Божий дар и яичница (совместно с Mythland)

Ангел спустился с небес и всех нас съест Anacondaz Король умер. Можно было бы продолжить эту фразу, но смысл в этом было бы найти затруднительно. К тому же, во Франции были люди, которые с удовольствием пожелали бы здравствовать не тринадцатилетнему мальчишке, но кое-кому другому, и в этом их осуждать тоже смысла нет. Как и считать, что сейчас страной правит король, а не его сестра. Итак, самый известный во Франции ткач отдал Богу душу, на что имеет право всякий человек, а Дьявола довольно благополучно упекли под стражу. Было бы, конечно, куда действенней для укрощения всякого зла на земле сделать это с настоящим Сатаной или каким-нибудь чертом рангом пониже, но люди, которые имели бы силу это сделать, кажется, перевелись, и даже на вторую старшую сестру юного короля надеяться не стоило. Под стражей же находился простой смертный из фламандских ремесленников, получение которым дворянства когда-то заметно отразилось на сне некоторых благородных господ. Отразилось настолько, что по их далеко не цветущему виду неделю и более спустя становилось ясно: это настоящие изменники. * Впрочем, сказать, что теперь под сенью тутовых деревьев стало вновь спокойно - нагло солгать, и дело совершенно не в государственных делах. Как известно, некоторые люди и в самом тихом уголке будут изводить себя тягостными мыслями, и можно смело утверждать, что на одной улице за день до того, как Агнесса повстречала странных незнакомцев, таких было по крайней мере двое. Первый из них - всё ещё королевский прокурор мэтр Жак Шармолю - в тот день был особенно обеспокоен двумя вопросами, и неизвестно было, какой из них он задавал себе раньше другого. Теперь, во всяком случае, его с небывалой настырностью и силой заботили они оба. Во-первых, как не подумать с естественным для любого простого грешника содроганием о возможной потере должности? Как не надеяться и порой не молиться как будто исключительно затем, чтобы уверить Бога и всех святых, что между ним и безродным фламандцем Неккером лежит достаточная пропасть, чтобы не уготовить им обоим одну судьбу. Судьбы господин прокурор боялся как чёрт - ладана, чувствуя, как часто ему хочется согласиться с одним своим знакомым, приплетающим ее в разговорах всё чаще и чаще. К этому человеку он и направлялся теперь, и тут и кроется вторая причина его страха: что, если его - Шармолю - занятия алхимией тоже плохо кончатся? Но никакая боязнь не могла отвадить его от соблазнительной мечты получить философский камень раньше своего полусумасшедшего - так ему начало казаться - пусть и трижды осведомленного и ученого, товарища. Шёл тщательно скрывающий своё лицо, но не брюхо, прокурор на этот раз не в монастырь, где до этого проводились все приготовления к опытам, но в господский дом на улице Тиршап, куда можно было попасть, не спрашивая архидьякона Жозасского, да еще и с заднего входа. В душе господин Шармолю был человеком не столь гордым - многолетняя служба покойному королю давала о себе знать - потому мог пережить это без лишнего ропота. Осилив узенькое подобие коридора, мэтр Жак очутился в кажущейся совершенно пустой и нежилой комнате, где его взгляд мог остановиться только лишь на полу или на потолке - так взгляд тянуло не задерживаться на будто излишне суровых и холодных, пусть и обитых изнутри досками, стенах. Тишина была мёртвая, хотя излишне впечатлительному человеку и могло бы показаться, что из-за угла выскользнет тень, способная напугать до смерти, как бы ты ни был готов к её появлению. Ни тени, не человека на самом деле здесь, конечно, не было, и как только это стало ему почти совершенно понятно, гость, как-то инстинктивно-боязливо озираясь, ковыльнул к лестнице, сам не зная, за чем именно. Быть может, какой-то маленький, но зловредный бесёнок внутри мэтра Жака стал нашёптывать ему разнообразные пути, коими его учёный знакомый мог бы укрывать ото всех посторонних глаз свои самые примечательные достижения в добыче философского камня и прочих небесполезных составов. Может, запрятанный где-то глубоко страх того, что короля Франции когда-нибудь в обозримом будущем будут звать Клод или желание подкрепить рассказ об этих словах архидьякона кому следует - тоже в обозримом будущем - чем-то посущественней, сподвигло прокурора на этот поступок. Кто знает? Но точно известно, что господин Шармолю мысленно - не иначе - перекрестившись, направил стопы свои в не очень известном ему направлении. Проще говоря, он стал присматриваться к дверям в те помещения, что должны были быть или были когда-то личными комнатами, сам не зная, что именно он ищет. Понимал неугомонный бесёнок, поселившийся в старике, конечно, с первым его седым волосом, а теперь шепчущий ему свои дельные на первый взгляд советы, только одно: где-то здесь, в этом не до конца отремонтированном доме, кроется какая-то любопытная для прокурорского чутья тайна. Как на зло (впрочем, может и нет, решайте сами), одна из этих дверей, довольно внушительная по сравнению со многими, была слегка приоткрыта. "Туда!" - шепнул бес, и господин Шармолю, опять мысленно перекрестясь и поняв, что внутри гробовая тишина, с осторожностью опытного кота протиснул свою кошачью же физиономию в дверной проём. Первым, что старик увидел, была пустота, как известно, самое страшное, что может быть на свете, как-никак, даже природа не терпит ее, если верить некоторым философам. Только лишь поняв, что никого в комнате не было, как и не видно было мебели: только неровное отверстие в потолке и стертые кое-где доски на полу напоминали, что здесь когда-то хоть что-то да было, мэтр Жак повернул насколько мог шею и заметил то, чего увидеть здесь не ожидал. В углу было устроено место для молитв, какие бывают не во всех домах и которое можно было бы объяснить только исключительной хозяйской прихотью. Поневоле господин прокурор крепко задумался о том, какому хозяину такое только могло прийти в голову, так сильно не вязалось увиденное с образом его пока что товарища по изысканиям, но и причин оставить что-то от прежней обстановки мэтр Жак назвать не мог. Снова - в третий и, желательно, в последний раз - мысленно перекрестившись, он протиснул в проем всю верхнюю половину туловища, чувствуя, как лицо наливается кровью, но желая всё рассмотреть как следует, на этот раз уж вовсе не понимая, какую пользу это ему может принести в будущем (а, если точно, сможет ли хоть когда-нибудь). Теперь его взгляд остановился на скромно потупившей взгляд поблескивающей лаком фигурке Иоанна Евангелиста, стоящей всё там же. Можно было не быть ни ремесленником, ни утончённой натурой - из тех, кого, по их же уверениям, днём с огнём не сыщешь - чтобы похвалить резчика и на чём свет стоит выругать того, кто Иоанна раскрашивал. Совершенно неуместными казались почти винно-красные щёки, дурно смешанного жёлтого цвета волосы, к тому же, фигура была небрежно покрыта лаком, так что на лице святого остался крупный и оттого почти уродливый подтек, совсем отдаленно напоминающий слезу. Вид у Иоанна из-за этих грубых манипуляций ремесленника был не столько смиренный, сколько разобиженный. Казалось, что-то противоречило его желанию, и - стоило только исправить это - уродливая слеза исчезнет, придав лицу более приличествующий святому вид. Впрочем, это уже не показалось господину прокурору чем-то особенным, самое странное - хоть, к сожалению, непонятное - он уже увидел, и теперь бы с радостью принялся рассуждать о том, как можно было бы объяснить увиденное. В этом бы ему не помегало ни то, что он всё ещё стоял наполовину протиснувшись в дверь, а наполовину - за ее пределами, ни то, что первоначальных догадок у него пока что не было. Все было преодолимо, кроме тихого и твердого голоса архидьякона за спиной. -Мэтр Жак? - что по этому поводу думал отец Клод, было известно либо Богу, либо Дьяволу, либо им обоим вместе, но никак не господину Шармолю, который решил просто-напросто поздороваться в ответ на неясный вопрос. Архидьякон молча стоял, смотря в одну-единственную точку где-то перед собой, и мэтр Жак имел смелость предположить, что точка эта примерно совпадает с тем самым искусно вырезанным, но дурно раскрашенным Иоанном Евангелистом. Спрашивать об этом, впрочем, он вновь благоразумно не стал: слишком мало улик... точнее, сведений, чтобы начинать допрос... простите, разговор, что ни говори. Не прояснилось ровным счётом ничего, зато кое-что другое было абсолютно понятно: разговор об алхимии в тот день не клеился. * Вторым человеком, беспокоящимся день и ночь был, как можно догадаться, архидьякон Жозасский. Он не боялся потери сана, не беспокоился о сбережениях и совсем уже не думал о репутации, погубить которую ему однажды едва не удалось, но и больше шансов на другую - уже успешную - попытку это сделать ему не выпадало. Однако душевное смятение не унималось у него почти никогда, и чем дальше, тем больше оно сводилось к одному: к желанию узнать, что происходит теперь с человеком, которого он не видел уже год с небольшим. Этим объяснялся и Иоанн Евангелист, и нежелание говорить о нём. Именно Жеаном звали человека, о котором никогда не слышал господин прокурор, и именно этот человек приходился отцу Клоду родным братом. Юноша это был, скажем прямо, презанимательной судьбы (если она, конечно, существует). В без малого четырнадцать он впервые узнал, что такое погрузиться в пьяный сон. Через примерно полгода стал мужчиной, и дальше уже не ограничивался этими единичными опытами. Вместе с этим, он каким-то чудом просто-напросто то ли не мог позволить себе скатиться в полное невежество, то ли случалось это как-то без его на то явного желания. Словом, и родной брат не мог вполне понять, что творилось у него в голове, и было это - честно сказать - взаимно. Вот и получалось, что по крайней мере одно сходство между ними было, а были ли другие, ещё только предстоит понять если не им, то кому-то ещё. Отец Клод же знал пока что только одно: Жеан в последнюю их встречу дал понять, что искать его следует в самых злачных местах города. Если точнее, то искать его не стоило, и именно это наглец и имел в виду. С тех пор его и не было видно, и теперь его брату казалось, что искать его, несмотря ни на что, всё же следовало. * Найти Жеана в тот день можно было сначала на улице, а ближе к вечеру - в уже самую малость знакомом читателю домике госпожи Катрин - истинном заведении общего порядка, которое никому бы не пришло в голову назвать ни кабаком, ни трактиром, ни домом терпимости, но все, бывавшие там, знали, что он был всем этим. Для того, у кого только недавно появилось сколько-нибудь денег, это могло быть выходом, впрочем, таким же, как и спастись только едой или только выпивкой, но занять чем-то ночь было слишком привлекательным. Не то чтобы это было единственное, что юноша мог придумать, не то чтобы у него не было сомнений, порожденных здравой жадностью и чем-то таким, о чём хотелось бы подумать. Как будто быхотел спросить разрешения это сделать у кого-то невидимого, хотя оснований на это было маловато. Порой бывает, что человеку что-то будто нашёптывает, чего делать ни в коем случае не стоит, чтобы избежать всяческих опасностей, и юноша решил, что именно такой внутренний голос надел маску непрошеной в таком случае совести и начал своё обычное дело. Теперь стоило только определить, вводил ли этот голос в заблуждение или был - как любят говорить благородные девицы на выданье и разнообразные преподобные лицемеры и безумцы - был послан свыше. Этим мыслям юноша отдался целиком и полностью, забыв о том, где он находится и смотря перед собой, в упор ничего не видя. Взгляд его блуждал бесцельней собравшего больше, чем он мог пропить за один раз, нищего в час, когда солнце ещё не думало садиться, и ночной оконно-кладовой промысел еще не думал начинаться. Блуждал, пока не встретился с другой парой таких же темных и задумчивых глаз где-то в углу. Принадлежали они, как тут же отметил оживший было Жеан, девушке не старше его, довольно миловидной, хоть и обладающей немного желтоватым цветом лица. Оживился юноша, стоит сказать, совсем не от её красоты, а от её одиночества: что-то подсказало ему, что неприятности сегодня будут, и не у него, потому ему тут же стало жаль девицу. Можно сказать, добровольно он встал перед нешуточным выбором: заплатить за собеседницу, которая - говоря честно - не вызывала у него никакого другого интереса - такой она сама казалась незаинтересованной, или потратить оставшееся на женщину и вновь обратить внимание на остальное представление, в котором комедианты и комедиантки так себя и не думали называть, считаясь простыми смертными. Самое большее - из тех, что погрешнее прочих, да и это не точно. В ещё большие размышления его повергала другая женщина, так и светящая небывалыми темно-синими глазами, куда бы она не глянула. Не то чтобы юноша когда-то ловил себя на особом интересе к подобным девицам, скорее даже наоборот, но эта ожившая статуя, которой по чьей-то необъяснимой прихоти раскрасили только глаза и совсем немного прошлись кистью с желтоватым лаком по волосам, заставляла испытать привычный для человека хоть немного образованного научный интерес, противостоять которому было выше человеческих - тем более, бедняцких - сил. Даже мысль о неудаче - настолько каменным казалось это создание - не давала отступиться. К этим двум мыслям добавилась ещё третья: в юноше проснулся меняла, любовно подсчитывающий каждый грош, и чуть окончательно не погрузился в невеселые размышления о медяках разной степени потасканности, как будто нарочно заставлявших вернуться в своем воображении к двум другим - в равной степени прекрасным, как ему казалось - предметам. Как только все эти рассуждения были завершены, решение пришло само собой, и мысли побежали куда веселее и привычней. Юноша в очередной раз вспомнил о своём благородном происхождении и решился на истинно рыцарский поступок: забрать всё, что принадлежит ему по праву рождения. Так, по крайней мере, он говорил о себе, но что он на самом деле об этом думал, Жеан не знал и сам. Впрочем, это в тот день его не заботило, а план в голове созрел. После небольших приготовлений, короткого разговора и пары подаренных кому надо абсолютно целых полудетских улыбок, он проследовал наверх с печальной незнакомкой, а через пару минут из соседней каморки, в которой было место разве что постели, туда же быстрее ветра скользнуло неземное изваяние со всё тем же гордым, но будто кротким лицом, как будто она царственно спускалась по лестнице богатого дома в самом центре старой столицы. Уже была до черноты темная, безлунная и ничем не примечательная ночь, когда Жеан тихонько открыл заднюю дверь заведения, о которой знали лишь постоянные обитательницы. В его отчего-то мокрой и оттого менее кудрявой, но не менее деятельной голове зрела небывалая мысль, о которой следовало бы знать разве что только одному-единственному смертному на этом свете. Да и это утверждать он тоже не мог, потому и размышлял всё больше о своём новом небывалом деле и всё меньше о том, кто по мнению Бонны Плеже был особенно похож на хряка. Мысль клубилась за его спиной чем-то вроде духа чёрного монаха, то обретая более телесную форму, то почти растворяясь в воздухе, и тогда юноша стискивал кулаки, будто иначе договориться с этим воображаемым и будто кровожадным приведением не выйдет. Продолжилось это и под утро, когда Жеан тихонько задремал на сухой земле подложив под голову кое-где поцарапанную ладонь, всё еще не похожую на руку человека, часто занятого работой.