поверженные левиафаны

Под подошвами кед шуршит ворох сухих листьев, а на сонный разум грудой наваливаются плеяды противоречивых, сбивчивых мыслей. Этот случай для него, пожалуй, из тех, о которых пишут в старых, чуть наивных научно-фантастических романах, из тех, о которых с облегченной улыбкой вспоминают на утро, тихо, для себя отмечая: "Приснится же". Под подошвами кед брусчатку сменяет камень. Направляющие руки, что настойчиво придерживают, почти по-джентельменски подхватив под локти, тянут вверх и неуверенный шаг нащупывает перед собой ступень, а следом за ней еще одну. А он, тем временем, с неловким замешательством примечает, что узнает их, эти чертовы десять ступеней. Да, именно десять, как в одной из практик, кажется, буддизма, но аллегория с самого начала не задалась - труднопроизносимое название на букву "Б" напрочь вылетело из памяти. Что ж, ещё восемь шагов и пред лицом разверзнется не то путь в мир высшей материи и уподоблению верховному существу, не то врата преисподней и все девять её кругов. Его легко одергивают сзади и рука в перчатке крепче перехватывает предплечье, уверенным жестом заводя руку назад. Один из немногословных конвоиров произносит строго и сухо: "Так, не чуди, слышишь?". Мужчина лишь еле заметно кивает в ответ. Следуют звуки возни, чуть раздраженное сопение и, наконец, долгожданный щелчок. Орлы в две руки плотнее перехватывают освобожденные от браслетов наручников и, на удивление, вполне невредимые запястья. Волосы неприятно лезут в лицо, а ткань мешает тянуть влажный, уже по-ночному прохладный воздух, пока что, это единственные неудобства. Самому мэру известно, где он достал этих троих профи, спокойно способных вынести его провокации и даже уговорить даться без сопротивления. Конвоиры останавливаются и, очевидно, третье лицо отворяет пред ними дверь. Тычек в спину - он влетает в проем и, нелепо путаясь в собственных ногах, гулко ухает на пол, а через секунду рядом приземляется и пальто. Хлопок за спиной раскатывается по просторным комнатам, отражаясь эхом от высоких сводов. Теперь остается только гадать было ли над дверьми на латыни выгравировано заурядное "оставь надежду всяк сюда входящий"? Дом приветствует гостя тревожной тишиной и тянущим по полу могильным холодом. Раздраженно отфыркиваясь от вставшей дыбом всклокоченной шевелюры, он швыряет на пол стянутую с головы холщовую паранджу. Разинувшийся пред немного привыкшим к темноте взором полумрак длинного, просторного холла кончается лестницей и аркой, от чего-то похожей на свод глотки исполинского чудовища. Он поднимается с крытого кафелем пола, отряхивает широкие, сидящие не по фигуре брюки и, прижимая к груди пальто, поправляет сползший с плеч пиджак. Направо, чуть поодаль - высокий проем гостиной закрыт двустворчатой дверью, сквозь мутное, резное стекло, просачивается блеклый, рыжеватый электрический свет, пока остальная часть дома сокрыта в тени, чуть развеиваемой сочащимся в большие окна закатным сумраком. Слева - непроглядным мраком зияет приоткрытая дверь гардеробной. Он пересекает прихожую, шаги гулко разносятся по дому, прокатываясь сквозь густые скоплениях чернильного мрака, откуда тянется что-то неуютное и зловещее. Кафель сменяет паркет и звуки глохнут, оставляя ослепленного страждущего среди сумрачного леса арочных проёмов, низкого, провисшего вётлами потолочной лепнины и гроздьями хрусталя неба, на едина с собственным, сбивчивым дыханием. Проходя широкий проем столовой, он врезается в сервировочный столик, чудом успев подхватить неведомую конструкцию и вернуть её в исходное положение. Что-то из стоящего сверху, по инерции, слетает на пол и, с металлическим лязгом, укатывается куда-то во мрак. В такой тишине, любой звук разрывается пушечным залпом. Словно контуженный, он замирает в неловкой позе, подметая все еще прижатым к груди пальто пол, чувствуя, как по позвоночнику волной прокатывает жар. Отцепившись наконец от злосчастного предмета он вновь застывает, только теперь слепо таращась на свои пальцы: на них, по ощущениям, остался плотный слой пыли. Казалось бы, всего лишь пыль, какая, по сути, мелочь, но что-то в этой мелочи казалось ему просто немыслимым. Мужчина устремляет вопросительный вгляд в проём столовой, как иной раз, задумавшись, кто-то проницательно смотрит в далекий горизонт: в большое окно бьет сумрачный свет, блекло отблескивает широкая столешница, криво, небрежно раздвинуты стулья и бледная занавеска призрачно развивается в порыве сквозняка. Зону кухни из коридора не было видно и он было делает шаг внутрь, но усилием останавливается. А к чему это? Должно ли это вообще его волновать? К тому же, пустынная комната от чего-то отзывается в нём тоской и смутной, интуитивной, тревогой. Уже желая развернуться и уйти он примечает слабый отблеск. Приходится подойти ближе, всё же перешагнуть проём, чтобы понять: посреди столешницы валяется штопор воткнутый в откупоренную пробку. Просто штопор и больше ничего. Все остальные поверхности комнаты оказываются чуть ли не стерильно-пустыми, словно витрина в мебельном магазине. Неожиданно подошва влипает пятно, еще шаг и по пулу с хрустальным звоном катится крупный осколок. Под кедами с хрустом доламывается битый бокал. "Что, черт тебя дери, с тобой не так?" - он тихо шепчет, раздраженно поворачивая назад, к светящемуся тусклым светом проему гостиной в надежде, что хоть та даст ответы или хотя-бы явит зачинщика этого безобразия. Пальто в руках все это время ненавязчиво намекало о возможности просто развернуться и уйти. Но тот, кто любезно пригласил его, очевидно, знал, что тот самый, отшибленный на всю свою непутевую головёшку Гуру, так не поступит и, к сожалению, был прав. Гостинная даже в большей мере подверглась запустению: просторная комната с огромными окнами была пустынна и тиха, здесь не сохранилось ничего, кроме скудных остатков мебели, а шаги по светлому паркету прокатывались звонким эхом. Громада люстры, мерцающая поблекшим от времени и пыли хрусталём светила тускло: в ней не хватало и половины лампочек. Картины, все до единой, были сняты со стен и аккуратной стопочкой составлены в перпендикулярный входу угол. Посреди комнаты, подобно закутанному в саван мертвецу, громоздился сокрытый куском белой ткани рояль. Гуру пересекает комнату медленно и осторожно, будто боясь разбудить в своём воспоминании тени её, а вместе с тем своего былого величия. Тени собственной лжи и тщеславия, тени того, что все эти годы он так старательно пытался забыть. Казалось, стоит вдохнуть слишком громко и с пола, осыпаясь струйками песка, встанут призраки. Подойдя ближе, он примечает всё тот же слой, столь не типичной для верхней части города, пыли. Он не перестаёт удивляться своему домыслу - судя по её количеству, инструмент стоял в таком виде явно более, чем один год. Откидывая пыльное тряпье в сторону, он сухими пальцами касается черной, лакированной крышки, оставляя на ней пыльный след. Что ж, теперь, в связи с повсеместной запустелостью, аллегория с саркофагом тоже оказалась неуместной: древние цари и фараоны крайне неохотно расставались со своими пожитками. Еще одна из лампочек пару раз мигнула и кончилась, а половина комнаты тут же увязла в мутно-желтой полутьме. Он ведет взгляд вдоль стен, по которым то там, то тут виднеются выгоревшие следы картинных рам, а за межкомнатной дверью, как оказалось, все это время стояла стремянка. Остаточное волнение окончательно сходит и мысли возвращаются в свой обыденный темп. Зловещий склеп незаметно перевоплотился в пустой музейный павильон, где в воздухе от чего-то пахнет холодом, крепким табаком и упадком - это что-то в духе ментоловой жвачки после курева, больничной хлорки, бетонного крошева и мокрой штукатурки. Почему-то в его, Сергея, голове это отчетливо складывалось в словосочетание "запах смерти". Взгляд медленно ползет вдоль стен, заставляя маленькими шажками прокручиваться вокруг собственной оси. Подобно лучу сценического прожектора, свет последних выживших лампочек высвечивает темный проём, а над ним то, что он все это время упорно не замечал: висящий над дверьми, ровно посредине, темный прямоугольник. Последняя не снятая картина. Сергей прищурился - это был блеклый, землисто-серый натюрморт, в котором не было ничего, на первый взгляд, примечательного. Даже больше, ему показалось, что он видит его впервые. Он нехотя перебрал мутные фотокарточки воспоминаний, но так и не смог припомнить конкретно это полотно, видимо, блеклое и невзрачное, оно было попросту незаметно среди прочих, пестрых и жизнерадостных. Забавно. Теперь почти удивительно, что когда-то с этих стен смотрели цветы, пейзажи, всевозможные полуобнаженные нимфы, музы, греческие боги, романтические моря, корабли и крутые скалы, стянутые мистической дымкой. А ведь тогда это казалось чем-то по-истине волшебным, хоть, выражаясь мягко, глубокоуважаемый мэр не отличался утонченным вкусом в искусстве, по крайней мере, не имел о нем какого-то глубокого понятия. Вкусы его были примитивны и заканчивались на том, что было бы не стыдно вывесить по стенам уездного дворянского поместья полтора века назад. Может, хоть он и понимал чуть больше, чем среднестатистический обыватель, всё это было таким же пустым дорогим увлечением как, допустим, скачки или азартные игры. Если честно, сам Сергей знал не больше, чем нужно было бы, чтобы просто поддержать пустую светскую беседу. Но все же, было в этом единственном, невзрачном прямоугольнике нечто, что все не позволяло ему отвернуться, и он просто смотрел вверх, сам не заметив, как сделал несколько шагов ближе. Картина, представляющая собой натюрморт в красивой, громоздкой раме демонстрировала небрежно раскиданные по зеленой драпировке предметы: металлический сосуд похожий на лампаду, зеркальный шар, ракушки и стопка книг с истрепанными переплетами. Чуть правее, виднелась опрокинутая чернильница, перо и свернутые письма, а уже за ними, в самом краю, выглядывающий из под пожелтевших от времени страниц раскрытой книги, человеческий череп - такой же желтый и замшелый. Позади, на дальнем плане, почти что сливаясь с серой стеной, громоздился большой бокал из темного стекла. Картина была старой. Лак потемнел придавая цветам янтарный оттенок, краска растрескалась и только, очевидно, более новая рама, не смотря ни на что продолжала поблескивать золотыми переплетениями виноградных лоз, в попытке придать этому ветхому недоразумению хоть сколько-то презентабельный вид. Впервые за все это время Сергей почти испуганно поджал губы и бегло ухмыльнулся, пытаясь отделаться от пробежавших по хребту мурашек. Нечто давящее, неприветливое, мрачное повисло в воздухе и оно же защемило в груди, перехватывая дыхание отголоском фантомной боли. Нет, в самой картине, в самом деле, не было ничего потустороннего, но это ощущение: холод и отчаянье, что кажутся такими болезненно знакомыми... - Здравствуй. - негромкий голос нарушает тишину, заставляет вздрогнуть. Смутный силуэт говорившего выступил из полумглы коридора. Пульс бился где-то в глотке, когда взгляд удивленно замер на материализовавшейся в проёме фигуре: вальяжно оперевшись о косяк и обвив тонкими пальцами горлышко откупоренной бутылку, перед ним отчетливо вырисовывался хозяин дома. Хорошо знакомый ртутный взгляд нецеремонно уперся в лицо с выражением пулеметчика, смотрящего сквозь прорезь бойницы. Если бы не он, быть может, мэра можно было бы не признать вовсе: с седых волос начала слазить краска, укладка растрепалась и слипшиеся от лака пряди рассыпались, ниспадая на бледное лицо, обрамленное трехдневной щетиной. Белоснежную , вечно выглаженную рубашку сменил небрежно подпоясанный шелковый халат. Он же, в свою очередь, умело прячет удивление, вторя пренебрежительное: - Ну, здравствуй. Тон был не нов, но именно сейчас мэр, в ответ на него, расплывается в несвойственной, нервозной улыбке: - Что-то не так? - взгляд переключается с гостя на бутылку, которую тот зачем-то приподнимает перед собой, сотрясаясь плечами в хриплом, похожем на скрип смехе. Сергея, тем временем, ситуация вводит в такой глубокий ступор, что вместо ответа, он, как бы подыгрывая, кривится в стесненной ухмылке, удобнее перехватывая висящее на руке пальто. Альдо поднимает глаза, цедя воздух оскаленным ртом, и улыбка медленно сползает с его лица. Кивая, будто бы собственным мыслям, он делает шаг назад и темно-синяя ткань почти сливается с полумраком дверного проёма. С бледного, тонущего в тени лица, гостя держит под прицелом цепкий, металлический взгляд. - Пойдем наверх - на этих словах говорящий отворачивается, окончательно скрываясь из виду. Он, сам того не замечая, поджимает губы, в голове вертятся язвительные комментарии вперемешку с ругательствами, но вместо этого он выбирает молча двинуться следом. Вот проем кухни-столовой и эхо шагов, гулко бороздящее пространство неосвещенного коридора. Позади остается свод арки, впереди - лестница. Ступень за ступенью они преодолевают и её, больше не обменявшись ни единым словом. Закат окончательно угас, нависнув над горизонтом тонким шлейфом кровавого зарева. По разделённому лестничным пролетом коридору второго этажа, в глухом мраке, гуляли призраки и, осыпая прахом полы, разбредались по пустующим комнатам. Навязчиво хотелось сделать шаг в бок, отклониться от курса, заглянуть в одну из них, так, из любопытства, но, повинуясь соображениям здравого смысла, он лишь прибавляет шага, из раза в раз врезаясь взглядом чужую спину. Коридор резко сворачивает в право, из приоткрытой двери угловой комнаты выплескивается свет, рыжей полосой разрубая холодную темноту. Сергей нагоняет, поравниваясь в шаге с впереди идущим, заглядывает тому в лицо с выражением весьма недвусмысленного замешательства. Тот замечает, такое сложно не заметить, поднимает взгляд, на удачно высвеченное из темноты лицо с эмоцией, кажется, досады. По глазам считывается беззвучное: "придурок". Сергей щуриться и, фыркнув, отворачивается. "А ведь я мог бы просто убить тебя" - в голове проносится такое внезапное осознание очевидного. Но сколько бы он не пытался, представить воплощение идеи в реальность не выходило. Что-то сковало цепями по рукам и ногам, а фантомные клыки упрямо застывали в миллиметрах от чужой глотки. Неужели это правда, неужели не сон и не посмертный бред? Сергей все еще уверен: он мог бы сделать это и с закрытыми глазами, с условием, что в руки к нему попал бы автомат: из автомата, с закрытыми глазами, будет сложней промазать. Он, шутливо, складывает два пальца "пистолетом", прицеливается и делает воображаемый выстрел, пока Альдо, не оборачиваясь берется за дверную ручку. Дверь, скрипнув, отворяется. Что ж, промах так промах. Кабинет не изменился. Все тот же стол и книжные полки, все те же обитые полукресла и громоздкая столешница из темного дуба. Слепит лампа, на стол опускается откупоренный бутыль вина, а рядом уже стоят бокал и стопка для виски. Свет играет в гранях хрустальной пепельницы, стоящей на витиеватых латунных ножках. На столе, ровно посредине, показательно лежат револьвер и одна пуля. Выбор будет пооригинальней красных и синих таблеток, вот только подвох тут явно не в нём. Приметив чужой, почти саркастичный взгляд, неудовлетворенная произведенным эффектом фигура тянется своей костлявой ручонкой к ящику стола и бросает на лаковую, местами уже поцарапанную поверхность, колоду карт. Вопрос сам собой стынет в воздухе, а незадачливый Дракула, фибрами своей тонко организованной, предположительно, души, славливает это, но озвучивает резко противоположное: - Сыграем? Лицо Сергея само собой перекашивается. Ряженный в пиджак и сжимающий в руках пальто, он разражается гомерическим хохотом оперившись рукой о спинку стула. - И как эта твоя игра называется, а?- порывисто выдыхает , скалясь во всю пасть. Альдо смеряет его холодным непониманием: - Дурак . - Сам такой. - Я про карты. Сергей усилием возвращает себе серьёзность: - А пушка тогда на кой ляд? Для общей крутости? В глазах стоящего по ту строну пробежала нехорошая искорка, а голос внезапно выписал интонацию, которой, обычно, поясняются самые простые и прямые истины: - Ну, знаешь, не на раздевание же нам играть. Гуру последний раз хохотнул но, в этот раз, улыбка и впрямь потихоньку начала сходить на нет. Шокированные, не успевающие складывать события, факты и действия мозги подали речевому аппарату самую понятную, в таком случае, команду: - На хер сходить не хочешь? - в агрессивной манере выпаливает тот, сам же удивившись своей резкости. Альдо кивнул пару раз, как бы в разочаровании и ухнул в кресло, потянувшись сначала к бутылке, а потом к бокалу со стопкой, оба раза громко елозя по столу стеклянным дном. - Будешь? Сергей застывает, не сразу поняв, что это был вопрос. -Что буду? Хозяин словно бы нехотя поднимает взгляд, в котором читается усталость и раздражение в примесь с почти пренебрежением: -Вино, спрашиваю, будешь? Сергей выходит из замешательства, вешает пальто на спинку стоящего рядом стула, и тоже садиться аккурат напротив, оперевшись локтями о стол и сцепив плотным замком пальцы, поблёскивающие кольцами. - Ответь мне... - свет лампы отблескивает в глазах цветом бутылочного стекла и он мнется, усилием заставляя себя произнести то, что следует дальше, - Скажи мне, Альдо, зачем тебе это? Мэр наотмашь плещет вино в бокал, а затем и в стопку, то, естественно, заплёскивает через край, растекаясь кровавого цвета лужицей по столу, но, кажется, сейчас его это не особо заботит. Он рывком, не смотря, придвигает стопку гостю, оставляя на столе винный шлейф и как-то совсем уж не к месту цыркает, смотря мимо, за собственное плечо: - Бокал парный разбился, уж прости... Что ты хотел? – в тихом, рокочущем голосе читается эта непозволительная нотка польщения. Сергей хмуриться. Что ж, он не собирается угождать чужому самолюбию повторно, потому повторяет уже настойчивее и резче: - Зачем? Края чужих губ вздрагивают, а глаза торжествующе вспыхивают, щуриться так, что уголки их расчерчиваются морщинами. Ждал ведь наверняка этого вопроса, старый змей. Альдо наклоняется вперёд, опирается о стол, почти хищно. Полыхающие глаза гипнотически впились в лицо прорезью суженного зрачка, он цедит шипящие слова сквозь мелкую решетку двух рядов ровных, белоснежных зубов: - А ты посмотри! Посмотри на то, что мы понаделали! Посмотри и ужаснись, Серёж… За это "Серёж" хотелось податься вперёд и проехаться кулаком по иссохшей роже, жаль, зловещая нотка чужого безумия сковывала поубедительней заломаных рук. С тех пор, как региональные сми, издевательски, окрести его не иначе как "Гуру", жизнь разделилась на "до" и "после". Горе-воин или шут у царского трона, герой или искусный лицемер, эпатажный оппозиционер с видом не то рок-звезды, не то колдуна-шарлатана. Он пленил легковерных дураков, мастерски строя одухотворенный взгляд жертвенного агнца, готового добровольно взойти на грубо сколоченный арматурный крест в терновом венце из колючей проволоки. Человек-идея, он скручивал в клубки паутины причинно-следственных связей и зажигал огни недовольств одним движеньем руки. Но однажды кремень огнива стирается и пламя гаснет. Гуру подстилал солому и лил бензин, ожидая высечь последний всполох, молясь, что его ещё хватит, чтобы прогореть. Наверное, он верил, что огонь, слой за слоем, залижет его грехи до самых костей. А этот самый вышеупомянутый Серёжа хотел лишь мелочной мести, славы и петли, но так, что б в конце его запомнили Данко, вырвавшим сердце из собственной груди. - Устал я ужасаться - он тянеться за стопкой и отхлебывает пару глотков и морщиться: дрянь терпкая, что челюсть сводит. - Именно! В том всё дело. – мэр сбавляет в тоне, оседает назад и тоже отхлебывает вино из бокала, стараясь держаться сдержанно, но каждый его жест выдаёт торжество на грани помешательства - А ты представь на секунду, что это может закончиться здесь и сейчас, без третьих лиц, без крови и тяжкий моральных делем. Между только нами одними. Гуру крутит в руках стопку, невесело подмечая: - Без крови? Да, всего-то мирно размазанные по стенке мозги. Как мило. - Присмотрись: по сути, это наша борьба сжатая до предела, до считанных часов. Вся наша многолетняя война в масштабе этой комнаты, разве это не то, чего ты так хотел? Хотел честной возможности победить? Вот он я, даю собственную голову на отсечение. – в распахнутом вороте халата виднелись выступающие на вдохе ребра и напряженно подрагивающие жилы шеи - Одно условие: изволь теперь доверить мне свою. Сергей делает еще пару глотков: - Пистолет и карты. Странновато для русской рулетки, не находишь? Тот поводит плечами: - Не люблю доверять случайности такого рода вопросы. - Какие правила? Только лишь заслышав этот вопрос Мэр, в предчувствии, сглатывает и, откидываясь на спинку расплывается в улыбке: - Проигрыш - выстрел. Пропускать нельзя. Всё просто донельзя и, к стати -, он поднимает со стола револьвер, профессиональным движеньем открывает барабан, вгоняет в него пулю и протягивает оружие гостю – Крути. Тот удивленно вскидывает бровь, фыркая: -Притормози, псих, я не соглашался. - Но и не отказывался.