Охота на серафима

      Даст резко выплёвывает клубок воздуха, садится на корточки, опускает крышку толчка, неловко достаёт зип и высыпает порошок на гладкую поверхность, достаёт из пуха на груди мятую купюру, туго её закручивает и выдыхает. «Не надо. Пожалуйста, не надо. Остановись. Это ничего не изменит,» — бегущей строкой в голове проносится одна-единственная мысль. Глаза заслезились. Энжел беспомощно обнимает колени нижней парой рук, смотрит на кривую дорожку, закусывает нижнюю губу, жмурится и быстро втягивает порошок через хрестоматийную десятидолларовую.       Снаружи слышатся голоса. Кажутся знакомыми.       -…Ты представляешь? Он наконец это сделал!       — Это то, о чём я думаю?       — Боже, Банни, да! Я ждал полгода, и сегодня, когда мы поехали на ланч, он предложил мне контракт!       Тихий визг наполняет узкое пространство туалета. Энжел вяло откинулся на хлипкую стенку кабинки, приходя в себя от дозы. Слова эхом летают по черепной коробке. Паук широко распахнул глаза, медленно тяжело вдыхая воздух. Голова повисла на шее, демон неловко подпёр голову руками, попытался сосредоточиться, вслушался:       — Теперь всё будет по-настоящему, Банни, это… Это предложение, понимаешь?       Медленно поднявшись, Энжел шумно толкнул дверцу, выплыл из кабинки и увидел парочку коллег по цеху: Банни и Хай. Должно быть, Даст выглядит как-то нехорошо, иначе почему эти двое так вылупились?       — Ой-ёй-ёй, а я-то думаю, кто там имитирует оргазм умирающего ламантина, — весело произносит, подходит к коллегам, коротко обнимается с обоими. — Сорри, не хотел подслушивать, ха-ха, так случайно вышло. Кого с чем тут поздравлять? — интересуется Энжел, и Хай победоносно демонстрирует переливающееся брюлликами колье на тонкой шее.       — Хай выиграл сделку всей жизни, — поддевает Банни, пихая друга под локоть. — Помнишь того дедулю из инвесторов Ви? Такой, с козлиной мордой.       — Эй! Он лапочка! И ничего у него не морда, — злобно шипит парень. Энжел чувствует моментом — прижгло глаза. Остро, непроизвольно, почти больно. Этот мальчик кажется совсем юным. Но взгляд — сентиментальный, влюблённый, горящий. Энжел ни с чем его не перепутает. У Банни зазвонил телефон.       — Блин, я сейчас, сучки, ми-ну-точ-ку, — фыркнула девица и вышла к раковине с зеркалом.       — …И короче, сегодня поставлю подпись и наконец-то, он будет моим. Совсем-совсем, представляешь?.. Я так ждал! — Хай щебечет коноплянкой на рассвете. Энжел пропустил добрую часть рассказа, но подавился вдохом, когда до разума дошёл смысл сказанного. Сам от себя не ожидая, паук вцепился руками в плечи коллеги.       — Ты продаёшь душу? Да? — торопливо спрашивает Даст, глядит бешено, дышит быстро, нервно кусает губу и ловит вопросительный недоумённый взгляд.       — Ой-й, — отмахнулся юноша напротив. — Большое ли дело? Пф, ты вон как взлетел после контракта, чем я хуже?       — Эй-эй-эй, кисунь, притормози. Ты чувствуешь что-нибудь? На самом деле? — интересуется Даст, чувствует, как его слабо потряхивает, но подкатывающий трип тут явно не при чём.       — А? В каком слысле?       — Слушай, ха-ха, я в ваше дерьмо не лезу, но, — Энжел собрался, глубоко вдохнул и сжал губы. — Ты только не не влюбляйся, милый. Слышишь меня? Если эта идея кажется тебе охуенной только потому что бабочки в животе, то вот тебе бесплатный и лучший совет: вызови такси и вали нахуй отсюда.       — Бля, Энжи, — Хай закатил глаза, откинув голову. — Тебя уже так жёстко вштырило? Сам-то себя слышишь? Не надо мне читать морали, оки? У нас всё серьёзно.       — Хай, крошка, — Энжел качнул головой. — У них со всеми серьёзно. Этот козёл уже ссал тебе в уши про вечную любовь? Про то, что ты — единственный, «особенный»? Ха-ха, ты же не думаешь, что это типа… «Замужество»? Понимаешь, во что ввязываешься?       Энжел ощущает тупую нарастающую боль где-то под рёбрами. Почему они так наивны? Неужели индустрия, тот смердящий адский котёл, в котором все они варятся, ничему не учит? Откуда эти песчаные замки?..       — Слушай, а шёл бы ты… — распаляясь начал Хай, но в этот миг к ним вернулась Банни, со смехом обняв товарища, с которым пришла.       — Что я пропустила? — весело интересуется девушка и удивлённо подмечает крайне некомфортную обстановку.       — Да так, — отстранённо хмыкнул Энжел и сделал шаг назад. — Рад за тебя, Хай, — паук заторможено двинулся к двери уборной, цокая по кафелю каблуками, но в шаге обернулся, глянул на двоицу и добавил, — Знаешь, что остаётся в конце? Пустота внутри и разочарование. Ты просто… Постарайся не продешевить, ладно?

Пентаграмм-сити, Наши дни

Башня V 03:41

      Красный дым, летящий по комнате забивается в нос. Энжел блаженно улыбается, плывёт в пространстве, устроившись на бёдрах мотылька. Повело в сторону, пришлось резко упереть нижнюю пару рук в грудь Валентино, чтобы не рухнуть. Даст посмеивается, смотрит в розовый-розовый высокий вращающийся потолок, собирается с мыслями и резко опускает голову вниз, приспускает очки-сердечки, ведёт плечами и склоняется ближе к Валу:       — Что скажешь, папочка? Мне идёт? — интересуется, поглаживая верхней парой ладоней грудь мотылька. — А где шляпа? Хочу шляпу!       — Детка, я бы сказал, если бы, м-м-м… Если бы хоть что-то видел, — подмечает Валентино лениво, натужно щурится, смешно морщит лицо. — Ты определённо самое симпатичное розовое пятно в этой комнате, — лукаво ухмыляется, неторопливо выпускает струю дыма, щурится, поглаживает Энжела по бёдрам, зарывается в мех подушечками пальцев. Даст нелепо возвращает очки на их законное место.       — А сейчас? — спрашивает дурашливо.       — Мне кажется, это какая-то неправильная стратегия, Энжи, — прыснул Валентино, расплываясь в улыбке.       — Чё? А-а-а, теперь они на тебе, — паук глупо смеётся, валится на мотылька, улыбается. Мозг превращён в жидкое, бесполезное. Энжел чувствует звук на вкус. Энжел чувствует счастье. Такое простое, неподдельное, такое острое. Хорошо. Вот сейчас — очень хорошо.       — Вал-Вал-Вал, — приподняв лицо, он легко тычет пальцем в нос мотылька. — Это был такой охуенный вечер. Мне давно не было та-а-ак классно, — Даст мажет по щеке поцелуем и чувствует, как прохладные пальцы хозяина гладят по спине.       — Ну, детка, тебя никто и никогда не выгонял. Сам знаешь, у тебя есть место, где тебя всегда ждут, — гипнотически воркует Вал, приподнимает за лицо, выпускает очередную красную струю, щурится, словно под кожу проникает этим своим пылающим взглядом огромных алых глаз. — Энжи? Поиграли и хватит, не думаешь? — ласково вопрошает Валентино. — Возвращайся домой. Всё будет по-другому. Я так соскучился по тебе, малыш.       — Правда соскучился? — игриво спрашивает Даст, отстраняется, целует ладонь в середину и вновь хихикает. — Правда-правда?       — Энжи, ну брось. Никто не сумеет позаботиться о тебе так, как я. Кому и что ты пытаешься доказать, котёнок? У нас случаются маленькие глупые ссоры, но они бывают у всех. Я знаю, что тухнуть на обочине жизни это не про тебя, — слова текут в уши липкой густой патокой, забиваются в голову. Вмиг внутри похолодело. Кто из них паук на самом деле?.. — Можешь не говорить, что новые друзья понимают тебя лучше. Мы оба знаем, что это не так. Энжи, мне больно смотреть, как моя звёздочка просирает свой талант, свой блеск в унылой дыре с горсткой неудачников.       — М-м-м, ты такой милый, — Энжел сполз под руку мотыльку, забился под одеяло, умастив голову на его плече. — Но грехи сами себя не замолят, mio core. Очень хочется на рай посмотреть, хотя бы одним глазком, — мурлычет и отстраняется, нелепо поднимается с кровати и принимается искать свою одежду по полу.       — Энжел, ты действительно собираешься куда-то в таком состоянии? — Вал приподнялся, ухмыляясь попыткам Даста втиснуть ноги в трусы.       — Мамочка будет ругаться, — флиртливо отвечает Даст. — Если я пропущу утреннюю молитву. О, она такая душная, когда отчитывает меня, и еще делает такое грустное лицо, как щеночек. Надо ехать. Да-да-да. Надо.       — Детка, ну хватит тебе капризничать, возвращайся в постель. Утром позавтракаем, придёшь в себя, я сам вызову машинку, и поедешь, — лениво тянет Вал, закуривая по новой.       — Утро-утро-утро… О, нужно ещё…       — Энжел, — по спине пробежала волна мурашек. Стоя спиной к Валентино, паук окаменел, ощущая на себе взгляд. Даже в том состоянии, в котором Даст находится сейчас, он знает, что нужно сделать.       — С другой стороны, сейчас наверняка жуткие пробки, — развернувшись к мотыльку, демон шатко вернулся к кровати, юркнул под одеяло, пристроился рядом с Валом. — Дай мне немного времени на подумать, хорошо, mio core? — нежно вопрошает Энжел, осторожно касается губами плеча, шеи. Пристраивается ближе.       В комнате повисла натянутая тишина. Последняя алая струя растворилась в воздухе. Даст ощутил, как его обняли цепкие холодные руки и застыл ягнёнком перед бойней. Сердце, запущенное резким выбросом адреналина не желало успокаиваться. Энжел тупо пялится в стену перед собой, подбирает ладони к груди, нервно и быстро перебирает пальцы меж собой, ковыряет нежную кожицу вокруг ногтей.       Зачем он затеял всю эту кутерьму? На кой чёрт? Почему вообще решил попытаться?.. Ему хорошо здесь и только здесь. В ласковой клетке трипа. С этим омерзительным существом, которое, однако… Действительно может позаботиться. Может это единственно-правильный виток для мистера Даста? Вал — мразь, жестокий ублюдок, сраный психопат, хозяин. Вал — ха-ха — может прикончить в любой момент. Зато Энжелу больше не придётся играть роль монастырского послушника. Не нужно будет врать друзьям. Проблем в отеле явно станет меньше. Стоит лишь вернуться сюда, в эту золотую клетку, и все будут в плюсе. Может, чёртов олень прав?       Зачем это всё?       В тотальном молчании клубок мыслей закручивается, чувство безопасности балансирует, дрожит на острие ножа. Энжел закрывает глаза, хочет поскорее уснуть. Тело делается совсем ватным.       В нос бьёт солёное, пряное, морское. Где-то вдалеке заходятся шумными перекличками чайки. Открыв глаза, Энтони смотрит в потолок допотопного маленького аборигенского домика. Резко вдыхает полной грудью, садится в постели и рассматривает свои красивые человеческие руки, пальцы на ногах и понимает — вот оно. До слуха доносится тихая нежная мелодия маленькой гавайской гитары. Парень вскочил, одёрнул растянутую футболку и нервно двинулся в маленькое узкое пространство коридора. Шаг за шагом — всё быстрее. Расстояние не сокращается. Хочется разреветься от обиды и щекочущего в груди отчаяния. Энтони видит вдалеке яркий свет, сочащийся сквозь дверной проём, этот свет окружает силуэт, примостившийся на пороге.

Ну, здравствуй.

      Глаза наполняются слезами, щиплет. Хочется крикнуть, хочется бешено звать, кричать, но буквы не складываются в такое важное слово родного имени. Юноша беззастенчиво хнычет, срывается на бег, и вот наконец, коридор резко сжимается, как гармошка. Энтони тормозит, замирает в трёх шагах, переводит дыхание и закрывает лицо дрожащими руками, вслушивается в незамысловатые аккорды укулеле, пронзающие до глубины души. Так… Больно? Он умеет извлечь музыку из всего, что попадает в руки, даже из этой игрушечной гитарки.       — Amore, — выдыхает Энтони, неуверенно сокращает дистанцию, беспомощно валится на пол. Ноги не слушаются. Юноша доползает, ощущает запах и цепляется в ляписную рубашку на спине, жалко подтягивается, скользя босыми ступнями по деревянному полу. Наконец, оказавшись близко-близко — обнимает под рёбра, прижимается к горячему, жгучему телу Везувия, трётся щекой в лопатку. Стиснув зубы до боли, Энтони давит рыдание, застрявшее в горле и шипит:       — Уёбок. Чёртов уёбок! — замолкает. Тёплый ветер сушит влажные светлые ресницы. Юноша прижимается всем лицом к плечу мужчины. Секунды текут сквозь сознание. Сколько времени на этот раз? Энтони глотает воздух, дышит этим человеком и тихо-тихо шепчет:       — Te amo… Amo solo te, — судорожно тычется носом в основанию шеи, в мелкие каштаново-рыжие кудряшки на линии роста волос. Боже-боже-боже! Он пахнет так правильно. Родное, знакомое, щемящее — оно пронзает словно острый гарпун, оно ранит. Энтони сжимает ладони на цветастой рубахе, дрожит и не может отстраниться ни на дюйм.       Как сложно до него добраться. Как сильно нужно упороться, чтобы на краткий миг, на считанные минуты ощутить его рядом снова, ещё один разочек. Как этого мало. Всегда.       — Получается, не любишь больше, mon ange? — едко, ехидно спрашивает Везувий, и музыка смолкает. Горячие сухие руки накрывают пальцы Энтони, и от этого прикосновения по шее больно щиплют мурашки. — Хо-хо, а сколько слов было сказано, банши!       — Блять, заткнись. Я не смогу. Я не выдержу. Я… Только так я могу… Ты не имеешь права меня осуждать! Всё случилось из-за тебя, pizzo di merda! — Пряча лицо в его спине, Энтони жмурит глаза, не хочет разговаривать, хочет слушать его, вдыхать его, чувствовать. — Остался только пепел. Ты, я, мы — всё. Знаешь, ха-ха, я смирился.       Энтони расцепляет ладони, медленно разворачивается, прижимается спиной к спине, обнимает колени, откидывает голову назад и упивается моментом, старается зафиксировать в воспалённом разжиженном мозге.       — Деточка, ну полно. Я знаю, когда ты лжёшь, не надо этого, — мурчит голос позади. Энтони ощущает, как вибрация произносимых слов заполняет всё существо. — Ты не «смирился», ты мстишь, банши. Бессмысленно, беспощадно, и вопрос лишь в том: кому именно?       — А ты просто образ, созданный моим подсознанием, окей? Не порть момент, старый пердун.       — Тем хуже, — укулеле запела. Её звуки обволакивают, межатся с шумом морского прибоя, с пением птиц, и Энтони улыбается, молчит, блаженно впитывает сладкую грёзу. — Помнишь Гонолулу?       — Мы шесть часов добирались в эту сраную глушь пешком, чтобы эстетично покурить один раз. А потом неделю жили, как обезьяны. Забудешь такое.       — О, деточка! Вообще-то, это была твоя блестящая идея, — пропел голос в тон музыке. — Помнишь почему?       — Нет, — раздражённо фыркает Энтони. — Не было такого.              — Тебе очень хотелось при свете дня пройтись у кромки океана, держась за руки. И при том остаться в живых, — смеётся, брякает по струнам. Энтони улыбается, не может сдержаться. — Где сумасбродный мальчишка, променявший пятизвёздочный отель на убогую лачугу у края света в погоне за своей очаровательной хотелкой? Где мой Энтони?       — Он давно сдох и сгнил, amore. Мертвеца не вернёшь, — кусает губы, впивается короткими ногтями в ладони и злобно фыркает. — И вообще, какого хрена ты мне наваливаешь? Я тут пытаюсь наслаждаться моментом, — порывисто складывает руки на груди. — Он пытался. Ты знаешь, что пытался.       — Вспомни то обещание, mon ange и скажи: не любишь больше?       — Я, — Энтони подавился вздохом. Вопрос репризой ударяется о барабанные перепонки, становится всепоглощающим, бьётся о черепную коробку шустрым мячиком для пинг-понга, заполняет пространство. Нежная мелодия искажается, становится невыносимой какофонией звуков. Опора позади исчезает. Энтони и пискнуть не успел — стал падать. Вниз-вниз-вниз.

Не любишь?

Больше нет?

Ты обещал.

Помнишь, что обещал?

Лжец-лжец-лжец-лжец-лжец-лжец-лжец-лжец-лжец-лжец-лжец-лжец-лжец-лжец-лжец-лжец-лжец-лжец-лжец

      — Ты больше не любишь, Энтони?       Распахнув глаза, испугался собственного сбитого дыхания. Холодное тело позади, жесткие неприятные объятия, острое желание выблевать желудок, легкие и печень. Энжел чувствует, как его колотит и собирает в кулак всю волю, всё самообладание для того, чтобы очень аккуратно и медленно выползти из кровати. Даст спешно двинулся в маленькую ванную комнату, упёрся руками в раковину. Со стены злобно скалится зеркало, но сил посмотреть на отражение в нём не нашлось. Выкрутив кран, паук жадно припал к нему, глотая мерзкую тёплую воду с привкусом серы.       Совладав с собой, Энжел очень тихо оделся, глянул в телефон. Времени — семь утра. Зарядка почти на нуле. Нужно поспешить. Незаметной тенью Энжел выскользнул из апартаментов Валентино — к лестнице для персонала и долго спускался вниз, минуя пролёт за пролётом. Вырвался в холодное пространства оживающего города и рухнул на ступеньки крыльца, приводя дыхание в порядок.       Что было в том сне? Разум услужливо подсовывает звук голоса, запах, медь волос. Энжел опять не смог рассмотреть лица. В дрожащих руках сверкает экран телефона. Даст нервно вызывает такси, ждёт, забивается в машину и лишь там позволяет себе раскиснуть, вжавшись всем телом в дверцу и окно. Мыслей нет, сейчас демон находится в той стадии, когда отхода ещё не догнали, но и всепоглощающее беззаботное счастье отступило. Он чувствует себя никак.       Это ощущение сопровождает в дороге, на лестнице, в лобби отеля. Первые гости-жаворонки уже потихоньку выбирались из своих номеров и подходили к расписанию. Энжел шёл по длинной ковровой дорожке, будто по коридору позора — растрёпанный, с потёкшим лицом, ватный, заторможенный.       — Пинки, блять, — сквозь толщу воды до него доносится знакомый недовольный голос. Справа прихватили, внизу маякнуло злое, встревоженное лицо Хаска. — Дьявол! Откуда ты высрался? Что за… Энжел? — кот с лёгкостью сложил два и два. — Ты сорвался, да? — мрачно спрашивает Хаск, но его тон не вызывает должных эмоций.       — Отъебись, — дёрнув локтем, Даст оттолкнул от себя товарища, ухватился ладонью за перила парадной лестницы и поплёлся по ней вверх. Паук добрался до лифта, ткнул в кнопочку с цифрой шесть и инертно вывалился в коридор, добравшись до нужного этажа.       Закрывает глаза и стоит на пороге радио-демона. Набирает в грудь воздуха и слабо стучит в дверь. Энжел не сразу понял, что ему открыли. Опустив голову, он пусто улыбается, опирается ладонью о косяк и выдыхает:       — Привет-привет. Я… Пришёл, — единственное, что вылетает из его рта.       — Хо-хо, честно говоря, я был уверен, что этого не произойдёт, — омерзительно-бодро пропел Аластор в ответ. — Входите, милочка, входите.       Волоча за собой тяжёлые ноги, Энжел медленно зашёл в апартаменты демона, натужно стараясь фокусировать взгляд на красном силуэте, что влёк за собой. Двое входят в молчаливый мрачный лес, простирающийся вглубь комнаты. Под ногами шелестит трава, похрустывают ветки. Вокруг нестерпимо тихо, всё ощущается медленным, слишком-слишком-слишком медленным. Даст обхватывает ладони ладонями, нервно почесывается, выкручивает пальцы, кусает губы изнутри. Хочется заорать. Хочется велеть сраному ублюдку поторопиться.       Он не может. Нет-нет-нет. Он не выдержит. Да похуй! Какая разница, давай разворачивайся и проваливай отсюда. У тебя же осталось немного порошка. На одну дозу хватит. Хватит ровно для того, чтобы пролежать этот день в кровати, сгорая от стыда. Как же ты обосрался! Сколько из гостей Чарли увидели тебя внизу? А Хаск? О, этот котёнок так переживает, разве он заслужил той блядской грубости, с которой ты на него гаркнул? Нет, конечно. Но это ты как-нибудь переживёшь. Да. Просто разворачивайся и убегай.       — Итак, — мерзкий фонящий радио-голос разрывает пространство. Чаща. Непроглядная, гнетущая. Деревья уродливыми змеями выгибаются, тянут лапища. А что если радио-демон наебывает? Может, он решил отомстить за проигрыш и заманил сюда, нашел лазейку в уговоре? Энжел ощущает, как его дыхание ускоряется, паника накатывает, обволакивает липко, влажно, холодно. — Сюда, милочка, — Аластор щелкнул пальцами, неестественно выгнул шею, по-звериному накренив голову набок и ладонью провел по массивной рукояти больничной койки, возникшей с ним рядом. Так странно, спустя столько лет увидеть столь древнее изваяние. Из другой жизни. Даже здесь, в больнице, куда он как-то загремел с передозом, кровати выглядели поболе соответствующими времени.       — Мистер клубничка, это ведь не какая-нибудь грязная игра из потайных уголков твоих сексуальных фантазий? — выдавив из себя очередную остроту, Энжел приближается на ватных ногах. В желудке сворачивается комок. Его вот-вот вырвет.       — Мистер Даст, душечка, вас никто не держит, помните об этом? Хо-хо, даю последний шанс образумиться. Помните, что вам придётся пройти через ад, — как зло, как жаждуще мерцают эти оленьи глаза. Рога раздаются до ширины плеч, вид радио-демона приобретает всё более мрачные, острые угловатые формы. Он предвкушает. Энжел знает — Аластор получит своё удовольствие, этого не избежать.       — Оh, mamma mia! — раздражённо выплёвывает паук, удивительно резво приближается к кровати и садится на нее, откидывается на верхнюю пару рук и закатывает глаза. — Давай же, красавчик, приступай. Я весь в твоём распоряжении, — мурлычет Даст, коснувшись колена демона носиком сапога. Лишь сейчас он подумал о том, что лучше было бы сменить одежду. Это хорошее платье. Счастливое. Его будет очень жаль.       — Очароватенльно, — бодро подмечает Аластор хлопает в ладони, предметы вокруг материализуются сами собой, и это ощущается странно. Будто Энжел всё еще не отошел от трипа. Железный стол, стойка капельницы, страшные мелкие скляночки и… Одежда? Даст безразлично глянул на себя и обнаружил уродливую голубую больничную рубаху.       — Ручки, дружочек, — пропел Ал, прихватил одну из кистей и аккуратно затянул на ней ремень, идущий к основанию кровати. Четыре руки оказались ловко сдавлены кожаными браслетами. Паника нарастает. Энжел старается хотя бы не забыть, как дышать.       — А эти? — третья пара прорвала ткань рубахи, флиртливо помаячила перед лицом радио-демона. — Тоже надо? — усмехается и юрко уворачивается от рук Аластора, выгибая кисти. Даст смеется и всё же позволяет поймать последнюю пару рук, обернуть и их в кожаные оковы. В ладони оленя сверкнуло лезвие опасной бритвы.       Если бы Аластор убил его одним движением это не было бы так мучительно, как ощущение скребущее по нежной чувствительной коже. Радио-демон выверено выбривает место у основания шее, чуть выше ключицы. Энжел чувствует, как плавно и больно пронзает игла катетера. Сквозь белый шум в голове слышит шелест пластыря и закрывает глаза. Аластор что-то делает, шумит склянками, намурлыкивает что-то себе под нос. Энжел чувствует движение жидкости по игле. Она проникает под кожу, в кровь. Хочется дёрнуться.       — Знаете, мистер Даст, я мог бы вколоть и снотворное, — воркует Аластор внезапно оказавшийся слишком близко. Тело бросило в холод. — Но я не окажу вам такой милости, — почти ласково произносит олень и отходит в сторону, неторопливо разворачивается. За его спиной по мановению возникает кресло, куда демон неторопливо усаживается, прихватывает толстую книгу прямо из воздуха и устраивается поудобнее, будто в преддверии начала оперы или спектакля.       — Ты так и будешь здесь сидеть? Серьёзно? — скептично, насколько способен сейчас, интересуется Энжел. — Ты же в курсе, что процесс не начнётся так быстро? Если хочешь повеселиться, приходи часиков через семь, когда я обосрусь, обблююсь и буду умолять о смерти, — театрально рассуждает паук, неосознанно жестикулируя сдавленными руками.       — Для меня время пролетит незаметно, о-очень быстро. В отличие от вас, дорогуша, — продолжает дразниться Аластор. — О, знаете, что интересно на самом деле? Вы упомянули, помнится, что проходили сей процесс после смерти, верно? Позволю себе заметить: мы всё же, ха-ха, в аду. Так вот, как вы думаете, будет ли это хуже, стандартного абстинентного синдрома?       — Ам… Стараюсь об этом вообще нихуя не думать, — едко выплюнул Энжел и замолчал, откинувшись головой на неудобную подушку, он смотрит во мрак потолка, или неба, или что там себе выдумал хозяин комнаты. Созерцая тонкие макушки деревьев, царапающие непроглядную черноту, Даст не может поверить, что пошел на это. Неужели один приход, одна глупая грёза действительно толкнула в объятия маньяка? Какой бред.       Нужно попробовать поспать, пока это возможно. Энжел закрыл глаза, затих, стараясь выровнять дыхание. Пока ничего не происходит. Надо лечь набок. Точно надо, чтобы не проглотить язык.       Паук начал слышать тиканье часов. Как много времени прошло? Заложило нос. Энжел шмыгает посекундно, пока не чувствует тотальной заложенности. Очень хочется высморкаться, но просить об этом как-то совсем унизительно. В горле стоит комок. На каждый часовой тик, левый глаз делает свой собственный «тик». Нагнетает, но межится с апатией и нарастающей тревогой. Кто-то смотрит из-за деревьев. Демон слабо ворочает шеей в безуспешной попытке поймать силуэты, наблюдающие, злорадствующие, скалящиеся из темноты. Опасность. Опасность-опасность-опасность.       Интересно, если Энжел попросит остановить это всё прямо сейчас, его послушают или нет? Ох, они даже не обговорили стоп-слово! Паук неловко пытается перелечь в более удобную позу, ёрзает свободными ногами, сам не замечает, как тихое мычание, невольные болезненные полу-звуки начинают прорываться наружу. Нужно сказать, попросить, чтобы надзиратель убрал незримых наблюдателей. Невыносимо. Почему они так смотрят?       Ни одна поза не удобна. Энжел чувствует боль. Терпимая, тупая, но нарастающая. Ремни впиваются в кожу при натяжении. Хочется избавиться от них. Сколько-то времени на беспомощные попытки свернуться в бараний рог, лишь бы лежать было удобнее. Нужно встать. Нужно избавиться от наблюдателей. Нужно… В туалет.       Стало ломить кости. Бах! Удар кузнеца тяжёлым молотом по всему телу разом. Энжел — гниющая рот, и зубы в нём болят. Крутит желудок. Даст нервно вращает запястьями, возится, шумно пыхтит. Как долго это продолжается? Три часа? Четыре? Целую вечность.       — Как вам первый час, милочка? — радио-демон тенью возник сбоку, в его руках стеклом блеснул шприц. Аластор ещё что-то подкалывает в катетер, ловит мутный взгляд разноцветных глаз и улыбается. — У-у-у, выглядите не фонтан.       — Пошёл нахуй, — шипит Даст сквозь зубы и вяло крутит шеей, дёргает плечом, стоило демону отодвинуть шприц. Аластор оскалился, обнажил чёрные дёсна, посмотрев на него снизу вверх, Энжел застыл, задавил крик в груди. Вид радио-демона приводит в ужас. — Отойди. Блять! Отойди от меня! — сорвался, задёргался. Кровать зашлась грохотом в истеричном припадке.       Энжел выгибается в спине до хруста и орёт от боли: тело приведённое в движение отреагировало мгновенно. Суставы завращались в пазах, позвонки, будто карточный домик, рассыпаются по постели. Похуй на гордость, на наблюдателей — терпеть невозможно. Энжел пинает воздух, вьётся змеёй на раскалённой сковороде. От боли затошнило. Даст с трудом свесил голову с койки вниз и выблевал остатки выпитого алкоголя. В висках забухало. В глазах поплыло. Попытка вернуться в прежнее положение оказалась безуспешной. Тело обмякло, оватилось, отказалось функционировать. Глаза печёт от слёз, лицо горит, во рту жгучее кислое омерзительное. Энжел жалко скулит.       Аластор не двинулся с места, разглядывая жалкое существо, зажатое в тисках ремней. Ему больно. Это только начало. Радио-демон испытывает удовольствие, торжество справедливости, триумф. Как жаль, что принцесса сойдет с ума, если услышит знакомый голос в эфире. Очень жаль. Сегодняшнее шоу вышло бы образцовым. О, радио-демон ещё и непременно окажется крайним, вновь виноватым во всех смертных грехах.       Как мог он думать о каких-то смешных увечьях?.. Тогда, в вечер шахматной партии, как мог забыть о таком варианте? Он даже не требует особых усилий, никаких лишних телодвижений. Организм наркомана — вот самый страшный его палач.       Пожалуй, следует проявить немного учтивости. Аластор приподнимает обвисшее тело, возвращает на кровать, с интересом смотрит в пустые влажные глаза, слышит, как сбивается дыхание. Нелепое чучело свело судорогой, оно резко подалось вперёд, натужно попыталось выкорчевать руки из кожаных браслетов, завыло на вдохе и обмякло, зашлось быстром дыхании. Радио-демон довольно цокнул языком. Какая чудная идея: не дать ни снотворного, ни обезболивающего! Ал бегло глянул на катетер и вернулся на место наблюдателя.       Оно заслужило это. Оно не продержится и трёх суток после. Демон открывает отложенную книгу, бежит по строчкам взглядом и блаженно прикрывает глаза от болезненного мычания. Оно не понимает, во что ввязалось. Аластор хорошо знает, как боль влияет не только на физическое здоровье, но на голову, на процессы, происходящие там. Избавиться от глупого уговора будет даже слишком просто. О, радио-демон слишком ценит своё время, чтобы распыляться на детские сказки.       Тогда зачем согласился?       Сознание едко поддевает, демон раздражённо прижимает к голове уши, брезгливо глядит на своего гостя, облизывает губы, скалится. Разумеется, для того, чтобы это недоразумение оставило его в покое. И, пожалуй, эгоистичного желания развлечься ради. Потешить нежное эго всегда приятно.       Что отведено мертвецам? Что остаётся, когда одно лишь существование преподаёт самый жестокий урок? Когда трезвость ума и рассудка становится самой извращённой карой господней? Бороться со скукой — всепожирающей, бескрайней. Она — тварь без лица, облачённая в кожаный плащ, воняющая смрадом топей, звонко лающая, держащая в руке мокрый кнут. Она бьёт наотмашь, оставляет гниющие незаживающие рубцы. Аластор есть пустота. Густой, никогда не застывающий гудрон: что бы ни падало в чёрную жижу — не произойдёт ни-че-го. Аластор есть вечно голодный монстр, поглощающий события, знакомства, один театральный спектакль за другим. Аластор — пожирающее отчаяние, страх, боль и страдания чудовище, не знающее сытости. Чудовище, одетое строгим ошейником.       Аластор жаждет свободы и крови. Образ, отведённый ему в игре хозяина, лицемерного благодетеля — цирковое шоу, лишённое шарма. Как долго всё это продлится? К чему терпеть? Почему бы не позволить своей душе прекратить изнуряющее существование? Что мешает радио-демону прямо сейчас отдать контроль мрачному древнему божеству внутри? Пускай устроит пир. Кровавую баню. Настоящую мясорубку. Как приятно, должно быть, войти в апартаменты принцессы и ее спутницы, разорвать их двоих, спящих и сожрать то, что останется. Кинуть светловолосую милую головку к ногам венценосного папаши и принять прекрасную, самую сладкую смерть, о какой можно лишь мечтать?       Ответ туп и прагматичен: страх и эгоизм — идиотский инстинкт самосохранения. Аластор слишком любит себя для того, чтобы вот так взять и перестать быть. Но терпения всё меньше.       Размышления прервал надсадный вой, трепет койки и звук рвущихся ремней. Радио-демон успел среагировать до того, как его гость повалился в прелую влажную траву. Чёрные щупальца обхватывают, необычайно сильное сейчас, длинное тело, Аластор ловит бешеный взгляд разноцветных глаз, видит кровавую пену, скопившуюся у губ и поднимается. Грубость никого не красит. В конце-концов, он пообещал мистеру Дасту, что поможет пройти через ломку. Должно быть, паук прокусил щёку или язык. Должно быть, приближается к тому тонкому моменту, когда ради дозы, готов на всё. Возможно, стоит ввести немного седатива? Не хотелось бы лишний раз дёргаться.       — Ч-ш-ш, голубчик, тише, — мягко увещевает радио-демон. Щупальца втиснули собой тело паука в койку. Глаза гостя бешено бегают, он дрыгается, пытается вырваться, хрипло дышит и орёт от своих же телодвижений. Задыхается, рвётся, выгинается. Аластор не может сдержать улыбки, короткого смешка. Прихватывает шприц, одну из скляночек, набирает немного жидкости. Вдруг слышит булькающие звуки и резко дёргается в сторону. Розовый мех подбородка и залило кисло пахнущей густой рвотой. Радио-демон брезгливо приподнимает Даста, не давая тому захлебнуться, наклоняет его голову вбок. Гостя тошнит и трясёт, он задушено подвывает, поскуливает, всё еще пытается вывернуться из захвата гудроновых щупалец. Приходится приложить немного усилий, чтобы не дать пауку освободиться. Уложив его, Аластор с очевидным отвращением промакивает платком рот и шею, подносит шприц к катетеру и вводит малую дозу снотворного и следом, сменив шприц — такое же смешное количество обезбола. Издевательский акт милосердия. Ал чуть-чуть колдует, поправляя порванные ремни и возвращается к своему креслу.       — Хватит! Господи, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, — голос прорезался внезапно, минуты через четыре. Аластор оторвался от книги, оскалился. — Я не могу! Нет, хватит! — срываясь на крик, оно посекундно хватает ртом воздух, ворочает головой. — Убей меня! Блять, давай, убей меня сейчас! Ну же, чертов ублюдок, я знаю, что ты можешь! — ярость агонии прорывается наружу. Аластор подпирает ладонью подбородок, довольно щурится, глядя, как сильно Даст раз за разом бьётся головой о подушку.       — Сраный урод! Блять! Пожалуйста! — продолжает оно, и заходится в надсадном жалобном рыдании, шумно дёргает руками, сотрясая кровать и протяжно, громко орёт в потолок.       — Дорогуша, я итак был слишком любезен, — нараспев мурлычет Аластор. Он не уверен до конца, слышат ли его, понимают ли, но это неважно. Радио-демон ощущает, как приятное тепло разливается в груди, как затягивается кровоточащая дыра внутри. Пускай, ненадолго, но как же приятно. Аластор чувствует себя живым-живым.       У него давно не было гостей. Весьма затруднительно незаметно отлучиться и покуролесить, будучи на посту надзирателя-воспитателя, но как же хочется. Пустота порою колется, режется, болезненно грызётся. Кровожадное божество требует жертв. Так всегда было. Но по правде сказать, при жизни оно было не столь прожорливым. Этого чувства не дано познать никому. Попросту не дано понять, что значит быть хищником, нуждающемся в охоте, как в воздухе. После смерти кровопролитие сделалось единственной самоцелью. Пусть… И не сразу.       Аластор раздражённо хмыкнул, сморщил лицо, споткнувшись о мерзкую мысль. Ткнулся в книгу, заскользил по строчкам глазами, не понимая смысла. Он гонит от себя воспоминания. Слишком яркие, слишком чёткие. Заныло в груди, в том месте, где когда-то билось сердце. Демон медленно поднял голову, впился в агонично дрыгающийся силуэт на койке и стиснул зубы.       Будем честны, дружище, за последнюю неделю, в отношении жалкой букашки ты как-то слишком быстро перешёл от брезгливого безразличия к острой неприязни, практически чистой, кристальной ненависти. Не кажется?       Кажется. Не потому ли, что есть что-то в этом нелепом чудовище? Что-то, напоминающее о нём? Аластор закрыл глаза, потянул носом. Глупо и больно, не так ли? Спустя столько лет, ощущать всё, как тогда, верно? Предатель. Чёртов предатель.       Радио-демон ненавидит наркоманов. Ненавидит светлые волосы цветом в пшеницу, смуглую кожу, режущую по живому зелень глаз — всё. Как мечтал бы он вытравить, выжечь, вырвать, забыть.       Немедля захотелось встать напротив изголовья кровати, сжать в ладони гвоздодёр и прикончить своей рукой. Размозжить голову, переломать кости, рвать зубами в клочья — уничтожить гостя. Чёртов уговор. Ничего. Ничего страшного. Стоит мистеру Дасту сделать один шажок к пропасти снова — он окажется здесь вновь, беззащитный, слабый и жалкий. Вот тогда Аластор поохотится. Сожрёт заживо. Будет отрывать кусок за куском не торопясь. Разве будет плохо? Меньше головной боли для Чарли, меньше шума и беспокойств — одни плюсы.       Каков он здесь? Похож ли он на человека? Так ли он прекрасен, как тогда, на земле? Похожий на Мадонну с младенцем? Белокурый и смуглый, с этой его режущей зеленью глаз? Такой ли он, каким о нём мечтал Аластор?       Кажется обезбол перестаёт действовать. Бессознательная агония возобновилась, Аластор всматривается в гостя, ощущает острый запах рвоты и мочи. Слышит отзвуки сбивающегося по новой дыхания, ловит новую череду яростных попыток выкрутиться из оков. Как смешно оно стонет, как пронзительно кричит. Радио-демон не торопится очистить паука, хотя и может это сделать.       Даже если он похож на Мадонну, смуглый, белокурый, с волосами цвета пшеницы и пронзительными зелёными глазами, что с того? Они вряд ли когда-нибудь встретятся снова.       Его ангел, божий агнец, голубка, безумная банши. Его Энтони.       Серую кожу шеи болезненно прижгло, Аластор аккуратно запустил ладонь под пиджак, скользнул по подкладке к внутреннему карману и вынул аккуртно сложенный платок, развернул и впился взглядом в тонкую золотую цепочку, в крупное распятие Христа. Прикоснись к нему — боль пронзит и душу, и тело. Отправляясь в ад после суда, грешник может забрать всего одну вещь, бывшую с ним при смерти, как мрачное напоминание о бездарно прожитой жизни. Аластор помнит, хохот своего адвоката, когда, еще будучи в своем лучшем человеческом обличии, мистер Мур взял крестик и мгновенно обжёгся.       Воспоминания ядовито пронзают разум сетью паутины. Как бы хотел радио-демон впасть в безумие, довести душу до тотальной эрозии и наконец сладостно забыться. Глупо было бы предположить, что он не пытался, но — нет. Даже спустя столько лет — тридцать пять процентов. Чертовски мало.       Аластор хотел бы разделить вечность в преисподней с ним, как они и мечтали.       Сжав в ладони распятие, он хватает воздух сквозь зубы, бешено скалится и опасно прижимает к голове уши, впивается взглядом в чрезмерно шумного гостя. Спешно спрятав крест, демон зло сверкнул глазами. Давно следовало бы избавиться от этой золотой дряни. Демон взглянул на паука и вдруг заметил, как тот слабо подергивается, запрокинув голову.       — Ч-черт, — поднявшись, он приблизился и с отвращением просунул пальцы в рот. Даст едва не задохнулся завалившимся языком. Ал укладывает его голову набок опять и слышит хриплое дыхание. Сил на яростное сопротивление всё меньше.       — Пожалуйста, — сипло прохныкало оно. — Пожалуйста. Убей. Пожалуйста! — клянчит и ловит очередную судорогу, но Аластор уверенно давит на грудь, не давая подняться. Теперь это даётся гораздо легче. Радио-демон привычно улыбается и вытирает ладонь о голубую больничную рубаху.       О нет, милочка, не всё так быстро. Придётся терпеть.       Энжел не чувствует времени. Не чувствует сознания. Он очень чётко чувствует лишь тело: грызущееся, требующее. Ему кажется, будто кости оживают, в каждой из них развивается тысяча голодных зубастых ртов, и они грызут себя, грызут друг друга. Это не зубная боль, это не огнестрел, не ножом на живую. Тело буквально пожирает само себя. Под кожей копошатся клубки червей, зарождаются всё новые и новые личинки, они двигаются, они вгрызаются своими маленькими пастями в мышцы и жрут-жрут-жрут.       Тело чувствует жар, холод, тело выделяет омерзительные жидкости бесконтрольно, беспрерывно, и это сводит с ума. Звуки вокруг — нестерпимо громкие, слабый свет, проникающий в мрачную чащу причиняет глазам невыносимую боль, всё чешется. Он хочет дозу. Хочет занюхнуть, уколоться, закинуться таблетками, вдохнуть яд Валентино. Он хочет вырваться, хочет разодрать кожу, выбраться из неё, стесать мышцы. Энжел впивается пальцами в ладони, заламывает их. Когти раздирают кожу вокруг. Руки уже выглядят, как уродливое кровавое месиво.       Хочется спать. Глаза смыкаются, но сразу открываются сами собой. Он болен. Как же сильно он болен.       Блевать уже нечем, но болезненные спазмы вынуждают раз за разом извергать острую кислую желчь. И запах. Энжел чувствует собственный омерзительный запах — диарея, которую невозможно сдержать. О каком стыде и унижении идёт речь, если всё, о чём паук может думать, о чем он может просить — смерть. Избавление. Что-нибудь, лишь бы не чувствовать ничего, лишь бы закончилось поскорее.       Погружаясь всё глубже в мрачный беспощадный трип, Энжел ощущает, как выворачивает спину. Позвоночник растёт. Да-да-да, Энжел уверен в том, что позвоночник становится длиннее и вертит головой. Вот, уже прорастает сквозь череп. Паук слышит хруст собственных костей и истошно орёт от страха. Ещё немного, и это прорвётся сквозь черепную коробку, пронзит мозг, выдавит глаза.       Запахло плесенью и мертвечиной. Он умер? Если да, то почему до сих пор ощущает, как черви обгладывают кости? Тело не подчиняется. Оно не двигается, и Энжел ощущает шевеление под кожей, слышит тихое чавканье. Он гниёт, разлагается в луже собственной рвоты и дерьма.       Он… Открывает глаза и слышит звук печатной машинки. Шумно, со свистом втягивает воздух. Тело отзывается слабой тупой болью. Запах… Нет? Что-то во рту. Выплюнуть не получается. Хочется кашлять и высморкаться. И перевернуться на другой бок. Не выходит ничего. Слабость — такая сильная, не получается ничерта. Тело пробивает слабой дрожью. Знобит. Энжел ощущает, что чем-то укрыт. Собрав в кулак все усилия, он громко мычит, пару раз стукается головой о подушку. Машинка смолкла. Громогласно зашелестели кусты где-то в отдалении.       Улыбающаяся рожа радио-демона напугала, но дёрнуться сил не было.       — О, милочка, выглядите ужасно, — продекламировал Аластор. Штука во рту исчезла. — Уж простите, дружочек, но вы несколько раз намеревались отойти в мир иной, давились и захлебывались, мне пришлось принять меры, — вещает демон, не вызывая ничего, кроме волны агрессии и раздражения.       — Дай воды, — совладав с сухим языком, просипел Даст и резко зашипел, дёрнул головой, когда в глаз ударил столб света. — Сука! Блять, не трогай меня! Дай воды, — выплёвывает паук, обессиленно роняет голову набок, быстро отмаргивается.       — Рефлексы приходят в норму, — игнорируя просьбу, констатирует Аластор. — Что ж, поздравляю, дорогуша. Вы почти в лиге трезвых благочестивых граждан этого города, — издеваясь, воркует радио-демон. Около рта Энжела появляется фарфоровая чашка, и паук жадно припадает к ней, глотает воду и снова роняет голову, ничего не отвечает, смыкает веки. Он спал? Нет ведь? Сколько времени прошло?       Спать хочется зверски. Паук чувствует себя так, словно его очень остро накрыло волной какой-нибудь мерзкой вирусной болячки. По крайней мере, именно так они ощущались там, наверху, когда он был жив. Голова — булатная, тело слабое и вялое. Всё ломит, каждую мышцу в теле неприятно тянет.       — Вам стоит выпить это, дружочек, — буднично бодро произносит голос радио-демона рядом, и Энжел видит над собой еще одну фарфоровую чашечку, похожую на предыдущую.       — Что это? Оно воняет, — брезгливо произносит Энжел и чувствует, что руки вдруг становятся свободными.       — О, милочка, не хуже чем вы в недалёком прошлом, — скалится Ал, подходит к кровати и методично сгибает руки паука в локтях, ноги в коленях. Затем берет большую бутылку прозрачной жидкости и ставит на ногу капельницы. — Травяной чай, если вам угодно. — Я ведь сказал, что помогу пройти через это унизительное предприятие и слов на ветер не бросаю. Пейте.       Энжел медленно поднимается в постели, опирается на все свои руки, чтобы удержаться в вертикальном положении, прихватывает чашку, но не успевает сделать и пары глотков — фарфор выскальзывает из слабых пальцев. Аластор успел среагировать, и жидкость зависла в воздухе, вернулась в чашку, Даст придерживает ее около рта и морщится, пьёт. Такое омерзительное на вкус, будто больница. Энжел не любит больницы.       — Ручку, дружочек, — в ладони Ала вновь сверкнуло лезвие опасной бритвы. Он выверено сбривает густой мех в сгибе локтя, прощупывает вены и вводит еще один катетер, крепит его и подводит иглу капельницы, подкручивает колёсико — раствор закапал.       — Ты чё типа был врачом при жизни? — интересуется Энжел, откинувшись назад на постель.       — Хо-хо, — Аластор сверкнул глазами. — А вот это не ваше собачье дело, милочка, — улыбнувшись, выплёвывает демон, вновь возится около стола, возвращается, колет что-то в катетер на шее.       Энжел охренел от боли, но визг сдержал. Довольно терпимо. В сравнении с тем, что было — всё терпимо.       — Витамины и физраствор для восстановления водно-солевого баланса, — поясняет Ал, и чашка растворяется в воздухе поблёскивающей пылью. — Хм, полагаю, пара часов, и вы можете быть свободны. Если что-то потревожит, позовите, — его силуэт исчез в кустах вновь. Энжел ощущает себя странно. Сейчас, когда сознание постепенно отходит от пережитого ужаса, он чувствует это неприятное ощущение — сосёт под ложечкой. Нужно попытаться поспать. Чёрт, ещё эти проплешины! Что он будет с ними делать? Оденется в бадлон? Вот уж умора. Интересно, как долго это всё будет зарастать? И как там Наггетс? А что сказать остальным о долгом отсутствии? Нужно извиниться перед Хаском. Хотя, зачем? Этот говнюк сам полез на рожон. Нечего было соваться, куда не просили.       Энжел почти заплакал. Хор в голове. Один из всадников апокалипсиса трезвой жизни. Вот, от чего хочется сбежать больше всего. Всегда. Господи, как он мог согласиться? Ладно, наркота, но алкоголь? Ты совсем ебанулся! Это ведь тотальный пиздец. Неужели, когда он окончательно протрезвеет вернётся ещё один всадник — тревога? А что делать на работе? Как быть с Валентино? Это. Просто. Катастрофа.       Энжел и употребляя, с трудом выносил свою жизнь. Как же трудно будет удержаться от суицида теперь. Радует одно — тишина вокруг. Лишь тихий рокот печатной машинки где-то за кустами. Пока он не раздражает. Даст уже жалеет обо всём произошедшем в последнюю неделю. Только он с его тупой башкой мог вляпаться в такое первосортное дерьмище. Ну, что сказать? Дуракам везет.       Сна не было. Или казалось, что не было? Энжел чувствовал, что очень медленно моргает. Порой, открывая глаза, он видел или слышал присутствие хозяина апартаментов неподалёку. Но ощущения отдыха не было. Лишь боли в теле всё уходили и уходили. Медленно, неприятно. Голова раскалывалась.       — Мистер Даст? — в очередной раз слышится голос Аластора. — Можете встать?       Энжел открывает глаза снова, приподнимается на локте, шмыгает носом, тяжело выдыхает через рот и пытается подвигать конечностями. Боли совсем ушли. Это немного удивило. Энжел сел и свесил ноги. Пощупал землю подошвами сапог и поднялся, ощутил, что плотно стоит, но первый шаг дался с трудом, дальше пошло проще.       — Чудно! — радио-демон присел на подлокотник кресла неподалку и уложил ладони на колене. — Что ж, дружочек, ваш испытательный срок начинается… Сейчас. И если через семь дней, вы каким-то чудом окажетесь все также трезвы, мы обсудим ваше сентиментальное «желание», — заключив в кавычки пальцев последнее слово, Аластор чуть прищурился.       — Иди нахуй, — тут же, сходу слетело с губ Энжела. — Верни мои шмотки, — просит он. — И даже не надейся, что сможешь отмазаться от исполнения своей части сделки, ублюдок, — куда-то делся весь флирт в голосе, вся истома ушла. Осознав это, Энжел прикусил губу.       — Посмотрим, милочка. Посмотрим, — едко отзеркалил олень, дико мерцая своими огромными глазами.

      Это будет очень тяжёлая неделя.