Вне истины и морали КПСС

      Я сидел подальше от всех, на выпирающем сосновом корне, образующим нечто, отдалённо напоминающее скамейку, и лениво разглядывал пейзаж перед собой. По бокам тянулись к небу всё те же знакомые величавые сосны, а между ними изредка мелькали берёзки, и все склонялись, казалось, прямо над моей головой, образуя растительный купол и скрывая меня от солнца тенью. А передо мной цвела активная жизнь: чуть ниже по склону начинался песчаный пляж, на котором на расстеленных пледах весело галдела часть ребят, ждущая разрешения поплавать. И все из самых разных отрядов: от малышей-октябрят до старших пионеров. Другие – кажется, ребята третьего – купались и резвились в чуть зеленеющей у берега воде, рядом с невысоким рогозом. А кто из них плавал получше – в удивительно чистой, лазурной, которая была подальше, но всё ещё не за ограждением. Солнце весь день жарило ужасно. Я неприятно пропотел и сидел красный, как помидор. Моё лицо жутко краснело постоянно: когда я особо весело смеюсь, когда набегался и вымотался на физкультуре, когда мне неловко или слишком жарко. Вот и сейчас так произошло. А на воде, так спокойно и лениво колышущейся в этой суете, легко играли пёстрые блики. Я смотрел на неё и думал, как же хочется окунуться и наконец почувствовать свежесть.       Я ругал себя, что не послушал Виктора Павловича и чересчур фундаментально твёрдо решил, что сегодня купаться не буду. С утра, правда, я действительно так думал, потому что настроение у меня было совсем упадническое. А Виктор Павлович всё говорил: «Возьми ты плавки на всякий случай. Найдёшь, где переодеться, если что. А вдруг захочешь окунуться? Не понадобятся – и ладно. Не такая уж тяжёлая ноша». Конечно я упёрто отказался, потому что был уверен, что умнее всех и лучше знаю, чего захочу. Но увы. Единственное, что радовало – кепку, привезённую отцом из заграничной командировки, догадался взять, а то совсем бы с ума сошёл. Я с завистью посмотрел на купающихся ребят, но понимал, что в своём горе виноват сам. А поплавать-то всё равно хотелось. Лёня тоже был со всеми где-то внизу на пляже и намеревался остудиться. Он-то не дурак, видел, какая жара стоит, и возможность упускать не стал. А мне снова было не с кем даже просто поговорить. И пока думал о своём и витал в облаках, даже не заметил, что ко мне кто-то идёт. Перевёл взгляд с воды на приближающегося, только когда тот был уже совсем близко, и тут же узнал в нём Минхо. Он сразу улыбнулся.       – Жара сумасшедшая. А ты чего тут волком-одиночкой сидишь и не купаешься? – спросил Минхо, присев рядом со мной. Вот как знал – сразу на самое больное. Я только ответить хотел и поделиться проблемой, как вдруг он вскочил и закричал во весь голос: – Саша, Саша, не заплывай так далеко!       Минхо стал взволнованно и упорно следить за ребёнком в речке. Я тоже посмотрел на воду и заметил больно проворного и совсем мелкого мальчишку, отделившегося от остальных и уплывшего дальше всех ребят. Наверное, это и был Саша. Но останавливаться он видимо и не думал и уже стремительно начал перелезать через деревянное ограждение.       – Саша, ты слышишь?! Кузнецов, твою мать, быстро вернулся назад! – совсем злобно рявкнул Минхо. Он выглядел, будто вот-вот взорвётся. Мальчишка обернулся на крик и его глаза мгновенно стали настолько напуганными, что я завидел это издалека. Цепкие ручонки выпустили ограждение, и он поплыл назад к берегу. – Этот Кузнецов, с ним с ума сойдёшь, – недовольно пробурчал Минхо. – Подожди пять минут, я пойду разберусь с ним.       Он тут же начал спускаться к воде, а я так и не успел сказать ни слова. Только и смотрел, как он, шипя от опавших иголок под ногами, сбегал с холма, потом активно подзывал рукой Сашу. А когда мальчишка вышел из воды, еле волоча ноги и виновато опустив голову, Минхо стал что-то суетливо разъяснять. И говорил непрерывно около пяти минут. Да так серьёзно и строго, что мне самому стало неловко, стыдно и даже извиниться захотелось за то, что я не делал. Минхо в целом злым вовсе не казался, даже наоборот, и дети, как я понял, его совершенно не боялись. Но тем не менее справедливо опасались проказничать лишний раз, потому что разгневанным он выглядел весьма угрожающе. Я бы в одиннадцать лет определённо испугался такого вожатого. В итоге, видимо, наконец закончив нравоучительный монолог, Минхо пару раз кивнул и подбородком указал на речку, мол, иди, плавай дальше. Он развернулся и с усталым видом направился обратно ко мне.       – Бесят так иногда, сорванцы, задушил бы, – Минхо с недовольным лицом плюхнулся рядом и снова настойчиво уставился на воду. – Ну говоришь же по сто раз: кто не умеет – плаваем рядом с берегом, за ограждения не заплываем, чересчур бурно не плескаемся. Так нет! Он хотел аж до другого берега реки доплыть и кому-то доказать, мол, не слабак. Я так скоро в дурку поеду, – он упёрся лбом в ладони с тяжёлым вздохом. – Ну что в голове? А если бы что-то случилось? Мне потом родителям труп их ребёнка из лагеря везти?       – Они дети, – пожал плечами я. – У тебя в его возрасте неужто в голове больше было?       – Не помню особо. Но я, нужно сказать, всё детство и подростковые годы очень спокойным и тихим был, поэтому такое бы вряд ли учудил. Так что, если есть те, кто так не делает и могут себя вести нормально, почему я должен спускать это с рук тем, кто творит всякую хрень?       – Справедливо.       – Конечно. Не просто так правила созданы. Тем более они еще не в состоянии здраво оценить свои силы.       – И как ты сейчас такой общительный и открытый, если в детстве был спокойным? – спросил я. Уж Минхо ни за что не показался бы мне тем, кто был тихоней в прошлом.       – Да само как-то вышло. На первом курсе пошёл на волейбол, а там как-то раскрылся в хорошей команде, стал более уверенным… Не знаю, в общем. Сложилось просто.       – Ты волейболом занимаешься?       – Нет. Просто нравится этот вид спорта. Играю, так, знаешь, любительски. Ничего серьезного.       – Интересно, – я улыбнулся.       – Вот так вот бывает. Так я с чего начал-то, – внезапно встрепенулся Минхо. – Ты чего сидишь тут и запекаешься на солнце? Поплавал бы. Жарень такая.       – Да плавки забыл взять, – решил приврать я.       Лгать мне не нравилось никогда, я это не уважал. Но вдруг отчего-то совсем не захотелось говорить позорную, как я ни с того ни с сего решил, правду, заключающуюся лишь в том, что я упёртый баран, вот теперь и пожинал плоды своего упрямства, страдая от жары. Я решил, что это не совсем ложь, а лишь половина правды. Плавки я действительно не взял, только вот наверенно.       – Я плаваю обычно, а сегодня уже не получится. В следующий раз пойду.       – Ну ты смотри. Вода хорошая сейчас, тёплая. Можно и в трусах, в целом.       – А ты сам чего не плаваешь?       – Я пойду ещё. Сейчас Галя отдыхает в воде, а я смотрю за мелкими. Потом поменяемся.       – Я-то думаю, чего ты так упорно в воду смотришь, пока говоришь со мной. До этого зрительный контакт периодически поддерживал хоть как, а тут в одну точку смотришь.       Минхо хмыкнул и всё глядел за ребятами. Я же покосился на него мельком, но обратно взгляд почему-то отводить не стал. А позже и вовсе поймал себя на том, что уже начал откровенно и неприлично пристально глазеть на него. Мне понравилось наблюдать за ним, когда он сосредоточен. Линия челюсти становилась чётче и мужественнее, губы были поджаты в тонкую полоску, а удивительно пышный, по-девичьи изящный веер ресниц чуть подрагивал. И мне моё восхищение его невероятной красотой не казалось чем-то необычным. Я был уверен, что спроси любого здесь, считают ли они Минхо внешне очень привлекательным – все скажут да. Или в ином случае мне бы с сожалением пришлось признаться им, что они не ценители прекрасного. Потому что в моих глазах он был именно прекрасным. Даже словно недосягаемым. Но только мы начинали говорить – это чувство исчезало, и я сразу чётко осознавал, что передо мной самый обычный парень, такой же живой, с такими же проблемами, неудачами и срывами, как у всех. Картину это вовсе не портило, а делало только красивее. Я бы даже расстроился, окажись Минхо манерным и чересчур возвышенным. А так он простой, открытый и яркий, самый обыкновенный вожатый. Но, правда, совершенно необыкновенно красивый.       – Я, вообще-то, – начал Минхо спустя пару минут тишины, – пришёл предложить сегодня на тихом часу в Тарасовку пойти. Нам полчаса туда, полчаса обратно. И времени, значит, полно.       – У нас же всего полтора часа тихий час, – удивился я, уставившись на Минхо. А он всё на воду смотрел, за ребятами следил. – Это получается всего полчаса останется на всё про всё.       – Ага, полчаса! – фыркнул он. – Тебе ж не обязательно вернуться минута в минуту к окончанию. Ну придем к пяти на полдник – ничего страшного. Или и полдник пропустим, а там уже на мероприятия по расписанию.       – Тогда давай конечно, – я обрадовался и довольно улыбнулся.       – Кепку не забудь. Солнце жарит как ненормальное. А я воду возьму, – сказал Минхо и, замолчав на пару секунд, выдал: – У тебя деньги-то есть? Мороженное, например, купить, – и повернулся ко мне. А я вдруг понял, что у меня с собой ни гроша и покупать даже обычное эскимо за одиннадцать копеек мне не на что.       – Нет, – я тут же приуныл, и былая улыбка торопливо сползла с моего лица. – Я никогда не беру деньги в лагерь. Да тут обычно и незачем.       – Ну ладно.       – И что? Не пойдем теперь?       – Почему? Пойдем, конечно. Я заплачу за тебя.       – Я вроде и хочу согласиться, а вроде и неудобно как-то. Ты меня и так всего день знаешь, а ещё платить будешь…       – День, неделя… Мне без разницы, – сказал Минхо и снова уставился на воду. А я на него. Не от удивления из-за его слов, а просто потому что всё взгляд не мог оторвать. – Уж не думаю, что ты вытянешь за этот поход червонец из моего кармана. Много что ли съешь и выпьешь?       – Да нет, немного, – пожал плечами я.       – Ну и всё тогда.       – Когда будет родительский день, могу вернуть. Мама приедет, я скажу ей.       – Да не надо ничего, господи. Сам захотел заплатить, сам заплачу.       Дальше мы сидели и много разговаривали о лагере. Минхо рассказывал бесчисленные истории с первой смены этого года, которая для него, как для вожатого, стала самой первой и соответственно первым ярким опытом. Оказалось интересным послушать о лагерной жизни не от лица ребёнка, узнать некоторые подробности, о которых сам я ни за что бы не догадался. Жизнь вожатого в моих глазах была куда интереснее, хоть и куда тяжелее. Я даже совсем позабыл о своей тоске, что искупаться не могу, и просто наслаждался временем, которое проводил с ним. Компания Минхо мне была приятна, я понял это даже за короткий срок, который мы успели пообщаться сегодня и вчера на площадке и вечером у будки. Просто ощущал, словно по характеру это действительно мой человек. И мысль, что сегодня мой тихий час будет куда насыщеннее, чем у всех ребят, крутилась где-то на задворках сознания и не давала упасть наконец поднявшемуся настроению. Ещё Минхо сказал, что на третью смену не едет – две подряд и без того тяжело, а три он уж точно не выдержит. Я подумал, что, будучи вожатым, тяжело и одну прожить, но говорить это не стал.       – А как к тебе ребята обращаются? У тебя же есть отчество, но в сочетании с корейским именем… – я замялся и неуверенно, не желая его задеть, добавил: – Странно звучит для других, наверное.       – Странно, – согласился Минхо. – Все обычно со удивленным лицом смотрят, когда я говорю фамилию, имя, отчество. Но детей я все равно прошу обращаться именно в полной форме, этикет такой. Субординация, все дела.       – А какое отчество у тебя?       – Юрьевич.       – Минхо Юрьевич, – сказал я и задорно улыбнулся. Всё-таки звучит слегка аляповато, но что уж, у меня у самого не лучше. – А я Игоревич. У корейцев же отчества нет, а мама как в Союз вернулась, так надо ж было документы переоформлять. Она говорила, что чуть с ума не сошла. Это в итоге так затянулось, что она уже папу встретила… и вот.       – Легкомысленно взяли отчество, конечно. Они же тогда, наверное, совсем недолго вместе были.       – Да. Всего месяц, кажется. Это очень легкомысленно, но ей всего двадцать было, поэтому, знаешь, в таком возрасте каждые отношения навсегда, каждая любовь до гроба, каждая утрата – конец света.       – Ты говоришь так, будто самому за сорок, – весело хмыкает Минхо. – Мудрый старец, где борода, книга и очки?       – Может, я просто душой зрелый и взрослый человек, – с напыщенной серьёзностью произнёс я, и Минхо, бегло пройдясь по мне насмешливым взглядом, шутливо улыбнулся. – Не веришь, что ли?       – Верю охотно, товарищ пионер из первого отряда, мудрый не по годам, – сказал он и с кряхтением поднялся на ноги. Я непонимающе свел брови.       – Ты куда?       – Купаться пойду. Третий отряд, выходим из воды! – крикнул он, приставив ко рту ладони на манер громкоговорителя. – Вон, в речку просто, – добавил Минхо и указал ладонью. Куда он показывал, я, правда, толком не понял. – Не туда, где ребята плавают. Там мелко слишком.       – Ну иди.       – Зря ты, кстати, не купаешься. В воде сейчас хорошо, наверное. А то тут духота страшная.       – Да что мне уж теперь, всё равно не взял ничего с собой. Иди давай.       Минхо по-дружески хлопнул меня по плечу и стал спускаться к воде. В этот раз неторопливо, видимо, стараясь быть аккуратнее с иголками под босыми ступнями. Я смотрел ему вслед и не знал, почему не мог оторвать взгляд. Просто хотелось продолжать разглядывать его. Мне это не казалось ни странным, ни удивительным. А потом, подойдя к самой воде, он легким движением стянул футболку, обнажая подтянутую крепкую спину, и я понял, что зачем-то на мгновение задержал дыхание. Сам для себя сделал просто вид, будто ничего такого не случилось, и спокойно продолжил наблюдать за ним. После не заметил, как ушёл куда-то в свои мысли и уже через некоторое окончательно перестал следить за Минхо. Наши ребята заходили искупаться ещё пару раз, и всё происходящее, тянулось возмутительно долго и казалось бесконечной пыткой. Солнце пекло невозможно. А ещё у меня, уставшего сидеть в одной позе на жёстком корне дерева, затекла спина и ноги. Раздражало это невыносимо. А потом, спустя, наверное, часа полтора, когда Ксения Сергеевна наконец сказала всем собираться и строиться, я почувствовал удивительное облечение и радость.

-

      Все мальчики из моей палаты, о чём-то болтая, раздевались и складывали одежду, чтобы лечь в кровать на положенный тихий час. Галдёж стоял сумасшедший, будто в пчелином рое, хотя нас всего двенадцать человек. Один я молча стоял у окна, рядом со своей кроватью и, опёршись о подоконник, разглядывал на солнечной душной улице всё подряд. И думал, что буду говорить остальным, если вдруг спросят, почему ухожу. Признаваться, что я просто откосил от чёткого и не терпящего погрешностей расписания, мне не хотелось. Ребята хоть и вряд ли станут придавать этому особое значение, но кому будет приятно знать, что у вожатых будто бы есть любимчик, которому дают поблажки? Вообще, любимчиком я не был и поблажек мне особо не давали. Только некоторые привилегии, а на сегодня просто повезло, что Минхо смог отпросить меня на один раз. Но впечатление создавалось бы именно такое, будто для вожатых я «особенный». Одному только Лёне я уже успел после обеда рассказать правду, которую он обещал никому не выдавать. Ему я верил. Ко мне вдруг повернулся спящий на соседней кровати Максим – миловидный, щупленький, веснушчатый рыжий мальчишка, который всегда меня забавлял, если честно – и стал смотреть на меня. Я почувствовал это и тоже взглянул на него. Он не смутился вовсе, просто молча пялился на меня пять секунд, держа в руках своих ещё не сложенные шорты, и спросил:       – Чего не переодеваешься? Тихий час через две минуты. Вдруг проверяющие сразу придут. Влетит всем потом мама не горюй.       – Да я уйду сегодня.       – С тихого часа уйдёшь? – удивлённо переспросил Максим.       – Да.       – А чего? Натворил что-то?       – Почему натворил сразу? – весело фыркнул я. – Помочь попросили кое с чем. Я ж один из старших.       – Повезло, – грустно вздохнул он и сел на кровать, разглядывая шорты по-щенячьи грустными глазами. – Я б тоже помогал лучше, чем полтора часа лежать и плевать в потолок. Так ещё и жарко сегодня, и нужно под одеялом париться...       – Пожалуй, – только и успел кивнуть я, как моё внимание тут же привлёк скрип дверных петель.       Установилось странное затишье, и ребята обернулись посмотреть, кто пришёл. Из проёма показался Минхо с той же сумкой, что и вчера, перекинутой через плечо. Он сразу нашёл меня взглядом, и я, бросив Максиму безразличное «Ну, давай, я пошёл», направился к нему, лёгким движением прихватив лежавшую на моей кровати белую вельветовую кепку. Уголки губ Минхо дрогнули в полуулыбке, и он, пропустив меня выйти первым, прикрыл дверь, так и не сказав ни слова. За стеной тут же продолжился стоящий ещё минуту назад галдёж. Мы отошли от палаты на несколько метров, как Минхо остановился и, повернув ко мне голову, сразу произнёс:       – Что ты сказал про то, куда идёшь вместо тихого часа?       – Вожатым помогаю. Попросили, потому что старший. Нормально?       – Нормально, – кивнул он. – Враньё – дело неблагодарное, конечно, но здесь лучше так.       – Благодарное, неблагодарное, – фыркнул я, небрежно надев кепку. – Ты как будто оправдаться пытаешься.       – Наверное и пытаюсь. У меня ощущение, будто я, как вожатый, пионеру прямо подтверждаю, что поощряю это. Знаю, хрень, конечно, но это уже забитая установка.       – Ты для меня не вожатый, а я и не пионер уже три года. Выключай эту правильность. Ты не перед членами КПСС отчитываешься, – раздражённо бросил я и, тут же слегка остыв от голоса совести, смягчился: – Давай пойдём лучше уже? А то будем тут стоять.       – Пойдём, чего тянуть? – Минхо пожал плечами и направился к выходу. А я за ним.       Вышли из корпуса, затем – с территории лагеря. Дежурившие в будке у главного входа ребята, вытянув головы к окошку, глянули на меня как-то странно, но ничего не сказали. Всё-таки с вожатым шёл, упрекнуть не за что. Я рассматривал протоптанную земляную тропинку под ногами, слушал щебетание птиц, чувствовал жар солнца, пробирающегося сквозь крону деревьев, на коже – а она у меня бледная, потому обгорала всегда легко – и всё щурился от того, насколько всё вокруг казалось ярким. Так бывало всегда – выйдешь из помещения на улицу в солнечный день, и глаза аж жечь начинает. Вот я привыкнуть и не мог. Сначала мы неторопливо брели в тишине. Я отчего-то подумал, что Минхо задела моя грубость, когда я сказал ему выключить правильность, и хотел извиниться, но продолжал стеснённо молчать, не в силах выдавить и слова. Почему – сам не понимал. Извиниться лишний раз мне было не сложно – это просто слова, а если так можно разрешить какую-либо негативную ситуацию, то не проще ли просто выжать из себя эти несколько звуков? Но сейчас вдруг это оказалось непривычно сложным. Я чувствовал себя виноватым, и мне было попросту неловко что-то сказать. А потом, к моему удивлению, Минхо заговорил первым:       – Что это за кепка у тебя? Заграничная, что ли?       – Да, – неуверенно кивнул я, удивленный, с чего он, будучи, как я решил, обиженным на меня, сам начал диалог. – Папа привёз из командировки.       – Оно и видно. У нас-то такую не купишь. Красивая.       – Спасибо. Папа в целом нас с мамой одевает. Знаешь же, как здесь с одеждой. У нас классе в пятом у шестерых человек одинаковые куртки были. Не знаю, как только они свою определяли.       – Да, разнообразием в магазинах не похвастаешься, – как-то грустно хмыкнул Минхо.       – Так ещё и цены какие. Одни югославские женские сапоги, вон, девяносто рублей! А у мамы зарплата сто десять. Хорошо, они оба работают, и папа где-то нам всем достаёт это всё и дёшево, и чтоб красиво.       – Ты цени это. Не всем так везёт.       – Я ценю, – сказал я. И решил, что стоит всё-таки уточнить насчёт того, что было в корпусе. – Минхо, а ты на меня не обижаешься?       – А за что мне обижаться?       – Я ж тебе сказал, мол, выключи правильность, не перед КПСС отчитываешься… Вдруг тебя это задело?       – Ну и дурак ты, господи, – Минхо заулыбался так весело, что мне самому улыбнуться захотелось. – Было б на что. Не обижаюсь конечно, не хрустальный.       – Вдруг. Люди разные. Кому-то и это будет неприятно.       – Мне нормально.       – Учту.       Я улыбнулся и на душе стало совсем легко. На улице стояла изнуряющая духота. У нас в Ленинграде влажность высокая, и любая погода ощущается нестерпимо остро. Зимние морозы под минус двадцать – будто вот-вот в сосульку превратишься, а летние под тридцать пять – будто расплавишься. Но сейчас мне это чем-то нравилось, и чувствовалась странная изюминка, неповторимость таких моментов, даже вопреки немного липнущей к телу футболке и моему наверняка привычно красному лицу. В воздухе витал душистый аромат от бесчисленных кустов шиповника, которые тянулись вдоль всей тропинки, чуть поодаль от неё. Они вскоре начнут отцветать, потому вдыхал я запах с особым удовольствием. Когда мы прошли чуть дальше, я заметил огромную поляну с уже созревшей черникой и тут же сказал о ней Минхо. Он предложил остановиться здесь на обратном пути, набрать ягод, и я согласился. Думал только, как бы это место не потерять. Но потом решил, что поляна так бросается в глаза, что уж сложно будет её не заметить.       Мы шли и разговаривали. Пару раз останавливались, чтобы попить воды, запасы которой уходили куда быстрее, чем хотелось бы. Минхо много рассказывал о себе и о своей жизни. Я внимательно слушал, вопросы иногда задавал. А потом наоборот. Говорить с Минхо просто, приятно и всегда интересно. Нет неловкости или навязчивого чувства, что мы пока не слишком близки, чтобы быть до конца открытыми. Беседа с ним ощущалась как летний ручеёк, течёт легко и шустро. Периодически он смеялся, да как красиво! Удивительно задорно, звучно и весело, но совсем не по-глупому. А ещё Минхо, как он рассказал, очень группа Uriah Heep нравится, и ради пластинок с их музыкой он вывалил чуть ли не весь кошелёк и чью-то месячную зарплату, но ни на секунду не пожалел, потому что искренне хотел купить их. Говорил, по сей день слушает часто, хотя они у него уже лет пять. Я этим был искренне восхищён. Мне так, чтобы с ума сходить, что-то бывало интересно редко, а даже когда этот интерес зарождался, приходил он быстро. Это раздражало, если честно. У всех хобби есть, потому что им что-то нравится, а я за что ни возьмусь – через месяц бросаю. Только на гитаре играть неплохо научился и в ансамбле лагерном выступал. А потом Минхо сказал, мол, немного осталось, скоро дойдём, и я тут же представил, как вскоре буду довольным есть мороженное.       Тарасовка оказалась совсем не такой, как я думал. Когда Минхо сказал «посёлок», мне сразу представилась обычная деревушка вроде той, куда я изредка приезжал к бабушке: с простецкими деревянными домишками, невысокими заборами из колышек с облупившейся краской, загонами с добрым, ласковым скотом и простыми людьми, не видящими городской жизни и плохо знающих о наших технологиях. Но нет. Тарасовка – посёлок городского типа, где даже были привычные мне каменные дома, как у нас в Ленинграде. Сначала, правда, показывались только деревянные построения среди сосен и берёз, которые мы видели все три километра пути, потом лес стал оставаться позади и вот по бокам уже тянулись роскошные яблоневые сады, а ещё позже всё, что как-то напоминало знакомую всем деревню, скрылось за спиной, и предо мной предстала та Тарасовка, в которую меня и хотел привести Минхо. Такой же городишко как те, в каких цвела цивилизация и бурлила жизнь, только меньше и тише. Мне даже понравилось, что здесь не было привычного шуму, который у нас был на каждом проспекте и улице. Цвёл покой и странное умиротворение. А ещё цвёл тополь, и я то и дело отмахивался от летящих на меня пушинок.       – Жарко? – спросил Минхо, повернув ко мне голову. А ответа, наверное, и не требовалось – с меня пот ручьями тёк, и всё лицо пылало.       – Есть такое.       – Пойдём мороженного купим. Или холодный квас лучше?       – Мороженное, – сразу решил я. – А у тебя вода осталась?       – Немного совсем, – Минхо полез в сумку и достал оттуда бутылку. – Можешь всё допивать.       Я, радостный, забрал воду и делал эти последние глотки с такой жадностью, будто несколько дней и капли во рту не было. Хотя пить там толком нечего было – воды оставалось мало, и она была тёплой, потому что уже нагрелась, пока мы дошли. Но всяко лучше, чем ничего. Минхо забрал быстро опустевшую бутылку и указал рукой вперёд. Я опешил, не понял, куда он показывает. Обернулся и там, совсем неподалёку от нас, заметил знакомый мне старенький ларёк с мороженным, какие у нас в городе, но чуть более новые и красивые, я видел на каждом шагу, и стоящую за ним пухлую, румяную женщину средних лет. Мы и направились туда. Только мне по дороге ни с того ни с сего стало неловко, что Минхо будет платить за меня, хотя ещё тогда на берегу у речки он сказал, что это его не нагружает. Я всё и сам понимал. Да это в целом было делом совершенно будничным и обычным. Люди часто едят за чужой счёт – даже когда в гости приходят. И нет в этом ничего дурного, а мне почему-то было ужасно стыдно. Ну как взрослый – хоть он и старше меня всего на два года – человек, с которым знакомы мы не слишком близко, будет на меня тратить что-то из своего кошелька просто так? В моей семье хоть и проблем с деньгами никогда не было, а с дества я привык, что цену каждой заработанной копейке нужно знать, потому и к чужим даже самым незначительным суммам, потраченным на меня, относился так же бережно. Женщина, только завидев нас, идущих в её сторону, сразу оживилась:       – Чего вам, мальчики? – довольно протарахтела она весёлым голосом. Мне в нос тут же ударил запах её приторно сладких духов. Будто весь флакон на себя вылила.       – Ты что будешь? – спросил Минхо, внимательно разглядывая мороженное под стеклом, словно вдруг там он мог бы увидеть что-то новое вместо нескольких классических видов.       – Эскимо, – я ответил без раздумий. Эскимо всегда было невероятно вкусным и притом не самым дорогим.       – Хорошо. Тогда, пожалуйста, эскимо и рожок.       – Тридцать одна копейка, – заулыбалась женщина и полезла доставать мороженное.       Минхо быстро вытащил из сумки кожаный чуть протëртый кошелёк, а оттуда – монету пятьдесят копеек. Рассчитавшись с продавщицей, он забрал мороженное, отдал мне ещё ледяное эскимо, и мы отошли от ларька. Я, стыдливо раздумывающий, смогу ли когда-нибудь при случае вернуть эти несчастные одиннадцать копеек, поблагодарил его и начал аккуратно разворачивать серебристую фольгу, весело поблёскивающую в лучах солнца и ощущающуюся на коже невыносимо холодной. Здесь, в каменных джунглях, прогретых стойкой летней жарой, без лишней тени вне дворов, казалось, было ещё жарче, чем у нас в лагере. Но ни мороженного, ни отгулов от тихих часов в лагере не давали, поэтому я был рад оказаться в Тарасовке. Так ещё и с Минхо, с которым нескучно поговорить и приятно провести время даже в такую погоду. Он предложил не стоять на солнцепёке, а пойти в ближайшие дворы, найти там какой-нибудь скверик, обязательно полный растительности, скрывающей всё от палящих лучей, и посидеть на скамейке. И чтобы обнаружить такой скверик не нужно особо утруждаться, потому что всё у нас строятся по одной чёткой планировке, и от того, что ты пришёл к чужим домам, не меняется факт школы и двух-трёх детских садов, пары-тройки площадок для ребятни и маленького парка где-нибудь поблизости.       Найдя подходящее место, довольные, мы расселись на скамейке и снова завели разговор. Пустая болтовня – не больше, но всё-таки приятно. И тень здесь была хорошая, потому что дерево, склонившееся над нами, выросло удивительно раскидистым, с пышной и густой кроной. Моё мороженное быстро начало таять, и я старательно слизывал все капли и ел торопливее обычного, чтобы все руки не испачкать, а то будут потом неприятно липкими. А Минхо всё повторял «Куда спешишь, успокойся ты!», сидя с рожком в руках и совершенно не разделяя моей проблемы. Легко ему говорить, у него-то ничего не стекает! Мимо нас пару раз проходили местные. Совсем редко, что ощущалось, словно людей здесь не проживало толком. Была тихая компания парней, да тихая настолько, что существовали, как компания, лишь визуально, а так шли каждый себе на уме; пожилая пара, которая брела медленно-медленно, держась под руку и о чём-то по-стариковски слабенько хихикая; молоденькие девушки, одетые ничуть не хуже, чем у нас в городе, и очень уж сильно увлечённые своей светской беседой. Одна из них, как я заметил, на Минхо взгляд задержала весьма недвусмысленно и что-то довольно проворковала подружке. Меня это жутко взбесило, а чем – сам не понял. Поэтому просто промолчал. А где-то в душе со злорадством думал, что в отличие от неё могу сейчас спокойно сидеть с ним и говорить о чём вздумается. Минхо же даже не глянул в их сторону. Это моему злорадству ещё и странной радости прибавляло.       – А ты почему вообще подошёл ко мне в день концерта открытия? – грызя уже опустевшую деревянную палочку, спросил я. Была у меня дурацкая привычка не избавляться от палочки после того, как съем мороженное, а сидеть с ней во рту, пока кто-нибудь не скажет, мол, выбрось уже наконец, сколько можно. – Ты ж тоже должен был быть в концертном зале.       – Да мелкие половину реквизита к номеру забыли и обнаружили это прямо перед выходом, вот я и побежал за ним. Потом, уже на обратном пути, вижу – сидит кто-то на площадке. А у меня времени-то не было, я реквизит быстренько отнёс и вернулся, чтобы сказать тебе, что ты здесь быть не должен и нужно идти в зал. А потом зацепились языками, и я подумал, что ладно уж, пропустил концерт, так пропустил, – Минхо хмыкнул и откусил подтаявший пломбир. Как он умудрился так надолго растянуть это мороженное, удивительно. – А ты почему с концерта ушёл?       – Говорил же, захотел и ушёл.       – Я думал ты это так, просто. Чтобы хоть что-то сказать, а не распинаться передо мной.       – Нет, – хохотнул я. – У меня было ужасное настроение, вот и решил позволить себе такую вольность.       – А настроение почему ужасное?       – Не знаю, – пожал плечами. – Как-то всё, что накопилось за время экзаменов, поступления и за несколько дней смены, вдруг вылилось в этот день. Вот я и ходил весь злой и недовольный. Сейчас нормально уже.       – Куда поступил?       – В институт имени Бонч-Бруевича. На радиоконструктора.       – У меня там брат двоюродный учится, только на другом потоке. Не помню, на кого именно. А ты в точных науках, что ли, хорошо разбираешься?       – Не сказать, что хорошо. Нормально. Просто не знал, куда идти, а там военная кафедра. Служить два года не придётся.       – Ну уж не разбирался бы хорошо, не поступил бы. Туда всех дурачков подряд с улицы не берут.       – Может и так, – я пожал плечами. – А ты служил в армии?       – Ещё чего, – задорно фыркнул Минхо, закидывая в рот остатки мороженного. – Не царское это дело. Мама постаралась, чтобы не забрали.       – Связи?       – Вроде того.       Мы заговорили об учёбе. Всё-таки её обсуждения куда приятнее, чем она сама. Я думал о предстоящих годах в институте с неким ужасом, если честно. Мне специальность интересна не была, одна мысль о сессиях вызывала странный мандраж, а о новом незнакомом коллективе и подавно. Технарь я в деда, но несмотря на приспособленность и лёгкость в понимании точных наук, никогда их не любил. Понимал, но не любил. Всю жизнь считал себя творческим человеком. У меня в голове вечный хаос, постоянно пробовал что-то новое, хоть и быстро бросал. Но рисовал всё детство и до сих пор. Нечасто, но, бывало, как взбредёт что в голову, так не отделаешься от этой мысли, пока за стол не сядешь. Стихи писал иногда. Не сказать, что в этом я преуспел, но учительница русского хвалила. Я показывал ей раза три-четыре. На гитаре играть научился. И даже не бросил на полпути. Тоже, конечно, ничего особенного, но слух у меня был, чувство ритма тоже. А главное порыв и жуткое желание, благодаря которым и смог. Порыв и желание давно прошли, правда, но вот навыки никуда не делись. В компаниях мои умения особенно ценились. Многим нравилось петь под гитару. У костра, в гостях – да где угодно. Я и сам попеть часто не прочь, в сценках лагерных участвовать интересно – пытаться вжиться в роль и отыграть как можно живее. И хоть и ставили мы часто что-то детское, но сам процесс был нескучным и затягивал.       Через достаточно долгое время мы уже решили, что стоит потихоньку возвращаться. Но совсем потихоньку. Может, ещё куда зайти, где прогуляться. И главное не торопиться от слова совсем. Только сначала нашли автомат с газированной водой. Газированная нравилась мне не слишком сильно, но что уж, всяко лучше, чем ничего. А в такую жару ценилось всё. Копейка – и вот тебе попить. Перелили из гранённого стакана в бутылку и пошли. Минхо, видимо, разговорившийся и совсем влившийся в беседу, рассказывал энергично и столько всего, что у меня голова шла кругом. Но мне нравилось. И просто слушать, и спрашивать, и шутки его – всё нравилось. В нём жизнь кипела, бурлила и будто через край лилась. Я смотрел на него, наверное, с каким-то детским восторгом и удивительно много улыбался. Чужая энергия меня заряжает редко, в основном даже утомляет, но с ним не так. С ним тоже заводился и становился каким-то чересчур ярким и весёлым. В воздухе пахло самым настоящим летом. Я даже не знал, как описать этот аромат и какие именно запахи смешались, но глубоко дышать, чтобы аж полной грудью, хотелось больше обычного. Перед лицом назойливо кружился тополиный пух, которого здесь, в отличии от находящегося среди сосен лагеря, было очень много. Мой взгляд цеплялся за нередко мелькающие перед глазами ромашки. Хотелось подойти, сорвать и по-детски начать гадать на любую ерунду.       Потом Минхо мельком сказал, мол, пойдём в магазине кое-что посмотрим. Меня это «кое-что» как-то смутило, будто мне предлагают сделать то, что я делать не должен, но возражений у меня, впрочем, не было. Уж в конце концов было бы ему что скрывать, так предлагать идти с ним не стал бы. Знакомые «Гастрономические магазины», мне казалось, во всем Советском Союзе одинаковые. Что у нас в Ленинграде, что здесь, что в Москве – везде. Зато никакой неприятной неловкости от чужих совершенно непривычных и незнакомых мест. Мы проходили между рядами. Я чувствовал себя то ли голодающим, то ли ребёнком, которому лишь бы что купить. Заглядывался и на фрукты, и на редко бывающие дома шоколадные конфеты, и на докторскую колбаску, и даже на не особо любимую мной творожную массу с изюмом. Мы говорили о запланированных на завтра эстафетах, о которых мне по секрету рассказал Минхо, и остановились вдруг у холодильника с пивом. Я неловко замер. Захотелось даже спросить: «А нам точно сюда?», однако Минхо уверенно разглядывал пиво, потому что, видимо, точно знал, за чем шёл. Холодильник был набит стеклянными, в основном тёмно-зелёными бутылками. Такие у нас в дефиците – везде было разливное, в бутылках же найти куда тяжелее. А тут внезапно в каком-то маленьком богом забытом посёлке городского типа столько, что бери – не хочу. Я нервно оглянулся, будто здесь ни с того ни с сего мог оказаться кто-то из друзей, соотрядников или даже семьи и заметить меня за чем-то незаконным и неприличным. Но ожидаемо никого. Минхо же вообще не переживал и, не отрывая взгляд, спросил:       – Будешь пиво?       – Да как-то… Не знаю, мне ж восемнадцати ещё нет, я отдыхающий в пионерском лагере, а ты вожатый. Нормально, думаешь? – спросил я.       Вроде и самому смешно от того, что говорю, потому что в те же пятнадцать меня ни пиво, ни водка, ни самогон не смущали. Тем более мне не было дела, где пить. Хоть лагерь, хоть парадная, хоть за школой. С тогдашними товарищами, которых я наивно считал друзьями на всю жизнь, мы – зачастую за гаражами – бухали как не в себя безо всякой стыдливой мысли «А не рано ли?». И гордости от этих воспоминаний я точно не испытывал. Наоборот, а некоторое и вовсе забыть хотелось. Я не считал, что такие вещи должны быть полностью абстрагированы. Это важный опыт, без которого мозги на место бы не встали. Но несколько моментов все же были достаточно дурацкими, чтобы был повод захотеть их забыть.       – А будет когда восемнадцать? – насмешливо произнёс он.       – В сентябре.       – Ну даёшь, – Минхо захохотал. – Я бы понял, будь тебе сейчас тринадцать, а ты уж не школьник. И в институт поступил, и на работу устроиться можешь, а пива выпить мал?       – Да нет. Просто не шибко привык вместо лагерного тихого часа пиво хлестать. А вы, вожатый Минхо Юрьевич, алкоголизм, что ли, поощряете? – хохотнул я.       – Ни в коем случае. Только для благого дела. Вот правда, холодного пивка выпить в жару – просто шикарно. Сразу настолько легче дышится. Могу нам одну на двоих взять. Так поменьше будет.       – Давай.       – Уговорил?       – Да тут принудил, я бы сказал.       Минхо заулыбался и пошёл на кассу, а я за ним. Думал о его словах с каким-то недоумением, потому что правда же. Неужели я действительно уже вот-вот стану совершеннолетним? Уже смогу работать, отдельно жить, за свои поступки отвечать в полной мере и даже то же пиво выпивать, потому что законом разрешено, а не потому что на семейном застолье дядя или дед втихую предложили? Взрослая жизнь всегда казалась чем-то совсем далёким, тем, до чего мне ещё расти и расти. А тут вдруг совсем перед носом оказалась, а я того и не заметил. Минхо расплатился на кассе быстро, и через минуту мы уже были на улице. Крышку он откупорил ножом, вытащенным из сумки. Зачем только ему с собой нож? Он жадно отпил первым, удовлетворённо выдохнул, и на его лице тут же показалось абсолютная расслабленность.       – А ты шёл целенаправленно за пивом? – сделав глоток, спросил я. На языке почувствовал лёгкую горечь.       – Да. Я как-то в этот магазин заходил в один из прошлых походов в Тарасовку и увидел здесь пиво в бутылках. Удивился ещё, потому что его почти нигде не найдёшь, а тут есть.       – Выпить любишь, что ли? – с ноткой скепсиса спросил я. Не то чтобы я вообще не терпел алкоголь, но больше меня располагали люди, выпивающие редко или не выпивающие вообще.       – Да не сказать. Я почти не пью. По праздникам в основном или, бывает, на редких важных встречах.       – Встречах? В каких-нибудь ресторанах, где лежит сорок вилок и ножей, и ты не понимаешь, как вообще есть, чтобы не опозориться?       – Вроде того, – улыбнулся Минхо. – Я, чтобы ты знал, в тот раз тоже не взял это пиво. Просто запомнил на всякий случай. А сейчас шли, я этот магазин заметил и сразу подумал, как бы сейчас холодного пивка было хорошо выпить. В такую-то жару. Просто в ларьке брать не хотел. Стоять пришлось бы, пока не допьём, а бутылку с собой взять можно.       – А может, ты просто оправдываешься, а на самом деле заядлый алкоголик? – весело сказал я и отпил из бутылки.       – Раскусил. Вот тебя тоже пытаюсь в это болото алкоголизма утянуть. А то одному в этом котле тяжело вариться, сам понимаешь, достало. Так хоть с собутыльником, – Минхо с серьёзным строгим видом коснулся губами горлышка и сделал последние жадные глотки. Мой взгляд упорно зацепился за его двигающийся и ставший чётким и острым кадык. Красиво. И даже, как бы ужасно позорно ни было думать об этом, сексуально. – Ты только не говори никому, что я тебе пива дал, ладно? – вдруг сказал он.       – Нет, уже бегу Светлане Юрьевне рассказывать.       – Я серьезно.       – Не буду, конечно, не дурак же.       – И не надумай чего. Я алкоголь не считаю хорошим развлечением. Тем более, если часто и много. Ты к этой дряни тоже не привыкай.       – Да мне уже хватило, своё пропил, – фыркнул я и осёкся. Подумал, что, наверное, это зря ляпнул. Но раз ляпнул, так ляпнул.       – Уже выпивал серьёзно? – спросил Минхо. Совершенно спокойно, без нотки отвращения или осуждения.       – По глупости было. Подростковый бунт, сам знаешь.       – Давно?       – Около трёх лет назад. Это так, детское… Всё новое, взрослое, вот и было интересно. Ну и был в этой какой-то протест, естественно. Я ж взрослый, все дела.       – Я бы сказал, что это недавно, но с учётом того, что и тебе не полтинник, это всё же значимая цифра. В подростковом возрасте каждый год что-то меняет и достаточно сильно, поэтому, думаю, за это время ты успел сделать нужные выводы.       – Успел, – я кивнул и был рад не слушать долгие наставления, как правильнее жить. Хотя Минхо уж не такой взрослый, чтобы нравоучать всех подряд. – Давай о другом поговорим, а то не охота вспоминать, как я блевал в клумбу у своей парадной.       Возвращались мы той же дорогой. На обратном пути, правда, мне показалось, что мы прошли куда меньше, чем в первый раз. Пиво выпили на двоих быстро, а бутылку Минхо, как и всё остальное, упрятал в свою сумку. Куда только потом эту стекляшку денет – непонятно. Но это уже его заботы. И главное, чему я был рад – мы не забыли остановиться у поляны с черникой. Вернее, как! По правде, забыли совершенно и уже даже почти прошли мимо, чересчур увлёкшись беседой, как Минхо ни с того ни с сего спохватился и припомнил, что мы собирались собрать ягод. Я разохался, как моя бабуля, когда нервничает. На корточках срывал сочную чернику и всё, как заевшая пластинка, взволнованно бубнил «А если б не вспомнили! Хорошо ты заметил поляну. А я вот совсем позабыл!», а потом, успокоившись, сам с этого долго смеялся. Клали мы всё небольшой пакетик, который нашёлся у Минхо в сумке. Набрали много, съели, пока трудились, ещё больше, потому что уж очень сладкими и вкусными оказались ягоды. Но, впрочем, не удивительно, что черника успела так хорошо созреть – жара весь месяц стояла невыносимая! Руки только все соком перепачкали. Вернулись мы в итоге как раз к концу полдника. Быстро попрощались и разошлись к отрядам. Забавно только, что я искал своих вожатых, а он – своих ребят.

-

      Отряды выходили из столовой после ужина. Я, довольный тем, что сегодня была мясная котлета и макароны, и абсолютно сытый, радостно пошёл в небольшую деревянную беседку в виде домика, какие были разбросаны по всей территории лагеря. Оставшееся время до отбоя – свободное и очень мной любимое, потому что к вечеру дневной зной наконец совсем сходил, температура воздуха становилась куда приятнее для нахождения на улице, и небо заливалось слегка блёклым розоватым оттенком. Мне казалось, будто весь мир начинал потихоньку готовиться засыпать, и вечно шумный лагерь стихал. Даже звонких голосов ребятни толком не было слышно. Только комары и мошки кусались, что я обычно кожу до крови расчёсывал, того не замечая. Я опёрся о балку и облегчённо вздохнул. Терпко и пряно пахло хвоей сосен, смолой и старой краской, в которую была выкрашена беседка.       – Хан! – послышался внезапно весёлый девчачий голосок в стороне.       Я повернулся и увидел Полю – одну из самых симпатичных девочек отряда – бегущую в мою сторону. На её были голове заплетены барашки, подпрыгивающие при каждом шаге, с двумя вплетёнными белыми лентами, а на ней – нежно-голубое платье с рюшами и очаровательными пуговичками, и выглядела она в нём словно куколка. В течение дня я почему-то её нарядного внешнего вида не замечал. В целом я не считал её какой-то особенной. Обычная симпатичная девочка, любит поболтать и похвастаться, хотя сама по себе характером и ничего вроде, даже милая и местами стеснительная.       – Чего? – спросил я, когда она оказалась возле меня.       – Можно поговорить кое о чём с тобой? – протараторила Поля и сразу раскраснелась, как рак.       – О чём-то личном, что ли?       – Достаточно личном. Можно ж?       – Да можно, – пожал плечами я.       Я удивился, зачем вдруг ей понадобился для обсуждения каких-то достаточно сокровенных тем, но без всяких лишних вопросов согласился. Поля скромно опустилась на скамейку напротив меня. Сначала она сидела и молчала, неловко перебирая кружевной подол платья. Это не то чтобы раздражало, но очень уж хотелось её поторопить. Сидеть в странной тишине было и скучно, и бессмысленно. А я мог бы сейчас вместо этого, к примеру, даже хотя бы с Лёней поговорить и пофилософствовать по-взрослому, потому что сейчас меня отчего-то к этому удивительно располагало настроение. Я, правда, вопреки желанию побыстрее расправиться с ещё не начавшимся диалогом тоже молчал. Ждал, пока она что-нибудь решится сказать – это же ей от меня что-то нужно, а не наоборот.       – Ты вот на тихом часу куда ходил? – неуверенно начала она издалека. Настолько издалека, что я и приблизительно не понял, зачем ей это.       – Вожатым помогал. А что?       – Ты не думай, мы просто с девочками в окошко видели… А с кем ходил?       – С Минхо.       – Это ведь у третьего отряда вожатый?       – У третьего, – подтвердил я, начиная догадываться, что нужно Поле.       – Вы дружите, что ли? – она подняла на меня взгляд и сразу добавила, будто в оправдание: – Вас как-то девочки уже видели вместе несколько раз, вот мы и подумали…       – Общаемся, – перебил её я. – Поль, тебе что нужно-то? Ты прямо скажи.       – Да я не знаю даже, что мне и нужно, – проговорила она с каким-то отчаянием. – Что за имя у него такое, а?       – Кореец.       – И ты тоже.       – И я.       – Понимаешь, он очень красивый, – созналась вдруг Поля, и я сразу мысленно согласился, – и очень мне понравился. Ну то есть как понравился? Я не знаю, – она закрыла лицо ладонями, и я только и заметил, как раскраснелись её уши.       – Я всё понимаю, понравился молодой человек, так случается у вас, девчонок, но я-то тебе чем помочь могу?       – Расскажи мне о нём что-нибудь.       – А толку тебе от этого?       – Есть толк, ещё как есть, расскажи только! – она судорожно схватила мою руку. – Ну что-нибудь же знаешь о нём, раз общаетесь!       – Да не сказать. Я не думаю, что мне известно о чём-то таком, что тебе интересно будет услышать. Ну, девятнадцать ему, – я ляпнул первое, что пришло на ум. – Музыку очень любит. Разговаривать часами о ней готов. В основном про заграничные группы, но и про наши тоже некоторые. Активный комсомолец. Говорил вроде как-то, что котов любит. Не пьёт почти и, наверное, не курит. И всё в целом. Мы про ситуации в основном разговариваем, а так каких-то обычных фактов и не могу рассказать.       – Какой он хороший, – пролепетала Поля. – Как думаешь, я бы могла ему понравиться?       – Я не знаю, какой у него вкус на девушек. Ты, наверное, маленькая немного для него, – я старался говорить как можно мягче, потому что не хотел её обижать, но и лишних надежд давать не собирался.       – Наверное… Девочки говорят попробовать его пригласить на дискотеке танцевать. Как думаешь, стоит?       – Я уж в любовных делах не эксперт. Попробуй, чего терять?       – Пожалуй… – вздохнула Поля. – Спасибо тебе. Очень помог, честно!       – Да не за что.       – Я пойду тогда.       – Иди.       Поля, совсем немного сконфуженная и смущённая наверняка своими откровениями со мной, встала и пошла к отряду. Я проводил её взглядом. Думал почему-то всё о её словах, и во мне вдруг проснулась странная и совсем неуместная ревность. И, казалось бы, что такого? Меня личная жизнь Минхо интересовать не должна. Да и не будет уж он заглядываться на четырнадцатилетнюю девчонку! Пусть Поля потанцует разок с ним, ничего от этого не измениться. Просто довольная походит день-другой и успокоится. А во мне всё равно что-то назойливо ныло, не отпускало. Не хотелось видеть, как он танцует с другими на дискотеках. И вообще, как с девушками кокетничает и флиртует. Совершенно без разницы с какими, не хотелось и всё! Я думал о том, почему и какой мне от этого толк. Ну что, как дурак, сам с ним буду танцевать, что ли? Ерунда какая-то! А где-то на задворках сознания я видел собственное разгоревшееся желание от этих мыслей: что он будет со мной, руки положит на мою талию и улыбаться совершенно искренне и красиво будет, глядя на меня, а не на миленькую очаровательную Полю или любую другую девчонку. Меня этот порыв и стыдил, и странно будоражил.       И вдруг я резко передумал сидеть в беседке, наслаждаясь редкой тишиной, потому что настроение совсем пропало. Вразвалку поднялся, прошёл по песчаной дорожке, угрюмо запихнув руки в карманы, и свернул к медпункту. Весь нервный был. Очень захотелось закурить. Обошёл корпус до нужного места, которое приметил ещё давно-давно – здесь и не видно ничего толком за деревьями, и никто сюда не ходит. Я быстро нашёл запрятанные в небольшой дыре фундамента две своих пачки сигарет Беломорканал. Взял полупустую. В карманах шорт отрыл измятый коробок спичек. У меня в этих карманах чего только нет. А спички уж всегда по привычке носил, потому что курить стал ещё в пятнадцать. Началось это, конечно, как у всех – просто, мол, разок попробую и всё. И не с целью, как часто с презрением вещает старшее поколение, быть взрослым и статусным в глазах сверстников, а так, ради простого человеческого интереса. Ну у кого в пятнадцать руки не чешутся попробовать? Потом в компаниях стал соглашаться на лишнюю папироску, когда предлагали. Взял разок, взял другой, а там и третий, и четвёртый, и дальше по нарастающей. Думал, что ничего страшного не случится. Это же не постоянно происходило, поэтому почему бы и нет? А позже начал сам покупать. Не в обычных магазинах, конечно, там не продавали. А в маленьких ларьках в самых закутках города, где впихнуть товар трёхлетнему ребёнку или сорокалетнему дядьке – разницы не было. И мало-помалу дошёл до стабильных «полпачки в день». В лагере это правило, конечно, не действовало, потому что возможности выкуривать такое количество сигарет просто не было.       Я присел на корточки, прижавшись спиной к стене, чтобы даже из окна, если вдруг что, меня видно не было, резко чиркнул головкой спички о коробок и поджег сигарету. Тут же грациозной струёй потянулся блеклый дымок, а в нос ударил едкий прогорклый запах табака. Я сделал первую затяжку и ненадолго задержал дыхание. Мне нравилось специфическое ощущение чего-то в лёгких. Выдохнув, я лениво прикрыл глаза и упёрся головой в стену. Не уверен, придумывал ли себе это сам или одной затяжки мне действительно хватало, чтобы успокоиться, но, казалось, уже почувствовал абсолютную безмятежность. Подул лёгкий, совсем по-летнему тёплый ветерок, которого все дни не было вовсе. И он внезапно оказался настолько приятным в этой душащей жаре, что я совсем расслабился. Тень от здания и крон деревьев прятала от солнца и будто огораживая небольшой уголок, созданный только для меня и отдалённый от всей лагерной жизни. Я глубоко вздохнул и сделал новую затяжку.       Внезапно услышал шорох травы где-то неподалёку, приближающийся всё более. Я ощутил, будто за мгновение от страха у меня вместо сердца в груди оказался молот. Оно загрохотало как сумасшедшее. Я глупо застыл и совсем не сориентировался, что нужно сделать. Потерялся в ситуации совершенно. Сюда за всё время ни разу никто не приходил и меня не видел. А тут вдруг на тебе. Я даже не затушил сигарету, с которой медленно летел пепел и стелился дым. А когда увидел, кто шёл, захотелось разрыдаться. Минхо. Я почувствовал, как румянец мгновенно залил мои щёки. Он тоже заметил меня сразу. На мгновение замер статуей. Я с ужасом подумал, что мы только-только познакомились, мне казалось, хорошо общаться начали, и я, было, обрадовался, что нашёл такого хорошего человека хотя бы на эту смену, но тут же всё испортил и показал себя с самой дурной стороны. Минхо молча пробежался по мне взглядом. Каким-то хоть и не разгневанным, но очень неприятным, будто насквозь кожу прожёг. А в следующую секунду, просто аккуратно указал подбородком на сигарету в моих пальцах, сказал:       – Затуши и выкинь.       Я неловко проморгался и сначала будто не понял толком, что от меня требуют. Замешкался, а потом торопливо, как и велено, затушил её о каменный корпус. Кинул ее подальше в кусты. Смотрел, как подошедший совсем близко Минхо наблюдал за траекторией полета окурка. Он наклонился ко мне, пару раз вдохнул и недовольно покачал головой. Видимо, пахло неслабо.       – Прокуренный весь. Не надо так делать.       – Прости.       – Мне-то что от твоего прости? – отрешённо спросил он. – Ты перед своим здоровьем лучше извинись.       – Злишься?       – Нет. Но ты сам догадываешься, что я об этом думаю. – Я кивнул. Тут дураком нужно быть, чтобы не догадаться. – Иди давай ближе к отряду.       И я действительно просто поднялся и пошёл прочь. Минхо не отругал, не кричал, даже, казалось, ничуть не разозлился. Но лучше бы сделал всё это, чем если окажется, что он молча разочаровался. А я ведь наверняка не знал. Минхо говорил так спокойно и безразлично, будто ему до этого никакого дела нет. Но это же не так! Он, хотя бы как вожатый, должен проявить какие-то эмоции. В этот момент впервые мне было перед кем-то так стыдно за ничтожную сигарету. А может, не за саму сигарету, но я чувствовал себя слишком непонятно, чтобы обмозговывать случившееся и разбираться в каждом ощущении. Я тихо шёл к ребятам с ансамбля, чтобы отвлечься, прорепетировать что-нибудь с ними и просто не думать ни о чём.