Это же просто жуткая грязь, неужели ты не чувствуешь кожей?

И я замёрзну жарким летним утром

Когда-нибудь найдут гниющий труп мой

*** *** ***

— Долбанные! Малолетние! Уроды! — грубый мужской голос скорее напоминал звериный рык, чем человеческую речь. Сам мужчина, обладая такими огромными массивными руками, высоченным ростом и плотным телосложением, тоже скорее напоминал гориллу или орангутанга — дальних предков современных хомосапиенс, нежели их потомка. — Башку! Бы блядям всем! Снёс! — каждое жёсткое слово, коих уже было сказано немало, сопровождалось ударом рукой, приходившемся на самые разные части тела извивающегося в его руках парнишки. Или ударом самого этого парнишки по углам витрины. — Подонки! Блять! — Отпус-тите! — едва ли не визгом срывался подросток, бессильно пытаясь вырваться, размахивая свободной рукой в попытке защититься от ударов. — Я боль-ше не бу-ду, про-шу! — Сучёныш! Недо!-ношенный! — продолжает лить ядом тучный высокий мужчина с абсолютно неподходящем его жестокому характеру и внешности именем Теодор. Неуравновешенный и истеричный, он был словно цепная псина, которой стоит только дать повод... — Да выкинь ты его уже отсюда нахер... — флегматично, с некоей толикой меланхолии потирает виски наблюдающий за всем этим Хёнджин. Головная боль от разворачиваемой на его глазах картины только усилилась. И угораздило же его забить смену именно с этим крикливым идиотом, умудряющимся развернуть конфликт на ровном месте, вместо того чтобы просто выгнать мелкого воришку и успокоиться. И угораздило же и самому этому мелкому выблядку позариться на казённую технику также именно в его смену... Хочется домой... И спать. — Ещё раз я тебя тут увижу! — продолжает угрожать Теодор. Но всё же повинуется этому усталому голосу, за волосы волоча подростка в сторону двери. Как-никак, а всё же начальник, его надо слушаться... Теодор был из тех людей, которых Хёнджин больше всего презирал. Такие будут лебезить и пресмыкаться перед всеми, у кого над ними есть хоть какая-то власть, при этом оставаясь самыми жестокими и кровожадными тиранами по отношению к уже своим подчинённым. Или к своей семье: жене и детям — не повезёт таковым с мужем и отцом, однозначно не повезёт. Или к вот таким вот случайным людям, как этот глупый подросток, попытавшийся вынести из магазина телефон, упрятав оный в поношенной старой джинсовке. Хёнджин понимал всё это. Но совершенно не хотел в оное вникать — не его дело. Не его дело ни весьма мерзотная личность этого увальня, ни судьба поколоченного им подростка. Да на обоих абсолютно насрать, лишь бы смена поскорее закончилась. Открывая дверь, Хёнджин учтиво отходит в сторону, давая дорогу Теодору. Выволакивая парнишку едва ли не по полу, тот резко, чуть ли не с размаху намеренно впечатывает того в перила площадки перед порогом, отчего подросток болезненно взвизгивает, моментально падая и хватаясь обеими руками за ребро. Треск вмиг разорвавшейся одежды и громкий крик отозвались новым спазмом боли в висках — чёртова мигрень, поскорее бы этот рабочий день закончился... — Третий, блять, за этот месяц! Уроды малолетние, всем бы бошки поотшибал... — продолжает истерить Тео, удаляясь в глубь магазина и принимаясь расставлять обратно по полкам упавшие приборы и гаджеты, которые парнишка разметал в безуспешной попытке удрать, едва услышав первый грозный крик этого увальня. — Подонки мелкие, вы воруете, а у нас это из зарплаты вычитают, каждый раз! Гниды! И какого ж только хера начальство всё никак не раскошелится на камеры!!! Дождь льёт как из ведра, постепенно заглушая крики уходящего всё дальше от выхода Теодора. Напуганный донельзя парнишка истерично трясётся и всхлипывает, всё также держась за ребро и часто-часто дыша в слепой попытке унять ноющую боль. Бог его знает, что там — перелом или просто ушиб, лучше уж последнее, чтобы не так долго мучаться. Промокший до нитки за эти несколько секунд, он выглядит максимально жалко, жалко даже для мелкого ворья, которое жалеть не следует в принципе. Но Хёнджина же ни разу не жалобит такая картина, даже эти неотрывно глядящие на него заплаканные тёмные глаза, в которых отражается немой вопрос: "за что?.. так жестоко?.." Щенячий взгляд из-под выжженных пергидрольных волос — всё прямо как в ту ночь на прошлой неделе, это уже какое-то дежавю... — Больше здесь не появляйся, — спокойно срывается с его уст. Следом также спокойно, без малейшего колебания закрывается и пластиковая дверь, стёкла которой заклеены безвкусной аляпистой рекламой, как и все стёкла этого магазина, словно отгораживая маленький мирок дорогой электроники от грязного вороватого Бронкса. Хёнджин ненавидел свою работу. Вряд ли этим кого-то можно удивить, но для Хвана это было своеобразной личной трагедией. И ведь действительно, вряд ли кто-то со школьной скамьи мечтает проводить, как они говорят "лучшие годы своей жизни", в замшелом реселлере электроники, пусть и являясь главным на оной точке. Однако жизнь жестока. "Жестока и омерзительна", как проносится в мыслях парня, без раздумий плюхающегося обратно на стул за кассой. — Ненавижу этих уродцев, — продолжает ворчать Теодор. — Америка, понаплодила нищеты, блять. И что вырастет вот из таких вот? Содержать их потом в тюрьмах на наши налоги?! А чёрта-с два, ясно?! — Успокойся, — безучастно продолжает Хёнджин, лениво щёлкая по клавиатуре стационарного кассового компьютера, отправляя очередное ни-о-чемное сообщение на стену форума, дабы продолжить переписку, хоть как-то скрашивающую сегодняшний безлюдный день. — Он сюда больше не вернётся. — Да при чём тут он вообще?! — вновь вспыхивает Тео, тут же осаживаясь, стоит ему только уловить этот тяжёлый взгляд Хвана. — Я про то, что из таких вот мелких паскуд ничего путёвого не вырастет. Всё, что они умеют — воровать, а наше государство это вообще не беспокоит. В их годы я работал, и отец мой работал, и мать моя. А такие вот — дети себе подобных — так и будут из поколения в поколение передавать все эти повадки, всё это беззаконие... И подохнут потом, как и жили, что и за закапывание этих отбросов в землю муниципалитету придётся чекрыжить деньги с работающих людей! С нас с вами вообще-то! И многое он говорил ещё. Жаловался на политику, президентов, которым нет дела до самой Америки, плохой социум, чёртовых демократов и вырождение нации — типичное ворчание типичного реднека, в которое вслушиваться у Хвана не было ни желания, ни сил. Вместо того он лишь перевёл взгляд на окно, лениво наблюдая за движениями силуэтов капель дождя по мутному от наклеенной рекламной плёнки стеклу... На пороге за дверью, вероятно, так и продолжал сидеть подросток, замерзая этим холодным октябрьским дождливым днём на промозглой улице. Чёрт его знает, где и как он живёт, да и что заставляет его воровать в принципе. За эти несколько лет здесь Хёнджин смог уяснить одно простое правило — это Америка, здесь никому ни до кого нет дела. Страна свободы. Вот правда эта свобода заключается в том, что ты можешь свободно умереть на улице, свободно сесть в тюрьму и бог знает что ещё... И никому до этого не будет никакого дела. Незаменимых людей нет даже в контексте дружбы. Воевать с этим правилом бесполезно — это всё равно что вести бой с ветряными мельницами. Других людей ты не изменишь, а самому распыляться на всех подряд себе же дороже. Под это правило можно только подстроиться, живя только своими проблемами и своей жизнью... Изменила его Америка, изменила... И очень сильно.

*** *** ***

— Ну давай же... — всхлипывает парнишка, то и дело тыча тонкими белыми промёрзшими пальчиками на кнопку звёздочки, потом на решётку и красную кнопку сброса звонка, — Ну же, ну, пожалуйста..! — только вот бестолку. Разбитый и залитый водой гаджет окончательно превратился в кирпич. — Чёрт! Ну чёрт! — психует Феликс, резко откидывая телефон на пол и тут же зажимая себе рукой рот в попытке сдержать болезненный крик. Слишком резкое движение. Напряг руку и мышцы пресса. Боль передалась в ребро, кожа над которым уже была практически чёрной. — Боже блять... — гневным шипением произносится сквозь зубы. — За что же мне всё это-то Господиии... Хотелось выть. Ничего больше не хотелось, только выть. Хотя, может, ещё немного покушать. И замотаться в одеяло по самую белую макушку и не вылазить из него до завтра. Но ради этого надо сначала сходить в душ и стереть с себя остатки грязи, которые не смыл мутный Нью-Йоркский дождь. А это уже непосильная задача покуда тело скорее напоминает отбивную, нежели мешок с костями и нервами, наделённый сознанием. Так еще и Бёрт сегодня дома. И судя по всему, снова пьян. Феликсу бы следовало уйти. Снова, как он уходил всегда в такие моменты. Это он планировал и в этот раз, ещё загодя выведав у матери, что Бёрт ближайшие несколько дней проведёт здесь. Но жизнь внесла свои коррективы. Сегодня он просто не в состоянии. — Дерьмо... — хрипло срывается с его губ вслед за глухим грудным кашлем. Хоть и закалённый, но всё-таки заболел — оно и не удивительно при его-то образе жизни. А денёк действительно выдался максимально неудачный. Решив плюнуть на всё, и в первую очередь на душ, дабы лишний раз не попадаться Бёрту на глаза, Феликс потянулся стягивать с себя промокшие грязные шмотки. А заодно и посмотреть, насколько всё плохо. И оказалось ужасно. "— Слыш, зефирка, ты когда деньги спизженные вернёшь?" — первая фраза и первый ощутимый толчок в спину. Рыпаться бесполезно, эти псины его уже окружили. "— Понятия не имею, о чём ты", — старается быть спокойнее, лишний раз провоцировать их — себе дороже... "— Пизди больше, слыш!" — нет, Феликс их не боялся. Какие бы угрожающие рожи они не строили и как громко бы не орали. Разве что чуть-чуть... — "Деньги верни я сказал! Радуйся, что я мусорам не заявил!" "— Не брал я их, чё не ясно-то? Дай пройти", — и это спокойствие их только сильнее раздражает. Но не будут ведь они бить его прямо около кабинета, из которого в любой момент может выйти учитель... Не будут ведь..? "— Слыш, ты чё?!" — и тяжёлая рука этого парня моментально перехватывает его ушибленный локоть и рывком разворачивает к себе лицом. — "Пятихат гони обратно, уёбок, или тебе уши прочистить!" "— Да не брал я их блять!!!" — визгляво, с нотками отчаяния вопит Феликс, изо всех сил дёргаясь, пытаясь вырвать руку. — "Дружков своих лучше проверь, мне твои деньги нахуй не упёрлись!" Дальше он слабо помнит. Помнит резкий удар под дых, моментально заставивший его согнуться пополам. Помнит ещё какие-то крики и угрозы, вроде бы предъявляли за оскорбления друзей и заставляли извиняться. Быть может, он бы даже извинился, если б в моменте смог хотя бы вдохнуть так не хватавший ему кислород. А ещё помнит, как так и не дождавшись ответа, чьи-то сильные руки схватили и поволокли его по коридору в сторону дальних туалетов. Помнит захлопнувшуюся белую дверь оного. А дальше словно пелена какая-то... Больно было. Помнит эту муку, настолько привычную болезненную муку... и шум в голове, гомон голосов и их отражений от кафельных стен, звуки ударов... Всё это смешивалось в помутнённом уставшем сознании, что реагировать уже не было сил. Ни реагировать, ни защищаться... То ли систематическое недоедание так сказывалось, то ли очередная бессонная ночь, проведённая на улице... Не знает... "— Помойся, паскуда блять!" — как в завершение порции очередных издевательств раздаётся вслед за тем, как Феликса окатывает ледяной водой из ведра, которым уборщица обычно моет полы. "— БЛЯТЬ!" — от неожиданности на вдохе кричит парнишка, моментально вскакивая и хватаясь руками за плечи. "держаться" — твердит разум. — "держаться, только держаться". "— Визжишь позорно, прям как щенок! Твои сородичи таких как ты тупо жрут!" — и общий гогот словно лай стаи диких псин прорезается до его слуха. И очередной толчок. И он снова натыкается спиной на стену позади и сползает по оной вниз. Прострация. Далее Феликс снова помнит слабо. Он не знает, что они ещё ему говорили, как измывались над его столь жалким видом, даже как и когда они ушли, оставив его наконец одного. Помнит только, что когда пришёл в себя, в туалете уже никого не было. Может сознание терял, может просто выпал из реальности... Телефон весь в трещинах лежал в кармане. Кто-то из них скорее всего по нему и ударил, разбив к херам, казалось бы, бессмертную нокию, которая спокойно летала по рампам и падала с балконов. Теперь на этом месте на коже также красуется гематома. Большая, тёмно-синяя... Аккурат на бедре, на самом болезненном месте. Его ноги и без того похожи на сплошной синяк — падения с рамп и при исполнении трюков, чужие удары и собственная неуклюжесть. Белая словно снег кожа раз за разом живописно свидетельствовала об этом. Теперь в коллекцию добавилось ещё несколько — просто замечательный день. А ребро всё также болит. Также, как и часом ранее, ничуть не меньше. Телефон жалко. Это единственная мысль, блуждавшая тогда в его воспалённом мозгу — разбитый телефон. Тело заживёт как-нибудь в любом случае, а вот телефон новый нужен. Этот исправно служил ему больше четырёх лет, и, видимо, его песенка спета. Феликс не знает, что заставило его пойти в тот магазин... Само собой как-то получилось, словно на автопилоте. Хах, разве повторение подвигов многолетней давности теперь так называется? И тем не менее он словно... Словно там, в туалете, когда нашёл в себе силы встать, будто был не до конца в сознании, оглушённым... Полутрансовое состояние с бесконечно циклящейся по кругу мыслью о разбитом мобильнике. Он словно когда уходил из школы, пропуская оставшиеся уроки, за что впоследствии гарантированно получит нехилый нагоняй, тоже не до конца отдавал себе отчёт в своих же движениях, действуя по само-собой нарисовавшемуся алгоритму, по наитию... Окончательно же в себя он пришёл уже когда уже его схватили за руку. Ну конечно, ведь тогда, четыре с лишним года назад он в компании оравы более взрослых оборванцев из скейт-парка блуждал по блошиному рынку, на котором сбывали награбленное опытные воры. Тот рынок имел такую славу даже у полиции, но отчего-то она сюда не захаживала, позволяя править балом местным бандюганам. Те и не стеснялись, вываливая на прилавки горы техники, чьи-то поношенные кошельки, магнитолы из машин и прочий хлам от лампочек до телевизоров. А своровать у вора ведь вообще не преступление, верно? Плевать было Феликсу, кому раньше принадлежал греющий карман мобильник, с которым он и убегал тогда под прилавками и через перила, главное — гаджет разблокирован и очищен, и в него воткнуты зарядка с наушниками — ну прям олл инклюзив, не иначе. Глупо повторять такой подвиг в одиночку. Ещё глупее — в магазине. Пусть того рынка уже давно нет, Феликс знает, что теперь награбленное сбывается по вот таким вот частным точкам. И пусть ворована там минимум треть товара — это всё ещё магазин. Не удивительно, что его вышвырнули на улицу, словно щенка. Впрочем, щенком он и был. Мелким, глупым щенком, и на кой чёрт он только... Да и... хрен с ним уже... Глядя на эту гематому, окрасившую его рёбра и сильно сковывающую все движения, в голове появляется только одна мысль: "легко отделался". И ведь действительно, что было бы, реши тот бугай вызвать полицию... Представлять не хочется... Смотреть на тело тоже больше не хочется. Нехорошо оно всё, очень нехорошо, особенно когда начинаешь часто об этом думать. Феликс и старался не думать — верный путь к петле вот так вот бесконечно анализировать свою жизнь. Он знал, что она у него хуже, чем могла бы быть, значительно хуже. Чем родись он не в этом месте. И не этим человеком. Но судьба такова. Не то чтобы он совсем не рефлексировал, просто старался не тонуть в этом, дабы не подвергать свою и без того больную голову ещё большим страданиям. Не нужно оно ему. Как и он сам. Никому не нужен. А пока нужно только замотаться во что-нибудь тёплое. Тёплое и желательно мягкое. Этим и становится привычное одеяло, в этот раз как-то по-особенному нежно обволакивающее его настрадавшееся за неполный день тело. И провалиться в сон. Желательно до самого завтрашнего утра.

*** *** ***

Сначала он подумал, что послышалось. — ФЕЛИКС! А потом оказалось, что нет. — ФЕЕЕЛИКС, ПАСКУДА ТАКАЯ!!! — и он моментально вскакивает с кровати, уже слыша приближающиеся тяжёлые шаги в сторону его чердачной лестницы. Чёрные скинни даже не застёгивает, уже влезая руками в рукава старого тёмно-красного свитшота прямиком из 80-х. Такой же поношенный портфель со всем самым необходимым загодя лежит около двери, в которую уже раздаётся стук, способный запросто вынести её с петель. — ФЕЛИКС БЛЯТЬ!!! — и он замер, пока напуганное сердце гулко-гулко отбивало рваный ритм. — СУЧЁНЫШ МАЛЕНЬКИЙ!!! ЖИВО ОТКРЫЛ!!! — последнее прозвучало словно лай сторожевой псины, заставив парнишку буквально подпрыгнуть на месте. Страх окутывает сознание словно туманом, мороком, который парализует всё тело. Феликс не может двинуться с места, так и наблюдая за этими ритмичными ударами по хлипкой прогнившей старой деревяшке, непрерывно переводя взгляд то на заветный рюкзак, то на держащийся на честном слове шпингалет. И последний ожидаемо не выдерживает. — УУУУУ ВОРЬЁ!!! — первое же, с чем врывается этот здоровый пьяный мужчина в его комнату. — ВОРЬЁ БЕССТЫЖЕЕ, ПРИБЬЮ ПАСКУДУ!!! — ОТВАЛИ!!! — вопит парнишка, шкерясь от него как от прокажённого, выставляя и без того побитые локти в защиту от очередных ударов. "держаться" — НАША СЕМЬЯ НИКОГДА НЕ ВОРОВАЛА, ТЫ, УРОД!!! — всё также продолжает на него замахиваться Бёрт, глаза которого стали красными-красными то ли от выпивки, то ли от гнева, который всецело обуял помутнённый выпивкой же разум. — Я НЕ ВОР!!! — и парнишка отбивается, успешно отбивается, пытаясь постепенно прорваться к двери. Пока один из ударов не приходится как раз на многострадальное раненое ребро. И этот протяжный вопль услышали, наверное, даже на соседней улице. Перед глазами моментально потемнело, в ушах ужасный звон. Феликс уже и не слышал, что этот урод не останавливался орать, рефлекторно выставляя руки и кое-как продолжая защищаться. "держаться" — Бёрт, Бёрт, остановись, — хватает его за руку внезапно прибежавшая мать. — Бёрт, пожалуйста, я сама с ним разберусь... Бёрт! — ВОРЬЁ ПРОКЛЯТОЕ! ПОЗОРИЩЕ! — продолжает лить ядом этот мужчина. Сознание же также постепенно возвращается к Феликсу по мере того, как злосчастный гул начал затихать. — ЦЕЛЫХ 500 БАКСОВ?! НА КОЙ ХЕР ТЕБЕ СДАЛИСЬ ЦЕЛЫХ 500 БАКСОВ, Я ТЕБЯ СПРАШИВАЮ!!! КАК ПОСМЕЛ, БЛЯТЬ!!! — Бёрт! Бёрт, прошу тебя, пожалуйста, хватит! — пытается оттащить того в сторону двери мать. — Бёрт, достаточно, прекрати! Как вмиг и сама получает хлёсткую пощёчину. И глаза Феликса вновь напугано округлились. Казалось, будто внутри что-то резко оборвалось. "— Какого хера ты его терпишь?" "— Ты знаешь, когда он напьётся..." — горестно говорила женщина, осматривая в зеркале уже наливающийся тёмным синяк прямиком вокруг глаза. "— Я не это спросил", — резко прерывает её подросток, сжимая в кулаки руки. — "Я спросил, почему ты терпишь", — и взгляд женщины пересекается с его разъярёнными тёмными океанами в отражении мутного стекла. "— Тебе нужно где-то жить. И мне нужно", — отчасти она была права. Аренду жилья они не потянут даже если и сам Феликс на работу выйдет, и понимают это оба... Это заставляет его отвести взгляд и поумерить свой пыл, стараясь не прислушиваться к крикам Бёрта и его друзей из гостиной, вместо того лишь злостно цокая языком. — "Чё зенки вылупил? Это жизнь, Феликс, никто никому тут ничего не должен." — СТОЯТЬ, ПАСКУДА!!! — доносится уже ему в спину. — КУДА?! "бежать" — красным сигналом бьётся в его голове, пока Феликс со скоростью света слетает со злосчастной лестницы и несётся по коридору. — СТОЯТЬ, КОМУ ГОВОРЮ, ПРИБЬЮ!!! Несётся мимо что-то там улюлюкающих так называемых "друзей семьи", под громкую безвкусную музыку из залитых пивом трескающих колонок, сидящих на прожжённом сигаретами грязном диване вокруг обшарпанного старого стола, заставленного бутылками, рюмками и стопками, и засыпанного пеплом. — ФЕЛИКС!!! Вылетает за дверь как пробка из бутылки шампанского, стараясь не поскользнуться на мокрой бетонной дорожке, ведущей от самого дома к тротуару, освещённому через один работающими фонарями. "— А бухаешь ты с ним тоже из-за нужды?" Бежать так быстро, насколько хватит лёгких. "— Я не поняла, какого хуя ты сейчас дерзишь, ты, поганец? Давно взрослым себя почувствовал? Так вали!" Бежать так далеко, насколько унесут ноги. "— Ты просто такая же как он!" — в сердцах вскрикивает парнишка, вновь поднимая взгляд к замызганному зеркалу, демонстрируя пожелтевший синяк, красующийся уже на его скуле. — "Такая же! Не строй из себя жертву!" Бежать так долго, насколько позволят силы. "— И неча щас мне это предъявлять. Сам виноват, что спровоцировал его вчера. Вот и огрёб. Заслуженно. Я не обязана вступаться перед ним за каждую твою глупость", — холодно срывается с её уст, пока пальчики промакивающими движениями наносят тональный крем. — "Нужно быть умнее. В твоём-то возрасте уж точно пора бы, поверь". Бежать. "— Сама-то в моём возрасте меня родила от того что умной была, да?" Главное бежать. "— Да лучше б не родила. И жизнь моя полегче б была..." Больно стягивающие кожу мокрые дорожки на щеках — от встречного ветра. Точно от него. Точно от него, точно. Точно от него... точно... точнотнего...

*** *** ***

Делая последнюю на этот вечер затяжку индики, Хёнджин блаженно откидывается на кровать, устремляя взгляд к потолку, слово заворожённо наблюдая за витиеватой игрой теней от проезжающих мимо машин и трамваев. Мигрень отступила, будто бы то, что он покупал под этим сортом, действительно имело хоть что-то общее с лекарством. Вероятнее всего это просто седативный спайс, уж очень странным ему казался вкус. Впрочем, если и не от болезней, то от упадочных настроений он точно спасал. В очередной раз потянувшись к тетради, Хёнджин вновь уверенно и кривым почерком стал записывать первые приходящие на ум строчки и фразы на обоих языках одновременно. Кто знает, может вскоре он таки сможет довести их до чего-нибудь стоящего. А может они так и останутся пылиться на белых клетчатых листах, али вовсе сгорят в пепельнице вместе с хабариками от дешёвых сигарет и его мечтами на нормальную жизнь. Иронично, что последнюю он сам и гробил. Медленно и планомерно, пока не обнаружил себя в этой самой точке. Так кем же был Хёнджин? Не знает... Долго думал на эту тему, да так и не смог толком понять свою собственную природу. Все люди вокруг были более определёнными. Та же Меган из соседней комнаты — типичная белка, несмотря на то что также живёт в этом гадюшнике. Смысл жизни видит в заботе о детях, и делает всё для того, чтобы вывести их в люди — то самое колесо, в беге в котором она не замечает, куда катится и её собственная жизнь. И ни о чём более глубоком, философском и экзистенциальном не задумывается... Это ни хорошо и ни плохо, это просто данность. Теодор же был крысой. Самой что ни на есть настоящей, добротной жирной крысой. Живёт пока живётся, никуда дальше не стремится и ничего от жизни дельного далее и не ждёт. Его существование также бесцельно, как и существование Хёнджина, вот только он сам этого скорее всего даже не понимает. Оттого и крыса, копающаяся в этой помойке. Примитивная крыса. А кто же Хёнджин..? Не знает... Если бы он мог передать словами хотя бы чуточку того что он чувствовал... Если бы слова для этого существовали в принципе. Пытаться описать уровень этого морального упадка бесполезно, если причина его появления гораздо глубже, чем банальные неудовлетворённые потребности. Поэтому нет, Хёнджин не крыса. Но и не белка также, ведь заставить себя искать новую цель в этой жизни, новый ориентир и прокладывать к нему путь не видится ему возможным в принципе. Нынешний он не видит в ней ничего способного подарить ему радость, или хотя бы чувство удовлетворения. Лишь ненависть. И боль. Порождающую агрессию и ещё большую ненависть уже к себе. А люди все мёртвые вокруг, они порядком ему уже надоели. Они оскотинили его нутро, изувечили душу и вывернули наизнанку все моральные принципы. Добро и зло окончательно поменялись местами, хороня под обломками давно рухнувших надежд и самого Хёнджина. Он не знает, зачем он до сих пор живёт. Двадцать один год, последние несколько — словно по инерции. Знает только то, что он неправильный какой-то. Неправильный в свете такой жизни. И любые попытки исправиться будут фаталистичны. Хёнджину жаль, что он стал таким. Возможно, перед его глазами так и будет ещё очень долгое время стоять этот образ, словно ставший квинтэссенцией его моральной деградации, образ этого грубо выкинутого сегодня из здания парнишки, которого он ещё и видел где-то с неделю назад, поколоченного толпой гоповатых школьников той холодной ночью в свете оранжевых фонарей. Никак из башки не выходит, хоть выжигай. Быть может, это отголоски его совести... Иначе зачем поверх невнятного текста он нарисовал эти глаза, застывшие в таком знакомом, намертво въевшемся в его память щенячьем выражении? Неужели просто так? Хёнджину действительно жаль, что он стал таким.