Это же просто жуткая грязь, неужели ты не чувствуешь кожей?

My dreams become my nightmares

My mind won't go to sleep

So I embrace the terror

My soul is yours to keep

Coming down

*** *** ***

— Мочите уёбка! — резво скомандовал подросток, ударяя такого же коленом в живот, отчего последний вскрикивает и скручивается, едва ли не оседая на влажный асфальт. Те же, кому была обращена команда, времени зря не теряют, пиная бедолагу в бок и окончательно заваливая его на грязный, раздолбанный словно после бомбежки и заполненный лужами тротуар. "Земля здесь всегда мокрая", — невольно проносится в мыслях высокого брюнета, достающего из кармана полупустую пачку сигарет. И ведь действительно: ебанутая влажность с растворёнными в воздухе испарениями химикатов, бесконечные лужи, слякоть и мерзотная грязь круглый год. Ни зимы нормальной, ни лета. Вот он — настоящий Нью-Йорк. Потасовка местной своры полубеспризорных выблядков мало интересует уставшего после работы Хёнджина. Его путь лежит дальше, вниз по улице, через сотни метров обшарпанных и побитых жизнью пятиэтажек с пожарными лестницами вдоль фасадов и таунхаусов, в ямах облупившейся штукатурки которых проглядываются драные кирпичи. За все эти годы унылый пейзаж изучен уже вдоль и поперёк, отчего вызывает лишь отвращение. Ходить одному по ночам здесь всё также небезопасно, но Хёнджину в общем-то уже давно плевать. Он лишь в очередной раз хмуро вглядывается в зияющие зубастыми пастями побитых стёкол окна заброшенных квартир, во дворы, где годами стоят некогда забытые хозяевами машины, ныне уже исписанные, со скрученными колёсами и разбитыми стёклами. Мрачное зрелище... — Прекратите... — хриплый и слабый голос избиваемого, сквозь звуки ударов едва доходящий до слуха отвлёкшегося на свои мысли Хвана, вновь привлекает внимание того к кучке школьников. — Чекай, зефирка заговорила! — улюлюкает ещё один, с размаху пиная последнего ногой, вслед за чем слышится очередная возня на тёмном тротуаре вперемешку со скулежом бедолаги. "Зефирка" — Хван лишь скривился. Зефир/зеф — разные вариации этого мерзотного прозвища, частенько прикрепляемого здесь к белым. А белыми в глазах этих группировщиков были все, кто не они, даже такие, как Хёнджин, несмотря на его азиатскую кровь. Он никогда не понимал природы всего этого, да и вообще наивным своим детским разумом, взращенным в условиях немало получше нынешних, думал, что вся эта расистская грязь — пережитки прошлого. Думал до тех пор, пока сам с таким не столкнулся... — Мамочка не учила, что воровать плохо? — прокуренным голосом отзывается ещё какой-то из подонков. "А зефирка у нас, выходит, что-то замацал. Карманник небось", — хмуро подмечает Хёнджин, глядя, как двое парней резво за локти и белые волосы поднимают эту зефирку и махом откидывают с тротуара на обочину, прямо в лужу между припаркованными вдоль пустынной ночной дороги старенькими пикапами. — Увидимся в школе, гадёныш, ты знаешь, что должен будешь сделать, — яд звучит и в ещё одном голосе из толпы местных гоповатых выблядков, пока сама небольшая компашка, посмеиваясь, удаляется во двор, унося с собой и весь шум, наполнявший этот мрачный квартал. По ночам сие место словно вымирает. Относительно других районов это, возможно, даже хорошо. Хоть Бронкс всегда и был помойкой, населенной маргиналами, бомжами, нелегалами и прочим сбродом едва ли не со всего Нью-Йорка, он всегда был куда безопаснее соседнего Гарлема, славящегося ёбаными гангстерами и бандами подражателей из числа беспризорной школоты. "Хотя казалось бы, Манхэттен", — мрачно цокает языком Хёнджин, отточенным движением пальцев откинув окурок в сторону. — "Несколько кварталов вниз и здравствуй центр мира, бизнес-богема, политики и актёры, музыканты и художники..." — поёжившись от ветра, Хван спешно сунул руки в карманы потрёпанной кожанки и мотнул головой, откидывая с глаз выбившиеся из хвоста чёрные прядки волос. За размышлениями он уже почти поравнялся с этим школьником, который всё так и не мог встать с мокрой и грязной обочины, держась рукой за живот и тяжело вздыхая. "Нехило", — мелькает в голове, пока сам Хван бегло его осматривает. В свете старого гудящего оранжевого фонаря ничего толком не разобрать, да впрочем, он и не пытается. Тощий беловолосый и контрастно одетый в чёрное подросток-азиат с драными длинными высветленными патлами. Ничего примечательного. Только вот тот неотрывно смотрел на него, провожая его высокую фигуру каким-то тоскливым, щенячьим взглядом. Может ждал чего-то. Может даже помощи. Только вот Хвану до этого не было абсолютно никакого дела. "Сам нарвался. Украл и попался — значит за дело огрёб. В следующий раз думать будет", — жёстко и грубо произнёс внутренний голос, подгоняя тем самым Хёнджина побыстрее пройти дальше, не задерживаясь здесь дольше положенного. И тот ускоряет шаг, уже жалея о решении сэкономить на метро и дочапать до дома пешком. Унылая и мрачная улица Бронкса, названная очередной цифрой со словом "стрит", следом дойти до пересечения с очередной унылой и мрачной улицей Бронкса, но более оживлённой и названной красивым словом "авеню", пройти по ней ещё пару кварталов, перейти на мост, пройти по нему через Гудзон и вуаля — Гарлем. Ебучий рассадник преступности разного пошиба, это место никогда не станет ему "Домом". Ночлегом — да, крышей во время ненастья — пойдёт, дешёвым магазином соевой отравы — справляется, но "Домом" — никогда. Слишком много несчастья принесло ему это место за последние без малого три свободных года, да и весь Нью-Йорк в целом. Не оправдал себя. Хотя может, тут скорее сам Хёнджин себя не оправдал… Только вот мысли всё никак не отпускали. Казалось бы, действительно, какое ему должно быть дело до того бродяжки. Жив? Жив. В сознании? Более чем. А скорая в любом случае не приедет в этот трущобный район. Да и вряд ли она ему понадобилась бы. Но совесть продолжала предательски колоть парня. Внутренний голос раз за разом подковыривал, не стесняясь в выражениях, указывая на ошибку такого безразличия. Да и вообще такого образа мыслей, заставляя его тем самым то и дело прибавлять шаг. Правда, сам Хёнджин всегда мог вовремя с этим совладать. Остановившись на стыке дырявого тротуарного асфальта и плит не менее старого шаткого моста, Хван с силой сжал руки в кулаки, впиваясь отросшими ноготками в кожу, и поднял взгляд к небу. — Нет звёзд... — безразлично сорвалось с его уст, пока чёрные антрацитовые глаза наблюдали за движениями фиолетово-бордовых ночных облаков, состоящих из химических испарений и пара с многочисленных местных котельных. В Сеуле были бы звёзды, особенно в его районе с богатыми частными домами, вдали от небоскрёбов и суеты. Жаркое южное небо там всегда пестрело россыпью мерцающих точек. Здесь же оное всегда было заволочено гематомами облаков. Они там, в небе, всегда движутся размеренно и лениво, в отличие от самогó апофеоза свободы, где одни — вечно суетящиеся белки, а другие — роющиеся в помойках крысы в поисках отходов с барского стола. Последние не брезгуют ничем, им уже давно остопиздело всё вокруг и собственное существование в том числе, а свести счёты с жизнью условным прыжком с моста Джорджа Вашингтона не даёт исключительно страх смерти. Белки же презрительно считают себя лучше. Перекладины их колёс настолько быстро крутятся, что не дают ни времени, ни пространства не только для манёвра, но и хотя бы элементарного "посмотреть куда прёшь". Потрясающее стадо, движущееся строгими шеренгами и колоннами в чётко заданном направлении, Хёнджин даже не знал, кого ненавидеть больше. Отчасти потому, что в среде этих видов был возможен переход. Ведь может же случиться, что колесо сломается? Тогда упорная и трудолюбивая белка окажется выкинута в реальный мир, к крысам и таким же как и она, потерянным. И что же тогда делать? Становиться крысой не хочется. Не в её натуре так сдаваться. А с другой стороны — все полимеры пропиты. Ремонтировать колесо и встраиваться обратно в вереницу в никуда идущих судеб уже не получится. Она увидела достаточно жести на своём пути к ночлегу. Оттого другие белки в колесах теперь кажутся ей глупыми... "Не В колёсах, а НА них" — подметил расслабленный разум, заставляя Хвана усмехнуться. — Белки на колёсах. Бегущие по дорожкам. Навстречу игле. Неплохо... — и мысли отпустили. Плавно так, разжимая кольцо зажатых у горла рук. Ведь Хёнджин уже давно всё понимал. Всё прекрасно понимал. Нью-Йорк — это город лицемерия. Это блеск и нищета похлеще Индии. Здесь грязь рука об руку с роскошью. Богатство бизнес-кварталов и нищета вороватых окраин сплелись в ужасающем вальсе на сатанинском балу. Это место разобьёт, перемолотит зубами и раскрошит в труху саму душу, не оставляя ни грамма от тебя прежнего. И Хёнджин мог вечно размышлять об этом. Разочарован и озлоблен. "И ведь это место было когда-то заветной мечтой. Идиотской, наивной мечтой..." — Но мечта превратилась в ночной кошмар, а разум не хочет спать, — и Хенджин суёт зажатые в кулаки руки в карманы, ускоряя шаг и стремясь как можно быстрее преодолеть остаток дороги до дома.

*** *** ***

— Выглядишь дерьмово. — Спасибо, — с трудом выдавив улыбку отвечает Хван, домывая в маленькой раковине сковородку, на которой только недавно готовил поздний ужин из остатков скудной пищи. — Колись давай, — Меган, хорошая женщина лет 35, опёрлась о разделочный стол, скрестив свои руки на груди и наблюдая за тщательностью движений рук парня. Ей эту сковородку после него ещё вытирать и готовить на ней еду уже себе и своим двум детям на завтра. Каждый раз они вдвоём с Хваном пересекаются на кухне, когда время уже далеко за полночь и все остальные обитатели этой небольшой коммуналки уже видят десятый сон. Хван никогда не интересовался, где она работает, также как и ей были безразличны причины частого столь позднего прихода последнего. Просто обоим хотелось скрашивать эту ночную нагнетающую тишину особо ниочёмными разговорами. — Ты когда-нибудь чувствовала себя как персонаж какого-нибудь фильма Скорсезе? — Какого такого фильма? — интересуется женщина, включая конфорку полуживой электроплитки и давая оной время нагреться. — "После работы", например. Там чувак попал, грубо говоря, не в тот район. Но не в смысле криминала какого-то... Просто странности и череда неудачных совпадений, происходивших с ним всю ночь. Да и "Таксист" тот же, его-то уж точно знаешь, наверное. Вообще его фильмы наполнены мраком таким, словно смогом. И душит так... Атмосфера очень тяжёлая. Ощущается всё каким-то... Каким-то грязным. — А, не, я больше по мелодрамам, — легко отвечает Меган, забирая из рук Хёнджина сковородку и подходя к одному из холодильников. — Понятно, — спокойно произносит тот, разворачиваясь и опираясь о бортик раковины. Тёмно-коричневые кудряшки, явно крашенные, с парой седых прядок у висков, жизнь Меган явно была не сладкой. Впрочем, об этом Хван размышлять тоже не хотел. — Дерьмо случается, дорогой мой азиатский друг, — достав со своей полки испорченную колбасу, женщина принялась нарезать её тонкими ломтиками и скидывать на сковородку — не выбрасывать ведь еду. — Но всё наладится. — Возможно, — уклончиво ответил брюнет, тряхнув копной чёрных волос, пряча в плавных волнах редких прядей собственный тоскливый взгляд. — Просто верь в это. Сигналы в космос, все дела... — Ладно, — вымученно улыбается Хван. — Спокойной ночи, Мег. Не забудь потом свет выключить, а то опять ебанутые счета за электричество будут. — Не забуду, не беспокойся, Хванжин. Что-то ты рано сегодня... — Да чёт подзаебался, — сухо бросил Хван, решив в этот раз проигнорировать очередное каверканье собственного имени, вместо того спешно забирая со стола продукты и унося их к себе. — Доброй ночи! — доносится из кухни. — Угу, — звучит в ответ перед тем, как дверь в одну из жилых комнат со скрипом закрывается.

*** *** ***

На глазах сегодня толпой избили школьника, — тупое лезвие одноразовой бритвы всё никак не хотело нормально работать, едва ли срезая отросшую за два дня щетину. А ведь когда-то в первых рядах на амбразуру готов был лезть во имя защиты андердогов всего мира? Да, было дело, когда даже учителя в школе говорили, что "с флагом впереди колонны идти не всегда хорошо"...— злая усмешка озарила лицо Хёнджина в поколотом старом зеркале мизерной общей ванной комнаты. А сегодня даже не удосужился остановиться, — резким движением Хван откидывает тупую бритву в стенку и упирается обеими руками по краям старой металлической раковины, закрывая глаза и медленно считая до 10. "Раз" Хёнджин прекрасно знает, откуда у него такие мысли. "Два. Три" Хёнджин прекрасно знает, что нужно делать в таком случае. "Четыре. Пять. Шесть." Зажмурившись и до побеления сжав бортики раковины, Хёджин напрягается всем телом, словно заставляя организм собраться. Нет, в этот раз он отложит это, когда-нибудь на потом. "Семь. Восемь. Девять. Десять." И Хёнджин приходит в себя. Пусть и не сразу, но приходит, мысленно благодаря самоконтроль, внушая себе, что он сильнее всего этого дерьма, в которое годами сам же себя и загонял. Глупо, но мозг обманываться рад, ведь так же? "Прикольно, что приходится самому себе подобное именно внушáть", — в очередной раз проскальзывает в мыслях, в ответ на что Хёнджин резко поднимает суровый взгляд обратно в зеркало, пока с его бледных и потрескавшихся губ сам собой срывается один единственный вопрос, который он мысленно задавал себе уже не одну сотню раз... — Чем ты стал?