Keep silence

Антон не рассчитывал на то, что ему придётся оказаться в настолько сложной ситуации. Выбор был простой: сказать или не сказать о том, что он слышал. Что видел. В обоих случаях он чувствовал себя предателем. Но по-человечески поступить мог в одном случае. — Я никогда за ним такого не замечал, — пробормотал он, зарываясь в волосы на висках, — Но… Евгений Сергеевич. Антон вспомнил, какое тот вызвал восхищение среди остальных. Как он аккуратно отвёл его в сторону на уроке психологии, едва заметил, что с Антоном что-то не так, как терпеливо выслушивал душевные стенания Антона, как угощал его печеньем. Они чуть меньше недели назад сидели с чаем и эклерами. Только неделю назад Антон уходил от него в самом замечательном настроении. Даже не осознавая, что это была их последняя встреча перед тем, как все исчезнет. Притом не так, будто дымка, а с треском, с колокольным набатом, с разрухой. — Петров, нам нужны более точные сведения, — сказал милиционер, — У нас версия пострадавшего имеется. Чисто для галочки расспросить надо приходивших. Если есть, что сказать — говори. Антон прикрыл глаза. Он бы мог мысленно извиниться. Если бы хотел. Его как обрубило. Он больше не мог без ужаса вспоминать о том, сколько времени проводил у Евгения Сергеевича и как им восхищался. Проклятье, Антон же буквально считал его образцовым профессионалом. — Мне говорили, — пробормотал он, — Что Алиса Погорельская в последние дни подавленная ходит. Будто боится чего-то. И когда я с ней один раз встретился… Евгений Сергеевич тогда перенёс всех, кто к нему ходит по четвергам, на вторник. Я её тогда увидел, она будто встревоженной была… При упоминании Алисиного имени милиционер и директор многозначительно переглянулись, а тот спросил: — Вы с ней дружите? — Вроде того, — голос Антона будто не принадлежал ему, — Я её просто неплохо знаю… Но мы никогда не говорили о Евгении Сергеевиче. Просто мне сказали, что она в последние дни подавленная ходит. — Кто сказал? — Наш общий друг. — Понятно, — кивнул милиционер, — Значит, снова Погорельская… — он посмотрел на директора, — Тут, по-моему, вообще всё налицо. Опросим последних и можно судить. — Я тоже так думаю… — подрагивающим голосом произнесла директор. — Его посадят? — Антон сглотнул ком в горле. — Конечно, — фыркнул милиционер, — Выпускать — себе дороже. — А невеста его? — растерянно поинтересовался он. — Даша-то? Она-то из посёлка, так что её тут все знают. Привела невесть кого… Антон видел это пренебрежение, и оно вызывало у него иррациональное желание оскалиться. Его раздражал этот человек. Что бы он ни решал, его беспардонность тараном шла впереди него. — Не говорите так, — резко отрезал Антон, посмотрев на милиционера, — Ей откуда было знать? Милиционер прищурился. — А ты не думаешь, что она его покрывает? Антон чуть язык не прикусил. В нём отчаянно боролись два начала: то, что питало теплые чувства к Евгению Сергеевичу. То, которое помнило его благодарность за подарки, историю об университете в Москве. И то, потрясенное и злостное, что было ошарашено тем, как Антона обвели вокруг пальца. — Много Вы говорите, Александр Васильевич, — ледяным голосом произнёс Антон, глядя на него исподлобья, — И пострадавшую Вы так же допрашивали? — Так, пацан… — Александр Васильевич! — рявкнула Ирина Петровна так, что они оба вздрогнули, — Вам вполне толково намекнули, угомонитесь уже! Если так не терпится за решётку засадить — флаг Вам в руки, но приведите из отделения кого-нибудь толкового, раз уж допрашивать не горазды! Милиционер поджал губы, отвернувшись к окну и продолжив записывать что-то у себя в ежедневнике. Ирина Петровна вздохнула, посмотрев на Антона спокойным взглядом: — Спасибо тебе, мой дорогой. Ты нам очень помог… То, что ты сразу упомянул Алису — видимо, не ошиблись мы… — она потёрла переносицу, — Господи, что мне скажут родители… — она длинно выдохнула в свои ладони, прикрыв глаза, а потом сказала Антону подрагивающим голосом, — Ты можешь идти. — Вы расскажете моим родителям? — спросил Антон тихо. — Мы обязаны, — отозвалась она, глядя в пустоту, — А иначе никак. Всех, кто с ним водился… Всем надо сказать. Мало ли ещё там кто, вдруг не решились сказать… — на последнем слоге её голос дрогнул, и она произнесла чуть ли не умоляюще, — Я никогда бы не подумала, что это у меня в школе будет… И ведь даже не скажешь, такой добрый, улыбчивый… Антону стало тошно от таких эпитетов. Было видно, как страшно самой Ирине Петровне, как ей нелегко признавать то, что она ошиблась. Но то, как она мгновенно приняла сторону своих учеников, придало ему сил. Не одному Антону было страшно. — Скажите, пожалуйста, — произнёс он, питая крошечную, слабую надежду, — У вас только версия пострадавшей есть? И мои показания? Это может быть ошибк… — Вряд ли, — Ирина Петровна помотала головой, и Александр Васильевич, повернувшись к Антону, сухо произнес: — Мы снимали синяки. На руках. И бедрах. Да и девочка так говорила… — он поморщился, — Такого в телевизоре не насмотришься. Синяки? «На руках. И бедрах.» Антона замутило, едва он представил, где и как Евгений Сергеевич, который его принял и выслушивал, касался Алисы. Как проводил руками, как что-то говорил своим вкрадчивым, спокойным голосом. Или он у него преображался. Оставалось ли там что-то от Евгения Сергеевича, или его нельзя было узнать в том, кем он оказался: человеком, от которого веяло похотью. Он узнал о том, что такое «изнасилование» и как ему можно подвергнуться лет в двенадцать. От папы. Они смотрели какую-то криминальную передачу, и Антон спросил его о том, что это значит. Папа объяснил ему очень аккуратно, буквально на пальцах, но Антон уловил общую суть. И уже тогда ему стало гадко от этого. Он уловил три самых важных слова об этом, «больно», «мерзко» и «страшно». — Это ужасно, — морщился папа, — Просто отвратительно. И этому подвергнуться может кто угодно. Дети, взрослые… Особенно дети. Мальчики, девочки… Поэтому, пожалуйста, будь аккуратным. Сложно было представить его реакцию, когда он поймёт, что такой человек находился в школе. Что он самолично отправил к нему Антона. Голова закружилась, а за дверью, тем временем, прозвенел звонок, от которого Антон вздрогнул так сильно, что чуть не выронил рюкзак, который до того времени держал за лямку. — Все, дорогой, иди, — настояла директор, — Но не говори никому, понял? — Скажешь — пеняй на себя, — предупредил милиционер, обернувшись через плечо, — До конца следствия — ни слова. — Вы меня ещё вызовете? — спросил Антон, стараясь выглядеть непреклонным, хотя внутри всё переворачивалось от ужаса. — Может быть, — ответила Ирина Петровна, — Но я надеюсь, что нет. С твоими показаниями, считай, закрыто. Нам осталось у нескольких спросить, но они, скорее всего, то же самое скажут. — Хорошо, — кивнул Антон, как в трансе, — До свидания. — До свидания… — донеслось до него растерянное, и он вышел из кабинета. Завуч сидела за своим столом напротив. Она посмотрела на него до того сочувствующим взглядом, что Антон чуть не прослезился. — Мне так жаль, мой дорогой, — произнесла она голосом, полным сожаления, и он, криво улыбнувшись, отозвался слабым шепотом: — Ничего страшного. Он вышел из директорской в холл, и его чуть не оглушило волной голосов, возбуждённых, радостных из-за начавшейся перемены и конца нудной учёбы. Антон всматривался в чужие, спокойные и добродушные лица и не мог подавить установившийся от этого диссонанс. Только что он вышел из кабинета, где перевернулась почти вся его жизнь последних четырех месяцев, а у других всё было так… по-нормальному. Он попросту не мог с этим смириться. Что всё было как обычно, несмотря на то, что он вынашивал в себе такой тяжкий груз. Алиса. Он подумал о том, что срочно должен найти её. Нужно узнать о том, как она. Как чувствует себя, успело ли дойти до самого страшного, или она успела вовремя рассказать об этом? Знал ли об этом Слава, или для него это будет такой же жуткой новостью? Гомон начал нервировать Антона. В ушах так свистело, что он едва разбирал ошмётки фраз, долетавших до него. Взгляд агрессивно метался от одного угла к другому. Он будто был пьян — фокусироваться на одной точке было тяжело, он терялся в этой толпе, не успевал отследить происходящее. Не мог держать голову прямо, шатался — его толкало любое неосторожное прикосновение. Библиотека. Антон бросил взгляд в коридор, который вёл в единственное место, где он проводил со Славой и Алисой большую часть времени. Он двигался какими-то рваными, истерическими движениями — никак не мог взять себя в руки. То и дело перед глазами вставали картины: вот Евгений Сергеевич протягивает ему, заплаканному, опустошённому, пачку салфеток, чтобы вытереть нос и успокоиться. Вот Евгений Сергеевич забирает пакет с подарком в честь его дня рождения из рук Антона. И в ушах голос. С извечной ласковой интонацией. Как он радовался открытке, как мягко говорил с ним, как благодарил весь класс за честность и энтузиазм в психологическом задании. У Антона заслезились глаза. Ты не был влюблён в свою работу. Ты был влюблён в детей, которых она тебе предоставляла. От этого внутри что-то начало драть его внутренности. Последняя мысль вспыхнула, и жар ударил Антону в голову. Он не мог смириться. Вдали от директорского кабинета он остался с фактами один на один, и это убивало его. Каждое воспоминание вызывало желание разорвать на части себя, Евгения Сергеевича, весь, блять, мир вокруг. Антон рванул на себя дверь так сильно, что Тамара Анатольевна, сидящая за стойкой в библиотеке, чуть не подорвалась на месте. Он широким шагом зашёл внутрь, сразу же завернул за знакомые стеллажи и покосился на стол, за которым они постоянно сидели. Оглядел взглядом пустующие места. Ни души. Библиотека вдруг показалась ему такой холодной. Выжженная пустошь и тоска. Антон вдруг с какой-то горечью подумал о том, что Алиса, скорее всего, могла бы ему намекать. Могла невербально просить о помощи. Но он не услышал. Не помог. Глаза жгло невыносимо. Он не мог заставить себя издать и звука, и на вопрос Тамары Анатольевны «Антоша, что случилось?», лишь бросил на неё взгляд на грани отчаяния и ярости и вышел из библиотеки. По мере того, как он шёл по коридору, шаг набирал скорость. Он уже практически бежал к тому моменту, как вышел из коридора. Взгляд был мутный, он не успевал соображать за собственным телом и впечатался в одного из учеников раньше, чем успел подумать. Его подхватили, чтобы он не грохнулся, и Антон тут же рыпнулся вперёд. Он не мог позволить себе профукать драгоценные двадцать минут перемены прежде, чем их снова загонят в класс. Он должен был увидеть Алису, иначе просто свихнётся от иррационального чувства вины. — Тихо-тихо, успокойся… — раздался голос, и Антон, чувствуя себя загнанным зверьём, попавшим в капкан, резко замер, распознав Ромку в этих мягких словах. Он оглянулся вперед, посмотрев напротив. В чужих глазах он увидел недоумение. И вгляделся в них повнимательнее. Зелень и спокойствие. Столько раз он смотрел Ромке в глаза. Чтобы увидеть подтверждение собственной ярости, чтобы обрадоваться вдвоём, чтобы услышать ответы на мысленные вопросы. Но именно сейчас он не видел там понимания всей ситуации. Он видел там лишь отражение своих эмоций: безбашенных, неспокойных, тревожных, как юла. И именно сейчас, при всём желании, он не смог успокоиться от чужой интонации. — Отпусти, я сейчас не могу… — Антон впервые заговорил с того момента, как вышел из кабинета. — Что тебе сказали? — спросил Ромка, пытаясь перекричать гомон в коридоре. Его голос звучал настороженно, и он, нахмурившись, разглядел убитое выражение лица Антона. Его взгляд тут же переменился и хватка слегка ослабла. Ромка спросил обеспокоенно, наклонившись, — Тоха, что с тобой? Что тебе сказали? Поняв, что его не отпустят, пока он не даст ответ, Антон резко высвободился из Ромкиной хватки. Тот вмиг рванулся вперёд, и Антон, отскочив назад, помотал головой, крикнув: — Прости! Я не могу… Прости, пожалуйста, мне нужно найти… Не успев договорить, он побежал в другой коридор, где был туалет и запасной выход из школы. Курилка. Она могла быть и в классе, и в туалете. Могла, в конце концов, попросту уйти домой. Но Антону было необходимо убедиться. Он должен был сделать все, что в его силах, прежде чем сдаться и проигравшим уйти в класс. Поэтому рванул, что есть мочи. У него оставалось примерно пятнадцать минут, чтобы выяснить в деталях, что успело произойти. Если у Алисы будут на то моральные силы. И Антон хотел её услышать. Он дёрнул дверь на себя, и его обдало прохладой. Однако он не обратил на это внимание, едва увидел Славу, стоявшего напротив окна — очевидно, Антон прервал его на полуслове. И рядом с ним, на подоконнике сидела Алиса. Антон сосредоточил внимание на её лице. Белое-белое. Будь бы сейчас зима, то оно бы слилось с фоном за окном. Она съежилась в своей черной куртке — в курилке по-прежнему было холодновато без верхней одежды. И выглядела до того… нездоровой, расстроенной… Что Антону стало очень тяжело, едва увидел, насколько заплаканной она была. Слезы стояли у неё на глазах, текли по щекам, от них блестели губы. А рука, сжимавшая сигарету, так потрясывалась, что Антон поморщился от того, как это тяжело выглядело. Это был облик сломленности. Он двинулся вперёд. Прости, что не увидел. Прости, что не помог. Если всё так… Если всё действительно так и было… Я должен был увидеть и помочь раньше. Алиса вжалась спиной в окно, и Антон поджал губы, подходя к ней навстречу. Ты переживаешь, что я зол? Я не зол… Я в отчаянии. Мне очень, очень страшно. Я ничего не понимаю. Я могу только предположить, как плохо было тебе. Антон застыл, когда Слава, рванувшись в сторону, встал между ним и Алисой. У него всё в жилах оледенело, едва он наткнулся на чужой взгляд. Никогда он не видел столько волнения в Славиных глазах. Почти истерического, почти ненормального. «Она сказала ему… — понял Антон, вглядываясь в чужое лицо, — Теперь он знает… И он в ужасе» — Пусти меня… — попросил Антон почти спокойно, хотя голос сорвался, едва он увидел, как Алиса отвела взгляд и прикрыла глаза. Новые слёзы покатились по её щекам, а плечи затряслись, пусть она и безуспешно пыталась отвернуться в сторону. Алиса с силой затянулась и выпустила дым, и до ушей Антона донёсся её дрожащий выдох. — Нет, — Славин голос, когда он заговорил, был похож на рычание. Прежде от него и близко такой интонации не звучало. Но и сейчас была ситуация из ряда вон. Слава поднял на него дрожащий, тревожный взгляд и выдохнул, произнеся с нажимом, — Что ты сказал им? — Что? — не понял Антон. Что Слава имел в виду? Причем здесь вообще это? — Ты прикрыл его? — никогда прежде Слава не повышал голос. И звучал он так, как если бы Слава в ту же секунду, если бы Антон подтвердил, был готов возненавидеть его, — Что ты сказал милиции? — Причём здесь!.. — на повышенных интонациях начал Антон, но Слава перебил его, практически закричал: — Какие ты дал показания?! Ты покрыл психолога?! Антон ошарашенно вгляделся в его лицо. Слишком много паники. Слишком много возбуждённой тревоги. Слухи разнеслись так быстро? Или они думали о том, что Антон додумается сказать, что всё это враль, чтобы не дать Евгению Сергеевичу сесть в тюрьму? — Прекрати! — рявкнул Антон, — Конечно нет! — Тогда скажи! — сквозь зубы произнес Слава. Алиса так и не решалась повернуться — поджала под себя ноги и затянулась ещё раз. И Антон, глядя на неё, почувствовал, как пульс подскакивает в висках, — Скажи, что ты им сказал! Ты дал показания?! — Я сказал им про Алису! — припечатал Антон, — О том, что я видел, что она ходит подавленной. И о том, что она ходила к нему по четвергам! — Ты не стал его оправдывать? — голос Славы всё ещё оставался повышенным, и Антон крикнул на него: — Ты, блять, спятил с концами?! Нет! А потом, чтобы убедить окончательно, добавил: — Я дал показания в сторону Алисы, я не стал покрывать его… Слава ещё какое-то время смотрел ему в глаза. Очень, очень внимательно. Будто был готов при малейшем витке лжи вцепиться в Антона намертво. А потом увидел. Отражение собственного ужаса. Честность на чужом лице. Доверительность во взгляде. Увидел, сопоставил. Понял. И выдохнул. Очень длинно. Так полно, что Антон только в тот момент осознал, в каком чудовищном напряжении держал Слава собственное тело. Он аж голову вниз опустил и расслабился полностью. Успокоился. Антон положил ему ладонь на плечо в знак поддержки. Он помнил Славино беспокойство перед пятым уроком. Тогда он ещё не знал. А теперь, поняв, что случилось, наверняка переволновался не меньше их самих. И, возможно, успел предположить, что скажет Антон. Успел испугаться, разозлиться… Хорошо, что Антон успел сказать. Успел до шестого урока, успел увидеть Алису. Сейчас нужно было направить всю поддержку… Слава поднял лицо, и Антон, до того смотревший на Алису, встретился с ним глазами. И его точно подстрелили. Это было настолько наотмашь, что Антон почувствовал себя погруженным в трясину. И придавленным сверху, ладонью по макушке, чтобы наверняка. Чтоб захлебнуться. Он знал этот взгляд. На какое-то мгновение Антон подумал о том, что спятил, но нет, он совершенно точно знал его, пусть и прежде никогда не видел. Взгляд, похожий на промозглую, ноябрьскую пустынную заводь, где нет ничего, кроме завывания ветра. Он слышал его в чужих словах, исполненных обидой и злостью. Видел его незримое отражение в чужих глазах. В глазах его старых друзей. В глазах Полины. В глазах Ромы. В историях, когда-либо доносившихся до него. Абсолют пустоты. Абсолют равнодушия. Антон даже отстранился. Сделал шаг назад. Его обожгло отвратительным холодом, которым повеяло от одного только касания взглядом. Его будто обрубило. И голова закружилась. Словно сотни пар глаз наблюдали за этим со стороны, в то время как Слава и не отрывал своего взгляда. Распрямился с концами, прожигая Антона этой пустотой, топя в ней. Хор голосов взвился в голове Антона. Шепот, вопли, громогласные заявления. И все они говорили ему одно. Втолковывали слова, которые он слышал задолго до этого. Запомнил их, но никогда к ним не прислушивался. А сейчас они набатом звенели у него в голове. Ужасающий хор голосов. Славе нельзя верить. Слава всегда врёт. СЛАВА ВСЕГДА ВРЁТ. Антон шарахнулся назад, пытаясь удержать себя в руках. Терзаясь искренним непониманием, что происходит. Пытаясь хоть как-то сориентироваться во всём этом, включить свой рассудок, но он отказывался работать. Переклинило. Слава выдохнул и расправил плечи. Будто сбросил с себя груз. А потом вновь бросил на Антона взгляд и произнес, однозначно и до того скупо, что внутри свело внутренности: — Зря. Антону показалось, что ещё несколько секунд — и ноги откажутся его держать. Что всё тело рассыплется — в нём не осталось воли держаться. Ему вдруг до безумия захотелось поднести ладони к лицу и содрать с себя кожу. Взвыть так, чтобы из него вышла эта дрянь, которую пустил Слава одним только взглядом. — Вы… Антон посмотрел на того, как на ожившего на глазах Сатану. Всё пространство затопило черным цветом — как опущенная в воду кисть наполняет всё вокруг цветными завитками. Удушье подступило к горлу. Опять. Это опять случится. — Вы соврали? — он произнёс это так тихо, что гласные пропали. Остались лишь беспомощные шевеления губами, но Слава и так всё прекрасно понял. Алиса не повернулась в сторону Антона — лишь продолжила молча смотреть в окно, но ему больше не требовалось подтверждений. Он видел их в чужом неотрывном взгляде — Господи, как плохо, как в чужих глазах пусто, как тяжко. Зачем? Антон подавил желание потянуться к воротнику рубашки. Он не мог успокоиться. Тело колошматило. Не мог смириться с тем, что произошло только что. Зачем они это сделали? Ему вдруг показалось, что это всё — абсурдный сон. Он вспомнил, с каким замечательным настроением шёл сегодня в школу. Ничего не должно было случиться. Антон же даже не видел предпосылок. Время между сегодняшним утром и тем, что происходило сейчас, словно растянулось в несколько десятилетий. Слишком огромный контраст, так просто быть не может. Внезапно он понял, зачем Слава так прижал его, едва Антон шагнул в курилку. Почему так настойчиво выяснял, какие именно Антон дал показания, прикрыл ли он Евгения Сергеевича или нет. Антону захотелось заскрести пальцами по шее. Он дождался того момента, пока Антон даст показания, и дело будет однозначно закрыто. Чтобы Антон сам всё сломал. От того, насколько велика оказалась разность восприятия, Антона повело. Он действительно всё сломал. Позволил жалости вести его вперёд рассудка. Не дал себе больше времени на размышление и додумку. Но ему оно больше и не требовалось. Евгения Сергеевича посадят. Он приоткрыл дверь курилки, не бросив на них и взгляда, и вышел в коридор. До звонка оставалось ещё минут десять: в холле, чуть подальше, было всё ещё шумно, но в голове Антона было тихо, как в гробу. Он застыл в коридоре, втупую уставившись в плиточный пол и даже не понимая, куда ему идти. К кому податься? В этой школе не осталось больше ни одного человека, к которому он мог бы обратиться. И самое ужасное… — Ты хороший человек, Антон. …Что одного из этих людей, сказавшего ему такие важные слова, Антон толкнул в пропасть самолично. Горло спазматически сжалось, и он рванул в туалет, так громко хлопнув дверью, что звук наверняка раздался по всему этажу, но ему уже было глубоко наплевать. Внутри было слишком много эмоций, а во главе — чистый ужас. Он понял, что натворил. И как безвозвратно он умудрился всё исковеркать за жалкие полчаса. Антон чувствовал, что дыхание подводит его. Но рядом уже никого нет. «Дыши спокойно, пожалуйста» Он закряхтел, понимая, что вот-вот начнет кашлять — ком подкатывал к горлу. Пальцы скребнули несколько раз неостриженными ногтями по коже на шее, отчего её слегка защипало — слишком сильно, все-таки расцарапал. Но Антон подавил лихорадочное желание продолжить и лишь заставил руки расстегнуть воротник рубашки и дать хоть немного простора. Он закрыл глаза, концентрируясь на дыхании. Очень аккуратно. Без лишней спешки. Ему следовало привести себя в порядок. Нельзя было допустить возобновления приступа. Антон чуть поморщился, стараясь не думать об этом. Аккуратно. Вдох. Выдох. Контролируй дыхание. Он постарался не думать о том, что произошло в курилке. Старался не вспоминать Славин взгляд, одно-единственное, сказанное им слово. Старался выбросить это из головы, лишь бы не скатиться обратно. Контролируй. Мысли так упорно лезли в голову, что Антон не мог с ними справиться. Он всё время думал о том, кого впустил в своё личное пространство. Чьи истории выслушивал… Господи, блять, он теперь вообще не был уверен, было ли хоть что-то из этого правдой. Как он… Сука, он ещё и успокаивал Славу. Поддерживал его. Позволил тому несколько раз прийти в свой дом, оставил его одного в собственной комнате. И как давно это вообще… Дыхание сбилось, и Антон зашёлся в приступе кашля. Его тут же парализовало страхом — он боялся не справиться с ощущениями. Тогда, в прошлый раз, самый сильный, когда это настигло его — эмоции просто смешались в одну кучу, сотканную из сожаления, гнева и совести. А сейчас Антон попросту не знал, что ему делать, ведь он никогда не чувствовал большего отчаяния. Горло будто колючей проволокой стянуло, и он не мог заставить себя успокоиться, несмотря на то, что в голове застойный свист звучал всё громче и громче, а его рассуждения затеснял страх не за то, что он сделал, а за то, что его сознание сделает с ним. Нет, никто не сможет вечно помогать ему выйти из такого состояния. Тем более, что один такой случай повлёк за собой фатальную ошибку. И Антон вряд ли сможет простить себе её. «Я надеюсь, что такого не повторится, но на всякий случай мне следует дать тебе рекомендации…» — чтобы успокоиться, ему требовалось вернуться к тому, что ему сказал Евгений Сергеевич. Восстанови дыхание. Его мысли превратились в инструкцию экстренной помощи. И были характерно гулкими, быстрыми. Толком иногда несвязанными. Подрагивающей рукой он смог приоткрыть окно и рванул его на себя, дав апрельской прохладе обдать его горящее лицо. Положил ладонь на грудную клетку, другую на живот. Старательно держал кашель в себе. Сердцебиение было бешеным, но чем больше он будет дышать, как проклятый — тем хуже сделает. Вдох должен быть не сильно глубоким, а вот выдох — как следует. Перед выдохом чуть задержи дыхание. Самое главное — размеренность. А уже потом — фух. Большой и старательный. Весь воздух должен выйти из лёгких. «Простите меня, — со скорбной мыслью подумал он о том, чьи советы применял, — Я не знаю, как мне даже загладить вину перед Вами…» Антон сильно выдохнул, ощущая собственное дыхание ладонями. Сфокусируйся на комнате. Посмотри на один угол, на другой. Проследи взглядом шов плинтуса — там много любопытного! Он обвёл взглядом тесный туалет, который казался сейчас его темницей, но ключ из которой он должен был выковать самостоятельно. По крайней мере он ухватился за эту возможность, едва почувствовал малейший просвет. В этот раз приступ не был сильным, у него должно выйти самостоятельно… Назови вещи, которые тебя окружают. А потом те, которые ты можешь потрогать. — Плитка… — шепнул он себе под нос. Губы все затрещали, и он, облизнув их, продолжил, обводя туалет всё более осмысленным взглядом, — Раковина, унитаз… Каморка, тряпка… Что угодно, лишь бы просто освободиться от этого. У него получалось, и он это чувствовал. Ему так или иначе придётся столкнуться с последствиями. Возможно даже в тот момент, когда приступ кончится. Но только не сейчас. Он должен был дать себе возможность успокоиться. Антон сжал пальцы на одежде, произнеся шепотом: — Свитер… — провёл ладонью второй руки около окна, — Подоконник, — потянулся к лицу, — Очки, — поправил их на переносице. «Отлично, дай себе времени и сил. Дай себе спокойствия. Его было так мало последние двадцать минут» Напоследок можешь подумать о том, что слышишь. Он закрыл глаза, чуть напрягая слух и продолжая дышать так же глубоко. — Птицы… — действительно, в этот на редкость паршивый день была слишком хорошая погода, чтобы не дать синицам распеться на всю округу, — Шум в коридоре, — перемена ещё не кончилась — гомон доходил до него даже сквозь закрытую дверь, — Каблуки… — рядом с туалетом проходила преподавательница, звонко клацая обувью. И понемногу, пока твоё сознание сосредоточено на другом, восстанавливай дыхание. Он дал себе столько времени, сколько потребуется. Евгений Сергеевич за то время, что Антон ходил к нему, дал ему мысль о том, что всё происходящее вокруг — сторонне, если вдруг Антон чувствовал себя нездоровым, слабым или беспомощным. Антон приоткрыл глаза, чуть расслабляясь. Приступ, возможно, миновал. Он постоял так ещё немного, восстанавливая дыхание с концами. Его организм понемногу запускал работу, и в животе что-то скукожилось. Отвратительное чувство внутри осталось. «Проклятье» События двигались слишком быстро — он не успевал на них реагировать. Секундное спокойствие после приступа было грубо спихнуто уже более очевидной, физической реакцией на перенапряжение. И Антон даже не успел дать себе времени, как его перестали держать ноги. Пол обжёг холодом и встретил недружелюбной твёрдостью, когда Антон рухнул на колени, но его это мало волновало: всё тело свело судорогой, и он склонился над унитазом. Его накрывало рвотой каждый раз, когда восстанавливал в памяти чужие лица, когда он думал о том, что сделал, нет… Что его заставили сделать. Это было похоже на спазм всего тела. Слезы инстинктивно рвались наружу, нос нещадно тёк, и ему показалось, что отстранился он от туалета только спустя несколько минут, когда рвать попросту было нечем. Он нажал на смыв, склонился над раковиной, агрессивно прополоскав рот несколько раз. Вгляделся в отражение в зеркале, пытаясь найти хоть немного равновесия, пока дыхание понемногу восстанавливалось. Он больше не сможет отказаться от своих показаний — ему попросту не поверят. Все доказательства налицо, а если он ещё и попытается отвертеться, то точно подумают, что он прикрывает Евгения Сергеевича. Господи, Евгений Сергеевич… Антон на секунду представил себе, что будет, если того посадят, и мурашки ужаса заставили волосы пошевелиться на затылке. По такой статье, с которой он сядет, в тюрьме его не будет ждать ничего хорошего… Блять, да ему всей жизни не хватит, чтобы исправить это. Зря. Он тщедушно, жалко всхлипнул. Слёзы покатились по щекам. Он не плакал почти два месяца, но это всё равно не имело значения. Антон видел себя раздавленным, одураченным, слабым. Слава подвернулся ему в самый уязвимый, в самый сложный момент жизни, и одного только сострадания оказалось достаточно, чтобы запудрить Антону мозг достаточно надёжно, чтобы он оборвал все связи с компанией и поставил на общение со Славой всё. Он должен был держать мозг включённым, должен был оставаться начеку. Но ведь он чисто по-человечески не мог ждать опасностей от всего, что бы ему ни встречалось. Но в этот раз ему действительно стоило. Возможно, он с дискотеки и не был сильным. Никогда не обрастал шкурой, не обходил проблемы с гордо поднятой головой. Возможно, его слабость слишком очевидно виднелась на поверхности, а он просто обманывался, не хотел признавать вещи такими, какие есть. Антон прислонил тыльные стороны ладоней к векам, понимая, что не может сдержать рыданий от того, как легко «быть одураченным» вылилось в такой кошмар. Как тяжело и проблематично будет выгрести отсюда. Неделю назад была их последняя встреча. Вряд ли он увидит Евгения Сергеевича снова, а ведь он мог бы столько сказать ему… Мурашки пробежались по рукам от того, насколько одиноким он почувствовал себя в тот момент. И насколько однозначно подвёл к этому всему сам. Полина бы наверняка нашла, что сказать. Наверняка бы поддержала Антона — у неё был бесконечный запас жизнелюбия, которым она щедро делилась с другим. Она бы залатала своим светом его изрубленное тело. Но Полина далеко. За тысячу километров, в Москве. И она даже не знает о том, что сейчас происходит. А если бы он и позвонил — возможно, не захотела бы и знать. Но он до смерти хотел, чтобы она сейчас оказалась с ним. Хотел увидеть её. Или Рому. Может, услышать заверения Бяши в том, что всё будет в порядке. Просто… Ему так нужен хоть кто-то. «Пожалуйста» Антон длинно выдохнул, сгорбившись. Возможно, он это заслужил. Почти всё, где он оказался — к этому велось с самого начала. Исключительно с его инициативы. В ушах звенело всё дерьмо, которое он, как последний мудак, высказывал всем вокруг, готовый обвинить их во всем плохом, что происходит у него в жизни. Не задумываясь о том, что следовало заглянуть в себя и признать, что он слишком боялся одиночества, несмотря на все свои заверения. — Может, это тебе следует перестать лезть в чужую жизнь и заняться своей? — Опять меня ненавидишь? — Да. Он бы закричал, если бы мог. Но рот только болезненно скривился. Со стороны двери раздался скрип, и Антон, так же резко затихнув, отстранил ладони от лица, уставившись красными, больными глазами на Ромку, осторожно приоткрывшего дверь. Антон замер, будто его поймали. В том же положении и застыл: вцепившись пальцами в волосы. В Ромкином взгляде не было шока, на лице не было изумления, но он определённо был растерян. Не знал, как подступиться и что сказать. Он заметил покраснения на шее Антона, расстегнутый воротник, и взгляд его потемнел, как если бы он был зол и напуган одновременно. После того, что Антон вспоминал, видеть Ромку было похоже на наблюдение за собственным поджогом. С молчаливым ужасом и неотвратимым ощущением тревоги. Он извинялся перед Ромой. Возможно, они даже пришли к перемирию. — О тебе. — Не стоит. Антон утер нос и глаза, оставив блестящие разводы на щеках. Упёрся руками в раковину и посмотрел на Ромку выжидающим взглядом. — Ты был прав, — шепнул он — боялся закашляться, если попробует заговорить громче, — Насчет него. Ромка резко вдохнул, нахмурив брови. А потом произнёс очень, очень тихо. Даже жутковато стало. — Что он тебе сделал? Антон улыбнулся, чувствуя, что не может сдержаться. Он никогда не плакал — вот так, при Ромке. Если не считать панической атаки, но тогда многое происходило непроизвольно. Сейчас всё иначе. Последствия — это его отражение. Почти ни разу его не видели таким раздавленным, уничтоженным. Настолько жалким, что Антону от себя было тошно. Но ему было до того плевать, кто и как увидит его слабым. Теперь не было значения. — Нет, — еле выговорил он, пока слёзы побежали вниз по щекам. Голос дрожал, — Не мне. Не мне… Ему было больно даже несмотря на то, что он и близко не был самой пострадавшей стороной в этой ситуации. Но, видит Бог, как же ему сейчас было тошно. — Ты рассказать мне можешь? — крайне осторожно спросил Рома. Антон никогда не слышал у него такого голоса. Такого деликатного… бережного. — А что рассказывать? — он с силой прикусил губу, отчего она неприятно защипала. Перевёл взгляд обратно на Ромку и кое-как выдавил из себя, — А что тут ещё рассказывать? Просто я идиот… — он опустил голову, зажмуриваясь. А потом произнёс невнятно, — И я это заслужил… Я же сам… — он сжал волосы на висках, а потом, вздрогнув, посмотрел на Ромку. Он больше не мог говорить. Если попытается — прозвучит, как завывание. Он бы попросту не связал гласные — так сильно Антон не плакал с тысячу лет. И, отчего ему было ещё более тошно — никак не мог успокоиться. Слёзы накатывали по новой, потому что воспоминания менялись по очереди, как плёнка. Менялись лица. Всё быстрее и быстрее. Рома, Алиса, Евгений Сергеевич, Слава. Взгляд его никуда не уходил. Перманентно преследовал его, будь глаза Антона закрыты или сознание в отключке. Ему казалось, что он в жизни не забудет этого. Что это никогда не исчезнет. Ромка шагнул ближе, и Антон при всём своём желании, при всех волнениях, даже с учётом того, что он сам сказал Ромке во время телефонного разговора — попросту не смог сказать ему уйти. И что-то во взгляде Антона дало Ромке понять, как следует поступить. Возможно, он увидел свербящее «ты мне нужен» в чужих глазах. Возможно, почувствовал. Но сам факт — не ушёл и, посмотрев на Антона внимательнее, решительно сделал и второй шаг, и третий. А после Антона смяли в объятиях, и это ощущалось так, будто часть его ноши сняли с плеч и возложили на себя. Ромкин запах взвился вокруг, окутал Антона свежестью и теплом, исходившим от Роминого тела. Он здесь. На эти несколько минут Антон позволил себе сдаться. Позволил себе спрятать своё лицо в Ромкином плече, позволил чужим рукам себя скрыть. Он даже не думал ни о собственной влюблённости, ни о том, как ему быть после этого эпизода с Ромой дальше. Антону просто было плохо, и Рома просто был рядом. И он мог помочь Антону. Он перестал следить за временем в тот же момент, но Ромка не препятствовал ни разу, и Антон позволял плачу сотрясать себя снова и снова. Он заливался слезами, как мальчишка, но даже не мог найти в себе жалости. Но ему не нужна была жалость. Ему нужен был Ромка. Позволив себе выплакаться, Антон заговорил, невнятно, сумбурно, задыхаясь, но говорил всё, что было на душе: — Мне сказали, что Евгений Сергеевич… Психолог… — его речь походила на скачущую по проигрывателю пластинку, — Что он домогался учеников. Он в СИЗО сейчас… Ромка ничего не ответил, но его ладонь легла Антону на затылок, будто успокаивая, и он быстро продолжил, ощущая, что не может и тридцати секунд допустить, в течение которых Ромка подумает о Евгении Сергеевиче в таком ключе. — Я дал показания… Слава говорил мне, что Алисе плохо, что она ходит… — рот исказился, но Антон заставлял себя говорить, — Что она ходит подавленная, боится… И я сказал… — его голос сорвался на шепот: Антон всё ещё не мог прийти в себя после того, что сказал и сделал. И не был уверен, простит ли это себе хоть раз, — Я дал показания в её сторону… А они… — интонация дрожала, — Это неправда была… — Что? — переспросил Ромка, не размыкая объятий, — Как «неправда»? — Они… Я не знаю, как они это сделали. Или зачем… — Антон длинно выдохнул, — Я сразу побежал к ним… Как баран, блять. Они были в курилке… Слава не дал мне подойти к ней. Всё время спрашивал, покрыл ли я Евгения Сергеевича или нет… Я сказал, что нет. Что… — он сглотнул, — Что дал показания за Алису. И это… Он так посмотрел… — мурашки пробежали по затылку, — Я в жизни этого взгляда не забуду… И я сразу понял… — Антон, только-только успокоившийся, почувствовал, как внутри снова нарастает агония от бессилия, которое его размазывало, — Я просто сделал то, чего он ждал… И я… Мне никогда этого не исправить… Он с отчаянием подумал о том, что творят с насильниками и педофилами в тюрьмах. Боялся даже на секунду представить Евгения Сергеевича там. Боялся даже вообразить, что тот испытывал, когда его забрала милиция. И как ему сейчас, возможно, страшно, стыдно, ведь и его невесте наверняка сообщили… — Не виноват ты ни в чём, — от Ромкиных заверений стало и хорошо, и тяжко — Антон знал, что это правда только наполовину. Он должен был взвесить все «за» и «против» тщательнее, должен был подумать… Никто бы не отпустил его под предлогом «Мне надо подумать», но если бы он мог вернуться… — Виноват. Из-за меня они примут решения, я иду как свидетель… — шепнул Антон, — Я думал тогда, что защищаю Алису. Я правда хотел помочь… Я не понимаю, зачем… Рома чуть потрепал его по плечу, и Антон насладился этим мгновением, в течение которого ощущал себя в большей безопасности, чем где-либо ещё. — У тебя был приступ? — тихо поинтересовался Ромка, и правда легко сорвалась с языка: — Вроде того… Но не такой сильный. Я… — Антон прикрыл глаза, — Окно открыл и расстегнул рубашку. Но себя немного поцарапал… — Понял, — кивнул Ромка, стараясь не фокусировать на этом внимание, — Они сказали что-нибудь? — Кто? — туманно переспросил Антон, — Алиса и Слава? — глаза расширились, — Слава сказал мне «Зря»… Больше ничего. Ромкино тело напряглось, и он поинтересовался уже серьёзнее: — Давно психолог в СИЗО? Антон отстранился от него, чувствуя себя всё ещё разбитым. Ему следовало говорить. Он чувствовал необходимость в этом, потому что гниль, которую пустил ему Слава с самого первого дня их знакомства, разрослась слишком сильно, и Антон чувствовал, что не справляется. — Недавно, — выдавил он из себя, пытаясь не смотреть Роме в глаза, — Сказали, что трое суток они ждать не могут. — Значит, сегодня повязали… — тихо произнёс Рома. — Она пришла к Ирине Петровне с утра? — переспросил Антон, стараясь привести дыхание в порядок. — Поди, что так. До начала уроков пришла, потом и ментов вызвали, а потом уже психолог в школу приехал, вот и повязали… У Антона мурашки по спине пробежались, едва он осознал, как быстро всё успело случиться. Он даже начал представлять, где он был и что делал в тот момент, когда Евгения Сергеевича вязали и увозили в отделение. Наверняка ему сейчас ужасно плохо… — Милиционер сказал, — добавил Антон, — Что они сняли с Алисы синяки… На руках и бёдрах. — Сама, поди, понаставила, — закончил мысль Ромка, — Чтобы достовернее, — он ругнулся, — Актриса хуева… Антон чуть вздрогнул от этого замечания и посмотрел на Рому. Его затопило такое бессилие, что он почувствовал апатию ко всему и сразу. Ему уже больше ничего не хотелось. Просто вернуть время назад и остановить всё. В нём даже злости не было. Возможно, только пока, но Антон просто был таким уставшим. — Я уже ничего не сделаю… — он откинул голову назад, глядя в потолок и чувствуя, как мысли сгущаются вокруг его головы, едва он выбрался из Ромкиных объятий, — Я лучше пойду. И так достаточно сделал… — он вздохнул, решившись посмотреть на Ромку и видя отражение собственной горечи в чужом взгляде, — Плохого. И опять сделал… Сожалений было слишком много, чтобы переварить их за раз, и Антон не был уверен, как ему дальше жить в этой школе. Никто не попрекнёт его. Может, его даже сочтут правильным и смелым: до правды никому не докопаться — Антону попросту не поверят. Рома неожиданно взял его за руку, и Антона чуть не сшибло с ног теплое, воздушное ощущение, которое, как ему показалось, было уже давным-давно подзабыто. Чужая ладонь была теплой, на удивление нежной, хотя Антону всегда казалось, что она будет грубой, когда он осмеливался что-то такое представить… Этот контакт казался куда интимнее любых объятий или разговоров, которые у них происходили прежде, и не будь Антон в тот момент таким опустошенным, то его лицо вмиг затопило бы жаром. Чужие пальцы стиснули его руку несильно, но надёжно, как страховка, заставляя Антона вслушаться в то, что сказал ему Ромка, чуть склонившись вперёд: — Успокойся, лады? Просто успокойся и постой так немного… Антон закивал растерянно, сглотнув и не решаясь хоть что-то возразить, потому что до позорного испугался, что Рома вдруг отпустит его руку. Такое чувство, что от такого касания внутри что-то заживало и хоть немного отгоняло демонов прочь. Ромка смотрел так убеждённо и спокойно, что Антон, как бы его ни душила тревога, заставил себя вдохнуть спокойно и выдохнуть, чуть обмякнув всем телом. Переведи дыхание, Антон. Успокойся немного. Он выдохнул, чуть склонив голову и прикрыв глаза. Хорошо, ему нужно было прийти в себя. Ему требовалось. Было тошно даже думать о том, что родителям придётся узнать об этом тоже. Он понятия не имел, как ему это объяснить, как донести, что Евгений Сергеевич не виновен, при этом не подставляя того ещё больше и не поднимая шумиху. Вокруг была сплошная неизведанность, и Антону было в откровенную страшно идти туда одному. До позорного была нужна поддержка. Присутствие рядом с собой, уравновешивающее его переживания. — Я помогу тебе, — раздался над ухом голос, и Антон, приоткрыв глаза, посмотрел на Ромку, который выглядел до непривычного спокойным. Эта ситуация создавала диссонанс. Не так часто доводилось видеть их в таких ролях: Антона, неугомонным, мечущимся, беспокойным. Заземленного Ромкиным хладнокровием и убедительностью. Это так напоминало ему эпизод с панической атакой, что Антону вдруг до больного захотелось проморгаться и очутиться там, чтобы его отшвырнуло на полгода назад. Там тоже было страшно, неизведанно. Но там всё казалось понятнее. — Как? — поинтересовался он, вдруг почувствовав, как весь мир сократился до Ромки и до того, что он скажет Антону. Тот выглядел до того уверенным, что в него захотелось вцепиться и забрать хоть немного стойкости себе. Антон чувствовал себя бессовестно уязвимым. И в нём свербело только-только зарождающееся чувство мести, слишком слабое, чтобы предпринять действие и чего-то захотеть… Но достаточно сильное, чтобы Антон услышал Ромкины слова. — Мне нужен будет телефон, — кивнул он, — Завтра действовать будем. — Завтра… — повторил Антон озадаченно. Это было так долго. Он не уверен даже, что смог бы спать этой ночью. Не уверен в собственных силах, что ему хватит решимости, он ведь даже не знает, что может предъявить… Как ему доказать, что донос был ложный? Представлять Евгения Сергеевича в следственном изоляторе было страшнее, чем услышать изначальные обвинения. Ведь то, что представало перед ним сейчас — огромная несправедливость. И бессилие сплошняком. Наверняка это жутко — осознавать, что никто не придёт тебе на помощь. — Что я могу сделать? — уточнил у Ромки Антон, сглотнув. Ромка, нахмурившись, произнёс: — Вспоминай всё, что было в кабинете… Тебе надо хоть что-то сказать, мол, не говнарь он, понял? Возможно, Рома отчасти был прав. Если придётся устраивать разбор полётов — Антону требуется собрать всю кашу в голове, эту огромную кучу — в структурированный и последовательный рассказ. Но это было меньшее, чем он мог помочь. И если так получилось бы… Надежда была совсем слабой, совсем тщедушной, но она была. И если у них был шанс помочь Евгению Сергеевичу, то Антон готов грызться за эту возможность любыми способами. — Хорошо, — хриплым голосом произнёс Антон и уже собирался двинуться к двери, как Ромка ухватился за его рукав. — Куда ты сразу несёшься? — поинтересовался хмуро Рома, и Антон, моргнув, ответил: — На урок… Может, сразу домой пойду, — на секунду Антон произнёс странным, будто чужим голосом, — В библиотеку точно ни ногой. Если я увижу эту мразь там, то разобью… Ромка покачал головой и чуть потянул его к себе, но Антон не дался, оставшись на месте и смотря на Ромку исподлобья. — Угомонись, — тихо произнёс тот, — Это вообще на тебя не похоже. — Я не собираюсь решать всё мирно, — процедил Антон. — Только хуже сделаешь… — Ромка говорил очень тихо, но спокойно. Практически как с ребёнком. Антон понимал, что не сильная сторона в этой ситуации, но руки так и чесались сделать… что-то. Эмоции менялись с бешеной скоростью в зависимости от того, что ему говорил Рома. От апатии и бездействия, до надежды вкупе с жаждой мести. Антон хотел сравнять эту школу с землей, лишь бы добраться до Гридина и заставить его убедиться в том, что он не смеет так поступать с Антоном и с его близкими. Пока он варился в своих мыслях, Ромка успел подойти к нему сам и заключил в объятия ещё один раз. Но не за тем, чтобы утешить, не затем, чтобы удержать. А затем, чтобы дать Антону хоть немного спокойствия. Будто он держал его. Объятия были мягкими, осторожными, и Антон безвольно застыл в них, пока Ромка, прижавшись к нему, произнёс спокойно и надёжно: — Никуда не иди пока. Антон нахмурился, подавив желание вырваться из чужой хватки, дал себе немного времени на то, чтобы унять гнев. Закрыл глаза, опустил голову. Уткнулся в чужое плечо, будучи страшно напряженным. Он старался между строк не допускать мыслей о том, что это что-то значит, что это к чему-то приведёт — то, как Ромка взаимодействовал с ним. Сейчас он не так думал об этом, его куда сильнее волновали другие вещи. В голове буквально стайкой взвивались слова — последовательность действий. «Смять, избить, уничтожить, поднять всех на уши, доказать, доказать…» — Постой так минуту, — дополнил Ромка тихо, и Антон, сведя поток мыслей на нет, выдохнул, полностью расслабив тело. Хорошо. Ромка, вмиг распознав то, что Антон услышал его слова, будто сам немного успокоился. Возможно, он переживал, пусть и не так сильно как Антон, но волновался за «этого психолога». Или, возможно, попросту хотел поддержать Антона. На минуту. Они могут быть близки. Могут держать друг друга в объятиях. У Антона есть возможность получить немного Ромки себе. Немного его спокойствия, немного хладнокровия. Немного мягкости. И он может себе это позволить. Хотя бы на одну минуту.