Из света и тени

Все гении представляют собой нечто среднее между богом и смертным. Платон

      

18 марта 1908 год Российская Империя, Санкт-Петербург

             «Брат Императора не должен позволять себе такие вещи!»       «Недопустимо!»       «С кем ты провел ночь?»              Как водится, чем сильнее о нем заботились дома, тем чаще Дмитрий оттуда сбегал. Мария думала, что, исполняя каждое поручение в городе и проводя часы с детьми, он заглаживал вину, но это было просто приятнее, чем дышать постоянным напряжением и ловить на себе взгляды осуждения, смешанного с удивлением. Где же былая примерность и честолюбие? Где доверие? И Дмитрий, в глубине души, даже соглашался с сестрой. Ему стоило проводить время с ней. Пока было время. Пока оставались шансы. Но чувство вины гнало его прочь.              Сбегать всегда проще, чем объясняться.              Будто бы Мария ничем не отличалась от Цесаревича. Разница лишь в том, что с ним Дмитрий уже… научился.              Но отказаться от вечера, на который пригласили Марию, Дмитрий не мог. Это значило бы окончательно признать поражение и собственную слабость.              Невыносимее всего было только делать вид, что между ними ничего не происходит.              — Куда мы едем? — спросил Дмитрий, когда экипаж миновал Обводной канал.       — Я же показывала приглашение, — Мария повернула голову. Ее круглое мягкое лицо терялось в завитых локонах каштановых волос. Дмитрий протянул руку, осторожно поправляя аккуратный кулон на тонкой шее. Кожа — холодная. Разве что не покрытая липким потом болезни.              — Прости, — Дмитрий неловко улыбнулся. — Я через чур рассеянный в последнее время.              В глазах Марии мелькнула горькая насмешка, и Дмитрий невольно ждал, что ее следующие слова убьют его. Но это все еще была Мария. Его Мария. Она улыбнулась, снисходительно и нежно, и ответила:       — Ирина Шмелева приглашает весь свет перед отъездом в Германию. Александра Федоровна надеялась, что ты…познакомишься с кем-нибудь, — Мария отвела взгляд. — Прости, что приходится говорить это.       Дмитрий помотал головой. Весна наносила удар за ударом. Как и ожидалось.       — Анастасия проводит много времени с Даниилом, и, может, однажды он решится сделать ей предложение.       — Ты не будешь даже пытаться?       — В любом случае, нам нельзя… Ты сама говорила. Никто этого не одобрит.       Дмитрий видел, что Мария хочет сказать что-то еще, но молился, себя душа этими кислотными мыслями, чтобы она приняла и такой ответ. Ему не нужны были ни утешения, ни уговоры: он уже все решил. Решил очень давно. В любви к Анастасии — в той любви, о которой он так мечтал, — запретность и недопустимость была главным стимулом, и если бы это перестало быть таким неосуществимым, то Дмитрий бы опустил руки. Анастасия стала бы обязанностью, а не наслаждением души. Она была хороша, пока о ней никто не знал и пока их отношения больше напоминали неловкую детскую дружбу со взглядами украдкой и касаниями рук под свисающим краем белоснежной скатерти.              А потом Дмитрий вдруг подумал о другом: запретные, неравные браки уже давно являются особой темой для их семьи. Меньше всего он бы хотел повторить судьбу своего отца. Они с Марией никогда не обвиняли его, но, вспоминая, всегда невольно по-детски злились, не признаваясь в этом ни себе, ни друг другу. Чья-та непокорно вспыхнувшая любовь и чье-то неудержимое счастье — их одиночество.              — Быть может, это и к лучшему, — вздохнула Мария, будто вспомнила о том же, и отвернулась.              Из-под колес кареты летела густая весенняя грязь: вязкий наполовину растаявший снег вперемешку с мусором. Кони, некогда светло-серые, недовольно трясли головами в такт тяжелому бегу. Стоило бы уже пересаживаться на автомобили.              Дом Шмелевых стоял особняком. Некрасивый, темный, он походил скорее на замок из сказки, вроде тех, что Дмитрий читал Цесаревичу. И выстроенные перед парадным входом кареты, роскошные, разноцветные и перепачканные грязью, как кляксами серых чернил, не могли придать ему вид более жилой и гостеприимный. В окнах мелькали силуэты гостей и слуг, но и они больше напоминали призрачные тени, чем реальных людей. Дмитрий гадал: кто же и когда додумался возводить такой странный, странный дом. Шмелева, как и ее пожилой супруг, славились нравом приветливым и добродушным. Что никак не сочеталось с мрачностью их жилища.              Впрочем, следовало отдать должное, по крайней мере, это было красиво.              Дмитрий, чувствуя, что ноги в пути уже начали затекать, поспешил вылезти из кареты, не дожидаясь кучера. И чудом не утонул в луже. На поверхности плавал газетный обрывок. Дмитрий повернулся, протягивая руку сестре, и вдруг замер. Весь вид ее приобрел крайнюю серьезность и даже строгость, старящую черты и глаза.              — Если бы не твое поведение в последние пару месяцев, никто бы не начал думать и о твоей помолвке.       — Маша, я…       — Не спорь со мной хотя бы сейчас, — она покачала головой и все же взялась за руку. Ладонь Дмитрия невольно дрогнула.              Его поведение? А что с этим поведением не так?! Конечно, осторожный мальчик, полгода почти безвылазно проведший в клетке Царского села, нравился им куда больше. Послушный, но не слишком покорный, тихий, но достаточно смелый, чтобы надеяться на блестящую карьеру военного, благородный, честолюбивый и безразличный к ласкам богемы. Теперь, предпочитающий Александровскому дворцу общество друзей, Дмитрий вызывал куда меньше умиления и любви. Дмитрий злился, но не на семью, даже не на себя — в пустоту. И крайне редко. Времени на злость полноценную, настоящую, всепоглощающую и слепую, просто не хватало.              Только перед Марией было неловко: она не заслужила. Все приключения и странности жизни они должны были переживать вместе. Как в детстве. Если бы все было хоть немного иначе… Просто обстоятельства.              Дмитрий открыл рот, но, наткнувшись на решительный взгляд сестры, осекся. Она права: оправдания ничем и никому не помогут.              В большой гостиной в персиковых тонах, куда проводили гостей, действительно собрался весь Петербург. За черным роялем музицировала сестра хозяйки — девушка лет четырнадцати. Окружали ее то ли родственники, то ли просто любопытствующие: женщины почтенного возраста и господин с пышными белыми усами. Дмитрий узнавал их, но имен бы ни за что не вспомнил. В зале вообще не было ни одного незнакомого лица: графы, князи, в том числе царской фамилии, известные врачи и музыканты — богема. Ничего неожиданного, ничего необы…              — Там, кажется, твои друзья, — выдохнула Мария тихо и мрачно. Если бы голос мог убивать, в комнате не осталось ни одного живого человека. Радость встречи была испорчена безнадежно, и все же…              В углу за небольшим столиком устроилась по-настоящему приметная компания: Николай, приземистый и широкоплечий господин в светло-сером и общество девушек, которое всегда немного компрометирует мужчин. Дмитрий всех их узнавал, но даже между собой различал с трудом. Катерина Миллер, Анна Ржевская, Марина Гейден, Эльвира Дублянская… Имена мелькали в памяти, не отзываясь ни в голове, ни, тем более, в сердце.              Мария кивком поприветствовала хозяйку вечера. Обменялись парой формальных слов, пропитанных душным запахом цветов.              — У нас сегодня особые гости, — переходя на шепот, сообщила Ирина. Глаза — блестят, губы — улыбаются широко-широко. — Уже обратили внимание на этого молодого человека? Рядом с ним Владимир Шульц, врач. Совмещает науку и какие-то крестьянские методы. Обожает разоблачать разных шарлатанов и мистиков! А сам юноша — Роков! Совсем случайно с ним познакомились всего с неделю назад. Представляете, какая удача?!              «Сама не знает, кого пригласила», — мысленно улыбнулся Дмитрий.              — Роков, — проговорила Мария. Будто готова была вот-вот рассмеяться в лицо и выдать все тайны.              Дмитрий, впрочем, конечно, слишком нервничал и потому неизбежно преувеличивал.              — Я вас познакомлю! — наконец воскликнула Ирина, вытягиваясь. — Точно не пожалеете!       Отказываться неловко. Да и во многом бессмысленно. Дмитрий и Мария, обменявшись взглядами, кивнули. Ирине хотелось отдать должное: знакомя гостей, она проявила чудеса лаконичности и вскоре уже оставила их, отправившись давать какие-то указания по поводу музыки. Уже через полминуты она зазвучала громче и бодрее.              Интереснее всего Дмитрию был Шульц — человек, о котором он столько слышал, но которого до этого дня наблюдал лишь издалека. Вид у него и правда был поистине медицинский: подслеповатые глаза, но взгляд внимательный, губы вечно серьезно или даже нервно поджатые. В целом, его круглое рано постаревшее лицо было достаточно нелепым, однако уверенный голос и твердые короткие жесты уравновешивали картину. Слова Даниила о том, что Шульц параноик, казались теперь еще большим абсурдом, чем прежде. Да и суждения его были разумными, взвешенными и точными, и лишь изредка ему не удавалось сдерживать интереса и возбуждения, так что он повышал тон, вскидывал брови и поджимал пальцы — почти в кулак, но так и не дотягивал до него.              Николай, увидев Дмитрия, мастерски разыграл безразличную вежливость знакомства и, стоило только Ирине отойти, поднялся на ноги, пожимая руку Великого князя повторно, крепче и дольше.       — Вы знакомы? — удивилась одна из девушек. Елизавета? Александра? Марина? Дмитрий с усмешкой подумал о том, что Императрица была бы крайне недовольна, узнав, как поверхностно он сводит знакомства с высшим светом и незамужними девушками, в частности. Ему и самому было немного совестно, но, с другой стороны, какой смысл знать всех их, если милую душе компанию он уже отыскал?       — Немного, — отозвался Дмитрий, улыбаясь с искренним добродушием.       — Дмитрий Павлович был на моих спектаклях, — добавил Николай, не отрывая взгляда от лица Великого князя. Это становилось уже даже неудобно. Дмитрий осторожно высвободил ладонь и завел руки за спину, перед этим указав Марии на свободное место на диване. Ей стоять уж точно не было смысла. Она села, подобрав платье, хотя наверняка больше хотела бы присоединиться к другой компании.              «Нет, — подумал Дмитрий, удивившись собственной строгости, — побудь с нами. Пойми нас. Или хотя бы попробуй».              Пойми нас… Попробуй.              Дмитрий поморщился от воспоминаний, резких, мрачных, вонзившихся между ребер слишком неожиданно и резко. Тревога, уже почти забытая, снова наполнила грудь и, будто тонущий щенок, он вцепился взглядом в Николая: тот небрежно читал стихи. С деланным безразличием в такт произведения он шевелил пальцами и жадно ловил женские взгляды. Стихи, кажется, были его. Дмитрий узнавал стиль Рокова: пылкий, стремительный и обжигающе живой.              — Это из нового? — спросил кто-то.       Николай кивнул.       — Конечно. Оно еще совсем сырое, такое неказистое, вы, конечно, и сами заметили…       — Почитайте что-нибудь из изданного, прошу вас!       Николаю льстило. Он улыбался шире. Читая стихи и без того известные, он вдруг преображался. Небрежность сменялась трагедией, голос игрался с каждым словом и слогом, наполняя их уже не ритмом, а эмоцией, рожденной из ядовитой искры. Николай закрывал глаза, забывался — его лирический герой снова умирал или пока только заходился в агонии любви или жизни, такой отчаянной и рьяной, будто это был его последний шанс дышать, ходить и видеть.       …Николай кончил. Кто-то восхищенно ахнул. Владимир Шульц даже принялся скромно аплодировать, но быстро остановился. Это было даже…неуместно. Страдания едва ли достойны оваций.              И даже на лице Марии Дмитрий прочитал удивление. Она уже восхищалась актерской игрой Николая и уже, конечно, не раз слышала написанные им романсы, но в чтении стихов есть что-то совсем особенное. И это что-то непременно должно было нарушить ее бесконечно строгий аскетичный скепсис. Потому что если не поэзия, то что? Ей, с детства влюбленной в книги, оставалось доверять лишь магии слова. И Дмитрий на нее невероятно надеялся.              — Друг мой, — вдруг произнес Шульц. При том он почти не шевелил губами и вообще оставался неподвижен, смотрел задумчиво на растительный узор стола. — Я только сейчас заметил, что в ваших стихах совсем нет пространства.       Николай напрягся, даже насторожился, будто ожидая удара.       — О чем вы?       — В ваших произведениях никогда нет вечности. Герои всегда будто в рамках. Один час, один вечер, день, месяц или жизнь.       — Все ограничены жизнью, — резко ответил Николай. — Было бы глупо писать о другом.       — Некоторые пишут, — спокойно возразил Шульц. Он поднял взгляд, но будто забыл его сфокусировать и смотрел словно мимо.       — И никогда не становятся ни известны, ни любимы, ни хотя бы хороши в своем искусстве.              Казалось, Николай едва сдерживается. Он был неприлично зол. Девушки вокруг притихли, наблюдая за начинающимся сражением с каким-то благоговением. Ждали победы своего прекрасного творца. Мария следила за Николаем, и Дмитрий чувствовал, что и она напряжена и взволнована. Сам он был только очень смущён. Снова это ощущение, будто ему приходится под дверью подслушивать чьи-то личные разговоры.              Это нужно было прекратить.              — А что важнее, признание или муза? — Шульц улыбнулся.       — Муза! Что за вопросы?! — возмутился Николай, едва не переходя на крик. — И если моя муза не любит этих фантастических глупостей, то моя ли в этом вина?              Оба затихли на полминуты, обдумывая услышанные аргументы и готовясь снова схватиться. И Дмитрий понял, что это единственный шанс остановить битву. Хотя бы на время.              — А мне порой думается, что некоторым из ваших стихотворений музыка даже мешает. Вы можете прочесть их лучше, чем иные поют, — это звучало слишком вежливо, шаблонно, как-то по-канцелярски. И совсем невовремя. Но взгляды теперь были направлены на Великого князя, Николай, успокаиваясь, мог сделать несколько глубоких вдохов, а Шульц позволил себе улыбку. Вулкан, готовый вот-вот извергнуть из себя потоки лавы, снова засыпал.       — Мне приятны эти слова, Дмитрий Павлович, — отозвался Николай. — Однако дело не в самой музыке, а в том, что она порой не так уж хорошо подобрана.       — Вы высоко цените свое творчество, — заметил Шульц.              Очередной шаг мимо. Дмитрий прикусил язык и на мгновение возненавидел этого мужчину, столь неосторожного, будто даже издевающегося.              — Вы считаете, оно этого не достойно? — переспросил Николай, отдельно и четко проговаривая каждое слово.       — Напротив, — Шульц покачал головой и приблизился, по-дружески сжимая запястье собеседника. Тот руки не отдернул, но проследил за жестом внимательно, будто ожидая, что в рукаве у врача будет спрятан нож или хотя бы игла. — Я не хотел вас задеть. Я говорил о том, что слишком многие писатели и поэты ценят свои работы не дороже растопки для печи. И наблюдать за этим каждый раз печально.       — А те, кто хвалится слишком громко, порой бывают не достойны даже касаться пера, — вдруг произнесла одна из девушек, но, поймав взгляд Николая, тут же добавила, с нотками смущения и растерянности: — Конечно, господин Роков к ним не относится.              Не стоило сомневаться, что ремарка ее была вполне искренней. Иначе не сидела бы тут, ловя каждое слово. Нет, Дмитрий ее не осуждал, просто находил все это отчасти забавным. Ведь все они совсем-совсем ничего не знают. А он знает. Гордиться было стыдно, но это жгучее самодовольное чувство не было ему подвластно.              Продолжение разговора было скучным. Светским. Обычным. Оживилась Мария: ей, конечно, тоже подобные пустые сцены не доставляли удовольствия, но это было безопасно и просто. Сохранять молчание невежливо — можно показаться высокомерной или глупой. Сложно сказать, что хуже. Обсуждали, как и прежде, творчество, но в подробности уже не вдавались. Что было издано за последний месяц, какие прошли концерты, кто оступился на оперной сцене…              Компания менялась. Пресытившись общества поэта и артиста, люди отходили — приходили другие. Николай был главным рассказчиком. Он с лёгкостью удерживал всеобщее внимание, напоминая этим скорее дирижёра, чем актера.              Дело шло к ночи. Дмитрий и Мария уже почтили своим вниманием всех в зале, но неизбежно возвращались к Николаю. В его обществе, по признанию, как ни странно, обоих, было интереснее всего. Так что, пожалуй, вовсе не странно, что уходили они тоже вместе. Точнее, первым удалился, целуя ладони и кланяясь, Николай, следом — Владимир Шульц, держащийся поблизости весь вечер, а затем и Дмитрий с Марией. Они покинули особняк на несколько минут позже, оглянулись последний раз на жёлтые глазницы уродливых окон и принялись искать нужный экипаж.              Когда вдруг Дмитрий услышал голос. Он обернулся: Николай сидел в своей карете, запряженной гнедыми скакунами с темной гривой, Шульц стоял перед ним и что-то шумно разъяснял. Однако не слишком громко, так что разобрать слова было невозможно. Он жестикулировал, топтался на месте и явно пытался Николая в чем-то убедить. Тот оставался неподвижен и холоден. Дмитрию казалось, хотя из-за темноты на улице он не стал бы ручаться, что лицо его выражает крайнюю степень усталости и скуки.              — Что такое? — спросила Мария и, проследив за его взглядом, покачала головой. — Не видела, чтобы он так много пил. Как некрасиво.       — Он не пьян, — отозвался Дмитрий, хмурясь. И тут же отвернулся, находя глазами их экипаж. Он стоял неподалеку. Несколько шагов в противоположную сторону. Кучер, щурясь, читал газету. Даже не видел их.              Любопытство подстёгивало найти предлог задержаться, сделать вид, что очень нужно что-то сказать Николаю. Попрощаться? Но они уже прощались. Дмитрий одернул себя и, оглянувшись в последний раз, направился к экипажу. Он никогда не опустится до того, чтобы подслушивать. Никогда.              Дмитрий забрался в карету. Мария села рядом, и ее привычные жесты, расправить платье, пригладить волосы, проверить, на месте ли кулон и крошечные серьги, отчего-то помогли успокоиться. После Дмитрий не сразу, но вдруг и с крайним удивлением, понял, что, пытаясь отвлечь от мыслей, напевает про себя романс Николая. «Хорошо, что не в слух, — подумал он, поглядывая на сведенные на коленях руки сестры. — Мария бы точно не поняла».              Сонно потянувшись и протерев залитые ночным сумраком глаза, кучер подстегнул лошадей.              — Он талантлив, — сказала Мария задумчиво. — Очень.       Дмитрий улыбнулся так широко, будто хвалили его, а не всего лишь хорошего знакомого.       — Только через чур вспыльчив.       — Может, это черта всех больших гениев, — Дмитрий пожал плечами. — Может, шутки про ранимую душу творца совсем и не шутки.       — А Шульц? Кажется, твое мнение о нем раньше оставляло желать лучшего.       Дмитрий пристыженно потер шею.       — Даниил просто преувеличил. А я ему поверил. Он говорил, что это всего-навсего сумасшедший старик.              Хотя сцена, свидетелями которой они стали, была скорее доказательством правдивости слов Даниила, чем опровержением. Она была слишком странной, действительно будто нетрезвой.              Но должно же быть какое-то объяснение…              — Твой Даниил, — протянула Мария, но, как ни странно, без осуждения. Дмитрию нечего было ответить: это было всего лишь правдой. А Мария продолжать не стала.       Он думал об этой сцене, о Николае, слишком юном для своих лет, о его стихах и их разговоре о природе искусства. Все это смешивалось в большой ком, запутанный, тяжёлый. Время шло слишком быстро. Казалось, совсем недавно был февраль. И Рождество отмечали словно с неделю назад.              Стрелка часов двигалась все быстрее и быстрее. И Дмитрий не мог ее остановить.              Та жизнь, к которой они привыкли давно и навечно, должна была навсегда раствориться. И отсчёт до последнего дня шел уже на часы.