Три зелёных ли

Тихий дождь барабанил по карнизу, в помещении, хотя и было тепло, стояла сырость из-за повышенной влажности на протяжении нескольких пасмурных дней. Погода была не самой противной, но явно не подходила для прогулки с больными суставами и хрупкими костями. Едва ли перевалило за время обеда, однако в столовой было довольно темно из-за туч, плотно затянувших небо. За одним из столов, накрытых скатертью и одиноким чайным сервизом, сидели двое людей. В пасмурной, по-своему приятной уединённости столовой звучал скрипучий старческий голос. — Это был последний год моей работы. Это был… Его год. Я запомнил каждую из восьмидесяти казней, которую провёл, но он был тем, кто заставил меня оставить это место работы. . . . Он сразу выделялся среди прочих. Хотя выделять кого-то из преступников было не совсем правильно, поскольку всем им была уготована одинаковая судьба, он всё-таки отличался от остальных. С самого начала было понятно, что с ним не будет так, как было с другими. Его плечи, которые плотно обтягивала тюремная роба, были так широки, что, будь он богом, то смог бы удержать на них целый мир. Хуа Чэн быстро одёрнул себя от этой мысли: возносить насильника и убийцу, вина которого была безоговорочно доказана и которому предстояло пройтись по Зелёным ли до Олд Спарки, было слишком даже для него. И всё же не в его силах было перестать рассматривать заключённого, который, несмотря на свой громадный рост и переплетения мышц по всему телу, имел внешность какую-то неестественно мягкую и даже скорее нежную в обрамлении длинных тёмных волос, которые пока не состригли. Под руки его вели Инь Юй и Цюань Ичжень, хотя он не выглядел так, будто собирался сопротивляться или устраивать бунт; наоборот, его странный взгляд бегал по помещению и выражал не что иное, как растерянность, если не испуг или даже смущение. Хуа Чэн сидел в пустой камере, на принесённом для приёма стуле, и, как только в неё завели заключённого, места сразу стало мало: широкие плечи едва протиснулись в дверь решётки, а растрёпанный пучок на затылке, в который были собраны передние пряди, подпёр потолок. Это было неловко и по-своему забавно и стало выглядеть ещё комичнее, когда великан, едва помещающийся в одной из плоскостей камеры, медленно опустился на койку, скромно опустив голову. Тёмные, скорее каштановые, чем совершенно чёрные волосы струились по загорелой коже, которая, должно быть, постоянно подвергалась воздействию солнца во время работ на ферме. В его огромных мускулистых руках, скованных большими тяжёлыми цепями, была папка с документами, и листы стандартного размера казались на фоне крупных, нет, не просто крупных, великанских ладоней, намного меньше, чем были на самом деле. — Отдай мне эти бумаги, будь добр, — произнёс Хуа Чэн, и гигант кротко передал ему папку со звоном цепей. — Спасибо. Обычно он не был столь вежлив с заключёнными, но на него подействовали то ли растерянный и мягкий вид этого неестественно большого мужчины, то ли его странные глаза: карие, которые казались почти золотыми в тёплом свете камеры. В них не было ничего, кроме пустого спокойствия, лёгкой мутной дымки, которая словно уносила обладателя этих глаз далеко-далеко от того места, где он пребывал телом. Хуа Чэн вновь обратился к гиганту: — Если я разрешу Инь Юю снять с тебя цепи, ты будешь себя хорошо вести? Тот кивнул. Медленно покачал головой. Его странные глаза смотрели на Хуа Чэна без какого-либо выражения, и их затуманенный покой не внушал доверия. Скорее, наоборот: эти два мутных золотых диска придавали лицу велика легковерность и даже какую-то наивность. Хуа Чэн сделал жест рукой, и Инь Юй молча вошёл в камеру, чтобы снять с заключённого цепи. Он уже не боялся, даже когда опускался перед гигантом на колени и снимал оковы с его лодыжек. Заготовленная речь, которую Хуа Чэн говорил всем новоприбывшим, в этот раз показалась ему бессмысленной, и впервые за годы работы он решил от неё отказаться. Вместо этого, оказавшись наедине с заключённым, он спросил: — Ты вообще умеешь говорить? — Да, сэр, я могу говорить, — отозвался великан. Его голос был глубоким, довольно гулким, и разнёсся по помещению, как раскат далёкого грома. У него не было акцента, но Хуа Чэн практически не сомневался в том, что он был родом с центральной равнины. И хотя в его речи был намёк на какой-то смешанный диалект, словно он много путешествовал, было произнесено слишком мало слов, чтобы сказать наверняка. В его интонации также улавливалась претензия на хорошее образование, которое гигант не стремился продемонстрировать или даже пытался спрятать. В манере говорить, как и во многом другом, он оставался загадкой. — Твоё имя Се Лянь? — Да, сэр, моё имя Лянь, фамильный знак — Се. Се как в «благодарить», сэр. — Ты умеешь читать, да? Читать и писать? — Только своё имя, сэр. Хуа Чэн вздохнул и приник спиной к дереву стула. Он уже понял, что проблем с ним не возникнет, однако воспалённая пульсация глаза вмиг высосала у него чуть ли не все силы. Тем не менее он произнёс вариант укороченной речи, одним глазом наблюдая за неизменно спокойно-рассеянным выражением лица Се Ляня. — Меня зовут Хуа Чэн, — произнёс он. — Я — главный надзиратель этого блока. Если тебе что-то нужно, зови меня по имени. Если меня не окажется, попроси вот этого парня — его зовут Инь Юй. Или Цюань Ичженя, если он, конечно, сможет тебе помочь. Всё понятно? Се Лянь кивнул. — Только не думай, что можно получить все, что хочешь. Тут мы решаем, что необходимо, а что нет. Здесь не гостиница. Ясно? Он кивнул вновь. — Здесь тихо, не так, как в других блоках. Ты не будешь работать, в основном только сидеть. Хватит времени все хорошенько обдумать, — даже слишком много времени, но Хуа Чэн не сказал этого. — Иногда мы включаем радио, если все в порядке. Любишь слушать радио? Медленно, словно он не был уверен в ответе или вообще не знал, что такое радио, Се Лянь кивнул. Как выяснилось позже, он знал много вещей, но быстро о них забывал, как будто его мозг не видел смысла сохранять лишнюю информацию. — Будешь хорошо себя вести — станешь вовремя есть, никогда не попадешь в одиночку в дальнем коридоре и не наденешь этой холщовой робы с застёжкой на спине. У тебя будут двухчасовые прогулки во дворике с четырех до шести, кроме субботы, когда все остальные наши обитатели играют в футбол. Посещения по воскресеньям после обеда, если, конечно, есть кто-то, кто захочет тебя навестить. Есть? Се Лянь покачал головой. — Никого, сэр. — Ну, может быть, твой адвокат. — Я думаю, что больше его не увижу, — сказал он неуверенно, но при том отстранённо. — Мне его предоставили на время. Я не думаю, что он найдет дорогу сюда. Хуа Чэн подумал, не шутка ли это, однако Се Лянь говорил серьёзно и сомневаться в этом, надо сказать, на самом деле не приходилось. Про таких, как он, по крайней мере, в те времена, забывали сразу же после первого дня суда, пока где-нибудь на заголовках газет не мелькали их имена в качестве тех, кому посчастливилось познакомиться с Олд Спарки. Хорошо, что Се Лянь вёл себя смирно. Ведь он, чёрт возьми, такой громадный. Почувствовав нарастающую боль в правой глазнице, Хуа Чэн тряхнул головой и поднялся. — Легко тебе здесь будет или тяжело, зависит от тебя. В конце концов, ты можешь облегчить жизнь и себе, и всем нам, какая разница, раз уж исход один? Се Лянь продолжал молчать, поэтому Хуа Чэн взялся за спинку стула, чтобы унести его, и напоследок спросил: — Есть какие-нибудь вопросы? Откровенно говоря, он не ожидал, что дождётся от этого здоровяка хотя бы взгляда в свою сторону, однако по камере разнёсся тяжёлый, как опустившаяся на город гроза, голос, который в одно мгновение растерял любую претензию на воинственность: — Вы оставляете свет после отбоя? За годы работы Хуа Чэн привык к странным вопросам: так, например, у него однажды спросили, насколько сексуальной была его жена. У него не было жены. Только злобный, не поддающийся дрессировке беспородный пёс, который не впускал в своё сердце ни одного человека, не делая исключения даже для хозяина. Но этот вопрос в тот момент его сильно позабавил. В этот же раз его единственный видящий глаз раскрылся немного шире, и, пока он пребывал в оцепенении, Се Лянь продолжал, нервно сжимая свои огромные руки в кулаки. — Простите, сэр, я иногда не очень хорошо себя чувствую в темноте. . . . — Он боялся темноты, но никогда не говорил об этом, — продолжал вещать старческий голос. — Мы узнали только во время казни. Когда пришёл момент надевать на его голову мешок. Голос старика дрогнул, и он замолчал. Его сморщенная, испещренная шрамами и годами жизни рука лежала на клетчатой скатерти и дрожала. И вдруг на эту уродливую слабую руку опустилось что-то тёплое, молодое и гладкое. — Мистер Хуа, — обратился обладатель этого чего-то тёплого и гладкого. — Я понимаю, как вам тяжело. Это… Очень печальная история. Хуа Чэн поднял голову, чтобы взглянуть покрасневшим глазом — правым, левым он давно перестал видеть — на юношу, что сидел с другой стороны стола и держал его дрожащую руку. Его большие карие глаза были такими же тёплыми, как его пальцы, а мягкая утешающая улыбка играла в уголках губ. — Мистер Хуа, если вам трудно говорить, мы можем отложить это на потом. — Да, — согласился Хуа Чэн, медленно кивнув головой. Он проморгался и согнал с глаз влажную пелену, слегка улыбнулся. — Вместо этого, хочешь, я тебе кое-что покажу? — То, зачем вы так часто выходите за территорию во время дневного сна? Хуа Чэн слегка смешался и опустил подбородок. Но он тут же услышал напротив себя смешок и улыбнулся шире, словно школьник, которому сошло с рук детское шкодничество. — Именно это, если тебе удастся раздобыть нам два плаща. Немногим позднее, две фигуры, облачённые в красные дождевики, спускались от дома на горе до старого сарая, на протяжении лет разрушающегося на периферии огороженной территории. Их тихие голоса приглушались шумом дождя. — Мистер Хуа, вам небезопасно ходить сюда. Особенно в такую погоду. — Прогулки помогают поддерживать здоровье, мой милый мальчик. — Тогда позвольте мне сопровождать вас. Мы будем спускаться сюда каждую мою смену. — Твоя компания будет для меня честью, Фан-эргэгэ.