Немой

      Сторожки охотничьи среди бывалых лесников всегда славились щедрым провиантом. Снаряжение, оружие какое, даже съестное. Кто-то в кибитках целые схроны оставлял, кто-то по мелочи. Заброшенный домишко по правде мало что сулил по виду — обветшало все, потрепалось временем безжалостно, грубо. И хоть во тьме ночи опустившейся не увидать ничего, таилось что-то внутри, надежда малая.       Надя много в таких местах провела времени; дедушка пусть и военный был, в разъездах все, в походах, но о внучке не забывал. Даже когда родителей не стало в отчаяние не падал. Взял и перевез ребятенка на новое место, подальше от суеты. А когда на пенсию вышел, раннюю, и вовсе все время свое посвящал: охота, рыбалка; где про зверей замолвит слово какое, где о травах полезное скажет, или о болотах ближних. Удивительным человеком он ей тогда казался, когда маленькой была. И все такой же хотела, похожей стать. Видела в нем Надя силу непостижимую, твердую. Такой человек везде свое место найдет, выживет. Несмотря ни на что.       Чем хуже будет? Сколько раз уже на грани быть приходилось, смерти в лицо глядеть — не сосчитать. А сейчас и вовсе не за себя одну ответственность нести нужно. Девчонке той на вид и пяти не будет, совсем кроха. Как рисковать тут, как прежде? Уже не той дорогой идти придется.       К себе не пойти, худо будет. Деда может и пожалеют деревенские, калеку. Не сделают хуже, чем мучается; к складам — как на самоубиение добровольное; а к штабу командования...       Прикрылись глаза на мгновение, и тихий выдох с губ скатился. В тот миг и ребенок глаза открыл, вместе с Надей. Посмотрела сонно девочка и прижалась снова, крепко-крепко.       — Леся теперь ты, — пригладила тонкие волосики рядовая, к девчушке прижимаясь лицом. — А я не Надя больше. Вера... Теперь Верой буду.       Грустная улыбка покатилась с губ, и сразу померкла.       — Теперь мы с тобой вдвоем будем. Ты и я, — нежно шептала Васильева. — И больше никому мы себя в обиду не дадим.              Ночь окончательно отошла за горизонт. Сменило ее осеннее туманное солнце, робко всматривающееся в комнатку сквозь побитое окно. Лучи тянулись медленно, лениво, а когда замерли на лице и стали припекать, тяжелые веки разомкнулись. Васильева сонно вгляделась в пустоту, а когда зрение прояснилось — зажмурилась, с жжением борясь.       Теперь лесной домик разглядеть можно было отчетливо — напротив стены стол стоял из дерева цельного, а с ним поблизости табуреток пару; за ним буфет отсыревший, покосившийся: у того — где на дверцах стеклышки битые сверкали, где под ножками валялись; в углу дальнем печушка вся ржавая скрипела, дрожала пылью, ветром гонимой, а возле двери, почти рядом с Надей, в полу маленький люк выглядывал — почти не различить с досками вбитыми.       — Широка дверька... Может чего из съестного отыщем. Лесь, ты прости, что потревожу...       Осторожно перекладывая просыпающегося ребенка на стянутый китель, Надя к люку подползать принялась. Страшилась поначалу крышку убирать, медлила. Не хотелось ей крыс в домик пускать, коих не мало было по осени. Дом старый, но обжитой был по гарнитуру. Пища водилась точно, а где еда — там и вредители. Но страшнее было не тварей видеть этих, а с ребенком через топи пустой брести. Оружия не было при себе, ножиком — только себе если жизнь обрывать.       — Спаси ты, Господи, дай хоть что ребенку...       В лицо сыростью погребной ударило. Темно — черт ногу сломит. И лестница торчит короткая. По колено примерно вниз спускаться, не глубоко. С ранами выйти сможет, прикинула Надя. В руках, ногах силы есть.       — Аккуратно пойдем, неспеша...       Спуск без происшествий вышел, быстрый. Внизу, в погребке самодельном, были полки тяжелые прибиты к стенкам, все в пыли и земле с верхов налетевших. Торчали на тех банки железные с солениями, мясные были, с кашей разной. Даже яблоки по пакетам сушенные остались. Под лестницей к стене было ружье прибито поломанное, а под ним большой-большой ящик с тряпьем всяким разным.       — Найдем чего. Что-то да пойдет...       Девочка проснулась от шорохов снизу окончательно. Звуки ее страшно напугали, до икоты. И только как лицо знакомое показалось с подполья — со слезами радости бросилась обнимать девушку. Васильева же рукой аккуратно ее в сторону увела и стала примерять найденные одежки.       Были они неудивительно велики. Да и изношены к тому же, но выбирать было из чего. В куче и шапку нашла, и носки, и куртку что до пят будет укрывать от холодов ребенка. На вид — несуразно, грубо. Но надежно.       На себя Васильева тоже куртку подобрала, по колено почти, с широкими плечами и спиной. В ней как в одеялах было просторно, тепло. Если вонь прогнать подвальную — как спальник выйдет, в таком не промерзнуть.       — С обувью проблема... только на мужскую ногу будет. На ребенка подавно не найдем, — размышляла Надя. — Не попишешь, придумаем что-то. А пока в туфельках своих походит.       Внимание с одежд вскоре перешло на припасы оставленные. Были на вид они грязные; где сколы на банках стеклянных, где прогрызли металл крысы. Но оставались и нетронутые, целые закрутки. В основном, — с кашей всякой.       — Гречка, пшено... перловка... — осматривала девушка листочки повязанные. — Здесь и суп найдется... Стоит попытаться, некуда нам пока деваться...       Пробовать Надя решилась не сразу. Внутри тревожно было, вдруг что — ребенок один останется в месте этом, и точно гибель найдет. Но с голоду умирать вариант не лучше. Васильева и вовсе вспомнить не могла, когда ела последний раз. Не то что идти куда, тут и на мысли скоро не останется сил.        — Господи, спаси, — сделалась ложка небольшая первой пробой.       На вкус — дрянь дрянью. Чуть ли не тошнить стало, рвать. Отставила от себя первую банку девушка, стараясь ребенка не пугать лицом искривленным. Незаметно выкинула из форточки она и следующих банок пять. Последнее, что на руках осталось — закрутка с тушенкой. К ней изначально не планировалось прибегать, все на крупу было поставлено.       Но последние быстро стухли, поросли белой плесенью изнутри. Мясная же банка ничем таким не гордилась. Мясо пахло сносно. Но больше трех ложек чайных не решилась рядовая пробовать. Отставила идею эту.       — Ничего, что-то придумаю и с этим...       Взгляд блуждал по буфету, печке, всем углам небольшого дома. В пыли оседающей метались глаза в поиске чего-то полезного. Но на виду ничего не было из. В буфете нашлись небольшие мешочки с сахаром, чаем и пару крекеров. Под столом девчушка выгребла рядовой сломанный компас и карту рваную. А еще вместе сыскали в щелях пола пару-тройку пуговиц, иголку и булавку.       Все пригождается по времени своему. Кому хламом это кажется, Наде же — клад. Все в коробок спичечный сложила она, в Грицевский. И в кармашек сунула. Мешочки тоже за пазуху спрятала.       — Вот, держи, — протянула она девочке кусочек крекера, сахаром посыпала сверху. — Пока только это дать могу.       Девочка засияла. Клялась Надя, что никогда она такого счастья в глазах не видела кого-то, как в ребенке, сухой, черствый крекер поедающем. Так рада Леся была, словно мяса кусок или супа тарелку горячего наворачивала.       Горько стало непосильно. Потупила рядовая взгляд и к одежде подступила, на столу разложенной. Аккуратно развернула рубашку, портянки, носки, и как догрызла кусочек свой девчушка — принялась переодевать.       — Все, что знаю — по ту сторону лежит, пришли откуда мы с тобой. Туда не сунуться теперь. Куда пойдем — краев не видела. Что ждет там, кто... одному Богу... Но в обиду я не дам тебя, Лесь, слышишь? И еды у нас будет много, вкусной, горячей. И одежда лучше, теплей. И дом у нас свой будет, обязательно! Ты только... подожди немного.       Девочка спокойно смотрела на нее — может, не до конца понимала что слышит, а может слишком радость ее успокоила, отвлекла от голода долгого, холода. Дрожало что-то внутри Васильевой в моменты эти, как на малышку глядела. Может, счастье было то? Или радость настоящая, что хоть чем порадовать в силах была, — не знала.       Кивнув, вновь на руки попросилась немка. Поднять сил бы не хватило, а вот если присесть — возможно будет. Ненадолго разрешила Надя себе утонуть в минутах этих спокойных, перевести дух. И действительно объятья спасением становились, настоящим. Сердца биение слыша, Васильева как к жизни возвращалась, дышала. Так на душе покойно делалось, вмиг.       — Пора, — тихо сказала девушка, поднимаясь неспеша. — Пойдем напрямик. Лес тут редкий рядом. Может найдем кого, в той стороне. Пойдем, Лесь?       Протянула она руку ребенку.       — Справимся, знаю. Обязательно, — выходя на воздух ветренный, Васильева последний раз обернулась на тропу размытую, по которой пришли, глухо кашляла.       Синели по ней незабудки и васильки, мухи и пчелы метались. Там, где прошедшее минуло, страшное делалось. Люди, жизни, выборы... Там не поменять ничего уже, не воротить. Там Надя. А здесь ее нет уже, и не будет.       И на новую тропу ступая, оставляет она позади не только имя свое, деда, близких ушедших. Оставляет она там — себя. Всю, до крупицы последней.       До слова, до взгляда, до улыбок — детских, наивных, по-человечески живых.