими мыслями, Дмитрий просто не замечал очевидной неловкости затянувшегося момента; Феликс, внимательно изучая его, стоял напротив, не шевелясь, будто и не дыша. Лемминкэйнен, склонившись над своим кофе, безмолвно наблюдал. Прошла, наверное, пара минут, прежде чем, не выдержав, он со звоном опустил чашку на блюдце и тут же встал: стул жалобно заскрипел по полу не лучше, чем нож по пустой тарелке. Дмитрий вздрогнул.              — Не знаю, как вы, господа, а я все же не собирался сутками валяться в кровати.       Феликс, не глядя на него, согласился:       — Он прав. Как насчет прогулки по берегу, Дмитрий Павлович? Впрочем, когда мы дойдем, будет уже совсем темно, но и в этот час море достаточно красиво.       — Я думал, мне следует сначала поприветствовать ваших родителей, потому как я не встретился с ними утром.       Феликс пожал плечами.       — Мы можем случайно наткнуться на них в парке. Или, в любом случае, они будут в гостиной, когда мы вернемся, — он усмехнулся. — В этот раз никаких прогулок до рассвета, обещаю. Иначе можно и привыкнуть.       Дмитрий коротко рассмеялся. Впрочем, он знал некоторых светских дам, который предпочитали образ жизни именно такой: утром балы, днем отдых, а вечером снова салоны, театры, вечера… Может быть, именно такой была в юности мать Анастасии Обловой.              Анастасия, ее образ с легкостью воскресал в памяти, но стремительно выцветал, как если бы она была не очаровательной несчастной девушкой, а видением, сном, образом с картины. А вслед за ней весь Петербург, со своими трижды несчастными жителями, сегодня ощущался далеким-далеким, и в существование его верилось все труднее.              — Надеюсь, вы захватили теплые вещи. Если поднимется ветер, станет холодно, — заметил Феликс и, когда Дмитрий кивнул, сказал, что они подождут его в столовой.              Дмитрию понадобилось не больше четырех минут. Впрочем, он просто вполне удачно встретился с Ждановым у самых дверей своих покоев. Уже в третий раз ему не хватало времени ни осмотреть комнату, ни хотя бы выглянуть из окна, но, в сущности, это и не было важным. Он ведь действительно приехал, чтобы гулять по берегу да беседовать с другом обо всем, что только придет на ум, а не сидеть в четырех стенах, будь они хоть самыми прекрасными на всем белом свете.              По пути к берегу Феликс оживленно рассказывал про парк, его цветники и скульптурные композиции, а также о планах отца на глобальную перестройку, начало которой было отложено из-за смерти Николая (Дмитрий в очередной раз удивился тому, как легко он произносит слово «смерть», словно в нем ничего не сжималось от его жуткого и однозначного смысла), хотя, создавалось впечатление, он не слишком любит это имение. Когда Дмитрий спросил об этом прямо, Феликс скосил взгляд и пожал плечами:       — Я уже говорил, что мне по душе городская суета и настоящая жизнь и что Архангельское — скорее исключение, чем правило. А здесь? Если бы не вы, друг мой, я разговаривал бы со статуями, потому что иначе просто невозможно.       На шаг позади раздался возмущенный голос Лемминкэйнена, но Феликс не стал его слушать.       — Сам дом и вовсе невыносим. Сравните с тем же дворцом в Архангельском и поймете, — Дмитрий, хотя и не был слишком привередлив к архитектуре и интерьерам какого бы то ни было жилья, согласился: разница и правда была заметна. — Здесь можно отдохнуть пару дней, привести в порядок мысли, но жить невозможно.       Он замолчал на какое-то время, даже не обратил внимания на очередную статую, которую огибала их дорожка, а потом все же добавил, чуть тише и без прежнего бурного недовольства:       — Родители любят Кореиз куда сильнее, чем я. Им тут действительно нравится, и, пожалуй, этот отдых поможет им прийти в себя, так что я согласился ехать только ради них, — он вздохнул и, пряча руки в карманы, снова обернулся на Великого князя. — Как и Елизавета Федоровна, кстати. Вам ведь интересно, что она здесь делает?       Дмитрий потер шею. Стоило смириться с тем, что перед этими людьми невозможно скрыть ничего, и он, правда, постепенно привыкал, но порой все еще смущался, тут же принимаясь перебирать в голове, как же были выданы его мысли.       — Летом мы с ней немного говорили о вас, и я удивился, когда узнал, что вы знакомы. То, что вы приезжали в Ильинское, почему-то мне совсем не запомнилось.       — Ну знаете ли! — Феликс шумно выдохнул и отвернулся. — Вот это вы могли бы и запомнить!       Дмитрий негромко рассмеялся: Феликс абсолютно точно был самим собой.              — Можно нескромный вопрос?       Феликс приподнял бровь и отвел взгляд от линии горизонта, которая стремительно стиралась, сшивая море и небо в одно целое, в мозаику, разбитую серпами волн и очертаниями облаков.       — Вы сказали, что вашим родителям нужно прийти в себя, — Феликс в лице не переменился. — Как они? И…они знают?       — О вашей встрече с Николаем? Конечно, — ответил он, чуть помедлив, как показалось Дмитрию, с долью странной боли в голосе. Однако боль эта была точно не скорбью: ее великий князь научился различать превосходно. — И, поверьте, имеют относительно нее точно такую же точку зрения, как и я. Дмитрий Павлович, я говорю совершенно серьезно: выкиньте эту глупость из головы, откуда бы она там ни взялась.       Он пристыженно опустил взгляд. Никогда еще заверения в невиновности не звучали так осуждающе, но зато к такому тону точно нельзя не прислушаться. Пожалуй, Феликс не злился бы так, считай он Дмитрия хоть наполовину виноватым, а если нет, то… Боже, хватит! Дмитрий совершенно не хотел думать об этом. Он знает, что не оступится снова, потому что в него верят, ему верят, и это все, что имеет значение. Остается только изо дня в день оправдывать эту надежду, доказывать себе и миру, что она не напрасна — другого выхода у него просто нет. Другого выхода он не хочет.              — Конечно, им тяжело, возможно, тяжелее, чем мне, потому что я, пусть и не хотел в это верить, но в глубине души догадывался, что рано или поздно как-то так все и закончится. Они знали о Николае еще меньше и потому… — Феликс обернулся на Лемминкэйнена то ли в поисках поддержки, то ли проверяя, не услышит ли он. — Я беспокоюсь о матушке: она всегда была очень сильной, но это… Я знаю, что она справится, но не знаю когда. И наблюдать ее мучения сейчас непросто.       — Феликс, если только… — «если только вы не умеете воскрешать мертвых».       — Прошу, Дмитрий Павлович, я прескверный хозяин, раз умудрился расстроить вас в первый же день. Если вам захочется предаться меланхолии, обсудить жизнь и смерть и наплакаться на столетие вперед, то я предоставлю вам возможность, но давайте хотя бы не сегодня? — он повернул голову, мягко улыбаясь, и, поведя плечом, пояснил: — Из моей наивной искренности вы наверняка уже написали в голове целую трагическую пьесу. В трех частях.       — Вовсе нет! — вовсе да. Наполненные болью сцены, рисующиеся в подсознании, Дмитрию казались уже совершенно реальными, настолько, как если бы он был их невольным свидетелем, укрытым портьерой от всякого поглощенного своей ролью героя. Однако не расписываться же в подобной глупости добровольно. Дмитрий даже замер, приготовившись к спору.       — Ну, в двух, — Феликс махнул рукой и ускорил шаг. Великому князю оставалось только побежать, возмущенно поджав губы, чтобы нагнать его.              Когда они дошли до берега, уже почти стемнело. Последние лучи метались вокруг рыжего солнечного диска, как всполохи пламени, да их отражения покачивались среди волн; весь остальной мир погрузился в стеклянную чернильную ночь. Приходилось внимательно смотреть под ноги, чтобы не споткнуться о камни, справа и слева ограничивающие ведущую из парка дорожку.              Море было все ближе, лизало землю в какой-то паре метров и призывно урчало. Протяни руку. Коснись меня. Изгиб пены скользнул по песку и растаял, откатываясь обратно в ночь и воду. Шаг, второй. Обгоняя молчащего Феликса и легкий ветерок, накинув на плечи мешающийся плащ, Дмитрий подбежал к краю воды, льнущей к его туфлям, и присел, опуская кончики пальцев в робкие прибрежные волны. Сделав еще шаг, он окунул уже полностью ладони, умыл лицо, растирая по щекам пыль, и обернулся. Наверное, не стоило заставлять своих спутников ждать.              Дмитрий поспешно отряхнул руки, сожалея, что забыл положить в карман платок, и вернулся. Мокрые туфли, хоть и не пропустившие воду, при каждом шаге утопали в песке.              — Вы бы разулись, — усмехнулся Феликс и тут же продолжил: — Ну как? Лучше, чем Шведские моря?       — По крайней мере, теплее, — Дмитрий еще раз взглянул на солнце и не удержался от несколько разочарованного вздоха: может быть, закат был бы прекраснее, не проспи он его начало. Или уж лучше так: для одного дня уже порядком впечатлений и едва ли они кончились.              Дмитрий предполагал, что они не станут долго бродить у воды в темноте и сгущающейся прохладе: проводят солнце, поприветствуют Черное море да вернутся в дом, оставив более тесное знакомство до следующего дня. Однако его соображения были слишком далеки от реальности. Стоило ему вернуться, как они продолжили путь вдоль берега, держась на расстоянии от назойливых волн, норовящих лизнуть подошвы.              Море можно было отличить от земли только по бликам луны и звезд, качающимся на поверхности, а в остальном Дмитрий едва ли что-то видел вокруг, лишь силуэты да резкие мазки, как на полотне Ван Гога. От разбросанных по склону домов, как светлячки, взлетали пучки слабого огня, и благодаря ним будто вспыхивали в темноте очертания ближайших деревьев, кустов и проходящих внутри людей.              Огни в окнах домов, расположенных чуть дальше, напоминали чьи-то немигающие глаза.              И во всем этом безмолвном мире Дмитрий чувствовал себя совсем чужаком. Будто он ступил на земли, где ему быть просто нельзя. Но если так, то почему на душе было так спокойно и почему ни одна печаль не осквернила этих минут?              Словно дойдя до ему одному известной точки маршрута, Феликс вдруг остановился и повернулся к Великому князю лицом. Лемминкэйнен, из товарища и друга вновь ставший всего лишь помощником, держался позади, выглядя, впрочем, пугающе внушительно. И еще эта лисья улыбка, смысл которой Дмитрий никак не мог разгадать. Он едва уловимо тряхнул головой, надеясь, что это наваждение само собой исчезнет, и перевел взгляд на Феликса. И ровно в тот момент он, улыбнувшись, заговорил:       — Надеюсь, вы не имеете ничего против короткой ночной прогулки. Я решил, что ситуация могла бы выйти несколько…смущающей, прерви наш разговор кто-то из семьи или прислуги, так что…       — Абсолютно не против, — пробормотал Дмитрий, осматриваясь, словно кто-то все еще мог подкрасться к ним со спины, чтобы помешать. Или он хотел этого? В то, что Юсуповы не собираются ему мстить, он уже верил, но слова Феликса слишком интриговали и волновали.       Феликс кивнул и, повернувшись, указал рукой в сторону зарослей за своей спиной. Дмитрию показалось, что среди деревьев выступает какое-то сооружение, однако рассмотреть лучше он так и не успел: Лемминкэйнен в один миг взлетел по каменным ступеням и, чиркнув спичкой (это было скорее слышно, чем видно), принялся одну за другой поджигать свечи в канделябрах на резных колоннах. Не прошло и пары минут, как из темноты леса выступила старинная беседка, когда-то ее украшал сложный орнамент и лестницу, должно быть, охраняли львы или грифоны, но сейчас от былой роскоши оставалась одна каменная пыль да какое-то античное величие, незримым заревом окружающее каждое строение, пережившее век своего создателя.              В центре беседки, словно варварская насмешка над ее почтенным возрастом и состоянием, стояли явно принесенный совсем недавно круглый стол и три стула. Свет поблескивал на покрытом лаком красном дереве.              — Прошу, — шепнул Феликс, опуская, наконец, руку. Дмитрий охотно повиновался.              Он сел на отодвинутый Лемминкэйненом стул, продолжая осматриваться, задирая голову на потолок и силясь сформулировать хоть какой-то вопрос. Впечатлений для одного дня и правда очень много. И ему уже трудно было удивляться: оставалось распахнуть широко глаза да полной грудью дышать этим воздухом и этим временем. И молиться, чтобы оно не кончалось никогда.              Это было неправдой. Это было сценой из книги. Но на его глазах Лемминкэйнен откупоривал бутылку вина, капающего ему на пальцы, и Феликс перебирал крупный виноград в поисках подходящей ягоды. Они молчали, намертво скрепленные своим хитрым замыслом, а Дмитрий продолжал бессловно созерцать, не веря себе, своим чувствам, пытаясь не верить ничему.              Но веря этому морю. И людям, которые были рядом и что-то затевали, не говоря ни слова.              Наконец, вино было разлито по бокалам, Феликс вытер руки салфеткой и сцепил их в замок, продолжая улыбаться, подобно первому Змию.       — Боитесь?       Дмитрий покачал головой.       — Не верю, — он улыбнулся тоже, несколько неуверенно заглядывая в бокал. — Все это слишком волшебно, чтобы я мог так просто принять. Мой приезд, море, этот вечер… Я говорил, что вы в самом деле способны на чудеса.       — А я говорил, что этот мир еще может вас удивить, — Феликс хмыкнул, бросив короткий взгляд на Лемминкэйнена, и продолжил с совершенно не правдоподобной серьезностью в голосе: — И все же вы меня расстроили. О, нет-нет, вовсе не тогда, когда написали мне! Всего лишь, — он взглянул на часы и нахмурился, — да, пару недель назад. Вы, должно быть, давали прием по случаю своего семнадцатилетия, а меня забыли внести в длинный список приглашенных. Я понимаю, что был в Москве и, возможно, не сумел бы вовремя приехать, но приличия ради…              Дмитрий знал Феликса достаточно, чтобы разглядеть за всей этой обиженной речью дружескую шутку, и все же, на долю секунды, ему стало то ли неловко, то ли чуть-чуть обидно. За то, что Феликс, издеваясь, был прав: не было никакого праздника. Были подарки от семьи, их слова и был побег в Петербург, где уж лучше гулять до заката с Даниилом, который ни о чем не знал, чем притворяться довольным и счастливым. В конце концов, Дмитрий уже тогда был душой далеко от столицы, и с каждым днем скрывать это становилось немного трудней.              Вне всяких сомнений: это было стыдно. Но это было единственной правдой: в Александровском дворце Великий князь нашел свое место, вполне безопасное, но, пока что, не семью. По крайней мере, не в каждом из его хозяев. Нет-нет, он любил их и за каждого отдал бы жизнь, но… И этим «но» в его мыслях все обрывалось.              — Боюсь, никакого приема не было.       — Почему же? — Феликс вскинул бровь.       — Ну, — Дмитрий посмотрел на непривычно тихого Лемминкэйнена, — разве я мог представить какой-либо праздник без вас? Но и отрывать вас от дел…       — Боже мой! — Феликс расхохотался, запрокидывая голову. — С вашей стороны это крайне любезно.       Дмитрий пожал плечами. Он не был настолько глуп, чтобы не понимать, к чему они начали этот разговор, а потому предвкушение уже щекоталось где-то в горле. Эгоистичное самовлюбленное предположение настойчиво крутилось в висках. Если весь этот вечер — для него, если для него — это волшебство в блеске свечей, луны и при музыке моря, то каким будет подарок?              — Дмитрий Павлович, — лицо Феликса приобрело выражение чрезвычайно важное. Ему не хватало только подняться на ноги да взять бокал в руки, чтобы завершить этот до ужаса пафосный образ. И все же наигранным или неискренним он не казался, а если и был таковым, то Дмитрий, ослепленный невозможной радостью (подобной той, что испытывают дети, когда впервые празднуют Рождество и с трепетом мнут разноцветную бумагу), заметить этого был не способен. — Я не стану терзать вас долгой речью. В этот раз. Только пообещайте мне больше не выдумывать себе грехов, драм и кровавых искуплений? Вот и славно, — он улыбнулся, все же поднимая в воздух бокал. — Будьте счастливы, Великий князь, это вам идет куда больше. За вас, мой друг.              Дмитрий пригубил сухое вино, потом, распробовав, осушил бокал на половину и прикрыл глаза. Пьянеть так пьянеть, от счастья и от вина, от треска свеч и волн, от едва ощутимого аромата свежести и мужских духов. Все одно, и этот вечер не создан для того, чтобы продолжать с гордостью носить на плечах свою голову. Сколько раз за последнее время он готов был уронить ее на плаху? Так пусть хоть раз это сбудется, и плахой станет дружба да веселье, что уже утром обратится сущим стыдом.              Отставив свой бокал, Феликс протянул руку в сторону и щелкнул пальцами. Лемминкэйнен явно отрепетированным жестом распахнул полы сюртука и вложил в его ладонь увесистый сверток. Бумага не была подарочной, обычная, светло-коричневая, жесткая и толстая, но и в нее Дмитрий готов был вцепиться с детским восторгом и нетерпением. И знал, что они должно быть читают все мысли по его лицу, и, то ли уже опьяневший, то ли преисполненный доверия и любви, не волновался об этом совершенно. Ну, или был к этому близок.              — Я знаю, что вы предпочли бы лучшего жеребца из моих конюшен или ружье с чудо-рыбой вместо приклада, — Феликс издевательски зашуршал бумагой, лично разворачивая подарок, — но все же преподношу это с полной уверенностью, что вы оцените по достоинству.       Бумага надорвалась, неуклюже отогнулась в одну сторону, и Феликс, точно разозлившись на нее за неисполнение сценария, оставил Дмитрию самому довести дело до конца. Тот с замиранием сердца раздвинул слои упаковки, не забирая подарок из рук Феликса, и осторожно извлек из них кожаные ножны. Металлические узоры сплетались в незатейливый восточных орнамент. Не успев ни подумать, ни почувствовать, Дмитрий ухватился за рукоять, уместившуюся в ладони так правильно, точно была специально для нее изготовлена, и вынул легкий кинжал: отполированное лезвие отражало огни вокруг и его собственное искаженное металлом и восхищением лицо. Он несмело взмахнул рукой, рассекая лезвием воздух, и поднял взгляд на Феликса и Лемминкэйнена, отстранившись от стола в опаске, что нетрезвое счастье будет стоить жизни их одежде.              — Я, — Дмитрий облизнул губы, поспешно убирая клинок обратно в ножны, словно даже смотреть на него ему было совестно, и странно, и слишком больно от всего, что щемило в горле и груди, — не знаю, как вас благодарить. Он прекрасен. Я…       — Я надеюсь, что вам никогда не придется применить его по назначению, — Феликс улыбнулся, подперев голову ладонью.       — И что в следующий раз мы все же встретимся в обстановке более приличной, чем эти развалины в лесу, — хмыкнул Лемминкэйнен и тут же рассмеялся, поймав на себе сразу два возмущенных взгляда. И запил смех вином, капнувшим на белые рукава.              Дмитрий моргнул, смотря на крошечное красное пятно, и снова посмотрел на свой — Боже! он и правда теперь его — кинжал. Плавно изогнутые ножны повторяли форму лезвия, узор по рукояти вился, подобно виноградным лозам. Дмитрий осторожно огладил его подушечкой пальца, едва задевая, словно боясь оцарапаться или и не надеясь, что клинок не обратится от этого в прибрежный песок. И хотелось сказать что-то еще и засмеяться тоже от всего невыразимого, сжавшегося внутри, но Дмитрий не находил слов, а бормотать, теряя нить, не слишком приятно. И он молчал. И, в конце концов, это молчание должно было все объяснить яснее пышных фраз.              А после снова пили. Не хватало только музыки, но ее вполне заменял полусонный прибой, и людей.              Дмитрий наслаждался компанией то нарочито чинного, то совершенно непринужденного Феликса и неумолкающего, не знающего меры Лемминкэйнена, но не мог избавиться от мысли, что каждый из них по привычке ищет взглядом кого-то еще. Она приходила и через пару минут растворялась в смехе, не портила настроение, и все же была рядом, печальная, но до странности светлая.              И когда повисла тишина, легкая и прозрачная, как июльская ночь, Дмитрий встал, сжимая в руке бокал, и предложил выпить за Шульца, за Николая и за всех тех, кто был в их судьбах и кто отныне всегда стоит за плечом в любой радости и в любой беде. Он успел заметить, как задумчиво осмотрел его Феликс, прежде чем тоже встать.              Во дворец возвращались в тишине. Лемминкэйнен, как простой слуга, нес бокалы и две пустые бутылки (аккуратно сложенная скатерть покоилась у него в кармане вместе с обрывками бумаги). Дмитрий отставал на несколько шагов и постоянно, пока еще было возможно, оглядывался на море. Можно было подумать, что он опасается, как бы оно не высохло наутро. А потом он останавливался, чтобы в темноте еще раз осмотреть статуи, словно они переменили позу с тех пор, как они проходили мимо на закате. Но все было прежним.              И только будто бы чуть пронзительнее сияли звезды, и ярче стала чернота.              Вот уже вторую ночь подряд Дмитрий был счастлив.              Очевидно, поняв их усталость, ни хозяева дома, ни Елизавета Федоровна не стали их задерживать, ограничившись самым скромным приветствием и предсказуемыми вопросами о дороге. Дмитрий и не запомнил, что ответил на них. Он попрощался с друзьями у дверей спальни и снова, как и накануне, упал на кровать, не имея ни малейшего желания стянуть хотя бы обувь. И, как и накануне, его наполняла уверенность, что все хорошо.