Из света и тени

Звезды бывают видны только в темноте. Эразм Витело

      

9 июля 1908 год Российская Империя, Архангельское

             На следующее утро, как назло солнечное, наполненное запахом вошедшего в силу лета и зеленой свежести, хозяйке дома перед завтраком снова стало нехорошо. Феликс задержался в ее покоях и вскоре спустился к столу, но настроение все равно было безнадежно испорчено. Нельзя было скрыться от ощущения, что Николай все еще присутствует незримым духом. Вот только, в отличие от человека живого, он не доставлял ни капли даже самой робкой радости.              Дмитрию казалось, что он может угадать место, которое обычно за столом занимал ныне покойный Николай. По левую сторону от отца, напротив брата и матери. И дело не в том, что так было бы логично, и не в том, как подозрительно пустовала эта сторона до сих пор, просто каждый порой непроизвольно бросал туда взгляды, будто ожидая заметить реакцию на свои слова и жесты, а встречая вместо них только ряд одинаковых стульев. И больше ничего.              Старший Юсупов пытался расспрашивать гостя о его жизни и увлечениях, но достаточно вяло. Он задавал вопросы, потому что так было принято, и Дмитрий, выученный светским манерам, невольно взял все на себя. Тишина неприлична, но ни у кого из присутствующих не было сил и желания поддерживать хоть сколько-нибудь осмысленный разговор. Так что Дмитрий задавал дежурные вопросы, которые требовали самых простых ответов, по большей части говорил сам и встал из-за стола почти голодным (все трое почти совсем не притронулись к еде). Впрочем, за общим ощущением тяжелой тоски это почти терялось.              Тем не менее Дмитрий, как ни странно, ни о чем не жалел. Он понимал, что, уехав в Ильинское или вовсе вернувшись в Петербург вскоре смог бы развеяться, а оставшись здесь, подписал согласие на скорбь и слезы, но не жалел. Это было его долгом и обещанием. Это было правильно.              — Я проведаю матушку, а после предлагаю вам прогуляться. Пока не начался дождь, — Феликс кивнул в сторону окна. На небе, пока что достаточно далеко, может, над самой Москвой, собирались облака.       — Я буду ждать вас в гостиной, — согласился Дмитрий. Он поднялся к себе, переоделся и едва-едва успел спуститься, когда услышал шаги на лестнице.              — Вы быстро! — он приветственно улыбнулся и тут же невольно отпрянул. Вместо Феликса на него смотрел похожий на сгусток темной материи Лемминкэйнен. За его плечом мелькнул еще один облаченный в черное человек. Его Дмитрий видел впервые.              — Доброе утро, Ваше Высочество, — произнес Лемминкэйнен непривычно ровным голосом. Потом оглянулся и махнул рукой. — Идёмте. Мне нужно с вами поговорить, пока никого нет. Евгений, подожди здесь.       От такого несколько бесцеремонного требования Великий князь смутился, но возражать не стал. Надо значит надо. Быть может, сам Дмитрий не слишком доверял Лемминкэйнену, но зато доверяли Юсуповы и, судя по всему, даже поручали ему какие-то задания. Все это позволяло сделать вывод, что с этим человеком работать можно. Дмитрий не хотел бы ошибиться.              Лемминкэйнен указал Дмитрию на кресло, а сам задержался прикрыть двери. В один момент гостиную отрезало от всех звуков в остальной части дома: шагов слуг, мерной музыки, доносящейся из комнаты Зинаиды Юсуповой, разговора служанки с юным пажом (они, спрятавшиеся у окна, верно, думали, что их никто не видит и не слышит). Дмитрию стало не по себе. Он сжал колени ладонями и проследил взглядом за Лемминкэйненом: тот постоял с полминуты у двери, потом выглянул в окно и, наконец, замер напротив, явно не торопясь садиться. Однако потом все же подвинул стул и сел, откинув полы сюртука.              — Дмитрий Павлович, Феликс посвятил меня, что вы были близки с Николаем и что накануне он назначал вам встречу. Все верно?       Как ни странно, Дмитрий почти не удивился такому вопросу. Все складывалось вполне логично: Лемминкэйнен всегда был рядом, первый узнавал обо всех смертях, связанных с именем Юсуповых, и не потому ли это, что безопасность семьи была его зоной ответственности? Вот оно что, его комплекция, его безродность — все теперь встало на свои места.              Догадка, которой Дмитрий не видел ни одного опровержения, его порадовала. Одной тайной меньше. Надо только придумать, как, не будучи чересчур прямолинейным, убедиться в своей правоте.              — Верно, — ответил Дмитрий и тут же, не дав Лемминкэйнену продолжить, спросил: — Прошу прощения, но почему вас это интересует? Я думал, это наше личное и…       — Личное. Об этом знаете только вы с Феликсом и я. Мне доверять можно, не беспокойтесь, — он криво усмехнулся. — Я должен кое-что выяснить, прояснить обстоятельства дуэли, вот и все. Если хотите, можете потом сами спросить обо всем Феликса. Не думаю, что он станет скрывать.       Дмитрий кивнул, в душе прекрасно осознавая, что вряд ли будет приставать с этим к Феликсу сегодня. Или вообще в ближайшее время. Это неразумно. Даже жестоко, наверное. А он уже и так получил еще одно доказательство.              — Полагаю, — продолжил Лемминкэйнен, — есть вещи, которые вы не говорили и Феликсу. Они останутся между нами, но я, Ваше Высочество, знать должен. Что вам рассказывал Николай в последние дни?        Дмитрий похолодел, зная, как, должно быть, глупо выглядит со стороны. Глаза Лемминкэйнена, отдающие желтым в этом освещении, следили за каждой его эмоцией и за каждым жестом, наблюдали и разглядывали бесцеремонно и нагло. И во всем этом был страшный смысл: угадать истоки смертельной дуэли. Когда она была назначена? Кто бросил вызов? Кого стоит наказать?              «Меня», — подумал Дмитрий, с ужасом думая о том, в какую пучину может опустить Юсуповых идея мести. Разве недостаточно написано книг о людях, которые в погоне за отмщением теряли семью, друзей, целое состояние и, в конце концов, самих себя? Но, впрочем, то книги. Кто сказал, что в них заключена единственно верная правда жизни?              — Мы не общались в… «последние дни», — начал Дмитрий, опуская голову. — Только накануне он попросил меня о встрече. Я пришел, и, — он сглотнул, облизнул губы и снова посмотрел на Лемминкэйнена, — он просил меня помочь на случай, если они с…этой девушкой уедут.       — Уедут? — Лемминкэйнен, до этого сосредоточенный и несколько напряженный, подался вперед, хмуря брови. — Куда?       — В Вену. Он хотел спрятаться там ото всех. Вместе с ней.       — А дуэль?       Дмитрий мотнул головой.       — Я узнал о ней только после…после нее. Догадался, — он посмотрел в окно и прикрыл глаза, невольно восстанавливая в памяти события того ужасного, трижды проклятого утра. — Мы были у Анастасии Обловой, когда от Юсуповых пришло известие. Нам не сказали о причинах или обстоятельствах смерти, но я обо всем догадался. Если речь идет о любви к замужней девушке, то рано или поздно дуэль не может не произойти.              Лемминкэйнен кивнул и замолчал. Похоже, Великий князь был последним в списке тех, кому он задавал вопросы, и ответы не рассказали ему ничего нового. Разве что, о Вене, об этом ужасном плане побега, о том, что Дмитрию полагалось унести за собой в могилу.              — Какого рода помощь ему требовалась?       — Только информация о семье, — Дмитрий поджал губы. А потом, задержав дыхание, снова посмотрел на Лемминкэйнена. И рассказал все. Будто Николай снова сидел рядом с ним, жестикулировал, читал стихи, нервно тер шею, оглядывался и, боже правый, любил. Дмитрий так часто и с такой невыносимой болью думал об этом: Николай был влюблен. Он был сущим мальчишкой, готовым переплыть океан, чтоб получить один лишь взгляд. Если бы всем правила одна страсть, было бы, наверное, проще.              Лемминкэйнен встал. Снизу вверх он выглядел совершенно громадным, пошитый по последней моде костюм скрадывал силуэт, делая его немного грациознее, но все равно не мог полностью изменить. Дмитрий вдруг почувствовал подсознательный страх. Это было что-то инстинктивное, необъяснимое, что-то за гранью человеческих мыслей и повадок. Спасибо, что Лемминкэйнен был образцовым дворянином, достойным и учтивым, а не распутником и вором. Иначе страшно представить.              — Спасибо, Ваше Высочество, — произнес он, наклоняя голову. — Простите, что отнял ваше время.       — Лемминкэйнен, можно вопрос? Зачем вам все это? Это же дуэль, а не убийство. Все знают, кто сделал выстрел и почему… Так зачем теперь искать причины?       Лемминкэйнен усмехнулся.       — Нельзя.              Дмитрий не мог не испытать определенного возмущения, но, все же, возразить нечего: это дела Юсуповых, и он не имеет к ним никакого отношения. Даже если Николай и заманил его на край этой пропасти.              Не хватало только начать его обвинять.              — Феликс уже говорил вам о Евгении? — спросил Лемминкэйнен, жестом останавливая Дмитрия от того, чтобы встать. — Он должен был вас познакомить, — получив отрицательный ответ, он приподнял брови, но больше ничего не сказал: толкнул дверь и позвал молодого человека в гостиную.              В комнате было намного светлее, чем в холле, так что Дмитрий, наконец, смог его рассмотреть. Евгений был чудовищно долговяз, лицо его усыпали будто бы следы оспы вперемешку с веснушками. Казалось, он сошел со страниц какого-то романа о крестьянской жизни: нескладный, рыжий, с пухлыми губами и неряшливостью во всех движениях. Великий князь, никогда не испытывавший к земледельцам и рабочим ни ненависти, ни презрения, все же несколько недоумевал. Зачем ему знать этого человека?              И все же, по привычке, Дмитрий поднялся, готовый, при необходимости, протянуть для знакомства ладонь. Евгений ограничился поклоном. Лемминкэйнен сжал его худое плечо и улыбнулся. Казалось, он хотел выразить поддержку, вот только кому, ему или Великому князю, она требовалось больше, сказать непросто.              — Феликс хочет остаться с родителями в Москве. На месяц уж точно. И я обязан быть рядом. Между тем, нам может понадобиться ваша помощь, как и вам — наша, — Лемминкэйнен неопределенно пожал плечами. — Человек, который зимой клеветал на Юсуповых, недавно был найден, но кто знает, сколько таких еще наберется в России. И неизвестно, какими будут намерения следующего…энтузиаста. Почте не всегда можно доверять, так что я прошу вас в наше отсутствие передавать всю информацию через Евгения. Все подозрительные имена и лица, слежка — все, что угодно. Даже если это взволнует вас на секунду, а потом будет казаться собственной выдумкой.       Дмитрий вновь вгляделся в лицо Евгения, по-лошадиному длинное, с большими зелеными глазами. Что ж, логика в этом определенно была. Секретный поверенный Юсуповых с самой непримечательной внешностью. Нет, конечно, примечательной, но едва ли его заподозрят в связях с такой семьей. Хотя на одежду для своего работника они денег явно не жалели: она была едва ли хуже платьев Лемминкэйнена. Вот только чувствовал себя в этом фраке, пожалуй, ужасно неловко.              — Для меня это честь, Ваше Высочество, — он поклонился снова. Голова его неуклюже качнулась, как у марионетки. После Евгений дернулся, внезапно что-то вспомнив, и сунул руку в карман за визитной картой. На ней был выведен адрес и полное имя молодого человека: Евгений Васильевич Белкин. Дмитрий по-детски улыбнулся забавной фамилии.       — Приятно познакомиться, — отозвался он, продолжая вертеть визитку в руках. Печатью точно занимались Юсуповы, по крайней мере, он был почти уверен, что их черные конверты делались из этой же плотной бумаги. И еще эти золотые вензеля по углам.              — Уже познакомились?       Дмитрий вскинул голову, только теперь отмечая, что доносившаяся сверху музыка стала несколько громче, что, вероятно, должно было значить окончание разговора хозяйки дома с кем бы то ни было. Феликс стоял в дверях, скрестив руки на груди и прислонившись виском к дверному косяку. В приглушенном свете он и сам походил на тень, сливался с полумраком комнаты, и только выделялись ладони да бледное лицо, которому наискосок падающие солнечные лучи придавали вид еще более усталый, но чуть мечтательный. Дмитрий невольно засмотрелся. Не потому, что картина была так прекрасна, а потому, что не мог не восхищаться произошедшему преображению: по сравнению со вчерашним Феликсом этот был образцом дружелюбия и веселости.              — Надеюсь, ты на меня за это не в обиде, — отозвался Лемминкэйнен, поворачиваясь. Он тоже окинул Феликса беглым взглядом и даже будто бы кивнул, удовлетворенный выводами.       — Вовсе нет, — он улыбнулся. — Но теперь, если вы закончили, я хотел бы украсть Великого князя в свое распоряжение.       — Разумеется, Ваше Сиятельство.       Лемминкэйнен поклонился. Очевидно, изначально это должен был быть театральный реверанс, но вышло все очень просто, даже нелепо из-за того, как он всплеснул руками, тут же заводя их за спину.              Дмитрий напоследок окинул гостиную и присутствующих взглядом и вышел вслед за Феликсом из дома. Погода, в самом деле, стояла чудная. Светило солнце, дул слабый ветер, не дающий установиться июльской духоте. Все вокруг жило своей жизнью: шелестело, пело, куда-то звало. Для этого мира не было, конечно, ни смерти, ни потерь вообще. Он каждый день умирал и рождался в блеске росы и утреннем тумане. И если закрыть глаза и на секунду позволить себе потеряться в этом стройном величии, то можно и вовсе никогда не вернуться.              На свежем воздухе все тревоги становились глубже, но спокойнее. Дмитрий чувствовал, что теперь улыбаться ему не хочется вовсе, но и переживать, закрывшись в комнате, тоже. Хороший знак.              Как ни странно, в сад они не пошли. Феликс повел гостя через лес, особенно зелёный и густой в это время года. Кроны деревьев смыкались плотным куполом, так что в тени было почти прохладно и совсем темно. Под ногами шуршала листва, и где-то возились птицы. А может, животные. Или прислуга. Не разглядеть и не угадать. На тропинке, наполовину утопшей в опавших листьях, не было ни единого следа. Будто во всем Архангельском больше не осталось людей: лишь они и природа.              — Раньше мне все здесь казалось иным, — вдруг проговорил Феликс. Совсем тихо и так неожиданно, что Дмитрий едва-едва расслышал его.       Он не знал, имеет ли право спрашивать, что имелось в виду. Если честно, он вообще не был уверен, что должен что-то говорить. Феликсу требовалась поддержка, это очевидно, но как ее выразить ещё оставалось разобраться. Кому-то нужен был неумолкающий трёп над ухом, а кому-то лишь безмолвное присутствие за плечом. И ошибиться слишком неприятно. Так что пока Дмитрий предпочел наблюдать. И действовать постепенно.              — Здесь чудесно, — он не лукавил ни капли. Архангельское, будто отвечая своему названию, и вправду было особенным местом. Дмитрий чувствовал это с каждым новым шагом. Свежий воздух, лаконичная архитектура, вписанная в незатейливый лесной пейзаж, благодатная тишина… Дмитрий бы не удивился, если бы узнал, что сами Небеса выглядят именно так.              — Не спорю, — отозвался Феликс, мыском откидывая с дороги ветку. — Я обожал Архангельское в детстве. Больше всех других особняков и резиденций, не знаю почему, — он повел плечом. — Я и до сих пор его люблю, но… В этой земле теперь лежит мой родной брат.              Феликс вдруг обернулся, в чертах его лица не осталось и следа прежней трогательной расслабленной искренности. Он стал серьезным, и в серьезности этой не получалось разглядеть ничего прежнего, ничего, что было бы похоже на Феликса.              — Простите. Если бы моя матушка узнала, что я мучаю такими разговорами гостей… — он улыбнулся.              Дмитрий возненавидел эту улыбку в тот же миг. Он дернулся, не решив, смеет ли касаться Феликса так же, как накануне Поленьки, и все же опустил руку, неуверенно сжимая ее в кулак.              — Я не хотел быть вашим гостем сегодня, я хотел бы быть…другом, — он вспомнил вдруг зимний вечер. Когда Поленька играла, до умиления неважно, Рахманинова, когда Лемминкэйнен рассуждал о политике, а потом вдруг принимался шутить и пил вино, разметав по плечам распущенные волосы. Николай смеялся заливисто и громко. Анастасия подпевала едва знакомым романсам и улыбалась, обнажая ровные зубы. И само время замирало. — Вы ведь хотели мне им стать? — Дмитрий грустно улыбнулся, почти не стыдясь своей наглости. — Или передумали?              Феликс молчал, будто недоумевая, о чём речь. А потом все же рассмеялся, но негромко и хрипло.              — Не передумал, Дмитрий Павлович.              Серьезность, напускная, слишком официальная и потому вгоняющая в дрожь, исчезла. Оба, наконец, смогли вдохнуть спокойно. И всего одна минута этой полуигры в вежливость уже оказалась невыносима.              — Родители хотят построить усыпальницу, — сказал Феликс, провожая взглядом мелькнувший за рядом деревьев силуэт. — С колоннадой, из мрамора.       — Ему бы понравилось, — механически отозвался Дмитрий, почему-то уверенный, что ошибается. Феликс эти сомнения подтвердил. Впрочем, он не был зол и расстроен ошибкой собеседника. Казалось, что его ответы нужны лишь для того, чтобы толкать дальше бессмысленный монолог. И Дмитрий совсем невольно задумывался, говорил ли Феликс хоть раз с кем-то о смерти Николая и том, что будет со всеми ними после.       — Николай никогда не был символистом в этом смысле. Он воспринимал смерть как, — Феликс мрачно ухмыльнулся, — логический конец любого путешествия. Не больше и не меньше.       — Он не верил в то, что есть жизнь после?       — А вы верите?              Дмитрий поймал взгляд пронзительных светлых глаз и невольно опустил голову. Таким глазам солгать нельзя. Просто невозможно. И не потому, что неловко или слишком стыдно, но потому, что они и так все поймут.              — Я не знаю, — честно ответил он. Феликс удовлетворённо кивнул.       — Никто не знает наверняка.              Никто. Дмитрий вспомнил все те утешения о Рае и музах, которыми он сыпал с вдохновенной лёгкостью, и мечтал хорошенько встряхнуть себя за плечи. Все, что казалось ему гениальным, вновь оказалось подобно лишь детской фантазии. И в этом сне, все было точно так же… Дмитрий все не мог избавиться от ужасающих картин. Усталый смех Феликса, обескровленные лица родителей: в этом доме он снова видел свой кошмар. На счастье, сегодня удалось проснуться быстрее. И, по крайней мере, он больше не верил, что это было взаправду.              Но до чего же неприятно. Дмитрий бросал взгляд на Феликса, а видел его перекошенное лицо, полуприкрытое ладонью и дулом револьвера, и кровь. Ошмётки человека и всей дрожащей реальности, взрывающиеся в спертом воздухе.              — Мне жаль, что я знал его так мало, — вдруг признался Дмитрий.       Они вышли к старой церквушке. Феликс на нее, впрочем, даже не взглянул. С пригорка открывался вид на расстилающийся до горизонта лес. Наверное, результат от падения был бы тот же, что и от выстрела в голову. Разве что…дольше. Дмитрий невольно поморщился.       — Да. Мне тоже, — Феликс прикрыл глаза. Ветер окончательно растрепал его волосы, так что теперь пряди бились о лицо, то прикрывая глаза, то иссекая лоб. — Но, возможно, появись вы в нашей жизни раньше, это был бы совсем не тот Дмитрий Павлович, который оказался нужен?       — Возможно.       — Качество, а не количество, — улыбнулся Феликс, приоткрыв один глаз. На губах его снова слабо мерцала привычная лёгкая усмешка.              Они переглянулись и рассмеялись. Феликс слабо махнул рукой, предлагая идти дальше. Теперь он периодически комментировал проплывающие вокруг пейзажи, но всё это, словно текст из не самого интересного учебника, Дмитрий уловить не мог. Он наблюдал за самим человеком, его голосом, повадками, редкими острыми шутками, а все остальное: вся культура и история этого места, могло подождать. Даже если другого шанса не будет.              Когда подошло время обеда, Феликс наконец показал Дмитрию разбитый перед главным зданием сад, а после провел обратно, рассказывая попутно какие-то истории из детства. В каждой из них Николай представлялся подобием настоящего принца.              В столовой было уже накрыто. Правда, всего на три персоны. Похоже, матери Феликса так и не стало лучше. Дмитрий уже приготовился осведомиться о ее самочувствии, когда увидел в противоположном конце залы так же замершего на пороге Лемминкэйнена. Казалось, Феликс был удивлен не меньше. Он нахмурился, напрягся, едва не сжимая кулаки.              Что-то определенно было не так.              — Прошу прощения, Феликс, — Лемминкэйнен сделал шаг вперёд и поклонился. Необычайно сдержанно для себя. — Твой отец сказал, что не спустится и что я могу составить вам компанию. Если, конечно, никто не против.              Дмитрий кинул взгляд на Феликса. Он вовсе не против такой компании, но вряд ли вопрос на самом деле был адресован ему. Хотя не было бы странно, если бы Феликс вдруг сказал что-то в духе «пусть решает гость», сняв с себя всякую ответственность.              К счастью, этого не произошло.              — Bien sûr, assieds-toi, s'il te plaît , — процедил Феликс, и Лемминкэйнен поклонился ещё раз. Когда он выпрямился, Дмитрий различил в его лице следы обычной весёлости, небрежной и будто бы случайной, как и все его жесты. Однако всеобщего напряжения это не смягчило.              Дмитрий гадал о двух вещах. Во-первых, что могло произойти между ними? Ему казалось, что Феликс и Лемминкэйнен, будучи людьми несравнимо разными и по возрасту, и по положению в обществе, и по манерам, чувствовали и дополняли друг друга, как никто иной. Театральная холодность Юсупова уравновешивала такую же нарочитую пылкость его приближенного. Чересчур дерзкая прямота Лемминкэйнена сталкивалась с идеальной галантностью Феликса. Во-вторых же, Дмитрий не знал, какую позицию сам хочет или должен занять. Попытаться разобраться? Сохранить нейтралитет? Держаться ближе к Феликсу?              За столом Феликс почти ничего не ел. Он пил вино, видно, по привычке развлекал гостей разговорами, но, стоило Дмитрию или Лемминкэйнену заговорить вместо него, принимался скучающе осматривать ладони, пугающе белые, или обстановку за окном: ветер переменил направление, но туча все еще угрожающе чернела тонкой полосой над самым горизонтом. Пожалуй, при желании, в том можно было бы различить какой-то призрачный знак, но к чему? В доме Юсуповых буря давно разразилась, дождь лил до сих пор, а холодный ветер обжигал.              Дмитрий чувствовал себя неуютно. Он бы хотел извиниться и отложить тарелку, а лучше, и вовсе выйти на воздух, но, к собственному сожалению и почти ужасу, был на самом деле голоден. Хотя вкуса еды и не чувствовал.              — Ты неправ, — вдруг произнес Лемминкэйнен, пока Феликс, лениво гоняя вино в бокале, рассуждал о слухах, касающихся планов Дягилева на следующий сезон во Франции. Тот с прежней бесстрастностью приподнял бровь. И какое из его слов могло быть ошибочным, если он просто цитировал письма матушкиных знакомых?       — Неправ, — повторил Лемминкэйнен, явно наслаждаясь театральностью произведенного эффекта. Хотя в его лице и голосе все еще оставалось что-то тоскливое и даже, Дмитрий боялся и подумать об этом, покорное. — В своих предположениях, что к смерти Николая причастны эти…оккультисты.       Лицо Феликса застыло. Он стиснул бокал так, что стекло грозило вот-вот брызнуть осколками из-под пальцев.       — Я просил тебя, — в голосе Юсупова не было ни злости, ни раздражения, и Дмитрий не знал, сколько злобы таится за этой маской. Боялся узнать. Он переводил взгляд с одного на другого, чувствуя себя нелепой заводной игрушкой. Сердце забилось под самым горлом, поддаваясь усиливающейся тревоге. Следовало ждать раската грома.       — Не за едой и не при гостях, я помню, — Лемминкэйнен вытер кончики пальцев и небрежно отмахнулся. Салфетка соскользнула на пол с края стола. — Но Великий князь достоен доверия, не так ли? Он сохранит в секрете, — он кинул быстрый взгляд на Дмитрия, и тот неловко кивнул. Хотя, на самом-то деле, вряд ли это было нужно. Его роль заключалась лишь в наблюдении, большего никто не ждал.       — Это не по…       — Феликс, — он протянул это почти жалостливо, словно разговаривал с ребенком. — Еще пару лет назад эти разговоры не трогали тебя. Не сильнее, чем разговоры о пожаре Отечественной войны или любой из эпидемий. Неужели ты стареешь?              Дмитрий хотел заткнуть Лемминкэйнену рот немедленно. Он не знал, правду тот говорит или нет и чего добивается, но чувствовал, что это не кончится ничем хорошим. Феликс едва ли станет это долго терпеть, еще слово, два и… А что будет потом? Взрыв какой силы? И неужели Лемминкэйнен доводит до этого специально? А если и так, то зачем теперь? Для чего нужен этот спектакль перед его лицом? Растерянность мешалась с гневом: кем бы ни был этот человек, он не смел… Никто не имел права вести подобный разговор!              И все же что-то произошло: Феликс не вспыхнул. Он долго молчал, прямой, застывший, подобно неизвестному изваянию Родена, на осунувшихся щеках проступили краски, темные, отдающие синевой. Потом опустил бокал и замер снова, не сводя взгляда с тонкой ножки, преломляющей свет.       — Ты знаешь, что изменилось, мой друг. И ты знаешь, что не в моих силах это остановить.       — В твоих! — воскликнул Лемминкэйнен неожиданно бодро. Будто зверь, он подался рывком через стол, сжимая запястье Феликса. Его пальцы, длинные, широкие, усеянные огромными перстнями, на тонкой бледной руке смотрелись угрожающе грубо. — Развейся! Возьми друзей и отправься на прогулку, в театр, на бал — куда угодно, — он снова посмотрел на Дмитрия, но в этот раз для того, чтобы по-настоящему отыскать поддержку. Великий князь, не раздумывая, кивнул. — Тебе открыт весь мир, и нет ни единой причины запираться в этих стенах и чахнуть над своим горем, как над величайшей драгоценностью.              Феликс брезгливо высвободил руку и, не говоря ни слова в ответ, поднялся.              — Дмитрий Павлович, если вы закончили трапезу, я продолжу свою экскурсию? Как насчет конной прогулки? Здешним лошадям никто давно не отказывал должного внимания, и они наверняка истосковались по седлу и безрассудному галопу.       Разве можно было ему отказать?              И пусть вопрос Феликса не был риторическим, но зато чересчур напоминал просьбу. И подтекст ее был ясен: уехать подальше от общества Лемминкэйнена. Хоть какая-то польза в его взаимной ненависти с лошадьми обнаруживалась.              Феликс услужливо предложил гостю переодеться в костюм, более подходящий для верховой езды. Дмитрий находил, что это начинает превращаться в правило, причем, пожалуй, не самое хорошее. Но выбора у него все равно не было. Да и причин думать об этом сейчас тоже. Находились другие поводы для волнений и радостей.              Когда Феликс показал Дмитрию конюшню, лошадей уже подготовили. Самому графу полагался черный чистокровный верховой жеребец, гостю же — арабский в яблоках, с чрезвычайно добрым взглядом почти плачущих глаз. Хорошо сложенные, породистые, вычесанные; иного от Юсуповых и не следовало ожидать, Дмитрий не мог наглядеться. Он гладил шею, гриву, касался морды и заглядывал в глаза в поисках ответа на свое восхищение. Должно быть — он понимал это — это выглядело по-детски, но какое же чудо! И невозможно оторваться.              Несомненно, в конюшнях Царского села лошади были ничуть не хуже, может, и наоборот, но Дмитрий за свою недолгую жизнь уже успел познакомиться со всеми. Он знал самых выносливых и самых красивых, покорных и строптивых, пугливых и раздражительных, знал, кто лучше подходит для охоты, а кто для прогулки (и дело было вовсе не в породе). Он привык к ним, к большинству по-своему привязался, многих полюбил и, конечно, выбрал подходящих себе. Но любовь к ним не могла помешать волнительной радости первого знакомства. И все тревоги и сомнения растворялись где-то на задворках сознания, когда он касался влажного носа и тихо смеялся, чувствуя ладонью дыхание. Умные верящие глаза, искрясь, откликались на всю его нежность.              — Его зовут Пьетро, — шепнул Феликс, тоже протягивая ладонь. Конь повел ухом и сосредоточенно моргнул.       — Пьетро, — Дмитрий и сам не заметил, что повторил это вслух, продолжая любоваться лошадью. Он не был слишком красив или поразительно крепок, но эти глаза… Пожалуй, если бы существовали сказки, в которых прекрасные принцы и принцессы принимали лошадиный облик, то стоило бы уверовать в их правдивость.              Дмитрий очнулся, только когда услышал, что Феликс уже сел на коня. К счастью, он не торопил Великого князя, позволяя ему должны образом завершить ритуал знакомства. И все же поспешить нужно. Не злоупотреблять же терпением и пониманием Юсупова. Особенно в подобный день. Дмитрий отстранился от Пьетро, возможно, чересчур резко и легко запрыгнул в седло. Уздечка привычно легла в защищенные перчатками ладони. Пускай он давно не ездил верхом, но все его тело было по-прежнему послушно, возвращая почти забытые ощущения. Живое тепло и грациозная сила между бедер и мир вокруг, становящийся почему-то еще ярче.              Не говоря ни слова, Феликс двинулся вперед. Сначала его конь перебирал ногами почти лениво, затем ускорился, и вдруг кинулся галопом. Дмитрию оставалось только погнать Пьетро следом. Он прижимался к лошадиной шее, чувствуя, как от ветра мерзнут уши, и все зеленые пейзажи сливались в единую грязно-салатовую массу. От воздуха, бьющего в грудь, выступали слезы. Больно дышать. И только небо остается прежним. Неподвижно голубое, оно скользит за всадником и будто совсем чуть-чуть насмехается.              Дмитрий задыхался. Архангельское, со всеми аккуратными постройками и садами, оставалось позади: просто не существовало, как и все прочее, кроме воздуха, стука копыт да Феликса, с которыми никак не удавалось поравняться. Его конь оказался еще крепче, чем думалось поначалу. Он несся вперед, безропотно и безмолвно, подобно крылатому зверю из греческого мифа. Ветки старых, покосившихся деревьев изредка задевали его бока, царапали шею, а он все бежал и бежал, то ли выдрессированный жесткой рукой, то ли безразличный ко всем невзгодам. Лишь бы двигаться вперед. Совсем неважно как.              Дмитрий боялся за Пьетро. Он держал скорость, обходил все препятствия, но дыхание его изменилось. Пока что несильно и неопасно, но дальше могло быть хуже. А Дмитрий даже не мог остановить Феликса: тот был слишком далеко, да и крикнуть, наверное, не получилось бы. В легких слишком много воздуха, и вместо слов вырывается один переходящий в хрип сдавленный крик восторга. Сжимая уздечку крепче, Дмитрий иногда позволял себе зажмуриться, сводя всю вселенную до точки шаткой бесконечной темноты.              Пьетро дернул головой, и вдруг, словно почувствовав это, Феликс начал замедляться. Его силуэт, до этого только угадывающийся среди однообразности леса, стал отчетливее: развернутые плечи, прямая спина, крепкие ноги коня. Потом Дмитрий почувствовал, что уже мог бы поравняться с ним, будь тропинка немного шире. Теперь, когда их разделяло не более пары метров, Пьетро наконец-то перешел на шаг. Дмитрий ободряюще похлопал его по шее: все хорошо, мы справились. В благодарность тот раздул ноздри и шумно выдохнул. Дмитрий из последних сил рассмеялся.              — Простите за нашу маленькую гонку, мне хотелось оторваться от…цивилизации, — послышался голос Феликса. Дмитрий спорить не стал, он и так вполне понимал это желание. Это и многое другое; ровно до того момента, пока не поднял взгляд. Казалось, Феликс не прилагал никаких усилий, в его лице не было заметно и следа усталости: лишь легкая растрепанность и небрежность. Пожалуй, только взмыленный вид его коня напоминал о проделанном пути.       От удивления Дмитрий даже позабыл о вопросах, которые прежде хотел задать. И откуда в этом изящном теле столько выдержки и силы?              — Все в порядке, — на выдохе ответил Дмитрий. Они свернули с дороги и смогли поравняться. Под седлом мерно перекатывались мышцы животного. Дмитрий поднял руку, вытирая пот со лба. Феликс улыбался с некой снисходительностью.              Да уж. Лемминкэйнен бы точно не пережил такой прогулки.              — Лемминкэйнен вовсе не плохой человек, — словно в ответ на его мысли, произнес Феликс, так неожиданно и быстро, что Дмитрий не успел и повернуть головы.       — Я никогда и…       — Я так думал, — пояснил Феликс и усмехнулся. — В юношестве. Ребенком я его обожал.              Дмитрий не смог сдержать удивления. Ребенком? Так как же давно Лемминкэйнен находится рядом с Юсуповыми? Неужели, подобно какому-нибудь крепостному, он и родился под их крылом? И с самого детства был совсем рядом? Не без труда он представил себе его фигуру, возвышающуюся позади двух почти одинаковых братьев. Был ли он всегда таким высоким и крепким? Всегда походил на смесь греческого атлета и романтического Вертера (разве что диковатый азарт в прищуренных глазах заметно портил образ)?              Дмитрий был рад, что необходимость наблюдать за дорогой и конем не позволяла ему продолжать изумленно смотреть на Феликса. Тот, впрочем, похоже, никак реагировать на произведенный эффект не собирался.              — Я слишком привык рассчитывать на него. Во всем, — Феликс говорил ровно, будто зачитывал газетную статью. Однако ощущение странной ранимости, впервые возникшее утром, возвращалось. Себя же Дмитрий ощущал неприлично одетым: ему стоило бы сказать хоть что-то, самому расписаться в любой слабости. Но Феликс ждал не этого.              — Как он вам?       — Лемминкэйнен?       Феликс кивнул. В первый момент Дмитрий подумал, что не угадает, какого ответа от него ждут. А во второй, что не хочет лгать. Он вздохнул, крепче сжимая поводья, и бессмысленно уставился на дорогу. В его глазах огнями снова вспыхнула декабрьская ночь, и вкус шампанского, и шелест карт, и отраженный во всех зеркалах и позолоченных рамах блеск свечей.              — Он… сложный человек. Как мне кажется. Я имею в виду, что очень плохо его знаю, хуже, чем вас, Даниила или даже Ладу. Он по-своему притягательный, но слишком скрытный, чтобы я осмелился ему доверять или, — Дмитрий невольно задумался, зачем вообще Феликсу знать все это, но тут же заговорил снова: поспорить можно будет и в другой раз, — приглашать ко двору. Простите, если это задевает вас, я лишь…       — Все в порядке, — с едва заметной усмешкой отозвался Феликс. — Говорят, что на правду не обижаются, верно? Я лишь хотел убедиться, что не мне одному кажется не самой удачной его маска доброжелательного дурака.       Дмитрий смутился. Он сам ни за что бы не назвал Лемминкэйнена подобным образом. Да, он строил из себя человека крайне несерьезного, местами даже легкомысленного, но эта роль не была так ужасна. И уж точно не делала его дураком. Он был слишком умен, чтобы даже пытаться втиснуться в эту незамысловатую роль.              — Лемминкэйнен появился в доме, когда мы были совсем детьми, — продолжил Феликс. — Я помню, как однажды спустился в приемную отца, без разрешения, сбежав из-под надзора учителей и слуг, и увидел человека, который походил на героя сказок, которые выдумывал Николай. Высокий, крепкий, в грязном дорожном плаще, со шпагой на поясе… Не думайте, я не счел это странным или старомодным, он на редкость хорошо вписывался в ряды гостей, которые посещали нас в то время. И все же был особенным. Не уверен, что тогда, ребенком, я понимал, что вижу и чувствую, но сейчас могу сказать точно: Лемминкэйнен был единственным, кто осмеливался смотреть на моего отца прямо, если и вовсе не с высока, — его губы тронула слабая, неожиданно нежная улыбка. — Все прочие искали его покровительства, но, как на пороге нашего дома появился Лемминкэйнен, я до сих пор понимаю с трудом. Нет, конечно… Впрочем, это и неважно. Важно, что он остался. Самый необузданный, самый дикий и своевольный из всех людей, которых мне доводилось встречать, он почему-то согласился остаться и служить нам. И, что смешнее, в самом деле оказался героем сказок. Поначалу матушка запрещала ему видеться с нами, но я был слишком любопытен, и даже ее запреты меня останавливали мало. Я ловил Лемминкэйнена всякий раз, когда узнавал о его приезде, а он, что меня тоже теперь удивляет, с удовольствием выходил со мной в сад или запирался в библиотеке и часами рассказывал о своих родных краях: о простирающихся до горизонта морях, о горных реках, об отважных воинах и опрометчивых богах. Конечно, нас обоих потом отчитывали, Лемминкэйнена грозились выставить за порог, но, судя по тому, что он совсем не боялся, это были лишь пустые угрозы. Пожалуй, на самом деле, в конце концов, родители были даже рады, что я нашел себе собеседника и друга в ком-то, кроме родственников и слуг. Пусть даже Лемминкэйнен всегда был не лучшей кандидатурой. Вы правы, Дмитрий Павлович, он действительно сложный. Всегда таким был. Но я понял это намного позже, когда вырос, прожив с ним бок о бок почти всю свою жизнь. Не представляю, какое удовольствие ему было в том, чтобы возиться с ребенком, но он действительно всегда был рядом, — он замолчал ненадолго, а потом, вдруг, горько рассмеялся, выдавливая с неожиданной злобой: — Он столько раз помогал нам и помогал мне, что я просто привык, что нет беды, с которой бы он не справился. Я так часто винил Николая в неосторожности, а сам ничуть не лучше. Лемминкэйнен оказался всего лишь…человеком, и я уже был готов казнить его за это. Может, и все еще готов.              Где-то в отдалении приглушенно журчала вода. Колеблемая ветром, шелестела листва. Воздух казался удивительно прозрачным, и пахло зеленью, свежестью, обещанием долгого теплого вечера. Слышалось пение птиц, совсем тихое, призрачное, похожее скорее на сон, чем на музыку или голос.              — Вам, наверное, странно, — снова заговорил Феликс, так и не обернувшись, — для чего я все это рассказываю.       — Немного, — Дмитрий прочистил горло, коснулся языком сухих губ.       Феликс беззвучно усмехнулся и опустил голову.       — Если честно, мне просто подумалось, что вы должны это знать. Это…сложно объяснить, но я хочу, чтобы вы доверяли этому человеку, Дмитрий Павлович, как ближайшему соратнику и другу. И всем, кого он вам представляет. Пусть это и кажется не слишком разумным, однажды это может решить все.              Опять тайны. Дмитрий покачал головой и тихо отозвался:       — Я буду доверять ему, пока вы этого хотите.       — Потому что доверяете мне?       — Да.       Он усмехнулся и снова пустил коня почти бегом.              На счастье, в этот раз гонка не была такой слепой, бесцельной и стремительной. Они просто скакали рядом, оглядываясь то по сторонам, то друг на друга, иногда замедляя шаг. На душе с каждым шагом становилось спокойнее, а в молчании больше не было ни ожидания, ни предвкушения, только оно само, плавное и почти заботливое.              Дмитрий ощущал себя как дома. Пьетро послушно отзывался на любое указание.              Через четверть часа впереди снова показались знакомые архитектурные силуэты. Теперь, в лучах клонящегося к закату солнца, дом казался ещё прекраснее. Лес вокруг словно наполнялся какой-то особой звенящей жизнью. В салатовых тенях мерещились силуэты. На этот раз, совсем не похожие на дурные сны.              — Напомните мне показать вам местный театр, — улыбнулся Феликс. Конечно, он не мог не заметить, с каким вниманием Великий князь осматривает его владения. И конечно, он хотел показать ещё больше. Словно заманивающий в самую чашу леший.       Дмитрий, пораженный нелепостью прошедшего на ум сравнения, невольно рассмеялся.       — Конечно. Хотя мне сложно представить, что после всего этого, что-то ещё может меня удивить.       — О! — Феликс рассмеялся, как-то странно, почти зловеще. — Боюсь, вы сильно ошибаетесь, мой друг. Этот мир еще много может вам рассказать.       Дмитрию почудилось в этих словах что-то угрожающее. Он неловко улыбнулся.       — Что же, я готов его выслушать.       Губы Феликса слабо дрогнули.       — Нет. Еще нет.              

***

      

      Июльские сумерки были поздними и еще более темными от того, что здесь им не мешали ни городские огни, ни человеческие голоса и силуэты. Во всем мире не было ни души: одно лишь звездное мерцание, далекое, будто только мерещащееся, и неутихающий гул. Сложно сказать, чем он был, отголоском ли бьющегося сердца, глухим ли треском древ, чем-то еще, но ничто не могло ни заглушить, ни прервать его. Ночь могла поглотить что угодно, все бытие до последней черты, но не этот звук, заключающий в себе всё понятие жизни и смерти.              Дмитрий планировал уехать наутро. Все вещи уже были сложены, лошади, которых было решено запрячь в карету, отдыхали, вымытые и вычесанные. Далеко его, конечно, не повезут: только до вокзала; вагон высшего класса тоже уже был подготовлен, а машинист предупрежден. У Дмитрия не было ни одной мысли о том, чем он будет занимать свои дни, когда вернется в Петербург.              Из окна, раскрытого настежь, веяло прохладой. Звучал гул.              — Не спится, Великий князь?       Дмитрий обернулся, силясь разглядеть Феликса в глубине комнаты. Конечно. Как всегда со спины, бесшумно, без намека на учтивое покашливание или любой другой способ дать о себе знать. Дмитрий был уверен, что еще год-два подобного общения, и на его голове будут только седые волосы. А сердце будет болеть и сбиваться с ритма.              — Думаю о том, как тут красиво. Не хочется уезжать, — честно признался Дмитрий, цепляясь взглядом за плавающие в черноте светлые очертания.       Феликс приблизился. Он был по-прежнему одет в черный прогулочный костюм, немного запыленный, с шутки ради вставленным в петлицу дубовым листом. Он замер рядом, опираясь руками на подоконник, и посмотрел вдаль, щурясь, словно силясь рассмотреть что-то в пространстве неба и темноты.       — В последние годы я не был привязан к этим местам так сильно, как родители или Николай. Жизнь в столице интереснее, чем здесь. Слишком пусто и тихо, — Феликс бросил на Дмитрия короткий взгляд, и тот тут же кивнул, соглашаясь. Пожалуй, представить его, в задумчивости прогуливающегося по лесным тропам, действительно было непросто. Раз в неделю, может, два или три, но вести такое существование для Феликса Юсупова и правда невозможно. Он намеренно делал себя изгоем светского общества и все равно оставался его частью, одной из самых неотъемлемых. — И уж точно никогда не думал, что все это будет принадлежать мне.       В его словах по-прежнему звенело непонимание, будто он мог, в свои годы, как мальчишка отрицать смерть и отчаянно верить, что брат вот-вот возникнет из-за плеча и, смеясь, будет презирать его наивность и слезы. Будто он мог еще отказываться, еще растягивать время, еще просить людей подождать. Но прошло слишком много времени, и у них не было такой роскоши, как время на скорбь. Мир стал слишком быстрым, чтобы оставаться у смертного одра.              И потому за отчаянной горечью, укрытой сдержанностью и смирением, Дмитрий впервые различил то, чего не замечал никогда прежде. Властность.              Конечно, отдавая приказы слугам или подзывая официантов в дорогих ресторанах, Феликс всегда понимал свое место, как понимал и то, что ни одному смертному человеку, похоже, никогда не будет суждено коснуться его души и его возможностей. И вместе с тем он просто жил, пользуясь всем, что было ему дано, так просто, как ребенок с игрушкой или лицеист с письменным прибором.              Теперь же Феликс впервые становился господином, принимающим в свои руки то, что не должно было принадлежать ему. И это требовало осмысления. Дмитрий понимал. Он снова посмотрел в окно, невольно вспоминая первые месяцы после отъезда отца. Месяцы, когда они стали совсем взрослыми и совсем одинокими при живом родителе.              — Когда вы вернетесь в Петербург?       Феликс повел плечом.       — Не знаю, — он едва уловимо улыбнулся. — Впервые за долгие годы я так хочу остаться в Архангельском как можно дольше. В Москве много незаконченных дел, и я не думаю, что имею право уезжать сейчас.       Дмитрий кивнул. Конечно, он понимал. И все же…              И все же на утро Дмитрий уехать не смог. Они проговорили до самого утра, так что в час отъезда Великий князь едва смог уснуть, натягивая одеяло до самого лба и отворачиваясь от распахнутого окна, из которого тянуло жарой. И до обеда тревожить его не смели.              Дмитрию снились, почти не удивительно, лошади, огромные птицы, похожие на греческих сирен, и бескрайние поля. Кто-то наблюдал за ним из пены высоких волн, а он пил холодную воду и не мог утолить своей жажды. А потом куда-то бежал, и слышались завывания волков, и угрожающая орлиная тень закрывала собой солнце, и кто-то плакал. В груди не хватало воздуха. Чей-то голос звал и манил. А потом… Потом снова были леса и степи, перемешанные и смазанные. Среди высохших кустов ежевики прятались полусгнившие крестьянские избы, и кто-то играл на скрипке, до ужаса фальшиво и небрежно.              Дмитрий покинул Архангельское только вечером, но все равно продолжал проваливаться в сон. В его грезах стук копыт и колес превращался в ритмы музыки, а очертания придорожных домиков сливались в единый образ аккуратной деревни. А в редкие минуты бодрствования он почему-то ощущал смутную тревогу, будто забыл в Ильинском или Архангельском что-то очень важное.