поверженные левиафаны

Раннее утро. Мэр сидел в своем кабинете, листая записную книжку и зажав меж суставчатых пальцев ручку. Подавляя усталость, он с видом глубокой занятости, выводит завитки в углу случайной страницы, со списком чьих-то телефонных номеров и неразборчивых  ФИО. Рассвет ещё только-только завязался в утренней дымке оттенками сиреневого, даже фонари ещё не гасли. Похожий, сиреневато-серый дым сейчас тёк по комнате и собирался под потолком громадной обрюзглой тучей, готовой разразиться страшной грозой или, смотря на мартовское талое уныние за окном, - ледяным дождем в перемешку со снегом. По воздуху тёк терпкий, удушливый запах ментоловых сигарет. Мэр, бывало, сам курил в кабинете, правда, крайне редко, по случаю. Не хотелось портить эстетический вид помещения желтушным налетом и вонью. Какой смысл в дорогих предметах интерьера, если через пару лет они будут выглядеть не лучше убранства затрапезного, загаженного притона? Ох, если бы только тот ныне покойный писака позволил себе такое, то, вероятно, минут через пятнадцать, уже отплевывался кровавыми соплями и крошевом из собственных зубов. Лишь один щелчок и слетящиеся "орлы" порвут любого, мэру стоит лишь приказать. Но нет, не сегодня. Сегодняшний гость был куда ценнее, куда интереснее, чем  романтического стиля пейзажик на стене, что такими темпами прокоптится и пожелтеет от дыма, ценнее,  чем тяжелый импортный тюль и обивка дорогущих стульев, что после будут еще долго смердеть этой дрянью. Куда уж, ради этого, даже сам мэр был готов еще подождать, еще повдыхать этот рако-легочный  концентрат столько, сколько потребуется. Гуру, вырисовывался посреди его кабинета, грубо вычерченный со всех сторон желтоватым светом. Выбиваясь из привычного антуража, подобно необъяснимому аномальному явлению: в пальцах тлеет зажженая сигарета, кровь из  разбитого носа хлещет по побледневшему лицу, ложась темными пятнами на потрепанную рубашку и джинсы, капая на свежевымытый кафельный пол. Всё это, заставляло его, мэра, ёжиться, подрагивать руками и нервно вздыхать, но не переходить порог допустимого. Альдо понимал: будь на месте горе-воина кто-нибудь другой, то эту кровь бедолаге пришлось уже чуть ли не слизывать, параллельно затыкая все имеющиеся течные дыры, лишь бы вновь ничего не испачкать. К тому же, было здесь еще кое-что интересное. Ведь, столь потерянного и убитого выражения на чужом лице Альдо не видел, пожалуй, еще никогда. Конечно! На кануне чья-то картина мира, скрутив неудачный пируэт,  хрустко свернула  шею.  Идиот, похоже, и впрямь считал, что он неприкосновенен. Считал, что его находящаяся в самой отвратной клоаке города квартирка, с трижды выломанной, кривой, как позвоночник нотрдамского горбуна, дверью  - неприступная крепость. Что если он будет менять адреса и трусливо перебиваясь по иногородним хостелам, никто не раскурочит входную дверь его однушки, дождавшись, пару месяцев спустя, возвращения её блудного хозяина.  Мэр на этот счет чувствовал себя охотником, взявшим своего первого тигра, правда совершенно дохлый вид добытого зверя чуть омрачал этот маленький триумф. Альдо объяснял это тем, что ему нравится, когда трофей хотя-бы предсмертно агонизирует. "Признать, мне даже чуть жаль тебя".  - Мурлычет Альдо, поглядывая бегло поверх своих рабочих очков в изящной оправе, будто без интереса, а сам, тем временем, уже хищно облизывает губы. И мужчина было зыркает в его сторону, смотрит пару секунд, вроде и с угрозой, уже хорошо, но с такой слабой и нелепой, что сам же стыдливо отворачивается. Он убирает с лица всклокоченные пряди со слипшимися от крови кончиками, тыльной стороной ладони пытается утереть лицо,  но лишь сильнее размазывает алую жидкость, раздраженно шипит и брезгливо вытирает руку о штаны. Затем подносит полуистлевшую  сигарету к мокрым губам, делает жадную затяжку и та на глазах дотлевает до самого фильтра.  Гуру - последняя маленькая букашка из всех тех, кто пытался потягаться с ним. Да и то, последняя лишь потому, что мэр его благодушно щадил. Альдо не считался с ним. Альдо не боялся его. Господи, да и кто ж за него вообще вступится? Горе - воин давным - давно прослыл меровой пешкой, а кости его и без того печальной репутации,  последние года два, мусолили своими беззубыми  пастями самые шелудивые представители жёлтой прессы.  Борец с произволом власти, наркооборотом, коррупцией на местах и всякой прочей "социальной несправедливостью"  давно изжил себя. Мэр лично приложил к этому руку, через третьих лиц предоставив дотошным журналюгам всю нужную информацию. Вот у кого - у кого, а у нашего Гуру богатый на крутые повороты и интриги жизненный путь: служба чиновника, претендент на мэрово кресло, снюхивания дорожек чуть ли не с задниц проституток, парочка передозов, отстидка в не столь отдаленных за коррупцию с досрочным освобождением и, наконец, пикантная заправка к этому салатику из стекла и гвоздей - полгода в дурдоме. Кто-кто, а вот уж он точно всю эту "несправедливость", если на себе когда-то и сувствовал, то разве что своей латентной задницей. И если бы это только его остановило... Так нет же, наш великий и ужасный Гуру теперь суёт каждому второму в рожу свою справку о дееспособности из психоневрологического диспансера и жутко гордится тем, что сумел опровергнуть неверный диагноз. Про остальное он, видимо, пытается усиленно забыть. И как его, в итоге, такого всего героического, совесть не мучает? Альдо часто жалеет, что тогда не оплатил ему полный, пожизненный курс лечения от диагноза "вялотекущая шизофрения". Ну похоже же, так посудить. Случай прям  клинический: и помешательство, и психоз, и бредовые идеи. Все на месте! Натравить писателя...И смех и грех. Похоже, у кого-то котелок на старость лет не варит, раз наш воитель допустил полагать, что эта драная чихуахуа способна до смерти его загавкать, а точнее записать своими убогими  графоманскими сочинениями. Правда, есть подозрение, что наш незадавшийся  революционер чуть умнее и, отдавая шавку на убой, ожидал, что за ту вступятся зоозащитники?  Нет уж, выкуси, сукин сын. Гуру тем временем, подходит к столу, вальяжно оперевшись о него рукой. Опускает голову, русые волосы сваливаются на лицо, расцветающее сизыми разводами синяков, и пряди их липнут к мокрым, залитым красным  губам. - Можно? Альдо было мешкается, затем, проследя за чужим взглядом, без лишних слов пододвигает ближе хрустальную пепельницу и Гуру тушит о неё окурок, с трудом разжимая  напряженные, будто сведенные судорогой пальцы. - Боишься? Надо же - Мэр раздосадовано  цыкает, - Не уж-то клычки повышибали? Гуру расправляется стремительно, как пружина. Разводит плечи, пошатывается,  но лезет в карман за пачкой. С трудом выуживает оттуда  сигарету, сминает фильтр зубами и начинает беспорядочно шарить по карманам в поисках зажигалки. Притворяется спокойным, но за то дышит как: истерично сюпая расквашенным носом и  отфыркиваясь от остаткой уже загустевшей крови..В крутого играет, а сам трясется как осиновый лист. Конечно, может мэр все не так понял, может это вовсе и не страх, может, крысеныш просто заворожен тем, что впервые может увидеть небо, пусть и лапах хищной птицы. Опустим это. Чем бы это ни было, Мэру от этого не по себе, и всё какой-то неприятный, противный холодок пробегает по спине. Не уж-то и впрямь совесть в нём еще не подохла, еще барахтается, немощно скребя грудную клетку.. Альдо не выдерживает, откладывает блокнот, стягивает с себя очки, аккуратно убрав их в сторону и поднимает взгляд вверх, где над ним нависло нечто нервное и всклокоченное. Из занавеси растрёпанных  волос наконец виднеются глаза - две мутно-зеленоватые, влажно блестящие стекляшки в чёрных впадинах. - Прикурить? - бросает он небрежно, а сам уже незаметно ныряет в ящик стола. К моменту, когда Гуру заторможенно кивает,  на лаковую поверхность уже опускается рука, протягивающая зажигалку. Тот опирается рукой о стол, сильнее ссутуливается и вновь закуривает. Пока бдительность врага спала, стоит заходить с козыря: - Науськал несмышленыша, дурачка этого малолетнего, а сам сбежал, гаденыш… Правду же я говорю, м, Сереж? - Мэр чуть щурит свой ртутный взгляд и в уголках глаз залегают глубокие морщины. - Не зови меня так! - Как-то внезапно выйдя из полуанабиозного состояния шипит мужчина в ответ, выпуская ртом клуб дыма - аккурат оппоненту в лицо. Мэр мрачнеет, размахивая сизую думку рукой, но спокойный, поставленный голос  прододжает течь с интонацией проповедника: - Думал, что я прикончу и тебя? Гуру показушно  кривится в подобии улыбки, но выходит лишь жалкий, защитный оскал: - Не думал. Знал. - Плохо, что не думал.- Альдо издает  подобие несдержанного нервного смешка. Сергей все так же мрачно нависает сверху, обдавая его невыносимым табачным амбре. Он выше и чуть крупнее, это могло бы выглядеть угрожающе, но выглядит жалко. Нет у крысенка ни породы, ни статуса, ни должного чувства собственного достоинства, чтобы с ним потягаться. Капля падает на стол, звонко ложась на его темную, глянцевую поверхность и замирает маленькой алой лужицей рядом с красивой,  украшенной фиуркой грифона подставкой для ручек.  Мэр обреченно вздыхает, встает со своего  места, ловко выдергивает из декоративного кармашка пиджака фигурно свернутый белый платочек и протягивает его перед собой. Произносит на выдохе, не отводя от мужчины холодных, ртутных глаз: - Сядь и утрись. Не могу больше на это смотреть. Гуру вздыхает, топит в пепельнице очередной окурок, разглядывая протянутую ему руку, аккуратно сжимающую в тонких пальцах кусочек белой ткани, затем поднимает пустой, стеклянный взгляд на её обладателя. Альдо вздрагивает и замирает, чувствуя собственный пульс где-то в горле. Они застывают так. Два старых, маразматичных дурака и плевать, что разница в их цифрах почти в дестилетие. Уже все равно, когда песочные часы ссыпались плюс-минус до половины. Какое знакомое чувство: ни вдохнуть, ни дёрнуться и слова вертятся на языке, строятся в вавилонские башни, и тут же, под тяжестью собственного веса, ссыпаются урывками бреда, стрянут комом в горле. Остается только задыхаться и смотреть. А взгляд... А что взгляд? По их вглядам можно прочесть разве только  вселенскую усталость и ни крупицей больше. Так минута немых откровений и подходит к концу, грубые железобетонные руки тянут, растаскивая по разные стороны баррикад, и ни у кого не осталось сил с ними спорить. Гуру осторожно принимает протянутое ему белое знамя, которое, к сожалению, не означает ни капитуляцию, ни перемирие.  По сути, безвыходное положение. У каждого из них - поседевшая, испещренная витиеватыми нитями шрамов шкура. У каждого на глотке по строгому ошейнику. Шипы грубо впиваются в кожу и разные силы влекут за собой, под разными предлогами. А за силами и предлогами, как за надухаренными перчатками, скрываются они - липкие, воняющие сыростью подвалов, трупной гнилью, вертепом, митиловым спиртом, дымом промзоны, потрохами и кровью, руки Города - арматура и бетоные плиты, грубый, обветренный монумент... "Иное, даже поважнее, чем собственная жизнь", - говорят они себе, читают сами себе в утешение, как мантру. Но отбери у каждого это "иное" и, может, в одночасье не обратятся руинами города, не падут империи, не разверзнется небо и звезды еще эоны лет будут холодно, безучастно смотреть с него, за тем, как там, внизу, они подобно опарышам ворочаются в сочащихся сукровицей, гнилых кишках каменного исполина. Неведомая сила отпирает клетки, вяжет им на ошейники поводки и, ласково трепя по холке, нежным голосом буднично просизнсит: "Взять его". И они, притворяясь незнакомцами, послушно скалят уже давно затупившиеся клыки. И если однажды им скажут "убей" - они будут рвать. Даже против собственной воли, даже со слезами в глазах, каждое из мгновений, боязливо шепча мысленное: "Прости". Их не успкоит жизнь, не усмирит победа, а если и подыхать, то вцепившись друг в друга мёртвой хваткой. Город, посмотрит на это и посмеётся, рассует трупики старых дохлых кобелей по черным пакетам, а на лесть, приправленную ложными надеждами, купит еще парочку новых игрушек. Примечательный момент:  спираль-судьба делает новый виток по гигантскому знаку бесконечности.