Метаболизм

На обед подавали крольчатину. Анариетта выбрала ее сама и удивилась, когда в столовую внесли супницу, от которой исходил хорошо знакомый аромат. История с загадочным рагу началась, если вдаваться в подробности, когда Анариетта добралась до дворцовых апартаментов Фрингильи. По задумке та воспользовалась бы порталом, незаметно поместила брошь Сианны в ту же шкатулку, откуда взяла, и спасла двор от скандала или переворота. План надежный как повисский компас, но чем ближе становились покои Фрингильи, тем больше Анариетту потряхивало. Десять лет она притворялась, будто никогда не любила сестру. Сначала — потому что слепо доверилась наставлениям Арториуса, советника князя, взрослого. Потом, когда Анариетта сама стала взрослой, ей открылось тупое, как ржавый меч, обстоятельство. Сианна была первоочередной наследницей, изгнание которой вполне можно было расценить как преступление. И если страдания тринадцатилетней Анариетты по ней еще воспринимались всего лишь девчачьей тоской по сестре, то сентиментальность княгини Анны Генриетты прямо намекала на заговор и возможность отречения. По крайней мере, в глазах министров и придворных, всегда готовых донести вести до императора. Поэтому никто не должен был узнать, что княгиня брала брошь сестры, которую никогда не любила и теперь совершенно не помнила. Особенно если эта брошь побывала у могилы человека, который Сианну изгнал. Анариетта едва не бегом преодолевала коридоры и лестницы, обдумывая, повторяя про себя, что скажет Фрингилья, но Фрингильи в апартаментах не оказалось. Вместо нее Анариетту встретили графиня аеп Кленвог и мать. Первая — кареглазая брюнетка с осанкой холодного оружия; Анариетта видела в ее лице топорную прямоту, с которой графиня следовала нильфгаардским представлениям о морали и помыкала коронованной подопечной. Рядом с ней княгиня-мать выглядела скульптурой из Dol Blathanna. Высокая, светловолосая, вся изящная и мягкая, с филигранной дамской застенчивостью в голубых глазах. В общем, графиня аеп Кленвог и княгиня-мать различались по всем параметрам, кроме одного: несмотря на скромное происхождение, они вышли за очень влиятельных мужчин. Обе сделали книксен почти в унисон, а когда подняли на Анариетту глаза — от той вдруг отступило всякое волнение. Кровь от ее лица отступила тоже. — Ее светлость ищут госпожу Виго? — проговорила графиня Кленвог с вежливой улыбкой. — Боюсь, чародейка занята личными делами, как мы с княгиней Жанной сами только что выяснили. — Какая жалость. — Анариетта расправила плечи. — Мы желали убедиться, что госпожа Виго примет участие в обеде, который надеялись провести в полном кругу семьи в час памяти о нашем дражайшем отце. Пауза. — Разумеется. Я сейчас же распоряжусь, чтобы ее разыскали. Насколько мне известно, она вернулась во дворец вместе с остальными — стало быть, задачей это будет нетрудной. — Графиня, сюриндентантка княгини туссентской, кивнула с непоколебимой преданностью своим обязанностям. И посмотрела на Анариетту как на нашкодившего щенка, прежде чем добавила: — Конечно, если госпожа Виго не применила свои знаменитые магические способности, чтобы переместиться незамеченной. — Конечно. Благодарю, мадам. И Анариетта вышла. Когда-то сестра научила ее нильфгаардскому мату, но, как и сестру, Анариетта его совершенно не помнила. Она двинулась к своим апартаментам, перебирая в уме, кто еще мог узнать о манипуляциях с Сердцем, и как эти люди относились лично к ней, к почившему князю и к изгнанию Сианны. В будуаре Анариетту встретили те две фрейлины, что сопровождали ее в садах — они о чем-то щебетали, но при виде княгини тут же замолкли, чтобы со всей ответственностью помочь со сменой платья. Тут до Анариетты дошло, что одно неосторожное предложение отделяло маленькую опасную тайну от сплетни, распирающей всю столицу. Сердце Туссента пришлось незаметно спрятать от фрейлин, а потом перепрятать еще раз — в ящик с важнейшими документами в кабинете, под замок. После этого в кабинет попал камергер, такой взъерошенный, будто принес весть о спустившемся с гор Амелл драконе. Но случилось нечто куда страшнее: княгиня отошла от распорядка дня и пожаловала в кабинет позже положенного. С приходом камергера на ее столе тут же появилась брошюра со списком блюд; Анариетта бездумно подчеркнула то, за что сразу зацепился взгляд, и выгнала управленца так громко, что в другом конце коридора некий посол развернулся на пятках и зашагал прочь. Так в ее меню на обед появилось рагу из кролика. И оппозиция. Анариетта, неспособная усидеть на месте когда нервничает, поднялась из-за стола красного дуба и начала кружить по зерриканскому ковру. За Фрингильей уже послали, но ее не нашли бы до конца обеда — после него подруги планировали целебные для Анариетты винно-карточные мероприятия, а свое личное время чародейка оберегала как шеф разведки. Вместо нее княгиня потребовала парламентского секретаря. Где-то в архивах, она знала, должен лежать протокол заседания Совета от 28 ноября 1257 года — дня, когда было решено изгнать Сианну. Покойный князь приказал уничтожить все документы, указывающие, что опальная княжна когда-либо существовала, но его хтоническое начинание Damnatio memoriae тихо скончалось в зубах государственной бюрократии. Кроме того, некоторые парламентарии и придворные Сианне все-таки сочувствовали и со времен начала нильфгаардской аннексии прекрасно умели действовать исподтишка. Нужный Анариетте протокол содержал мнение всех министров почти не изменившегося Совета и не содержал сведения о лишении Сильвии Анны титула, потому что этого лишения так и не произошло. Фрингилья советовала не лезть в парламентские архивы, чтобы не вызывать напряжения раньше времени, но Фрингильи рядом не было, чтобы отговорить Анариетту в этот раз. Та лихорадочно соображала, что еще могла бы сделать. От стука собственных каблуков уже побаливала голова, когда к нему добавился еще один, вежливый, почти напуганный. Снова обошлось без драконов. — Господин первый министр просит аудиенции, ваша светлость. На целое мгновение на лицах камергера и княгини застыло идентичное выражение, после чего Анна Генриетта вздохнула и махнула рукой. — Ведите. Когда господин министр вошел в кабинет, Анариетта уже сидела за столом живым памятником монаршей власти: прямой ледовитый взгляд, безупречная осанка, тончайше выверенная строгость в лице. Совсем не связанная с тем, что после ношения тяжелой короны затекла шея и теперь постоянно хотелось ее размять, чего Анариетта в чужом присутствии сделать не могла. — Добрый день, ваша светлость, — с порога поклонился министр. Это был мужчина больше чем вдвое старше княгини, полноватый, но с острыми чертами лица и очень живыми маленькими глазами. Анариетту в нем раздражало то, что она считала нерешительностью, и несуразная бородка с усами, но в целом министр Моннар пользовался уважением и репутацией надежного и уравновешенного государственника. Если отец и смог чему-то научить Анариетту, то тому, что именно с такими людьми нужно всегда оставаться настороже. — Добрый, господин министр. Что привело вас сегодня? Он прошел вперед, но не сел по другую сторону стола, а остался стоять. Серый зимний свет наполнял комнату дорогого дерева и шелковых обоев, и министр в зеленой мантии с виноградными лозами выглядел как герой с картин, которые местные художники бесперебойно предлагали во дворец. — Утреннее происшествие в городе, мадам. Видите ли, это выражение любви народа вдохновило Совет на решение проблемы, которая занимала нас уже долгое время. — И что же это за проблема, решение которой вас так своевременно настигло? Моннар едва заметно усмехнулся в усы. — Позвольте, мадам. Что есть лучшее учебное заведение не магических искусств? — Университет Лан Эксетера. — Расположенный в Ковире, — кивнул министр. — А чародеев, смею предположить, лучше всего готовят в Имперской Магической Академии, которая воспитала двух известных мастеров под одной фамилией? — Насколько могу судить. — Анариетта нетерпеливо повела острым носиком немного вверх. — К чему вы клоните? — К тому, что сегодняшняя молодежь не раздумывая отвечает, будто поступать нужно в Императорскую академию в Нильфгаарде. Товары поставлять выгоднее на юг. А нильфгаардская речь, удачно ввернутая в разговор, звучит изысканнее какого-то там всеобщего языка. — Не преувеличиваете ли вы, господин министр? Мы не сидим в своих апартаментах как кукла в коконе, не далее как вчера лично общались с представителями торговой гильдии, до этого принимали владельца хозяйства Базан, не говоря уже о тех, кто регулярно посещает балы. Особой симпатии к нашим южным соседям не наблюдалось. — При всем уважении, любовь вашей светлости к родине широко известна, и нетрудно догадаться о мнении княгини Туссента о… симпатии к южным соседям. Моннар выдержал паузу, проверяя реакцию Анны Генриетты. Та косо смотрела на своего первого министра, старше нее более чем вдвое, и недоверчиво хмурила аккуратные брови. Тем не менее, что-то в ее поведении воодушевило Моннара на продолжение: — На прошлой неделе я имел удовольствие лично познакомиться с неким писателем, который посетил бал здесь, во дворце. Его последняя работа — увлекательнейший труд, который, я уверен, основательно повлияет на развитие науки и останется в истории как одно из лучших произведений Туссента. Ваша светлость наверняка осведомлены, на каком языке этот труд написан. Анариетта подумала, что красавица Вивьен де Табрис с удовольствием прочитала бы его в оригинале, и недовольно вздохнула. — Святой Лебеда, прошло ведь всего двадцать шесть лет. Неужели этого достаточно? При том, что они только сидели себе по ту сторону гор и ждали, пересчитывая наши налоги? Моннар ничего не сказал — слишком опасно. Любая лишняя мысль, вложенная в голову Анариетты, могла запустить колесо ассоциаций и привести в исходную точку, и тогда княгиня начала бы задавать неудобные вопросы. Выдержав молчание, такое же затяжное, как сквозняк в деревянных окнах, Моннар наконец получил желаемое: — Так что вы предлагаете, господин министр? — В Цинтре полным ходом идет реставрация столичного университета. Не более чем через год он откроет двери молодым, умным, амбициозным мужчинам и женщинам. Спустя пять лет эти люди будут видными учеными, коммерсантами, возможно даже политиками с интересными связями. — Моннар сделал паузу, как будто ожидал, что княгиня в уме нарисует картину завидного человеческого ресурса. Анариетта только приподняла бровь в ожидании, и министр тут же продолжил: — Я поговорил с казначеем — корона может позволить себе… поспособствовать работам по восстановлению университета. Говорят, ректор недополучает финансирование от императора по причинам, о которых я не берусь судить. — Назовите сумму, — резковато проговорила Анариетта, начавшая уставать. — До конца дня подадим ее в документе на подпись, ваша светлость. Однако я хотел бы выяснить… — Не отправлюсь ли я в соседнее княжество, чтобы цинтрийцы могли лицезреть добрую меценатку и близкую подругу покойной королевы, а потом назвали в честь меня корпус, фонд или дисциплину? Хорошо, я это сделаю. Что-то еще? Он улыбнулся. — На начало февраля ректор назначил празднование двухсотлетия заведения. Если ваша милость желают посетить его, что было бы весьма уместно, Совет сейчас же начнет подготовку. Анариетта раскрыла было рот, чтобы дать согласие и наконец выпроводить занудного министра, но тут у нее заболела рука. Ныло в запястье, там, куда не так давно впилось Сердце Туссента в цепких пальцах Вивьен де Табрис — той Вивьен, которая на первых порах смотрела на Анариетту как на ласку в голубятне. От мысли об этом в голове княгини завертелось колесо ассоциаций, и та окинула Моннара стальным взглядом. — Ссылаете нас, господин первый министр? — Мадам, как бы я посмел даже подумать о таком? — чуть удивленно, но все так же вкрадчиво поинтересовался тот. — И за что? — Действительно — за что? Вы ничего не хотите нам сообщить? — Ваша светлость, прошу прощения, но я совершенно не понимаю, о чем речь. Он оставался спокойным — таким спокойным, что Анариетте стало слегка не по себе. Она резко встала, сбросив с плеч напряжение, и подошла; планировала сделать это медленно, чтобы с каждым глухим ударом каблука вызывать все больше сомнений, но получилось как всегда. Помог рост и богатый блеск на золотом перстне-королевской печати. — Благодарим за вашу работу — мы находим идею спонсирования цинтрийского университета хорошим начинанием, в связи с чем ждем бумаг в озвученный вами срок. Что до личного визита — мы непременно обсудим его с графиней аеп Кленвог, чтобы понять, как он соотносится с остальными планами. Донесите до Совета, что ответ они получат не далее чем завтра. На жухлом лице министра мелькнуло недовольство, после чего тот снова поклонился. — Благодарю, ваша светлость. Когда за Моннаром закрылась дверь, Анариетта наконец размяла шею и посмотрела на ящик стола, где лежало Сердце Туссента. О котором господин первый министр не мог не знать. Ровно час спустя в столовую внесли супницу, от которой исходил запах дичи с землянистыми и сладковатыми нотами томленых овощей и приправ. Медленно, если не торжественно, слуги двигались под рассказ Раймунда о недавней охоте. Наискосок от него, посреди комично длинного стола, каждому слову внимала княгиня-мать. За ее спиной потрескивал огонь в аккомпанемент неловкости, с которой вдова правителя изображала интерес к свойствам мяса напуганного и спокойного зверя и лучшим способам обескровливания и свежевания. Ну а на другом конце стола восседала великая княгиня туссентская, гоняющая вино по стенкам кубка. Анариетта видела, как недовольно Раймунд поглядывал на нее; никак свое внимание не выказывала, после чего безучастно слушала кровавые и точные подробности того, как загоняется олень или кабан. Тогда Раймунд снова смотрел на жену, видел пространное выражение лица, приправлял рассказ еще более мерзкими попытками привлечь внимание, и все начиналось заново. Циклично. Как маленькая багровая волна, снова и снова накрывающая свой след на серебре. Подобные ритуалы начинались всякий раз, когда Анариетта с Раймундом оставались в одной комнате больше чем на разговор о погоде. В начале их отношений, когда рядом всегда находился отец-князь, обмены взглядами напоминали игру. Статный нильфгаардец, свежее лицо при дворе, выглядел так, будто много лет назад лихого разбойника причесали, надушили и усадили за аристократский стол, и с тех пор герой легенд просто в одолжение соблюдал правила. Он одним только неуловимым выражением лица мог показать, что думает об окружающем фарсе. О марионеточной точности слуг и вон о тех благородных дамах, которые держите спину прямо, княжна и не стоит молодой наследнице покидать дворец без сопровождения. Что Раймунд думал о самой Анариетте, он тоже умел показать без лишних слов. Как достойная соперница, она всегда парировала, не упуская ни одну возможность. Послеживала за живой мимикой или за тем, как ловко двигались длинные пальцы; при желании — безошибочно вовремя принимала безразличный вид. Потом, она знала, Раймунд рассказывал бы об учебе в академии: занимательных предметах, солидарности обреченных перед экзаменами, близости секса, пьяных выходок и приключений — только протяни руку или сделай (неверный) шаг. Анариетта, каждый шаг которой документировали для анналов туссентской истории, рассказы бывшего студента обожала. Как и байки Раймунда о нильфгаардской Военной академии, в которую он перевелся на втором курсе. Упоминаниям о том, как строили и заставляли выполнять глупые поручения молодых мужчин в форме, Анариетта вздыхала с сочувствием, но не очень искренним. Она все понимала, не без участия Арториуса и Фрингильи — те знали, как преподнести княжне разные внешнеполитические новости, — но ее все устраивало. Приятное с полезным. Приятное, правда, быстро закончилось: аккурат когда Анариетта узнала про измены. Она сделала глоток вина и отставила кубок, подпуская к себе лакеев с супницей. Раймунд опрокинул на них взгляд, расплавленный чем-то погорячее красного столового; Анариетта отметила про себя, что ревность из-за утреннего представления на улицах муженька так и не отпустило. К счастью, в столице наверняка находилась какая-нибудь романтично настроенная барышня, глубоко почитающая монархию, что обязательно князя приободрило бы. Куда больше Анариетту занимала возникшая перед ней тарелка с рагу и мысли о том, чего ждать из-за истории с Сердцем Туссента. Лакеи двинулись к Раймунду, но их прервал грохот дверей. В комнату влетел слуга; оступился, замер, поклонился всем присутствующим и продолжил путь. Бледный, как белка зимой, и такой же дерганный, он вручил Раймунду сложенный вдвое кусок бумаги. Потом оглянулся, встретился глазами с Анной Генриеттой и застыл. Анариетта всякое видела на лицах подданых, заметивших ее, но еще никогда — такой страх. — Вот это да, — хохотнул Раймунд, прочитав содержимое записки. — А я и не думал, дорогая, что тебя так увлекает поэзия. Трещал огонь, бил в стекла ветер, где-то в мебели скребся вредитель. Все присутствующие смотрели на Анариетту — та только приподняла бровь, постучала ноготочками по кубку и решила выпить. Стукнув серебряной ножкой о стол, кивнула: — Поэзию я, к своему разочарованию, действительно понимаю с трудом. Но талант творцов восхищает меня не менее, чем любого другого человека, у которого есть сердце. — А. — Раймунд продолжал улыбаться своей неизменной кривой ухмылкой, которая теперь выглядела неестественной и слегка пугающей. Вероятно, из-за того, как заметно под черным воротом покраснела шея с набухшей веной. — Ну конечно. Не сомневаюсь. У этого твоего… — Раймунд заглянул в записку, — Юлиана Панкраца сердце должно быть убедительных размеров. Анариетта брезгливо поморщилась. — Какой… неудивительный интерес с твоей стороны. — Ты посмотри. Даже не отрицаешь. — Отрицаю что? Невеселый смех оттолкнулся от холодных дворцовых стен. Княгиня-мать, которая совсем недавно выслушивала про вспарывание глоток животным, потянулась к своему кубку и вцепилась в него так, что в звенящей тишине послышался скрип кожи о металл. Рядом должны были сидеть Арториус и Фрингилья, но оба отсутствовали; о них Анариетта подумала, когда ощутила, как быстро билось ее сердце. Раймунд повернулся к слуге и поводил перед его носом листом бумаги: — Ты читал? — Н-нет, ваша светлость. — А я вижу, что читал. Но справедливости ради, давай придем к общему знаменателю. — Князь поднялся, схватил юношу за плечи и вынудил его смотреть прямо в записку. — Давай. Смотри. Читай. Не трудись изобразить удивление — если кто-то один из местного комарья знает, чем моя женушка занята в мое отсутствие, все остальные тоже должны знать. Верно говорю? Мальчишка успел с немой мольбой посмотреть на Анариетту, но та твердо решила, что не будет вступаться за предателя раньше времени. «Не оценил мою доброту, — думала она, рассматривая бледную фигурку в камзоле не по плечу, — давай подождем, пока перепугаешься до полусмерти. Может, хоть так проникнешься верностью и расскажешь, кто тебя подослал». — Что мы имеем в сухом остатке? — продолжал Раймунд тихо и размеренно, так, что голос уверенно наполнял столовую и сдавливал все, до чего мог добраться. — Я помог свергнуть Узурпатора, которого вы все тут ненавидите за то, что прибрал вас к рукам Нильфгаарда. Помог занять трон императору, который приходится местной принцесске кузеном. Подставлял шею, чтобы этого императора в первый же год не сожрала знать, распробовавшая переворот. И все — чтобы получить… Туссент. Туссент! Настолько оторванный от мира, что вы тут даже представить не можете, насколько эта клякса на карте незначительна. Вид Анариетты стал таким, что любой другой житель княжества оставил бы попытки помолиться высшим силам и принял страшную судьбу со смирением первой горстки земли, летящей на гроб. Но Раймунд только дернул уголком губ по направлению к проступившей на лбу вене. — А местная принцесска, которая в жизни не думала ни над чем усерднее, чем над выбором платья, и из продолговатых предметов умеет обращаться совсем не с мечом, да и то неважно, — эта коронованная двадцатилетняя девка думает, что она тут главная! — Еще слово, Раймунд, и я… — И ты что? Еще больше рогов мне наставишь? Бигля на меня натравишь? — он рассмеялся, а потом встряхнул лакея и захватил его шею в локте. — Но с этой-то все ясно. Ты мне скажи — что ты подумал, когда прочитал? Что даже Анариетта, из всей знати тут, может меня унижать? Или что у кого-то здесь хватит ума мною помыкать, как цепным псом? А?! Крик оттолкнулся от стен, а потом все случилось предельно быстро. Что-то сверкнуло в руке Раймунда, вой надорвал слух. Анариетта, непонятно как оказавшаяся на ногах в шаге от стола, смотрела, как медленно проворачивается нож под грудью лакея. Кровь прыскала на рукав с невыносимым чавканьем, черный дублет князя влажно поблескивал в омертвевшем свете. Мальчишка пыталась о чем-то просить. Красное и черное тягуче вываливалось из его рта, серели скривленные губы. Анариетта не могла видеть его глаз, но каким-то образом она знала, куда он смотрел — на ту, кто могла его спасти, но выбрала промолчать. Вой сменился хрипом, и она вздрогнула. В животном порыве метнулась вперед и за предплечье оттащила мать. С первым ударом каблука все взбесилось и понесло, Раймунд ухватился за рукоять двумя руками и потянул вниз. Тело лакея сопротивлялось мгновение или два, а потом раскроилось, как тушка олененка под медвежьим когтем. Анариетта отвернулась. Услышала, как что-то влажно шмякнулось, и сглотнула свой обед обратно, чтобы ее не вывернуло на мраморный пол. За спиной распахнулись двери, и княгиня-мать от неожиданности пискнула. Камергер уже начал было озвучивать предлог, по которому прибежал на крик, но поперхнулся. А затем вздохнул: «Святой Лебеда…» Клацнул отпущенный на пол нож, и Раймунд пьяно фыркнул. Сверкнул почерневшими голодными глазами и залихватски развел руками: — Вот видишь, жена? Я еще защищаю твою драную честь. Анариетта оглянулась, увидела пять бледных бесправных лиц и выпалила до того, как Раймунд решил перерезать оставшихся слуг-свидетелей: — Нет ничего позорнее брака с тобой, Раймунд. Когда он двинулся на нее, она уже выталкивала мать из столовой. Супница грохнула о пол где-то возле двери, в прихожей Анариетта услышала уговоры камергера и звук удара. Останавливаться и проверять, в чем дело, она не стала — влетела в свои покои и хлопнула дверью. Нашла ключ и закрылась на замок. Тут же громыхнуло так, что эхо петель заиграло в воздухе. — Анариетта! — нечеловечески прорычал Раймунд. Анариетта медленно отступала, пока не почувствовала за спиной стену. Вот-вот должны были грянуть стражники — еще чуть-чуть, совсем немного… — Ну красотка, а! Думаешь, ты так кому-то поможешь? От последующего смеха стало меньше воздуха в комнате. Дышать стало невыносимо, но Анариетта не знала, куда еще могла сбежать. — Или ты возомнила, что я о тебя руки марать захочу? Оскорбиться она не успела — тут же вздрогнула от нового удара. Посмотрела на мать, замершую в другом углу комнаты, и увидела в ее глазах ответ на неозвученный вопрос. — Эй ты! — продолжал Раймунд, ничуть не убавив голоса. Таким тоном он обращался только к дворцовым слугам. — Найди моего секретаря. Скажи, что нам нужно найти поэтишку, виконта, который здесь останавливался до декабря. Скажи, что эта дрянь оскорбила мою жену и сбежала — пусть его найдут, пусть хоть с того света мне его приволокут, но с рук это ему не сойдет. — Нет, — выдохнула Анариетта. Какая-то мысль беспомощно забилась в ее голове, гул и удары отдали в виски; еще чуть-чуть — и перед покрасневшим взглядом сложится силуэт. Черты лица. — Пусть передаст капитану и казначею, что любой гвардеец или странствующий рыцарь, если хоть сколько-нибудь любит нашу досточтимую княгиню, притащит мне ублюдка. Необязательно целым, но обязательно живым. Познакомим эту крысу с сородичами. — Нет! — крикнула Анариетта. Путь лежал один: вон из комнаты, к глазам или шее Раймунда, или вслед за слугой. Только увидеть его лицо — и он не посмеет. — Пошел! — гавкнул Раймунд и засмеялся. Анариетта схватилась за ручку двери, вслепую нашарила ключ. Как если бы накаченный честью и жаждой подвигов рыцарь уже караулил Юлиана в зале, где известный бард давал музыкальный вечер. Сердце билось так, будто месть за ее светлость княгиню вот-вот вгрызлась бы в нее саму. — Что ты делаешь?! — Тонкие женские руки схватила ее за запястье и за плечо, потянули от двери. — Он же этого и добивается! Анариетта вдруг оказалась посреди комнаты, задыхаясь. Ей тринадцать, и она хочет выть и грызть и драть ногтями, холодным отблеском сверкают латы, в десятке шагов стынет бессердечное изваяние, о которого хоть сбей в кровь кулаки, а на полпути к нему — она, высокая и мягкая и не больше чем в трауре. «Она ваша дочь!» — свербит в горле, но не выдается даже писк, в легких плещется непонимание и возмущение и страх, потому что Анариетта — тоже их дочь, и одну из них они уже отправили в никуда. — Не трогай меня, — тихо проговорила княгиня Анна Генриетта. За дубовой дверью Раймунд обещал, что заставит ее съесть сердце любовника при всем дворе, но Анариетта слышала только набор звуков с каким-то неважным значением. Княгиня-мать не сводила с нее потемневших глаз — обе не двигались в оцепенении, теперь одного роста и с очевидной семейной схожестью в лицах. Анариетта чувствовала, что вот-вот услышит слова, к которым была совершенно не готова, к которым не могла подготовиться и потому бежала от них последние десять лет. Но вместо них прогремела сталь и удар о пол. Анариетта уставилась на дверь, вдруг вернувшись в реальность, к едва выносимому давлению изнутри и дрожи рук. Воздух сгустился, утяжеляя движения. Медленно подойдя, Анариетта положила ладонь на ручку двери и прислушалась. И дернулась всем телом, когда кто-то крикнул: — Зовите чародеев! Лекарей! Князю плохо! В этот раз никто не помешал открыть замок и выскочить в коридор. Раймунд лежал у стены, в груде доспех возле поломанной стойки, и смотрел в потолок со своей неизменной кривой усмешкой. Вокруг него уже вилась прислуга вместе с гвардейцами, в коридоре по обе стороны столпились придворные. Среди них Анариетта сразу узнала своего камергера, прижимающего к лицу сверток полотенца, мрачную графиню аеп Кленвог, парламентского секретаря. За спиной светски-драматично вздохнула мать. — Что с ним? — сказала Анариетта и сама удивилась, как ровно прозвучал ее голос. Лязгнули наплечники гвардейца. — Похоже на инсульт, ваша светлость. Она кивнула. Приказала ослабить дублет Раймунда и уложить его на бок, найти для него подушку. Отправила пажей в библиотеку и лабораторию, где скорее всего нашелся бы Арториус или даже Фрингилья. Приподняла подбородок, расправила плечи и потребовала, чтобы все разошлись. И только когда последняя лишняя фигура скрылась за поворотом — запрокинула голову и вздохнула, чувствуя, как обратно проваливается горечь слез. Никто из придворных не мог увидеть, что княгиня плачет. Тем более — когда кто-то из них предал ее в стенах собственного дома.