Дерзкий мальчишка (18+)

Сердце у Уёна замерло на несколько мгновений, а потом с силой толкнулось в грудь, и из горла вырвался горестный выдох: не прокатило. Он так надеялся покинуть Чёрный город без проблем, так как сделал всё, чтобы никто не знал о том, что он сбегает, с умом выбрал и время, и машину, но… Нет. Граничник поднял красный фонарь — и это значило досмотр, проверку ID и разные другие неприятности. На заднем сидении завозилась Бора, и он тут же прошептал успокаивающе: — Чш-чш-чш, малышка… всё хорошо. Просыпайся, милая. Сейчас надо будет показать личико дяде граничнику и… В окно склонился парень в форме городовой охраны. Грубое волевое лицо, пытливый взгляд и подозрительно сжатые губы. Он бегло осмотрел Уёна, и сердце того снова тряхнуло в надежде, но парень ещё больше сузил глаза и молча кивнул: выходи. Уён с независимым и даже чуть раздражённым видом пожал плечами, снова ласково сказал Боре, что всё хорошо. Девочка была умницей: она уже сидела ровненько в своём сером костюмчике и осторожно приглаживала длинную тёмную прядку, выбившуюся ото сна из хвоста, который ей старательно завязал перед дорогой Уён. — Покажи разрешение на выезд, — негромко и почему-то напряжённо сказал граничник, пристально разглядывая его в белом, безжизненном свете большого прожектора, который висел около граничного пункта. Его напарник что-то сосредоточенно искал на планшете и не обращал на них вроде как никакого внимания. — Я выезжаю навсегда, — твёрдо сказал Уён и вынул из кармана заветный жёлтый пластик — карточку убытия. — Не планирую возвращаться. — Даже так, — ухмыльнулся вдруг граничник и скривил губы в сторону, — а чего? Думаешь, где-то лучше, чем здесь? «Везде будет лучше, чем здесь», — подумал Уён, ощущая, как всколыхнулась в груди утихомиренная было, загнанная в потаённый уголок сердца тоска. Но вслух сказал лишь: — У меня личные причины. И они неважны. Граничник тяжело вздохнул и вдруг склонился к напарнику, что-то шепнул ему, а потом решительно повернулся к Уёну и чётко, словно рапортуя, сказал: — Вы задержаны до выяснения важных для Города обстоятельств. Пройдёмте за мной. Сердце Уёна ухнуло куда-то в живот, тут же заломило от боли пальцы, которые он по своей дурной привычке от страха стиснул до хруста. Он чувствовал, как начинают подрагивать губы и как подкатывает к горлу тошнота. — На каком основании? — хрипло выдохнул он. — Почему? Я… Я хочу выехать из Города, не въезжаю же, я… — Пройдёмте! — Лицо граничника стало отстранённым, а в глазах появился настороженный блеск: он явно был готов к тому, что Уён кинется бежать. Только куда?.. Если бы не Бора, он бы и кинулся, конечно, потому что уже понимал, что будет. Не прокатило. Не повезло. Он надеялся, что всё закончилось, что Город его отпустит, что он его отпустит. Но нет. Слишком Уён был беспечен. Слишком многие знали его лицо, видимо. И теперь он мог лишь вскинуть голову и трясущимися губами спросить: — Что с моей сестрой? Она… — Мы позаботимся о ней, — прервал его граничник. — Она пойдёт в перестойник, там есть детские комнаты, сейчас он пуст. — Могу я сам её туда отвести? — Уён умоляюще посмотрел в холодные глаза граничника, но тот, хмыкнув и быстро переглянувшись с напарником, покачал головой. — В этом нет нужды, — мягким басом сказал второй граничник, мужчина старше, выше и грузнее первого, — не переживай, парень. Всё будет… — Он замялся и скороговоркой закончил: — У неё всё будет хорошо. Уён кивнул. Да. У неё. Может, они и правы. Отдай он её сразу после гибели родителей в детдом, может, сейчас была бы у Боры любящая семья и безопасность. Уж точно большая, чем рядом с её непутёвым братцем, который не сумел ни за себя постоять, ни остаться независимым, ни даже убежать от своей «зависимости».

***

Уён смотрел на пустынную окраину Города, который так хотел покинуть, через приоткрытое окно странной незнакомой ему комнаты. Ветер, несущий запах «железного» дождя, залетал в неё, и Уён жадно вдыхал его, старательно успокаивая себя. Этот запах многим не нравился, так как напоминал аромат крови, но Уён всегда с удовольствием дышал им. В конце концов, в этом мире, отравленном, сломанном людьми и их жестокой страстью к войне, их смертоносными игрушками, осталось так мало приятного, что даже вот такая отдающая железом свежесть была для многих роскошью. Уён никогда не был в подземельях города, он родился и вырос на поверхности, в касте «вторых», так что не знал удушающего смрада и нехватки воздуха, о которых в страшилках рассказывали ему друзья в школе и родители, когда говорили о том, как повезло им и как не повезло тем, кто не смог отстоять своё право пользоваться остатками благ разрушенной цивилизации. Уён ценил. Он умел ценить, быть благодарным, он редко унывал и был весьма смелым для юноши, оставшегося совершенно внезапно в восемнадцать лет с двухлетней малышкой сестрой на руках — один в Чёрном Городе. Ему говорили, что сжирал этот мрачный мир и не таких, что этот жестокий в своём следовании строгим правилам естественного отбора Город от него и мокрого места не оставит. Но ему повезло… Ах, как же ему повезло! Повезло, когда он уже было отчаялся. Когда от этого отчаяния, глядя на бледное личико жадно поедающей остатки чёрствой булки Боры, решился было на самое для него страшное… Он порывисто вздохнул и опустил голову. Эти воспоминания язвили ему душу и сеяли панику в ней — и без того уязвимой, и без того снедаемой сомнениями. Он вырос, повзрослел, возмужал, от того бледного юного создания, каким он шагнул в эту жизнь, почти не осталось ничего в нём — здоровом, сильном, полном чувствований, тревог и сомнений двадцатилетнем молодом человеке. Почти… Только вот… — Говорят, ты собрался оставить мой Город, — прозвучало за его спиной. Он вздрогнул: ушёл в свои мысли и отвлёкся, хотя до этого так напряжённо ждал — все два часа ждал с момента, когда его совершенно неожиданно из комнаты ожидания на пограничном пункте отвезли сюда, в это непонятное здание вдали от оживлённых улиц центра Города — уже смирённого, уже всё понявшего. Да, он знал, чего ждал. Вот этого самого голоса ждал. Этого человека ждал. Знал, что он придет, раз уж не получилось миновать граничников. Всё и везде у этого человека было схвачено, глупо было на что-то надеяться. Чёрный Город, как и говорили Уёну, принадлежал ему. — Это правда, Уён? — Голос прозвучал ближе, но Уён так и не нашёл в себе сил обернуться. Он не хотел видеть его. Он не мог больше видеть его — и не страдать. Ему не нужно было видеть его глазами, чтобы знать. Эти идеальные черты лица, этот благородный высокий лоб, густую гриву чёрных, как смоль, волос в вызывающе длинной причёске, которая противоречила всем местным представлениям о моде. Эти высокие, почти всегда бледные скулы и ровный нос, эти так часто высокомерно поджатые губы. Эти глаза… Уён зажмурился. Он не готов был снова заглянуть в эти глаза — тёмные, бархатные, топящие в себе свет, таящие истинную тьму… Такие прекрасные глаза. Самые любимые глаза на свете. Глаза Сонхва. — Уён? Голос его — мягкий баритон, который мог становиться таким властным, таким пьяняще уверенным — Уён и его изучил за те полтора года, что они были вместе, слишком хорошо. Сонхва был зол. Очень зол. Сонхва был в бешенстве. Именно поэтому голос его был тих, почти безжизненен. — Посмотри на меня! — А вот это был уже приказ. — Повернись и скажи мне в лицо, что ты… Уён крутнулся на месте и, отчаянно уставившись во внезапно оказавшееся так близко лицо, проговорил, стиснув зубы, чтобы они не стучали в такт с бешено забившимся сердцем: — Да, я хочу уехать. Навсегда уехать. Хочу. Сонхва сузил глаза, его ноздри дрогнули, но потом бровь приподнялась и он обронил: — Почему? Почему — так? — Как? — Уён изо всех сил стискивал пальцы, чтобы не раскричаться, чтобы остаться на месте. Он должен был выстоять, выиграть эту схватку со своим собственным страхом, со своими несдержанностью и страстью — со своей любовью к этому человеку. Потому что этот человек его больше не любил — если любил вообще когда-нибудь. И всё, что он, Уён, сейчас скажет, на самом деле неважно. Сонхва упрям. Он ни за что не захочет отпустить его добровольно, ведь Уён так долго был его послушной милой игрушкой, так хорошо вжился в роль «сладкого мальчика», как иногда называл его Сонхва. Знал, как бесит Уёна это «название», как старательно будет он доказывать, что это не так, — и говорил нарочно, чтобы позлить. Сонхва не отпустит, потому что не привык отпускать. Значит, надо вынудить его. — Почему ты не поговорил со мной, прежде чем объявиться здесь и сказать, что уезжаешь навсегда? Уён усмехнулся и поправил дрожащими пальцами непослушную прядь на виске. Надо было всё же подстричься в дорогу… чёрт, уже неважно. — В подробностях донесли, да? — Да, — спокойно ответил Сонхва. — Иначе головой бы поплатились за то, что выпустили тебя. И ты это знаешь. — Отпусти меня! — Уён так хотел, чтобы это звучало твёрдым и разумным требованием, но отчаяния и боли не сдержал — получилось почти истерично, противно, жалко. Но уж как получилось. Он резко выдохнул и снова заглянул прямо в ставшие непроницаемыми глаза Пак Сонхва, одного из Привластных пятого по масштабу из десяти имевшихся в этой части света очагов цивилизации посреди выжженной войной пустыни, в которую люди превратили некогда щедрую к ним планету. — Отпусти меня, Сонхва! Я рождён был свободным, я имею прав… — Нет. — Сонхва произнёс это не резко и не зло. Просто как истину. — Нет. Ты не уедешь. Ты мой любовник, Уён, у тебя передо мной кое-какие… — Я один из твоих многочисленных любовников! — оборвал его в нетерпении, чуть вздрагивая от боли, что выкрутила ему душу, Уён. — Один из, Сонхва, говори как есть! И я не понимаю, что тебе за печаль возиться со мной дальше? Всего-то — один из твоих мальчиков. Сколько нас таких? А ещё и девочки ведь. Ты, кажется, в последнее время именно им отдаёшь предпочтение! Ну, так и хер со мной! Отпусти и забудь! У тебя отбоя нет от тех, кто будет рад взять у тебя в рот, а я и сосать-то так и не научился! Уён и сам почувствовал, как отчаянно краснеет, произнося эти нарочито грубые, небрежные слова, которые всегда смущали его. Сонхва так часто говорил их, он так любил грязно говорить, когда трахал Уёна, возбуждая того до небес. Но сам Уён этим искусством не владел и близко. Поэтому, наверно, и бросил, просто сорвавшись на крик: — Что тебе до меня, Пак Сонхва! Господин Пак! Просто забудь обо мне — что тебе стоит?! Он уже ненавидел себя, понимая, что, даже если всё сейчас заладится — хотя это вряд ли, — он будет себя поедом есть за эту истерику. Это было мерзко — вот так предъявлять человеку, который столько ему дал, который всё это время оберегал его. Но… Но Уён просто больше не мог. Он и хотел сбежать по-тихому, чтобы избежать именно вот этого — отвратительного выяснения отношений! Он ведь все деньги, что скопил, кроме самой маленькой суммы для них с Борой на новом месте (если, конечно, пустыня их не сожрёт и выпустит), оставил в том доме, который купил ему Сонхва! Он ничего почти не взял из вещей, которые ему шили по заказу Сонхва, и не из-за гордыни, нет! Пусть раздарит их своим новым игрушкам! Чтобы никаких счётов между ними не осталось! В этом мире, где материальных ценностей было так немного и они ценились выше человеческой жизни, Уён хотел быть предельно честен с ним — тем, кого так безумно сумел полюбить и так сильно теперь хотел оттолкнуть навсегда. — Уён-а, что ты мелешь? — тихо спросил Сонхва. — Ты слышишь себя? Забыть о тебе? Почему я должен забыть о тебе? — Потому что я никогда не собирался быть твоим «одним из»! Уён прикусил губу и отвернулся. Закрыл глаза и с силой сглотнул горечь, а потом быстро вытер мокрую соль с глаз. Нет. Он жалок и убог — это да. Но унижаться ещё сильнее, ревя при нём, — нет. — Ты никогда не был одним из, ты… — Я видел, как ты трахаешься с Суной и Лилой. Уён опёрся на холодное стекло рукой и приложил к этой руке горящий лоб. Слова выплёвывались огненными толчками. Он почти не думал о том, что говорит, и главное — с кем сейчас говорит. Всё равно. Ему было наплевать. И если Сонхва, обозлившись на его дерзость, просто выкинет его из этого окна — а Уён смутно подозревал, что он может, — то и ладно. Бору он не оставит. Несмотря ни на что, Сонхва был грёбаным джентльменом. — Я был тогда, в ту среду, в «Чёрной ласточке». Меня позвали вне моей смены. Я не хотел: Бора куксилась, у неё животик болел, но снова просить у тебя денег не хотелось, а ей нужно новое одеяло и подушки. Я пошёл. Потом только понял, зачем именно позвали. Когда меня послали разобраться с претензиями клиентов в соседней с твоим кабинетом кабинке. Твои амбалы пустили, как ты понимаешь. Думали, видимо, что я иду, чтобы присоединиться к вашему веселью. — Он закрыл глаза и переждал приступ рыдания, рвано дыша. И только потом продолжил: — Я бы не зашёл. Я не идиот. Но мне надо было убедиться. Я видел, как ты обнимаешь Хёнхо на банкете в «Полярисе», как лапаешь Хвасуна в машине. На стоянке перед моим домом, Сонхва, почти у меня под окном. Я многое видел за эти полгода после той ночи… — Не надо, — хрипло прервал его Сонхва. — Я ведь извинялся. Я на коленях… — Я простил, и ты это знаешь. Ты был пьян, я нагрубил, понимаю. Да и… — Он снова сглотнул горечь и усмехнулся, стирая навязчивые злые слёзы. — Ты отлично извинился. Но всё изменилось тогда. Всё, Сонхва. Я не желал этого, долго предпочитал быть слепым, а прозрел вот так, враз. Неделю назад мне прислали фото. Тебя и Суны. Он замер когда услышал, как выматерился Сонхва. Вообще-то этот лощёный, словно со старинного фото сошедший альфач почти никогда не ругался вот так, по-чёрному, но в этот раз не постеснялся — было жёстко. И это тоже, оказывается, он умел делать феерично. Столько злобы было в этом коротком ругательстве, что Уёну показалось, что его сейчас ударят. Но позади снова была тишина, так что он продолжил: — Я не идиот. Но всего этого было так… мало, ли что. Видел, что видел, но думал, что всякое бывает, в машине с Хвасуном ты был пьян, это я тоже понял. Слышал разговоры, бармены трепались, посматривали насмешливо, но я думал, что просто им надоело скрывать зависть. А те фото — их ведь можно было и подделать. Я не идиот — но каким могу быть иногда долбоёбом, да, Сонхва? Просто приятно со мной, таким, иметь дело? Он снова вытер глаза, ожидая хоть какой-то реакции, но ничего не было: тишина давила ему на плечи и грудь, сердце билось глухо и словно через силу, да и дышать было трудно, потому что горло сжимали рыдания. Но он заговорил снова, выплёскивая боль, которую носил и квасил в себе две недели: — Да, рядом с тобой я всегда был слепым и глухим, как ты и хотел. Слепое, глухое, тупое тело, которое удобно иметь. Но там, в кабинете «Ласточки», всё было слишком… Слишком. Ты засаживаешь так красиво, Сонхва. И с девочками тебе идёт больше, чем… — Всё. Заткнись. Уён вздрогнул от того, как близко это прозвучало. Он попытался резко обернуться, но не смог: сильные, знакомые до боли руки обхватили его и прижали спиной к широкой груди, а запах — крепкий, сигарет с кофе, такой властный и приятный, взял в плен и заставил замереть трусливым зайцем в этих ненавистных и желанных объятиях. — Заткнись, пожалуйста. — Сонхва стиснул его крепче и потёрся лицом о его волосы. — Я не отпущу тебя. Ты прав почти во всём — но я не отпущу. — Я уеду всё равно. — Бора? Уён горько усмехнулся и попробовал вырваться, но не вышло: Пак Сонхва, несмотря на то что не выглядел богатырём и при своём росте был даже скорее худощавым, силой всегда обладал просто невероятной. — Думаешь, я не буду тебя ею шантажировать? — Голос у Сонхва был неровным, но отстранённым. — Буду. Ты останешься со мной. — Нет. — Да. — Нет. — Нигде ей не будет более безопасно, Уён. Как и тебе. — Сонхва снова потёрся лицом о его затылок, и Уёна вдруг продрало мурашками: Сонхва коротко и глухо выдохнул. — Ён-на-а… От этого тягучего, такого «их» имени Уён снова дрогнул и сжался, стараясь взять себя в руки. Нельзя. Поддаваться снова было никак нельзя. Сонхва всегда получал, что хотел, Уён это знал как никто другой, но сейчас всё его будущее было на кону. Внезапно руки, обнимавшие его, разжались и Сонхва отошёл назад, давая Уёну свободу. Тот тут же развернулся и метнулся вправо, за стол, чтобы он разделял их. Сонхва проследил за ним глазами, зрачки его сузились, а по губам змеёй скользнула ухмылка. — Думаешь, не поймаю, если захочу? — тихо спросил он. Уён криво усмехнулся в ответ и отвёл глаза. Сонхва же опять заговорил: — И ловить не буду, да Ёни? Уён стиснул зубы. В ушах тут же послушно отдалось голосом Сонхва то самое «Ён-ни-и… Ммм, сладкий, да… Вот так… Да! Да-а-а!», а по телу прошла лёгкая дрожь возбуждения. Так Сонхва называл его только во время секса, в самый бешеный и яркий момент — когда кончал в него, вжимаясь истово и страстно в покорное тело. Эта дрянь точно знала, на что давить. Но Уён глаз не поднял. Пожал плечами. И Сонхва усмехнулся. — Если бы ты знал, как я хотел тебя отпустить, Уён-а… Уён замер. Что? Но тут же усмехнулся, приняв эти слова за издевательство. — Так и отпусти, — хрипло выговорил он. — В чём проблема, раз всё… — Не могу, — почти холодно перебил его Сонхва. Уён кинул на него недоверчивый взгляд и приподнял бровь. А Сонхва, вздохнув, сел в кресло, что стояло у небольшого явно рабочего стола, закинул ногу на ногу и сложил на колене руки. — Ты рядом со мной так долго, Уён-а, так долго. Но с того самого вечера, когда ты подсел ко мне, чтобы продать своё тело и купить Боре хлеба и воды, я по уши в тебе. — Уён невольно распахнул глаза и недоверчиво уставился на Сонхва, а тот смотрел в ответ прямо и неотрывно, словно отслеживая, словно приковывая к себе. — Твой взгляд тогда — озлобленный, тоскливый, фальшиво покорный… Я столько усилий приложил, чтобы растопить эту фальшь в тебе, что растаял сам, Уён-а… — Ты растаял? У Уёна прыгали губы от гнева и боли, слова Сонхва ранили его, потому что он не верил им ни на йоту. Этот мерзавец просто хотел оставить его себе — и лгал ему из-за этого! Лгал в глаза, нагло, ещё и играть пытался на его чувствах! Да, Уён никогда не говорил Сонхва, что любит его, понимал: скажи он — это убьёт его в час расставания. Но ведь Сонхва явно это знал! И теперь что же? Хочет убедить его, что любовь эта взаимна? Серьёзно? Настолько тупым считает своего несчастного юного любовника? Настолько недостойным жестокой правды? — Я ведь пытался бросить тебя, Уён. — Сонхва словно и не слышал его нервного возгласа. Смотрел так же, слегка затуманенным взглядом и даже позы не поменял. — Да, пытался. Как бросают табак, как бросают выпивку и синий дым. Ты стал моей зависимостью, но при этом отказывался от всего! Я хотел приблизить тебя, чтобы ты был рядом — ты в руках ужом вертелся, не желал ничего принять! Деньги? Ты не хотел денег просить? Я ведь предлагал тебе другую работу, ты отказался сам! Гордый, злой, жестокий! Ты заставлял меня чувствовать себя таким немощным… — Голос Сонхва креп, в нём всё отчётливее слышалась злость и горечь, яд которой разъедал душу растерянного совершенно Уёна и мешал понять, зачем сейчас говорить об этом. — Я не мог ничего. Я не мог даже защитить тебя! Ты упорно не бросал «Ласточку», хотя я ведь говорил, что это блядское место! — То-то ты там так часто бываешь! — выплюнул Уён. — Каков хозяин, такое и место! Сонхва, словно натолкнувшись на преграду, застыл с приоткрытым ртом, а потом его губы сломала жестокая ухмылка. — Дерзкий… всегда был дерзким мальчишкой. — Он изящным жестом достал портсигар и вынул тонкую длинную сигарету в белоснежной оболочке. Закурил и запрокинул голову, прикрыв глаза. — Мой дерзкий мальчишка. — Один из твоих… — Заткнись. — Голос Сонхва был хриплым, негромким, но у Уёна всё внутри снова сжалось от того, сколько скрытой властного приказа было в этом коротком слове. — Просто заткнись, Уён. Уён отвернулся к окну и закрыл глаза. Тонкий аромат табака — такой знакомый, такой любимый — плыл по этой странной комнате, которая была, скорее всего, каким-то тайным кабинетом Сонхва, и Уён, не в силах себя сдержать, несколько раз жадно вдохнул его. Осознал, что делает, и скрипнул от злости зубами. Сигареты были самым дорогим, что можно было себе позволить в этом мире. И синий дым, и порошки, и алкоголь, и продажный секс — всего этого было довольно на всех, кто хотел уничтожить себя самым грубым образом, а вот курить — это было возможностью только для самых богатых. И дышать этим сладким, тревожащим и возбуждающим ароматом тоже можно было лишь тем, кто был около них — тех, кто мог себе это позволить. Очень рядом. Обычно — под ними. Таким, как, например, бармен из элитного полуклуба — полуборделя «Чёрная ласточка» Чон Уён, улыбчивый и светлый парень, который, как говорили некоторые напившиеся клиенты, мог бы стать самой яркой звездой этого места, если бы не был любовником его владельца, господина Пака. Кстати, поговаривали также, что те, кто не только говорил так, но и пытался проверить эту теорию на практике, исчезал из Города без следа. Уён предпочитал этому не верить, жмурился и трепетно принюхивался к Сонхва, когда тот, насытившись им в очередной раз, засыпал. Нет, только драгоценный парфюм, свежий, грозовой, с деревом и немного — вот с этим самым ароматом сигарет. Никакой грязи и крови. Никакого железа. Привластный — да. Но точно не из «тёмных». — Хочешь уехать? Уён вздрогнул, так как, уйдя в воспоминания, вызванные знакомым запахом, кажется, немного забылся. — Д-да… Да. Хочу. — А спросить меня не хочешь, почему всё — так? Уён закрыл глаза. Хочет. Так хочет спросить! И, будь он посмелее, уже спросил бы. Но он безумно боялся того, что мог услышать. Да, Сонхва не планировал его отпускать, это точно. У многих хозяев Чёрного города были гаремы. Настоящие и вполне официальные. Они там собирали тех, кто жил за их счёт и отдавал им свою юность, красоту и, чаще всего, невинность. Возраста там не спрашивали, и об этом лучше было не задумываться. Когда юные красавчики и красавицы надоедали своим хозяевам, их устраивали на хлебные места. Они задирали нос, порой уходили в буйные запои, кидались в синедымные ямы и погибали, так и не найдя себя вне заботливых рук хозяина. Некоторые же шли напролом дальше, откровенно пользуясь тем, как высоко им удалось в начале жизни залететь, они ломали других под себя, выбивались во власть и учились распоряжаться деньгами, силой и оставшимся временем. Обычно у них были пустые глаза и вечно недовольное выражение на лице. Пустота в их изувеченных душах сквозила во всём их облике, но они этого не видели, так как боялись пристально смотреть в зеркала. Уён видел таких, и они были ему отвратительны. Поэтому он безумно боялся, что Сонхва позовёт его вот в такой свой гарем. Но тот несколько раз говорил, что это не для него, что над ним даже подшучивают из-за того, что он вроде как не желает растрачивать себя на множество любовников. Что это вроде как даже не комильфо в тех кругах, где он должен бы быть по положению, но ему всё равно и меняться он не собирается. Да, он так много говорил Уёну. И Уён ему верил, ласкался, в глаза щенком заглядывал: — Ты же не станешь со мной — так? — спрашивал. — Я же… Я не такой, понимаешь? — Понимаю… — Сонхва целовал ему глаза и валил на живот. — Понимаю… Ты слишком мой, чтобы… Приподними задницу… Вот так. Ты только мой, а я… Ммм, всё ещё такой растраханный после ночи, да, Ёни? Я был с тобой слишком груб? Нет? Ну, и отлично, тогда… Если вспомнить, на самом деле Сонхва ведь ничего не обещал. Всегда всё заканчивалось или смехом, или попыткой всучить ему подарок, или вот так — на животе с приподнятой задницей и звёздами перед глазами от того, как ловко его… имели. Поэтому — спросить? Разве он не хотел? Но кто виноват, что боялся? — Ты ничего не обязан мне объяснять, — с усилием выговорил он. — Я всего лишь очередной твой мальчик, господин Пак. Мне говорили, что твоя милость не вечна. И советовали брать как можно больше шмоток и бабок. Кстати, всё, что смог, я оставил на своей… на квартире, так что… — Почему ты не пришёл ко мне, Уён? — Сонхва перебил его так, словно он ничего и не говорил. — Почему не устроил скандал после фото? Почему не дал по морде? Почему, а? Хочешь, скажу — почему? — У меня не было на это прав. — Ты не пожелал эти права получить, Уён. Я трахаю тебя с завидной регулярностью полтора года, любой бы считал меня своим, тем, кто что-то — да должен. Хотя бы объяснение. Но не ты. Любовь должна быть гордой, это так, но у тебя это не гордость, да? Впрочем, кто сказал, что там и любовь-то была? В любом случае: твоя гордыня зашкаливает, Уёна-а… — Сонхва протянул его имя так тепло, словно вовсе и не обвинял в одном из смертных грехов. — Но не бойся, не только и не столько она всему виной. — И ладно! — Уён едва не задыхался от обиды и боли. — Я не боюсь. Просто не понимаю: раз ты такого обо мне мнения, раз не видишь и не чувствуешь моей любви, только гордыню, раз всё так плохо!.. — Он развернулся, шагнул к Сонхва, всё ещё сидящему в кресле, и отчаянно выкрикнул: — Так отпусти меня! Зачем я тебе такой нужен?! Девки под тобой постонут покорнее и слаще моего, еби их — и будь счастлив! Заведи уже гарем, хватит выделываться! У них там, в гаремах, никакой гордыни не полагается, так что ты будешь до… Сонхва встал так резко, что Уён, не договорив, невольно отпрянул и ткнулся затылком в стену, в которую ему тут же захотелось врасти всем телом. Глаза Сонхва были чёрными, дымными, горелыми, он смотрел упорно, не мигая, губы его были плотно сжаты, а чёрные густые брови нахмурены. — Дерзкий щенок. — Голос мужчины металлической холодностью сквозил, и Уён вдруг с жуткой очевидностью осознал, что пропал — вот теперь пропал окончательно. — Как ты смеешь со мной так разговаривать, Уён? Кажется, ты успел забыть, что даже тебе не всё можно, да? — Губы Сонхва сломались в короткую усмешку. — Не будь это ты, будь любой другой — уже лежал бы под этим окном. Полностью свободным. Уён не выдержал — зажмурился и вцепился пальцами в свои бёдра, чтобы не трястись от страха. Да, он забыл… Он забылся. А делать этого не стоило. И все их отношения — хотя, видимо, не такие это уж были и отношения — не давали ему права на то, чтобы сказать что-то, не подумав. — Хочешь уехать? Уён распахнул глаза и впился взглядом в бледное лицо Сонхва. — Хочешь уехать? — повторил тот почти угрожающе и умолк, явно ожидая ответа. Уён медленно и неуверенно кивнул. Сонхва снова зло усмехнулся. — Хорошо. Но сначала заплати. За право покинуть мой Город. Уён растерянно заморгал и вопросительно приподнял брови. Неожиданно на лице Сонхва мелькнуло хищное выражение, которое Уён мгновенно узнал: именно такое лицо было у мужчины, когда он брал его в постели. И за мгновение до того, как Сонхва продолжил говорить, Уён уже знал, что именно он скажет. — Одна ночь, Уён. Ты будешь полностью моим одну ночь. Ты станешь на эту ночь… — Сонхва окинул напряжённо вытянувшегося Уёна оценивающим взглядом. — …послушным мальчиком. Хорошим мальчиком. — Сонхва поймал смятённый взгляд широко распахнутых глаз Уёна и сузил свои глаза. — Моим хорошим мальчиком. — Холодная усмешка снова появилась на его губах. — Или я силой верну тебя в квартиру, прикую к кровати и всё равно буду брать своё. Думаешь, шучу? Уён точно знал, что Сонхва не шутит. Но он бы всё отдал, чтобы тот сейчас сказал, что это всё — одна большая шутка, и засмеялся своим бархатным смехом — так, как смеялся, когда они вместе у камина пили кофе и Сонхва слушал рассказы Уёна о прочитанных книгах; или когда Уён с лёгкой злостью передразнивал пьяных клиентов, которые то жаловались ему на жизнь, то пытались неудачно шутить, то на его глазах заигрывали с кем-то. Сонхва смеялся, гладил его волосы и целовал губы, ловил в объятия, когда он вскакивал и показывал, как танцевал какой-то пьяный мужик сегодня на барной стойке, и снова усаживал рядом, чтобы обнимать, прижимать к своей груди и целовать, целовать, целовать в глаза и губы. — Одна ночь, Уён, — и ты сам решишь, что будешь делать дальше. — Голос Сонхва ворвался в его душу, и он снова вздрогнул, встряхнулся и растерянно заморгал — Я прикажу отпустить тебя, если утром ты скажешь, что хочешь уехать. Клянусь. Согласен? Горькая, чёрная тоска заволакивала сердце Уёна. Сонхва хочет получить его в последний раз? Чтобы сделать с ним всё, на что не решался до этого? Уён ведь понимал, что любовник с ним осторожен, при всей своей сложной и жёсткой натуре трахает нежно, никогда не берёт нахрапом, не принуждает. Ну, кроме… кроме той ночи. Полгода назад. С неё ведь всё и началось? У Уёна дрожь пошла по телу от жестоких воспоминаний, и пьяное, злобное лицо Сонхва всплыло перед его мысленным взором. Он невольно сжался. Тогда Сонхва был не в себе: ему наплели, что Уён трахается с Хонджуном, другим барменом из «Ласточки». По чистой случайности в тот вечер Хонджун уехал куда-то со своим любовником Саном и напившийся и накурившийся синего дыма Сонхва его не нашёл. Хонджун был, конечно, просто самым лучшим другом Уёна, а то, что про них болтали злые языки, они никогда всерьёз не воспринимали. И зря. Кто-то подловил и сфотографировал их объятия и вывернул всё перед Сонхва наизнанку. Тому и раньше не очень нравилась работа Уёна, к тому же его застали в нужный момент — и случилось то, что случилось. Пометавшись по Городу в ярости и не найдя Хонджуна, он пришёл к Уёну. И показал, что на самом деле порой ему нравится и каким на самом деле он может быть. Потом он стоял на коленях под окном Уёна, наплевав на ливень и изумлённые взгляды редких прохожих, отгоняемых охраной, — стоял, пока Уён не смог дойти до окна и махнуть ему рукой. Простил ли он Сонхва? Ему казалось, что да. Но вот теперь, думая о чёрных бешеных глазах его, он понимал, что второго такого раза не переживёт. И даже если останется жив, не сможет вернуться к себе самому, пропадёт, потеряется в том кромешном ужасе, который и в первый-то раз едва смог преодолеть. — Ты согласен? — Шёпот обжёг ему шею, и он невольно вскрикнул: Сонхва всегда умел двигаться совершенно бесшумно, быстро и резко, как дикий зверь, и Уён никак не мог привыкнуть к этому. Вот и сейчас он оказался зажатым им и даже не понял, как это получилось. Уён инстинктивно упёрся ему в грудь руками, но почти тут же опустил их: вырваться из объятий этого человека у него не получилось ни разу в жизни. Сонхва же повёл носом по его шее и снова прошептал: — Согласен? Одна ночь — и ты получишь то, чего хочешь, Ён-ни… Просто скажи да. — Да… Уён закрыл глаза, ожидая, что Сонхва тут же станет целовать его — так было всегда, поцелуи были обязательными для них, и Уён, откровенно говоря, их любил, но Сонхва внезапно отстранился, отпустил его и, развернувшись, пошёл к двери. Там он снова обернулся и негромко сказал: — Эта ночь — сегодня. Сейчас тебя отведут в ванную, а потом — в мой кабинет. Подготовься тщательно. Напоследок… — Сонхва хищно сощурился, и Уён почувствовал, как у него засквозило холодком страха по спине. — …я хочу получить от тебя всё. Он вышел, а Уён обхватил себя руками и закрыл глаза. На что он только что согласился? Впрочем… Он должен сделать это. Не только ради себя. Когда он сегодня садился в машину, когда укутывал Бору на её сидении, когда ехал по знакомым улицам Чёрного города и прощался с ними, он не верил, кажется, что сможет покинуть его. Но сейчас… Сейчас свобода вдруг оказалась в зоне досягаемости, от неё отделяла Уёна всего одна ночь — ночь с тем, от кого он бежал. Ночь с тем, кто стал для него всем — а потом, видимо, разочаровался в нём и променял его на свою собственную свободу — свободу делать то, что хочет и с кем хочет. Вполне понятно, Уён — честно — понимал. У них будет ещё одна ночь — и всё. Уён покинет это место, даст бой Пустошам, найдёт для них с Борой тихое местечко где-нибудь на Фермерском Плато, бывшем его голубой мечтой, и постарается забыть жестокого и такого люб… сложного и прекрасного человека по имени Пак Сонхва. За окном снова начался дождь, он барабанил в стекло, к которому Уён прижался щекой, и, кажется, хотел достучаться до гулко и болезненно бившегося сердца юноши. Дождь в этом году шёл постоянно; рваный, нервный ветер выдувал силы и радость из людей, но Уён никогда не страдал от такой погоды. Дождь ему нравился. Всегда нравился — но не сейчас. Ему бы тишины, чтобы успокоиться, перестать дрожать и сосредоточиться на том, чтобы всё сделать правильно. Если он сможет угодить Сонхва, тот его не станет мучить, не будет насиловать, не ударит… наверно. Он, значит, всё это время хотел себе послушного мальчика? Уён горько усмехнулся. Ну, так сказал бы… Ему всегда казалось, что некоторая его непокорность, дерзость, вызов, с которым он каждый раз обращался к Сонхва, наоборот, бодрили того, радовали и доставляли удовольствие, а вот — смотри-ка… Послушный мальчик? Уён тяжело вздохнул и ткнулся носом в холодное стекло. Само по себе это словосочетание вызывало у него злую дрожь. Он никогда не был и не станет послушным мальчиком. Для этого с Сонхва останутся шлюхи и Хвасун с Хёнхо. Эти сладкие мальчики, которые переспали, верно, со всеми Привластными города, всегда очень томно смотрели на Сонхва. Теперь на их пути не будет Уёна. Пусть забирают. И он — пусть остаётся с ними. Один раз. Один только раз Уён постарается быть для него хорошим мальчиком. И на этом — всё.

***

— Раздевайся. Уён дрогнул, глаза его растерянно пробежали по сидящему за столом напротив него Сонхва. Тот всегда любил раздевать его сам, стягивал с часто упрямо противящегося ему мальчишки одежду — и тут же целовал и мял обнажающееся тело. — До белья. Сонхва сверлил его пристальным взглядом, и в голосе его не было раздражения — был он скрипучим и холодным. Уён расстегнул молнию на бомбере и неловко стянул его с плеч. Под ним была только свежая футболка, которую он нашёл в ванной вместе с новыми боксерами и пушистым большим полотенцем. Так что он её оставил и, снова растерянно взглянув на Сонхва и поёжившись под его тёмным взглядом, взялся за молнию на брюках. Неожиданно из-за этого действия — расстёгивания ширинки — он покраснел, осознавая, что раздевается вот так, при другом человеке, открывая, показывая себя, второй раз в жизни. И первый раз это был тоже Сонхва — их первый раз, когда Уён ещё думал, что просто повезло и он сразу подцепил удачного, незлобивого клиента, а Сонхва, как он потом говорил, хотел проверить, на самом ли деле Уён доведён до такого отчаяния, что готов продавать себя. Тогда выяснилось, что нет — не доведён. Сняв шорты, в которые вырядился перед первым походом «на дело», Уён вдруг осознал, что не в состоянии будет сделать то, на что подписался, и, развернувшись, в отчаянии кинулся из комнаты. Его поймала охрана Сонхва и притащила обратно. Он вырывался диким зверёнышем, а потом, когда понял, что слабее всех там, просто лёг в ноги мужчине с мольбой не трогать, не насиловать, отпустить… Сонхва послушался его тогда, они провели тёплую и душевную ночь, не касаясь друг друга, только слушая и рассматривая, знакомясь. Но сейчас… всё поменялось сейчас. И снова пытаться сбежать Уён точно не будет. Сегодня он сделает всё так, как хочет его «хозяин». Уён ненавидел это слово, но для Сонхва сегодня иного у него не было. Брюки были удобными, так что он быстро стянул их. Пока искал, куда их положить, пропустил момент, когда Сонхва встал и оказался рядом с ним. Вернее — позади него. Почувствовав его руки на своей талии, Уён замер и закрыл глаза. Он обожал эти руки: они так часто дарили ему истинное, ни с чем не сравнимое наслаждение! Но сейчас они были твёрдыми и холодными, будто совсем чужими. Сонхва с силой повёл по плечам Уёна, словно разглаживая на них что-то, а потом стал гладить ему грудь и живот. Он не забирался пока под футболку и лишь жаром дышал ему на шею, от чего приподнимались в томной тревоге волоски у Уёна на затылке. Сонхва молчал, и это тоже было странно: обычно он много и грязно говорил, возбуждая тем самым Уёна до стонов и дрожи. Но сейчас в этом незнакомом Уёну небольшом кабинете стояла тишина, и только в окно рвался ветер, заставляя стёкла постанывать под его напором. Они точно были на окраине, и Чёрная стена, отделявшая Город от Пустошей, была где-то рядом, Уён это почти чувствовал. Сонхва между тем всё так же молчал, лишь дышать стал тяжелее, явно возбуждаясь от того, что гладил Уёну плечи и спину, щупал задницу, сминая кожу под боксерами и забираясь под них пальцами по бёдрам. Потом он снова гладил юноше грудь и осторожно пощипывал давно набухшие твёрдостью соски. Уён сжимал зубы и хмурился, чтобы не застонать, но руки Сонхва были всё настойчивей, его движения не были нежными, но жадность, что сквозила в них, возбуждала, и уже так знакомо тянуло в паху и шло волнами по позвоночнику, что Уён мог лишь изо всех сил сдерживаться, но тело выдавало его с головой. — Залезай на стол и встань в коленно-локтевую, — приказал Сонхва. Это было так странно, что Уён замешкался, и мужчина подтолкнул его. — Живей. Уён неловко залез на стол. Он хотел повернуться лицом к Сонхва, но тот развернул его к себе задницей, и Уён замер, сгорая от стыда. Он чувствовал себя так, словно его на витрине показывали покупателям. Но покупатель был только один. Скосив глаза, Уён увидел, как Сонхва, не сводя пристального взгляда с его задницы, медленно снимает пиджак, расстёгивает ремень на брюках и откладывает его на ближнее кресло. Руки его скользнули по бёдрам Уёна и стали выглаживать, выминать выпяченные бесстыдно половинки. Уён закрыл глаза и напрягся в спине, чуть выгибаясь и невольно пытаясь уйти от этих откровенных, казавшихся ему ужасно пошлыми прикосновений. Но Сонхва бестрепетно ухватил его за бёдра и подвинул к себе ближе. А потом взялся за широкую резинку боксеров и медленно потянул их, обнажая Уёна. Тот прикусил до боли губу, чтобы не дёрнуться, не вырваться, потому что его заливало жаром от осознания того, как сексуально, как возбуждающе, как развратно он сейчас выглядит под похотливым и жадным взглядом Сонхва. Это было верх неприличия — вот так с ним… поступать. Но Сонхва снял с него боксеры и снова подвинул к себе. А потом коротко размахнулся и звучно шлёпнул Уёна по заднице. Это было странное ощущение. Никогда, ни разу Сонхва его не бил… кроме той ночи, но там было всё иначе. Поэтому Уён вздрогнул всем телом и вцепился в края столешницы. И вовремя, так как за первым шлепком последовал второй — по другой половинке. — Что ты делаешь? — рвано выдохнул Уён, сжимаясь. — Заткнись. Иначе добавлю и заставлю считать. Это было сказано сквозь зубы, и сразу последовал третий удар — уже по растревоженной коже, более болезненный, но, как ни странно, прошедший по телу искрами извращённого, тонкого удовольствия. Осознав это, Уён распахнул от страха глаза — и тут же глухо застонал, когда Сонхва ударил снова. И почти сразу — ещё раз. И Уён почувствовал, как у него дёрнулся член в ответ на эту грубость. Это поразило и снова напугало его. — Пять. — Услышал он. Голос Сонхва был хриплым, мужчина явно был очень возбуждён, но сдерживал себя. — Пока пять. За каждый раз, когда я был на грани рядом с тобой, Чон Уён, был в полушаге от того, чтобы сорваться и показать тебе, чего я хочу и что я люблю на самом деле! За каждый грёбаный раз, когда я переламывал себя, чтобы ты мог рядом со мной жить… в мире. Уён выслушал эти странные и почему-то заледенившие ему душу слова, замерев. Он отчаянно не понимал, что имеет в виду Сонхва, но спрашивать не решился. И внезапно Сонхва ударил его два раза подряд — это было уже по-настоящему больно, и Уён мучительно выстонал: — Хва-атит… Прошу… Хва… — Заткнись. Ни слова, иначе я не сдержусь. Только стонать можешь, ясно? Уён согласно помычал и зажмурился, ожидая нового удара и готовясь в нему, но внезапно руки Сонхва снова потянули его к краю стола, от которого он инстинктивно отодвигался всё это время, он раздвинул Уёну колени, обхватил его бёдра, разводя их шире, — и опустился лицом между раздвинутыми в таком положении половинками. Уёна выгнуло от того, каким горячим, мокрым и скользким был язык Сонхва, начавший охаживать, вылизывать ему сжавшуюся в страхе дырочку. Мужчина хрипло постанывал, выцеловывая шелковистую кожу, и снова и снова толкался внутрь языком, лизал то жадно и с силой, то легко, словно дразня. До этого Сонхва не раз вылизывал Уёна, но только под одеялом и быстро — это была лишь предварительная ласка, потому что Уён безумно этого стеснялся почему-то, дёргался, вырывался, хотя и стонал, как заведённый, если Сонхва был чуть понастойчивей. Именно то, что он не мог удержаться от этих яростных, шлюшьих стонов, когда ощущал язык Сонхва у себя в заднице, и смущало Уёна. Он слышал себя со стороны — и тут же рвался из рук, придя в ужас от собственной распущенности. Так и сейчас: он начал стонать и вскрикивать сразу, пытался подтянуться на столе, чтобы уйти от этих прикосновений, сводивших его с ума, но Сонхва раз за разом подтягивал его к себе, впиваясь в него, всасываясь, вылизывая ему уже и яйца, и шовчик, и снова и снова возвращаясь к истомлённому входу. И когда Уён задышал чаще, завсхлипывал и выгнулся, кончая, Сонхва не отпустил его. Он заставил его лечь на спину на столе и смотрел пристально, как истекает его любовник своими соками — открытый, беззащитный, алый от смущения, одной рукой закрывающий себе глаза, а другой — сжимающий собственный член. А потом Сонхва медленно, задумчиво размазал сперму по животу Уёна и сунул покрытые ею пальцы себе в рот. Уён от этого зрелища глухо замычал и зажмурился, отворачивая голову. Это было грязно — и так сладко, что у него снова стало наливаться внизу. Неожиданная пощёчина — короткая, не злая, но хлёсткая, заставила его вскрикнуть и вытаращить глаза. Сонхва стоял над ним и хмурился. — Ночь только началась, Ёни, — тихо сказал он. — Не смей от меня отворачиваться. Не смей закрывать глаза. Ясно? У Уёна задрожали губы от обиды, но он сжал их и кивнул. Сонхва же сузил глаза и, хищно оглянув его, вдруг положил руку ему на горло, сжал — и, наклонившись, впился ему в губы коротким жёстким поцелуем. Уён лишь сдавленно выдохнул ему в рот, Сонхва прихватил его губу и с силой прикусил, рука на горле стала жёстче, и Уён дёрнулся, чтобы перехватить её, но не стал, понимая ускользающим сознанием, что любовнику это не понравится. Сонхва оторвался и снова с силой прижался к его губам, а потом отпустил шею, обнял и потянул вверх. — Вставай. — Он потрогал подбородок Уёна и заглянул ему в глаза. — Хочу взять тебя здесь, на этом столе. — Он потянул Уёна со стола, нетерпеливыми движениями заставил встать, а потом лечь на столешницу грудью и расставить ноги. — Здесь я начал свой путь, Ёни, — неожиданно звучным, чуть подрагивающим от напряжения голосом сказал он. Уён поднял было голову, но Сонхва вдруг грубо ткнул его в затылок, заставляя снова лечь. — Лежать! Лежи, Ёни… За этим столом я стал тем, кем стал. Здесь, в этой комнате, многое решалось и решилось. Ты был единственным, о ком я думал здесь не для пользы, а потому что хотел. Ты будешь первым и единственным, кого я здесь трахну. Не смей поднимать голову от этого стола, мальчик. Стой так. У Уёна дрожали колени, так что он налёг грудью на столешницу и закрыл глаза. Стол не был широким, и пальцы его стиснули края с двух сторон. Сонхва не спешил. Уён приоткрыл глаза и неожиданно увидел сбоку зеркало, в котором отражался и стол с распростёртым на нём телом в самой стыдной позе, и Сонхва: он сидел в своём кресле и не сводил глаз с задницы Уёна, откровенно открытой ему. Судя по рваным движениям, он дрочил себе. Странно: обычно Сонхва предпочитал, чтобы ему сосали или дрочили те, кого он имел, но сейчас… Глаза мужчины были томно прикрыты, а рот чуть оскален — и он молча продолжал ласкать себя. Потом он вдруг потянулся к ящику стола, и у него в руках появилась бутылка смазки. Уён напрягся и прикусил губу, думая, что Сонхва без растяжки просто смажет его и вставит, но тот притянул кресло к столу и, набрав смазки, стал медленно, почти лаская, растягивать его. Уён стискивал зубы и жмурился, упрямо не желая стонать, но пальцы Сонхва всегда были его слабостью. Длинные, сильные, они так умело охаживали его во время растяжки, что она была едва ли не его любимой предварительной лаской. Вот и сейчас Сонхва вгонял их в него глубоко, и уже три, а он лишь выгибал спину, жалко дрожал и постанывал, отзываясь на вдумчивые неспешные толчки. — Тебе всегда это нравилось, Ёни, — негромко, чуть хрипловато заговорил Сонхва. — Такой несмелый со мной, такой стеснительный — ты выгибаешься кошкой, когда я вот так беру тебя пальцами. Горячий, мокрый — готов на всё для меня? Едва не течёшь, да? Нравится чувствовать, как я растягиваю твою дырку для себя, сладкая сучка? Нравится? Я в тебе — ты весь мой, мой! Пальцы Сонхва стали жёстче, движения — резче, а у Уёна всё поджалось в животе, когда он услышал эту знакомую интонацию крайне возбуждённого и оттого говорящего пошлости и грубости Сонхва. Уён любил его таким. Ему всегда казалось, что именно в такие моменты его венценосный любовник открывал ему себя, доверял ему свою страсть, отказывался от своей гордыни и показывал, что он, простой мальчишка Чон Уён, может довести его, такого опытного, такого высокомерного и надменного с другими, до того, что он забывает себя, снимает маску лощёного властителя города и становится пылким, невоздержанным и искренним. Но сейчас эта грубость больно резанула его по сердцу. Сучка? Конечно, он для Сонхва всего лишь сука, насадка на член, чтобы не скучно было. Очередной мальчик для развлечения между по-настоящему важными делами. Да, сучка. Вернее, одна из. Уён зажмурился, прикусил до боли губу, лишь бы не зареветь, и упрямо умолк, перестав отзываться на ставшие уже длинными и свободными толчки Сонхва. Тот вынул из него пальцы, встал, ухватил Уёна за бёдра и без предупреждения вогнал себя в него. Уён выгнулся и невольно вскрикнул, хотя и было не больно. «Растянул, молодец, — зло подумал он, — а дальше — зачем и церемониться, верно?» Верно. Сонхва начал двигаться сначала медленно, словно примериваясь, но достаточно быстро ускорился, его руки давили Уёну на поясницу, а потом одна из них заскользила под его так и не снятую футболку, стиснула грудь, и Уён, невольно жалко ахнув, почувствовал, как Сонхва заставляет его приподниматься, тянет на себя. Выгнувшись, он вцепился в столешницу и зажмурился, боясь, что ему снова будет больно, но нет: горячий член, мощный, сильный, по-прежнему долбил его, но боли не было. Хотя не только её. Не было ставшего привычным ощущения, что Сонхва бережёт его, что его член жаждет прежде всего сделать приятное Уёну, а уже потом насытиться самому. Сонхва долбил его жёстко, мощным стволом врастал в его нутро — и Уён едва не криком кричал от захватывающего, истомлённого волнами едва уловимого наслаждения страха — иррационального, терпкого, добавляющего остроту и пикантность в этот их такой не похожий ни на что секс. Уён начал чувствовать, как эти размеренные жёсткие движения одаривают его томным искристым возбуждением, у него знакомо потянуло по позвоночнику, член налился давящей силой, Уён выгнулся в спине и не сумел сдержать жаркий, высокий стон. Сонхва тут же отпустил его, снова надавил на спину — и хрипло простонал в ответ: — Ё-он-ни-ии… Как же… Да… да… ммм… — И он зашёлся в бешеном темпе, вдавливая и вбивая Уёна в стол. Это было жёстко, неудобно и мешало ощущать привычное удовольствие от самого сознания, что любимому сейчас так хорошо с ним и в нём. Секс с Сонхва почти всегда приносил Уёну наслаждение, мужчина был очень умелым и всегда заботился о том, чтобы молодому партнёру тоже было с ним хорошо. И всегда Уён кончал первым, а мог и несколько раз, так что именно секс был, возможно, самым главным его удовольствием в жизни. Это было глупо — да, понятное дело. Но Уён не мог от этого отказаться и честно в этом себе признавался. Но до этого настолько жёстко и грубо Сонхва его не имел — предпочитал мягкую пышную постель, почти всегда в конце наваливался, зажимал под собой и начинал долбить с долгими стонами, доводя ими Уёна до пика. А сейчас он словно на самом деле использовал юношу: отпустив себя, не думая о его удовольствии, Сонхва хищно драл свою добычу и наслаждался этим. В конце он несколько раз вошёл особенно грубо, до упора — и замер, кончая, глубоко в завоёванном нутре. А потом отпустил растерзанного, стонущего от ощущения томной боли в спине и жжения кожи на груди и животе юношу, а сам осел в кресло, стоявшее совсем рядом. Уён поднял было голову, медленно начал вставать, чувствуя, как у него всё затекло и начинает ломить, как больно дрожат его ноги, но Сонхва вдруг снова шлёпнул его по заднице. — Лежать. Я ещё не закончил с тобой, Ёни. Ночь только началась. Уён стиснул зубы и послушно опустился на проклятую столешницу. Но Сонхва уже вставал. Его тёплые сильные руки заскользили по измученно нывшей спине Уёна, обласкали задницу, а потом он почувствовал, как пальцы Сонхва снова стали гладить его вход. — Н-нет, — мучительно выдохнул Уён и зажмурился, ощущая себя совершенно вымотанным, полностью выпитым, бессильным. — Пожалуйста… — Послушные мальчики никогда не говорят «нет», — негромко и холодно отозвался Сонхва. — «Да, хозяин» — вот, что они говорят. У Уёна от обиды и злости навернулись колючие слёзы, он до боли прикусил губу и пообещал себе, что лучше сдохнет, чем скажет эти унизительные слова. — Ну же, Ёни, — бархатным тоном, ниже и глуше позвал Сонхва, — я жду. Попроси меня так, как надо, и дальше я буду брать тебя на мягком диване. Уён туго глотнул и промолчал. Сонхва хмыкнул и вдруг подхватил его под коленками развернул и — ахнувшего и вцепившегося в его плечи — поднял на руки. — Ты обещал мне его сегодня — хорошего мальчика, — тихо, на ухо невольно задрожавшему парню сказал он. — И я его получу. Но — ладно. Здесь я, пожалуй, закончил. Не дёргайся. Ты моя законная добыча на сегодня, я сам отнесу тебя к себе. «На сегодня, — болью отозвалось в душе Уёна. — Ну, да… на сегодня». Он закрыл глаза. Хорошо. Пусть делает, что хочет. Лишь бы поскорее.

***

Сонхва толкался ему в горло глубоко, безжалостно, голова Уёна, запрокинутая за лежащую под шеей подушку, едва не вдавливалась затылком в простыню, это было муторно и жёстко, неприятно. Он на самом деле никогда не умел хорошо брать в рот: его сразу тянуло рвать, он мучительно содрогался всем телом и плакал от собственного бессилия. Сонхва всегда относился к этому с пониманием, не настаивал. Но сейчас он словно не слышал и не видел Уёна: практически сев ему на грудь, он вгонялся Уёну в глотку размеренно, хрипло рыча, держал руки юноши и не давал себе мешать, прижимая их к спинке изголовья. Уён хрипел, в горле у него булькало, слюна заливала подбородок, щёки и нос, из зажмуренных глаз текли слёзы — но он терпел, не умолял прекратить, не сопротивлялся сильно — терпел, молясь, чтобы это было в последний на эту ночь раз. У него томно ныла задница, которую Сонхва до этого сначала снова вылизал, доведя Уёна до нового оргазма, а потом трахнул жёстко и грубо. Болели плечи и спина, выгнутая из-за позы и напряжения. Иногда он просто чувствовал, что теряет сознание от усталости и обиды на то, что Сонхва, словно забыв обо всём, что между ними было, рвал его, как дитя игрушку, не думая ни о чём, пользуя без осторожности. Увы, оказывается, он просто не понимал, насколько раньше старший был с ним бережен и нежен. Не ценил того, что, пренебрегая своими желаниями, иногда Сонхва оставлял его кончившим и нетронутым — если Уён был очень уставшим, но желал ласки. Сейчас, чувствуя, как дичает Сонхва, как всё более резкими и глубокими становятся его толчки, Уён вдруг понял, что на самом деле по-хорошему — вот так, доводя до финала, — он даже и не сосал-то никогда. Слёзы, жгучие и горькие, бежали по его вискам, и он больше не дёргался в попытке хоть немного ослабить напор Сонхва. Отзывался покорной куклой, принимал и готовился проглотить сперму, которой сейчас его зальют. Видимо, всё шло именно к этому. Но Сонхва, зарычав и грубо вбившись ещё пару раз, вдруг отпрянул и, отвернувшись, кончил Уёну на живот, водя по своему члену рукой, запрокинув голову и хрипло вскрикивая. Уён же, приподняв голову, туго кашлял, пытаясь продышаться и судорожно прижимая ко рту ладонь. Всё тело его было мокрым от пота, волосы липли ко лбу и щекам, и он с ужасом думал, что ещё одного раза не переживёт. Кончив, Сонхва встал с постели и вышел из спальни. Уён откинулся на подушку, тяжело дыша и продолжая натужно покашливать, закрыл глаза и почувствовал, как начали дрожать его губы. Рыдания подступали, душили его, но он, рвано выдыхая, прикусывая губы и пальцы, старался их сдержать. Ночь ещё не кончилась. И было непонятно, как мог Сонхва быть таким ненасытным. — Попей, — услышал он тихий напряжённый голос. — Выпей, Уён. Он испуганно покосился на Сонхва, подошедшего с высоким бокалом, в котором явно было налито вино. — Н-не… х-хочу… Врал. Пить хотелось безумно. Но не вина — воды. — Выпей, это не вино, это настой. Травы. — Сонхва смотрел ему в лицо пристально и руки не опускал. — Выпей, мой маленький упрямец. Обещаю, что тебе станет легче. Уён сел с глухим стоном, протянул руку и тут же быстро опустил её, увидев, как дрожат его пальцы. Сонхва нахмурился, забрался на коленях на постель рядом с ним и поднёс к его губам бокал, заботливо придерживая за затылок. — Пей, — едва слышно выговорил он. — Давай же, Ён-ни… Он произнёс имя Уёна с придыханием, нежно-нежно, как в былые времена, когда задабривал Уёна, выторговывая себе что-то особенно сладкое в сексе. Плёточку, которой он иногда легонько баловал задницу своего любовника, или наручники. Уёну всегда было совестно от всего этого, но не сказать, чтобы не нравилось. Однако он никогда сразу на такое не соглашался, всегда шло это со скрипом. И всё же в конце он всегда стонал громко и сладко, так как Сонхва заботился о нём даже в таких играх. На вкус напиток был чуть кисловатый, освежающий, и после него на самом деле стало как-то легче дышать, горло перестало так больно саднить. Уён перехватил бокал и попытался взять его из рук Сонхва, но тот шикнул на него и обнял за плечи, устраиваясь поудобнее. — Я сам, — тихо и твёрдо сказал он, а потом, помедлив, тише добавил: — Пожалуйста. Уён уязвлённо поджал губы и про себя горько усмехнулся. «Только не надо из себя теперь корчить заботливого папочку, — подумал он, — уже не обманешь. Всё нутро своё показал сегодня. Всего себя. Так что больше я не куплюсь ни на взгляд, ни на слова, ни на руки…» Он закрыл глаза, и снова по его щекам побеждали противные тёплые ручейки. Он не хотел реветь, правда не хотел, но как-то само получалось. — Не плачь, — овеял его ухо теплом тихий голос. — Не плачь, Ёни… Допил? Хорошо. Теперь послушай меня. Я скажу — и уйду. Свою свободу ты, считай, оплатил. Уён удивлённо скосил на него глаза, приподняв брови, но ни о чём не спросил. А Сонхва отсел от него и, хмурясь, задумался. Уён чувствовал, как медленно и тяжело наваливается на него этот день. Бесконечный, жестокий, сумрачный, как туча, он давил ему на плечи и высасывал жизнь из его груди. Хотелось просто лечь и умереть здесь и сейчас, и никакой радости от того, что всё, видимо, закончилось, он не испытывал — только муторную, тупую тоску. И даже мысль о том, что он скоро увидит Бору, обнимет и услышит, как она своим нежным голоском позовёт его, не порадовала его. Всё было… пусто. Словно и не было ничего — светлого, доброго, прекрасного — в его жизни. Сонхва всё молчал, а сил сидеть у Уёна больше не было. Невыносимо ныла поясница и почему-то колени, плечи, измятые Сонхва, отзывались на каждое движение неприятными ощущениями, а живот, обтёртый о стол, зудел и противно саднил. Уён лёг на спину, охнул — так потянуло вдоль позвоночника — и, наконец, решив наплевать на всё, отвернулся к стене. Теперь он не видел Сонхва, но чувствовал его присутствие — его тепло, его силу. Его ладонь, которая медленно начала поглаживать ему голень. Он хотел дёрнуться, чтобы сбросить её, но сил не было даже на это. Этот человек, который дал ему так много в этой жизни — и отнял ещё больше, — он победил. Уён это чувствовал, только не мог выразить словами, почему именно. Но — победил. — Я люблю тебя, Чон Уён. Люблю — и в этом вся проблема. Уён до боли прикусил губу и сжался, когда пальцы Сонхва скользнули ему по бедру на талию, а там стали водить по чувствительной коже, рождая нежеланные, но слишком очевидные мурашки. — Не просто хочу, не просто нравишься — как у всех, как принято, как легче — нет. Я люблю тебя. И только тебя. Уён рвано вздохнул, он так хотел крикнуть, чтобы Сонхва перестал его мучить, перестал издеваться, но понимал, что, как только произнесёт хоть звук, рыдания вырвутся из его груди и их будет уже не остановить. Боль в сердце была почти нестерпимой, и он не совсем понимал, откуда она наросла в его груди. — Я не самый простой человек, Уён, и даже не простой Привластный. Я — то необходимое зло, которое терпят, чтобы всё внешне выглядело благопристойно. Чтобы не заваливали трупами улицы благонравные жители этого мерзкого города, чтобы не царила анархия там, где ей, собственно, самое место. Я — Хозяин «тёмных», тайной полиции на этой человеческой помойке, приведённой в жизнеспособный вид и нуждающейся в сдерживании. Уён застыл, не веря своим ушам. Многое рассказывали страшного и жуткого о человеке, которого «тёмные» — по сути банды, наводящие в Городе свой порядок, — называли своим Хозяином. В основном это были ужасы, связанные с заказными убийствами неугодных элите бунтарей-одиночек, трафиком синего дыма и порошков, продажей в бордели юных из семей, чем-то не угодивших власти, и похищения для развлечения богатеев детей тех, кто не мог за себя постоять в этом проклятом Городе. И то, что за страшной фигурой властителя этого всего стоит Сонхва, было для Уёна ударом под дых, сокрушительным и невероятно болезненным. Но не верить любовнику он не мог. Сонхва говорил с усталой тоской, отстранённо, чётко и размеренно. И наговаривать на себя в такой ситуации было, конечно, глупо. Уён глотал горькие сгустки боли, которые образовывались в его горле, тискал покрывало и почти болезненно вслушивался в слова Сонхва, заставляя себя это делать — и не терять при этом сознание, чего так страшно хотелось. Сонхва же, помолчал, начал говорить снова: — Мне не положено по статусу, по моему образу жизни, по всему тому, что я делаю, — не положено иметь сердечную привязанность. И до появления тебя в моей жизни я был уверен, что не способен ни к кому испытывать что-то, кроме жажды обладания — кратковременной и жестокой. Потому что я жесток, Уён. И то, что ты сегодня увидел, — вот это — то, что мне на самом деле нравится. Он вздохнул и снова задумался, ладонь его грела Уёну живот, а пальцы чуть сжимали чувствительную кожу, но Уён не двигался. Постепенно слабость и ужас в нём сменялись тревожным раздражением, нетерпеливым желанием выяснить всё до конца. И он осмелился спросить: — Почему я раньше не знал этого? Сонхва словно встрепенулся, он кашлянул, а потом вдруг прилёг рядом с Уёном и прижал его к себе. Тот тут же попытался отодвинуться, испуганный и возмущённый такой неуместной и наглой попыткой сделать этот разговор практически постельным, но Сонхва коротко рыкнул и прижал его сильнее. Уён скрипнул зубами и замер, закрыв глаза. Ладно. Пусть. Лишь бы объяснил всё. — Я не мог быть с тобой тем, кем был всегда, — негромко, задумчиво начал Сонхва. — С тобой — таким испуганным, наивным до глупости, нежным и трепетным, несмотря на свою дерзость, — у меня не получалось быть собой. Это не стоило никаких усилий, это не было натужной попыткой казаться лучше, по крайней мере, основную часть нашего времени. Я просто смотрел на тебя — и зверь внутри сжимался, прятался… ну… понимаешь? Уён упрямо мотнул головой. Он не понимал. Какой ещё зверь? Куда прятался? — Всё было ложью, значит? — пробормотал он. — Всё это время ты хотел драть меня почти силой — а нежничал? Зачем? — Тебя только это беспокоит? — В голосе Сонхва была ирония. Он повозился, устраиваясь поудобнее, и Уён оказался почти полностью под ним, замятый ему под бок. Это было тяжеловато, но так тепло… — Я сказал тебе, что я — самый страшный человек Города, а ты спрашиваешь… — Что я могу сделать с тем, что ты — Тёмный Хозяин? — дрогнувшим голосом спросил Уён. — Тут всё ясно. Если бы я знал, кто ты, я бы испугался, сбежал, ни за что не был бы таким… — Он запнулся, но потом с горечью выплюнул: — …наивным до глупости рядом с тобой. Никогда не был бы спокоен в твоих руках. Никогда не смог бы тебе доверять. Так что хорошо, что я ничего не знал, тут ты всё правильно сделал. — Спасибо, — помедлив, тихо произнёс Сонхва. — Но я вовсе не поэтому тебе не говорил. О том, кто я, знает очень ограниченный круг людей. Звание Хозяина опасно само по себе. И несёт опасность всем, кто с ним связан. У меня так много врагов, что, узнай они, кто я, не прожил бы и дня. Всегда есть способы, есть предатели, есть деньги, которые оплатят яд или пулю. И… — Он помолчал. — …не только для меня. Уён зажмурился. Сонхва был прав. Всё это время, оказывается, он, Чон Уён, наивный дурак, ходил по краю пропасти и даже не знал об этом. Смеялся, пил пиво, целовал Бора в щёку и ложился в постель к любимому мужчине — просто жил, не понимая, что в любой момент за ним могут прийти. И не только за ним. Что было бы, если бы он всё узнал? Какой была бы его жизнь? И можно ли было бы тогда назвать это жизнью? Но ведь сам Сонхва как-то живёт?.. — Я полюбил тебя с первого взгляда, Ёни, — тихо заговорил Сонхва. — Прямо тогда, в баре, я увидел такое отчаяние в твоих глазах, что оно утопило меня — и ни шанса не оставило. Ты был искренним, порывистым, глупым и несчастным. А я… Так влюбляются в небо, бросив нечаянный взгляд на него. Так влюбляются в призрак счастья, поманивший рукой. Но ты не был призраком — я смог оставить тебя рядом с собой, приручил, привязал, приворожил. Называй как хочешь. Ты ведь тоже — любишь меня. Я знаю. Уён молчал. Возражать было глупо, но именно поэтому сердце его снова пронзало болью и оно ныло и рвалось из груди. Да. Да, он любил Пак Сонхва. И это было правдой. А вот слова о взаимности этой любви… — Не ври мне, — сквозь зубы процедил он. — Ты никогда не любил меня. Иначе бы не изменял. — Только это позволяло мне быть с тобой тем, кого ты привык во мне видеть, — тихо, но уверенно отозвался Сонхва. — Мне нужно было спускать пар. Кроме того, это не позволяло никому считать тебя моей официальной парой. Все знали, что я часто бываю у тебя, все, кто следил за мной, кто хотел за что-то мстить. Все, с кем я был связан и кто не считает постоянные отношения нормой в наше время — все они думали, что ты — всего лишь один из. А значит, не заслуживаешь особого внимания. Я не считал и не считаю это изменой, но скрывал это всеми силами от тебя, угрожал твоему окружению, чтобы они молчали, потому что знал, как именно ты расценишь эти меры предосторожности и мои попытки беречь тебя. Оказался прав. — Ты… — Уён туго сглотнул. — Так ты спал с ними… — Всё это время, — закончил за него Сонхва. — Да. Потом отмывался — и шёл к тебе, чтобы быть нежным, ласковым и… — Ненавижу тебя! — выдохнул Уён и с силой попробовал вырваться. — Отпусти меня! Но руки Сонхва железной клеткой держали его. — Нет. Не дёргайся. Я же сказал: всё скажу и уйду. А дальше сам будешь решать. — Я решил! — Уён снова дёрнулся и в ярости вцепился ногтями в кисти Сонхва. Но тот лишь шикнул — и опять не отпустил. — Я уезжаю! Изменник! Предатель! Я так верил тебе, так верил, так… так… Он начал задыхаться, слёзы, которые так долго уступали ему, прорвались наружу, и он зарыдал, мучительно содрогаясь всем телом, всхлипывая, вскрикивая и икая, зарыдал жалко и тоскливо в руках своего мучителя. А тот прижимал его к себе, шептал его имя, гладил тёплыми ладонями измученное тело — и не отпускал. — Не смей! — надрывно выкрикнул Уён, наконец. — Почему ты держишь? Почему… почему?! — Потому что боюсь отпустить, — хрипло отозвался Сонхва. — Отпущу — и потеряю себя. Послушай, послушай до конца! Уён сжался, закрыл лицо руками и замер. Но невольно всем сердцем, всей своей затронутой до корней душой он слушал Сонхва. — Я готов до смерти своей повторять, что люблю тебя, Чон Уён, повторять, пока ты не поймёшь, что такие слова люди, подобные мне, или не говорят вообще, или говорят, только хорошо всё обдумав. Сегодня, когда мне донесли, что ты пытался уехать из Города, я понял, что это правда, а не хмарь больного моего сознания. Ты — моя душа, Уён. Я долго был уверен, что у меня её нет, я думал, что всё, что было со мной в этой жизни, выжгло меня дотла. Но — нет. Появился ты — и я понял, что рядом с тобой становлюсь человеком, а не диким зверем, рвущим других, чтобы владеть хоть чем-то. Ты смеялся, хотя мир отнял у тебя так много. Ты улыбался нежно и ласково, когда смотрел на Бору, хотя, не будь её, тебе не пришлось бы идти на страшное — тогда в баре. Ты упрямо не желал принимать от меня то, за что другие готовы были друг другу глотки грызть, — и принимал меня просто потому, что я мог заставить тебя улыбаться, просто потому, что я нравился тебе. Да, скажешь ты, но я не знал, кто ты на самом деле! Сонхва вдруг поднялся, отпустив Уёна, сел на постели и, отвернувшись от него, продолжил тише: — Я берёг тебя от себя — ответил бы я ещё так недавно. Я стал бы оправдывать себя, валить всё на этот проклятый Город, на тех, кто пытается меня достать и скинуть с той высоты, на которую я вскарабкался, — и клянусь, я имел бы на это право! Он умолк, и Уён невольно сжался сильнее от того, какое отчаяние, живое и трепетное, прозвучало в этих словах всегда такого холодного человека. — Но сейчас я не знаю, что тебе сказать, Уён. Я берёг тебя, как мог, как умел, как подсказывал мне мой инстинкт — а он никогда раньше не подводил меня. А потом произошло то, что разрушило стену, которую мне удалось выстроить, чтобы охранять тебя. Со мной сыграли жёстко, подловили, раздразнили, наговорили — и я… — Сонхва скрипнул зубами. — И я проиграл в этой игре. Сделал то, что сделал. Я почти уничтожил тебя. Но они — те, кто играл со мной, — не учли того, что ты — сама душа. Бессмертная и прекрасная. Ты простил меня, мой мальчик. Так глупо, так наивно, так искренне, что даже я не сразу поверил в это. Однако моё поведение выдало меня с головой: и то, что я с тобой сделал в приступе пьяной ревности, и то, как потом просил прощения. Я понимал, что гублю себя, но не мог иначе: увидев, что теряю тебя, я почувствовал, что сдохну собакой под твоими воротами, если ты отвернёшься и… уйдёшь от меня. Сонхва рвано дышал, а Уён просто терялся в водовороте захвативших его противоречивых чувств: тоска, ненависть, жалость, страх и… и… — Я простил, — торопливо сказал Уён. — А ты пошёл мне изменять. — Потому что мне стали поступать угрозы. И они были направлены на тебя. Они поняли, насколько ты — моя слабость. Насколько через тебя можно достать меня. — Это тебя не оправдывает. Уён медленно поднялся, потянул на себя край покрывала, прикрываясь. Сонхва быстро встал, взял с кресла небрежно накинутый на него плед и подал ему. Уён накрылся им, всё так же не глядя ему в глаза. — Ты мог просто всё мне рассказать, не скрывать, не… — Не мог. — Сонхва смотрел в сторону и чуть покачивал головой. — Я не мог. Тогда надо было выбирать: отпускать тебя совсем или брать тебя полностью. А я не был уверен, что ты… выдержишь правду обо мне. Мне надо было бы показать тебе, кто я есть на самом деле, разрушить всё, что ты знал обо мне. Мне надо было бы привези тебя сюда — в сердце своей империи, чтобы доверить тебе тайну своего убежища и свою жизнь. Надо было бы показать тебе своё лицо в постели, дав тебе право оценить, сможешь ли ты терпеть меня вот таким — жестоким, любящим причинять боль, грубым, злым… — Он выдохнул резко и поднял взгляд на во все глаза смотрящего на него Уёна. — Да. Да, Уён. Я сделал всё это сегодня, потому что понял, что потеряю тебя окончательно, если ты не узнаешь всего. Я признался тебе во всём, что скрывал. И сейчас… — Он сузил глаза и горько усмехнулся. — Сейчас я осмеливаюсь спросить: сможешь полюбить меня таким? Чудовищем, держащим в страхе Город? Монстром, который относится к партнёру по сексу как к жертве? Нет, я не всегда такой, но и такое — мне тоже нужно. Сможешь поверить в то, что, если ты согласишься, я ни на кого больше ни разу не посмотрю с желанием, кроме тебя? Что сохраню тебя, отдам всего себя, чтобы обеспечить и тебе, и твоей сестре безопасность? Да, отдам — но не смогу всё равно стопроцентно гарантировать его?.. Сможешь, Чон Уён? В груди Уёна теснились тоска и страх, глаза пекло от невыплаканных слёз, а в горле стоял песочный ком. Знал ли он, как ответить на эти вопросы мужчины, которого любил? Нет, не знал. Понимал ли, что именно сейчас решается главное в его жизни дело? Не до конца. Ему безумно хотелось, чтобы всё это оказалось сном — как и все последние месяцы. Сонхва вдруг встал и начал быстро одеваться. Уён молча наблюдал за ним, его взгляд скользил по фигуре мужчины, по его ходящим под тканью мускулам, по его гордому профилю, по обожаемым губам… «Смогу ли я жить без него? — думал он. — Не без его тела — без его улыбки? Тёплых слов? Монстр, не монстр — он мог меня утешить, он всегда был рядом, когда я нуждался в нём, он… Так же, как с остальными, кого трахал? — Он поёжился под мгновенно блеснувшим взглядом, который кинул на него застёгивающий на запястье часы Сонхва. — Страшно… Смогу ли я теперь не бояться рядом с ним? О, боже, я не знаю, не знаю, не знаю!» — Ты реши — и сделай, как велит душа, — тихо сказал Сонхва. — Прошу, Уён. Реши в мою пользу. Я вряд ли встану, если… — Он сглотнул и криво усмехнулся. — Не уходи. Но если… — Он тяжело вздохнул и горько поджал губы. — Внизу тебя ждёт машина, они отвезут тебя к ближайшему пункту пропуска. И выпустят без вопросов. Дадут денег и шмоток для Боры, а также запас воды, еды и топлива, чтобы ты, не останавливаясь, мог доехать до Оазиса. В навигатор уже будет вбита карта. Оттуда сможешь уехать, куда хочешь. Я всё сделал, чтобы ты не поминал меня дурным словом, верно? Уён отвёл взгляд. Сонхва стремительно подошёл к нему, отпрянувшему от неожиданности, взял за подбородок, поднял ему голову и приник к его губам. Целовал нежно, отчаянно сладко, мягко. Внутрь не лез, лишь мял губы. Оторвался и, быстро отвернувшись, пошёл к выходу. Вышел, не оглядываясь, и дверь за ним бесшумно закрылась. Уён остался один на один со своими сомнениями и болью. И с полным отсутствием понимания того, что он должен делать.

***

— Вкусно? — тихо спросил Уён. Бора закивала, продолжая с аппетитом уплетать сладкий пирожок. Таких Уён обнаружил на заднем сидении машины, которую ему вернули, как и обещал Сонхва, прямо с сестрой внутри, целый пакет. А рядом — две баклаги с чистой водой. Роскошь на самом деле, учитывая, что он не планировал вообще добраться до чистой воды где-то недели две. В Оазисе она, по слухам, была фильтрованной, но доступна не всем и за достаточно большие деньги. Уён снова кинул взгляд на набитый золотыми полукронами мешок, который небрежно кинул в ноги Боре, на пол машины. Сонхва откупился щедро. «За всё заплатить можешь, да? — снова в бессильной, обиженной какой-то злобе подумал он. — Проклятый…» — Ты пвашешь, ба-атик? — вдруг спросила, смешно глотая буквы Бора. Рот у неё был набит, так что выговорить всё не получилось. — Нет, милая. — Уён быстро вытер слезу со щеки и снова улыбнулся насупившейся сестрёнке. — Всё хорошо. — А мы поедем? Ба-атик, мы поедем к маме? — Нет, Бора. — Уён уже несколько раз отвечал на этот вопрос. Он разбивал ему сердце, но он упорно говорил сестре это жестокое «нет», не желая давать ей ложную надежду. — Я говорил тебе, что мама уехала слишком далеко, мы так не сможем. — Попо-оси у дядь Сонхва маси… машинку! — Бора была упряма, глаза её уже были влажны, и Уён быстро отвёл взгляд, так как его и самого душили слёзы. — Он мне гово-оил, что даст! Он обещал! — О, дядя Сонхва обещает так много, — сквозь зубы процедил Уён. Неожиданное упоминание имени этого мужчины дало ему силы встрепенуться, встряхнуться и немного прийти в себя. — Ты хочешь пить, милая? — Хочу машинку. И к маме хочу. И Хокуса! Уён улыбнулся. Он никогда не мог сердиться на Бору: она была слишком очаровательной. Хокусом она назвала милого серенького зайца из мягкой ткани, который оказался с ней, когда Уёну её вернули. Бора прижимала его к груди и уверяла, что он её братик. Такой же милый, как Уён. Это почему-то разозлило Уёна: тогда, два часа назад, он выбежал из убежища Сонхва в совершенно расстроенных чувствах. И мысль о том, что этим зайцем его сестру заманивали, что чёртов Сонхва и её тоже покупал — вот так, даря ей дорогую игрушку, — внезапно обозлила его до крайности. Он сказал Боре, что Хокуса надо спрятать в багажник, чтобы его не украли злые люди. Наивная душа Боры затрепетала от страха за новоиспечённого братика, и она отдала Уёну несчастного зайца. Уён хотел было вышвырнуть игрушку на обочину, но потом, задумавшись, помял и внимательно осмотрел её: вроде никаких отслеживающих устройств на ней и в ней не было. Так что он небрежно кинул зайца в багажник и захлопнул крышку. Надеялся, что в дороге Бора о нём забудет, да не тут-то было. — Сейчас будет тебе твой Хокус, — негромко сказал он. — Давай, доешь и вот, на, попей. Бора стала с аппетитом уплетать вторую половинку пирожка, а Уён бездумно следил за проезжающими мимо, чтобы выстроиться на пропускном пункте в очередь, машинами. Одни ехали по делам, другие — за новыми надеждами, третьи — отдохнуть от мрачного Города в Оазисе и испытать острые ощущения от преодоления Пустошей — были и такие. Люди тосковали по свободе перемещения, по воле жить в достатке, по вкусной еде, которая была доступна далеко не всем, по чистой воде, в которой когда-то можно было даже купаться… На обратной стороне дороги, что вела от Пустошей в Город, очередь была ещё длиннее: нагулявшись, сделав все дела и испытав всё, чем до сих пор мог удивить их скудный умирающий мир, люди спешили домой, туда, где была хотя бы какая-то, плохонькая, но безопасность. А что делал Уён? На что обрекал он своим эмоциональным решением себя и сестру? Что сможет он дать Боре? Она ведь привыкла к относительно счастливой и спокойной жизни здесь, а теперь будет скитаться с ним, испытывая голод, и жажду, а может, и настоящую нужду. Да, Сонхва был щедр, но на самом деле деньги кончаются — а что умел Уён, чтобы выжить там, в Оазисе? Это ведь даже не город, это туристический перевалочный пункт. Туда приезжали, чтобы спустить полукроны на синий дым, алкоголь, который там не переводился, хотя и был жуткого качества и часто стоил зрения и желудка тем, кто его пробовал. Что ещё? Потрахать девок и парней-шлюх, подраться в специальных клубах или посмотреть, как попавшие в неволю из-за долгов люди убивают друг друга на поле местного подобия Колизея. В Чёрном Городе такие развлечения были запрещены, но законы Оазиса были эфемерны и едва ли могли хоть кого-то защитить. Поэтому умные люди там не задерживались. Маленький домик и зелень во дворе на Фермерском Плато, Чон Уён, серьёзно? Как долго придётся Боре тащиться и как многим пожертвовать, чтобы добраться до этой Уёновой мечты? И если на это не хватит того, что у них останется от щедрого дара Сонхва, что же, придётся снова идти в бар и искать себе нового Хозяина? Уёна передёрнуло, во рту закислило, и он скривился, чувствуя, что сейчас его стошнит. Нет. Нет, нет. Ни за что. Он руки себе в кровь собьёт, устроится на любую тяжёлую работу, камень будет класть, лишь бы… «Кому ты врёшь, — вкрадчиво отозвался где-то в груди внутренний голос. — Такой труд настолько не в цене, что тебе одному-то на пропитание едва ли хватит, а ты будешь отвечать за Бору. Так что — кого ты пытаешься обмануть, Чон Уён? Тяжкий физический труд? С твоей-то тонкой талией и хлипкой спиной? Так ли много у тебя сил, милый бармен, краса и гордость борделя «Чёрная ласточка», выживающий за счёт постели своего…» Уён опустил лицо в ладони и тихо коротко помычал. Что он наделал? О чём вообще думал? Да, он всё ещё здесь, и это было странное, нелепое решение, непонятное ему самому — но и что? Дальше-то что? Куда теперь? Бора продолжала молча жевать и ни о чём не спрашивала: она всегда на удивление чутко относилась к состоянию брата и точно знала, когда можно покапризничать, а когда не стоит. Как сейчас, например. Она вполне заслуживала всей любви и заботы на земле. Или, по крайней мере, хотя бы Хокуса. Тяжело вздохнув и дав себе мысленно пару отрезвляющих пощёчин, Уён вышел из машины, пошёл к багажнику и в это время услышал звук сирен, который появился за выступом Талой горы и стал быстро приближаться. С удивлением, как и остальные, кто стоял на обочине у Пропускного пункта, он увидел, как две шикарные чёрные машины пронеслись к Границе, остановились у Поста и из них вышло несколько человек — явно какие-то шишки. Уён вздохнул, достал Хокуса и снова его внимательно осмотрел. А когда закрыл багажник и поднял голову, вздрогнул всем телом: прямо на него с отчаянной решимостью на потемневшем лице, сжав губы, широкими шагами шёл Пак Сонхва. Уён попятился, испуганно оглянулся, чтобы понять, можно ли сбежать, и только тогда понял, насколько это глупо. От кого он решил сбежать? А главное — какого чёрта! Сонхва его отпустил, он обещал, он… он… Сонхва схватил его в объятия и, прижав к себе, глухо промычал. Уён растерянно обхватил его руками за бока и стиснул пальцы, не решив, оттолкнуть ли посильнее или погодить дёргаться. — Не могу, — хрипло выдохнул ему в висок Сонхва. — Не могу, слышишь? Я не могу тебя отпустить! Уён растерянно моргал, выглядывая из-за плеча тискающего его в руках мужчины, и испуганно смотрел на то, как его охрана — высокие сильные парни с лицами-кирпичами — смущённо отворачиваются и образуют вокруг них своеобразный защитный круг. Но никто на обочине и не смотрел на них: все скрылись по своим машинам и носа в стёклах не казали. — Останься со мной, Ёни! — снова просипел Сонхва, рвано выдыхая и горяча дыханием Уёна щёку и шею. — Останься! Клянусь, я никогда больше не буду с тобой груб, я ни за что больше не… не ударю тебя в постели, клянусь! Не веришь? — Он схватил Уёна за плечи, отстранил и встряхнул. — Ёни! Прости меня! Ну хочешь… — Он тревожно бегал взглядом по лицу Уёна, по его трепещущим ресницам, по алеющим от смущения щекам и приоткрытым в жарком дыхании губам. — Не хочешь быть со мной? Брезгуешь? Ладно! Я больше и пальцем тебя не трону! Хочешь? Просто мне надо хотя бы иногда видеть тебя, знать, что у тебя всё хорошо и я могу изредка дышать тобой, — всё! Ёни! Мой Ёни! — И он снова прижал Уёна к себе и глухо застонал, стискивая его в своих руках. Уён выровнял дыхание и тихо сказал: — Моя очередь на выезд из Города прошла полчаса назад. Ты опоздал, Сонхва. — И положил голову мужчине на плечо. Сонхва замер, объятия его стали нежнее, и он сипло, с придыханием спросил: — Почему же ты не уехал? Почему не… убежал от меня? — Мне некуда бежать от тебя, — едва слышно отозвался Уён. — Ты приучил, приручил, приворожил меня к себе. Я, как ручной зверёк, растерялся перед открытой клеткой. Потому что не умею жить на воле. — А ты… — Сонхва гулко сглотнул. — Ты хочешь её — эту волю? — Хочу. — Уён обнял его за плечи и закрыл глаза. — Хочу, но понимаю, что она не для меня. Несмотря на всю мою дерзость, за которую ты так меня… — Я люблю тебя, — спешно перебил его Сонхва. — Я… Хочешь, я покажу тебе, что такое — быть свободным в этом ужасном мире? — Не покажешь, — тихо сказал Уён. — Потому что ты не знаешь, что это такое. Ни деньги, ни власть, ни сила — ничто не даст тебе свободу, Сонхва. Ты сам такой — и меня сделал таким же. И теперь… — И теперь?.. Уён просто обнял его крепче и не стал вытирать слёзы, что потекли у него по щекам. Что он мог ответить Сонхва? Вот — что? Как и все, он хотел счастья. Как и всем, ему придётся за него заплатить. А цена… Не в ней дело. А в том, что выбора особого у него не было. Не было, наверно, никогда. По крайней мере, ему было спокойнее так думать.