Barbarian

Boku no Hero Academia
Гет
В процессе
R
Barbarian
Содержание

In honor of the deceased

      Очако остановилась у окошка, взглянув на солнышко сквозь режуще-яркие брызги капели. Уже неделю как теплая погода установила свои права на юго-западном склоне горы, начала сгонять со скал ручьи, заголосила криком гуменников. На заборах и крышах мелкие певчие птахи собирались выяснить отношения, метались стаями над домами, собирая крыльями уже греющие яркие лучи.       Середина апреля.       — С утра его не видела, — выдохнула девушка, вытянув нитку из ушка костяной иголки и запрятав ее под общий массив вышиванки. Матушка Бакуго ее красивые рушники научила расшивать, и Урарака от нечего делать всю зиму развлекалась этим да по хозяйству помогала. Сама Митсуки рядышком, задремав на скамеечке и подложив руку под голову, только тихо мурлыкнула-выдохнула, махнув самыми кончиками пальцев.       — Так Навий день ведь, — разлепив глаз, она поймала заинтересованный взгляд невестки и потянулась. Переложила голову так, чтобы без напряжения в шее смотреть на девушку. — День поминания всех отцов и дедов, день изгнания зимних злобливых духов, проводы Марены. О, шаманы из каждого колена в этот день посещают каждый курган, каждую могилу, приносят требы и благодарят предков за их заботу и защиту. Защищают от духов-пакостников, конечно же. Думаю, до самого вечера его не будет.       — Вот как, — задумавшись, Очако снова обернулась к окну, пронаблюдав за севшей на подоконник синичкой. Покусав губу, она воткнула иголку в ткань у самых пяльцев, сложив рукоделие на лавочку.       — Присоединишься к нему? — больше угадала Митсуки, потянулась, поднявшись со своего места. Урарака закивала только, когда женщина со стола собрала для нее в миску пару пирожков, орехи и сушеные ягоды. — Возьми вот, тоже требу унеси. Матушку твою тоже упомнить надо, еще раз поблагодарить за такую умницу.       — Спасибо, матушка, — сердечно отблагодарила ее девушка, зарозовев скромно и приняв подношение, наскоро собралась, уже стоя на пороге, когда старшая Бакуго снова окликнула ее, вновь повязывая косынку поудобнее.       — Он на кряже с юга. Будь осторожна, — в ответ девушка только кивнула, пихнув ноги в ботиночки и выбегая на улицу. Сперва прищурилась на теплое солнце в ярком синем небе, побежала по уже подтаявшей тропинке с холма.       Катсуки не всегда человеком ходил.       Это она уже давно уяснила, но щепетильная Митсуки всегда напоминала, зная, как эта храбрая сильная девочка может быть напугана. До тряски губ, до неконтролируемых дрожи и слез. Пусть это все далеко позади, но слишком сильна память, слишком свежа боль ее материнского сострадания, поэтому Очако конечно же слушает ее внимательно. Для женщины, отдавшей пару десятков лет на взращивание сына, невестка была новым, трудным опытом — второй, взрослый ребенок, почти дочь.       Плотнее пристроив в руке миску с подношением на помин, девочка миновала деревенские тропинки, собрала на себя взгляды и приветствия, наконец перебегая через мостик и скрываясь меж старых толстых великанов-кедров. Сквозь их пышные темные лапы спицы солнечных лучей падают прямо на подтаивающий снег, ласкают первые крепкие травяные былки. Так давно не видевшая молодой зелени, Очако даже на секунду остановилась, склонившись у проталины и кончиками пальцев перебрав мягкие ростки, после чего продолжила свой путь: впереди виднелся спуск с холма, за которым она сразу уткнулась в подъем кряжа.       Тропинка узкая, крутая, она шла почти в развалку с этой чашкой, держала равновесие на этом скользком склоне. На вершине ее ждал удивительный вид — резкий обрыв расстелил под собой старый лес, шепчущий хвоей на весеннем ветру, сбрасывающий свою мокрую белую шубу на землю. Над этим обрывом старый кедр скрючился будто от древности лет, обнажил узловатые корни на обсыпавшемся краю, но по сих пор продолжал хранить под своими ветками не менее старый, небольшой курган. Опочивальня давно ушедших отцов и дедов деревни, своеобразный памятник столь древней истории этой деревни. Ветки дерева над ним были украшены цветными лентами и бусами, на больших гладких камнях у его подножия старые огарки свечей прилипли вместе с косточками — остатки прошлогодних подношений предкам.       Катсуки нигде не видно, но Урарака не расстроилась: опустившись на колени перед одним из камней-алтарей, поставила на него подношения, слегка разворошив снег и устроившись удобнее. На камне близ сухих венков из веток кедра и сухой травы поставила свечу из пчелиного воска, подожгла ее огнивом, наблюдая за огоньком-мотыльком, живо полыхающем на легком весеннем ветерке.       Ей довелось быть на обрядах захоронения и поминаний, вел их конечно же Шаман, каждый раз прощаясь с каждым усопшим, будто с родным — с должным почтением, в уважительном молчании. Сейчас, спустя месяца, это действие не вызывало в ней боль и горечь утраты — больше душевное спокойствие и благодарность. Местным предкам за то, что приняли ее в свой дом, дали прижиться, свели с таким замечательным человеком, как ее супруг.       Благодарила маму. И каждый раз от воспоминаний становилось тепло на сердце, так безмятежно. Пусть настоящая могила ее была очень далеко отсюда, девушка все равно могла отдать ей дань памяти и уважения, поблагодарить за везение и силы, давшие ей добраться сюда. Прикрыв глаза, Очако позволила себе просто наслаждаться тишиной, осознанием — теперь она может вздохнуть спокойно.       Сквозь долгий, умиротворяющий шепот ветра скрип талого снега был в новинку. Открыв глаза вновь, Урарака все так же безучастно обернулась через плечо, всмотревшись сквозь колонны близрастущих кедров: между их неподвижных стволов частокол рогов был ну очень заметен, как и высокое крепкое тело, плывущее вдоль кряжа все ближе к ней. Позади копыт будто из ниоткуда петляла тропка следов-лунок, когтистые лапы раздвигали кустистые хвойные ветви, показывая на свет скуластое хищное выражение морды.       Но в черных склерах глубоко посаженных глаз — спокойствие, заинтересованность, как в весенней талой воде. Перевертыш все так же молча шагал уже в сторону девушки, выходя на открытое пространство перед самым курганом, пока длинный массивный хвост все еще прокладывал свою дорогу в тени деревьев. Блики яркого солнца играли в белесой шерсти его соломенной гривы, переливаются, пока зверь склонил длинную морду к девушке, прочертив концами разлапистых рогов линии на подтаявшем снегу. Росой в паутине заблестели красные бусины на его шее, сухо загремели.       — I dag sover forfedrene fredelig, — тихо замурчал гортанный клокот будто в ее голове. Очако все так же сидя протянула ладони навстречу зверю, зарываясь уже прилично остывшими пальчиками в густую шерстку на его бороде, прижалась лбом к носу: он бархатный, все равно что лошадиный, обдает ее лицо теплым паром на выдохе. — Har du husket moren din?       — Ja, — тихо выдохнула Урарака, прикрыв глаза и обвивая руками морду, прижавшись лбом к чужому. Готова была от ласки зажмуриться, как на солнышко, снова глядя в чужие аспидно-черные глаза. Поцеловала в переносицу, услышав в ответ только более глубокий вздох-рокот. — Selv om jeg husker det nesten hver dag… i dag skjer det bevisst.       Большая голова перевертыша снова поднялась, прежде чем зверь тихо бухнулся на колени передних ног: неспешно опустился на прогалину рядом с женой, закрывая ее от прохладного ветра высоким хребтом. Теперь только теплое солнышко припекало ее плечики, когда Очако снова зарылась пальцами в жесткую шерсть на чужом покатом плече. Колдун, видимо, совсем не спешил обращаться в человека — значит ему и так комфортно, а большего Урараке и не надо.       — Знаешь, — тихонько пробормотала та, пальцем оглаживая сперва то серебряное колечко на среднем пальце, затем скользнув на соседнее, сверкающе-золотое на безымянном. — Мне сегодня горлица приснилась. Смешная такая, все ворковала, кружилась вокруг себя, крошки со стола подъедала. А ты все ворчал, да не прогонял ее, еще корок хлебных ей кидал да плошку молока поставил.       — Вот как, — все так же полу-гулом звучал голос в ее голове. Подняв глаза, Очако смотрела, как опустилось веко на черном глазу, закрыло его длинными ресницами. — Поживем — увидим.       Под верхней мягкой губой отчетливо выступали блестящие белые клыки, длинные, как палец девушки, страшные. Но ей было смотреть на него совсем спокойно, особенно когда зверь с тихим выдохом прижался щекой к ее плечу. С любовью, она поддерживала его, казалось бы, уставшую голову под мордой, прижималась ближе, тоже прикрыв глаза…       Карканье ворон перекрыло шум ветра в хвое. Большая голова поднялась с чужого плеча, вздымаясь высоко над ее головой, неотрывно вглядываясь в пока еще мелкие черные точки нестройной стаи на юге. Очако тоже обеспокоенно приосанилась, глядя на мужа, переводя взгляд за его линией взгляда — там, очень далеко за влажной дымкой и голубой горой поднимался ввысь мутный дымный столб. Он почти незаметен, и все же вырисовывался вдали, как неясный грязный смог.       — Что там… — тихо выдыхает Урарака, когда за спиной так же из ниоткуда нарастает скрипучий шум тяжелых шагов.       -… подин Бакуго! Господин Бакуго! — раздался оклик, когда на холм влетел Каминари, тут же в ужасе затормозив перед огромным зверем. Тот повернул голову к человеку, заставив того оцепенеть от ужаса, замолчать, мечась взглядом от черных впадин глазниц к девушке рядом с ним. Он впервые видел колдуна в таком виде, и девушка поспешила растормошить оцепеневшего поваренка.       — Что-то случилось, Денки? Мы видели дым, — перебила его шок Очако, вскочив на ноги рядом с супругом, который вновь смотрел на столб дыма. Вороны летели как раз к ним, будто к спасению взывали своими хриплыми надсадными криками.       — Т-там… — тот собрался с мыслями, стиснул кулаки, взглядом указав на далекий столб дыма. Грузно поднявшись с коленей, перевертыш вдвое возвысился над ними обоими, закрыв высоким хребтом спины солнце. — Только что разведчик приехал, на деревню около порта напали. Красные мундиры…       — Собери дюжину солдат и пусть идут туда, — зарокотал гул зверя. Его черный взгляд прошил девочку насквозь, прежде чем вся махина его тела рванула вниз по крутому склону кряжа, скрываясь в лесу ветром. — Жди дома.        Очако только растерянно проводила его взглядом, лишь слыша вслед треск сучьев в лесу под ними, после чего вдруг оборачивается, схватив друга за руку.       — Быстрее, он сказал, что нужны люди! — задирая полы юбки, она подтолкнула Каминари бежать обратно в деревню, а сама на мгновения остановилась, взволнованно глядя на кроны леса перед нею. Только бы все обошлось…

***

      — Это одиночная экспедиция, сержант — полышался голос одного из нагнавших отряд офицеров, заглушаемый шумом вьюги, последней в этом апреле. Мидория, выслушав его, не прекращал высматривать между прямым частоколом сосен зарево далекого пожара — будто второй закат, кровавый и тусклый. Почти встав на стременах, он все пытался рассмотреть впереди хоть какой-то намек на вражеский караул, приказал не зажигать фонари в надвигающейся темени. Лишнее внимание им ни к чему. — Наверное другая группа после того корабля, что мы зимой потопили. Они как будто играются с нами, своими же людьми дразнят…       — Или не знают, сколько точно людей у нас и помогают ли нам местные, — отозвался атташе, напряженно думая. Ехали сюда часа три, а все равно только к темени приехали, возможно уже поздно кого-то спасать, а так же была опасность попасться самим — местная деревушка была хорошо спрятана в ущелье около моря, здесь было бы отличное место для форта. Все равно что логово змеи, неприступное со всех сторон. Деревню смели только количеством людей с лучшим вооружением, вряд ли экспедиция была большой — человек 30-40. Хотел ли Шаман просто разведать обстановку, раз взял так мало людей, либо же был очень самоуверен? Изуку поджал губы: нет, он знает Бакуго достаточно, чтобы сказать наверняка — колдун точно хитер и умен. Или же нечеловечески силен.       — Сержант, сэр! — раздался хриплый оклик со стороны. Один из кавалеристов на ходу показывал куда-то вбок и вверх, лицо его было искажено каким-то липким ужасом. Изуку тут же остановил отряд, прикрывая лицо рукой от слепящего снегопада, молча задрав голову и глядя на висящее на дереве тело.       Труп был нанизан на длинные сосновые сучья, все равно что жулан свою жертву приговорил. Невдалеке попались на всеобщее внимание еще пара тел, все были уже припорошены снежком — висели какое-то время. Стволы тоже были облеплены покрасневшим снегом, руки одного из тел висели на кольях сучьев, торчащих из живота — он явно умер не сразу.       — Матерь божья, — раздалось откуда-то из толпы. Безуспешно смочив иссохшие от волнения губы, Изуку перевел взгляд на угасающее пожарище неподалеку — деревенька все еще горела, до сих пор слышны крики. Если подумать, все это продолжалось на удивление долго, ведь они успели за это время добраться от своей деревни до побережья…       — Все туда, — отдал приказ сержант, пришпорив лошадь и направив в сторону пожара. Крики все так же рвут сердце, но это были не местные, Мидория почему-то знал это. Тела на деревьях подтверждали его догадки, и юноша наконец достиг края леса, увидев перед собой поваленную бревенчатую городьбу.       Каждая крыша в огне, пламя ревет, возносясь жарким столбом в небо, пепел смешивается со снегом, оседает копотью в кровавых лужах. Отряд стоит на месте, в шоке не зная — кинуться искать выживших или оборонять позицию от возможной вражеской атаки. Лишь атташе, окаменев, наблюдал как из-за одной из горящих хаток выбежал имперский солдат, в ужасе оглядываясь. Запнулся о чье-то тело, упав в снег и вскинув ружье, которое тут же выбило из рук размашистым ударом когтистой лапы.       Перевертыш, как разъяренный зверь, прижал его к земле рогами, едва не проткнув насквозь, навалился всем своим мощным лосиным телом, в бешенстве ревя и скаля частокол клыков. Даже сквозь оглушающий гул и треск пламени было слышно, как солдат заверещал от боли и страха.       Один из офицеров рядом с Мидорией в панике вскинул мушкет, направив его на зверя, но юноша тут же перехватил ствол рукой.       — Нет, капрал! — четко скомандовал он, глядя на чудовище, от тела которого вдруг отделилась третья пара лап. Схватив солдата за грудки, оторвал от земли словно куклу, подняв высоко над землей. Даже с такого расстояния Изуку увидел выпученные от ужаса глаза королевского пехотинца, белки его глаз: время словно остановилось в черных ямах глаз перевертыша, скрутило от страха кислотный ком в желудке.       Он вылетел из седла, побежав к зверю, когда тот зашагал с очередной жертвой в сторону ближайшего дерева. Сперва попытался схватить за белесую шерсть на чужом высоком боку, а потом и вовсе обежал его спереди, схватив повисшего врага за ногу.       — Бакуго, остановись! — вскричал он хрипло, попытавшись привлечь внимание колдуна. Тот лишь разъяренно дернул головой, окрапив сержанта спекшейся крупкой — вся его голова и шея были словно вымочены в чужой крови, где-то ясно читались отпечатки ладоней. Ошалев от ужаса, Мидория уперся руками в чужую грудь, взревел от натуги… и ему удалось замедлить перевертыша. Уронив трясущееся тело с высоты, зверь осклабился, опустив голову и впившись бездонными глазами-дырами в чужое лицо, словно сама смерть. От него пахнуло дымом, кровью и смертью, от страха у сержанта сжались до боли зубы так крепко, что ни звука не выдавить, но он надсадно всхрипел в ответ. — Одумайся! Хотя бы один нужен нам, он расскажет все. Месть не приведет ни к чему хорошему!       Поверженный солдат вцепился в его ногу, будто в последний шанс на спасение, харкал кровью, не сумев отвести залитые слезами глаза от чудовищной морды над ними. И Изуку приходилось быть смелее, даже выцеживая эту смелость из самых кишок: колдун будто сам того не понимая испытывал юношу, показывая в его воображении самые страшные его кошмары. Представлял на самой изнанке век картинку, как его самого нанижут на острые сучья, превратив все его органы в кашу.       Атташе даже не зажмурился, сглотнув подкативший к глотке ком и продолжив смотреть в угли глаз, но вдруг сам зверь отступил. Гортанно клокоча от гнева, он вдруг весь рассыпался в густой снежной крупке, оставшись стоять перед Мидорией такой же высокой фигурой. Ярость в глазах не исчезла, как и чужая кровь, кажется, доводящая его до бешенства еще сильнее.       — До тех пор, пока он не расскажет все — пусть живет, — колдун перевел взгляд на трясущегося от ужаса солдата, который в такие чудеса и поверить не мог. Кажется, Катсуки мог убить даже взглядом сейчас, но лишь отвернулся, глядя на бушующее пламя так… опустошенно. Изуку лишь мог молча посочувствовать ему — сегодня погибло много его земляков, единомышленников, по сути соратников. Столько невинных жертв… От осознания этого у Мидории тоже кровь вскипала и он, стиснув зубы, резво подорвал мужчину за грудки, уводя к лошадям.       Бакуго в этот момент молча смотрел на обрушающиеся крыши домов, а у самого внутри все обрывалось. Столько жертв. Именно поэтому он ненавидел людей с большой земли в принципе: ради этой земли — лакомого кусочка — они так властно распоряжались чужими жизнями, словно это какая-то расходная тряпка, которую можно без сожалений выкинуть в печь, когда она начнет вонять. Примерно так же они разбрасывались сейчас этой горсткой солдат, которых колдун оставил в жертву потревоженным духам без всяких сожалений…       Он развернулся в сторону отряда, сверкнув кошачьими глазами по спинам людей, окруживших уже связанного пленника, погруженного на лошадь. Как стервятники — колдун прикрыл глаза, возводя опаленное лицо к небу, почти не ощущая как на брови и щеки падает мокрый снег.       В памяти всплыло круглое румяное личико супруги, укоризненный, взволнованный взгляд как бы чуть с прищуром, сжатые розовые губы. Неужели он и впрямь поддался? Вновь открыв глаза, мужчина вдруг молча уставился в сторону леса. Долго всматривался, когда рядом с ним вновь возник Мидория.       — Я сожалею… — он снова всматривался в бушующее пламя, которое явно не утихнет, пока не сожрет все, что могло гореть. У него вообще нет слов, чтобы выразить свою горечь. — Вряд ли кто-то выжил, но мы сейчас пробуем осмотреться…       — Заткнись, — прервал его колдун, все еще глядя в мерцающую тьму леса. Изуку сперва оторопел, но потом проследил за чужим взглядом. Непонятно, на что смотрел мужчина, но вдруг взгляд сержанта упал на ступни. Небольшие ноги, явно женские, исчезающие под наметенным сугробом — она явно погибла давно. С обратной стороны все еще треплется на ветру тряпье. Видимо, это и привлекло внимание колдуна, и Мидория хотел снова открыть рот, когда мужчина сошел с места.       Слегка шатко, утопая по голень в снегу, он добрался до тела, упав на колени и загребая ладонями снег вокруг этой самой тряпки. Изуку сперва лишь непонимающе смотрел на сгорбленную над трупом спину, после чего услышал то, чего слышать вообще не хотел. Хлипкий, надсадный плач, такой слабый, что его можно было не услышать, даже если бы пламя не бушевало в разоренной деревне. До боли закусив губу, он подошел со спины, заглянув за плечо колдуна и уронив взгляд на младенческое лицо. Малышу, наверное, и года не было, уже устал плакать, ослаб, вытащенный из-под окоченевшей синей руки мертвой матери. Ворожей тут же спрятал ребенка под полы своего тяжелого плаща, укрыв от холодной вьюги, встал, молча глядя на тело погибшей.       — Очако однажды видела, как я убил, — тихо хрипнул он, не сводя стеклянных глаз с показавшегося из-под снега околевшего лица. Изморозь глубоко впилась в чужие ямки глазниц, забила нос. Изуку смотрел на колдуна внимательно, впитывая каждое его слово и силясь не опустить взгляд на труп. Раздался тихий, такой же хриплый смешок, заглушенный рокотом обвалившегося неподалеку дома. — Я смотрел ей в лицо и… знаешь, мне так гадко от самого себя стало. Я видел себя чудовищем в ее глазах… Она не хотела умирать, когда открывала дверь моей камеры, но и моей смерти не хотела, пошла на эшафот вместо меня. Дурочка…       Он снова отвернул ткань плаща, взглянув в детское лицо неожиданно осторожно. Глаза блестели влажно, когда он снова спрятал ребенка в тепло, сдвигаясь в сторону леса. Атташе отошел от оцепенения.       — Мы осмотримся и вернемся, — предупредил его Изуку, глядя вслед мужчине и тяжело вздыхая. Отчасти он понял чужие мысли и не мог обвинять Бакуго абсолютно ни в чем, просто устало потер обветренное лицо ладонями, снова посмотрев на тело и как-то уже заезженно прижав крестик сквозь грубую холщу кителя на груди. — Господи, дай милосердия…

***

      Очако все еще не спала. Сидя под лучинкой в горнице, нервно тыкала иглой в ткань рубахи, натянутую на пяльца, вслушивалась в гул неуемной вьюги за окном. Митсуки совсем недавно ушла спать, попросив только разбудить ее, если это будет хоть сколько-то необходимо.       А у Урараки только об одном душа болела — чтобы Катсуки вернулся домой, к ней, живой и целый. Разве уж она могла ему указывать, только сидеть дома и ждать, переживать каждый раз, как он вылетал из дома, оставляя на ее щеке или лбу поцелуй, обещая вернуться, когда получится. Если она к его ночному приходу еще не спала — конечно же он ворчал, давя ладонью на ее макушку, но по нему уже было видно, что он совершенно не сердится.       Эти маленькие воспоминания грели сердце, не давали до конца упасть в тревожную панику, каждый раз размазывая по лицу приятную улыбку.       Мысли прервал скрип двери, с которым Очако машинально подскочила с места, уронив вышивку на лавку. Выбежала в сени, глядя на поднимающегося по лестнице колдуна, державшего руку у груди.       — Опять не спишь, — раздался уже родной выдох, с которым девушка в виноватой полуулыбке склонила голову, уже открыв рот ответить. Вперед нее тишину разрезало тихое младенческое мычание, с которым улыбка пропала с чужого лица. Колдун так же молча опустил взгляд, сжав губы и отодвигая от тела накидку, показав девушке ребенка, завернутого в его тонкую одежонку и его плащ. Чернявый и кудлатый, малыш согрелся, но все еще был страшно голоден, ослаб, глядя на них обоих влажными темными глазами. — Он один выжил.       — Господи, — Очако вдруг потянулась к малышу, тут же забирая его с рук мужа и заворачивая в пуховой платок, стянутый с шеи. Тут же вернулась обратно в комнату, присаживаясь ближе к печи, чтобы откинуть с ведра тряпицу, зачерпнуть вечернего молока. — Это ужасно… по что же такие жестокие люди? Ах, у меня слов нет…       — Понятия не имею, — выдохнул тот, все еще не спеша скинуть дорожную холщу, смотрел на девушку, которая кормила оголодавшего малыша. Тот аж жадно схватил пальчиками ее руку, кажется такую же маленькую, едва не пролив молоко, глотал теплое питье шумно. А Урарака вдруг вся расклеилась: шмыгнула носом, сдерживая дрожащее дыхание, заморгала часто. Повесив плащ на гвоздь, он пересек комнату, встав перед ней и вслушиваясь. Очако не могла этому сопротивляться, тут же честно поднимая голову и глядя на него влажными, оленьими глазами.       Катсуки в ту же секунду опустился на колени перед ней. Заглянул снизу вверх в ее лицо так внимательно, силясь впитать весь этот образ перед ним — с ребенком на коленях, такая заботливая и безумно нежная, совсем как…       Рассмотрев лицо малыша на ее руках, он сжал в руке дрожащую ладонь супруги. Большим пальцем огладил костяшки, словно успокаивая. Понимал, что он совсем не так мягок и аккуратен, как девушка, но это сработало — Очако теперь тоже смотрела на малыша, когда тот сыто икнул, моргая слипающимися глазами. Пригладила взъерошенные темные волосы на его макушке.       — Я хочу оставить его в нашей деревне, — прозвучало тихо. Урарака вскинула взгляд на мужа, внимательно всматриваясь в чужое лицо в свете лучины. — Я думал над этим, пока шел домой…       — Я согласна, — тут же перебила его супруга. Бакуго внимательно глядел в тусклый силуэт ее лица, после чего уложил голову на коленки, прикрыв глаза. В ответ в шевелюру так же ласково зарылись ее теплые пальцы, выгнали холод. — Будет нелегко, но я что ни будь придумаю.       — Карга тебе поможет, — отозвался тот, все так же удобно лежа на теплых коленях, гладит икры ног. — Свой, чужой — ей лишь бы детей понянчить.       — И со своими успеется, — тихонько фыркнула смешком Очако, подавив зевок. А Бакуго, согретый одним теплом этой мысли, поцеловал острую коленку, слушая гулкую вьюгу за окном.

Награды от читателей

Войдите на сервис, чтобы оставить свой отзыв о работе.