Keep silence

— Я думаю, с чего бы я мог начать… Наверное, — он распрямился, решившись посмотреть Евгению Сергеевичу в глаза, — Наверное с того, что с начала февраля я врал. Он выпалил это на одном вдохе, как если бы в следующую же секунду пустил бы пулю себе в висок. Однако, несмотря на то, что в этом высказывании не содержалось и половины всей информации, Антон уже почувствовал некоторое облегчение от того, что смог выдавить это из себя. Внутри него гнила проказа, и он чувствовал, что отчаянно нуждается в помощи. Он был полностью разбит после урока литературы и разборок с Ромкой, поэтому даже если это столь весомые риски… То пусть. Он был к ним готов, потому что ему, скорее всего, попросту ничего не было страшно. Евгений Сергеевич кивнул, оставив своё лицо бесстрастным. И это успокаивало. Это создавало впечатление того, что он знал, что так и случится. И что он, возможно, знал что делать. Но что было важнее — он не осуждал Антона за это. — Хорошо, — кивнул Евгений Сергеевич, аккуратно отложив чашку в сторону, — Ты не мог бы рассказать мне подробнее: как часто и о чём конкретно ты врал? — Да, мог бы… — туманно ответил Антон, — Но если Вы не против… В общем, в моём рассказе нет структуры… Сейчас я буду объяснять Вам всё очень сумбурно… — он выдохнул и застыл. — Антон, — спокойно произнес Евгений Сергеевич, — Послушай: мой кабинет — это не то место, где ты должен волноваться о хронологии или качестве твоего рассказа… Просто потому, что здесь мы не за этим. Я искренне хочу тебе помочь, но смогу это сделать ещё лучше в том случае, если ты будешь концентрироваться на своих мыслях и чувствах. Меня совершенно не беспокоит, будь твой рассказ сумбурным или нет. Так что не переживай, хорошо? То, как он располагал Антона к себе… Это были неопределенные эмоции, но Антон чувствовал благодарность и какую-то боль одновременно. Он понемногу начал отходить от произошедшего в классе литературы, и подзабытые было чувства стали к нему возвращаться: разочарование, горечь, шок… — Хорошо, — невнятно ответил он, — Знаете, я, наверное, сказал одну из тех вещей, которая меня волнует больше всего… — он улыбнулся, и Евгений Сергеевич отразил эту улыбку сразу же: — Значит, сходу начал со сложного? Не ищешь ты легких путей. — Это ещё не самое сложное, — без веселья усмехнулся Антон, — Я скорее имел в виду, что я начал с основной проблемой, и хотел бы сказать, что к ней… ну, подводило, — чуть рассеяно добавил он. — Хорошо, я понял тебя, — кивнул Евгений Сергеевич, и Антон кивнул вместе с ним, продолжив: — На самом деле я не собирался этого делать. В какой-то момент Ваши сеансы дали плоды, я начал делиться со своими друзьями эмоциями, перестал увиливать от родительских вопросов… — он вздохнул, собираясь с мыслями, — Потом произошло кое-что, о чём я скажу позже… И в результате этого всего я встрял просто в огромную кучу проблем… — Антон посмотрел на Евгения Сергеевича чуть ли не виноватым взглядом, больше не решаясь дополнить сказанное. — Так, вот это произошедшее «кое-что» мы с тобой не трогаем, я понял, — уточнил Евгений Сергеевич, а затем озвучил далее, — Антон я вижу, что тебе сейчас… сложно. Я не говорю, что то, что ты снова вернулся к своим старым методам — это есть хорошо. Но, как я догадываюсь, тогда для тебя это был вариант, при котором ты остаешься в безопасности, я правильно понял? — Да, — вполголоса выдавил из себя Антон, отпивая ещё немного чая и решившись впервые за долгое время, что он ходит на приёмы, подцепить овсяное печенье из блюдца, — Тогда я подумал, что так будет лучше для всех. — Ты не делал это из плохих побуждений, так что не вини себя за это, — покачал головой Евгений Сергеевич, — Когда мы в стрессовой ситуации, то выбираем протоптанную дорожку, чтобы обезопасить себя или остальных. Так что ты, возможно, сделал все, что было в твоих силах. — Возможно, — зачарованно отозвался Антон, а потом перешёл ближе к сути дела, — В общем, между мной и моим близким другом произошла… ссора, — кивок Евгения Сергеевича побудил его продолжить дальше, — И так произошло, что какое-то время мы не общались. Долго. И поэтому этот затяжной период заставил меня почувствовать себя одиноко, — он вздохнул. — Ты не мог бы уточнить, сколько это продлилось? — полюбопытствовал Евгений Сергеевич. — Ссора произошла четырнадцатого февраля, в школе у нас была дискотека… И тогда я сказал того, что не следует. Я бы и не сказал никогда, просто так вышло… Ну, я там выпил лишнего, — чуть смущенно буркнул Антон. — Не переживай, это частая история на дискотеках в школе, — приободрил его улыбкой Евгений Сергеевич. — А Вы сами когда-нибудь попадали в такую ситуацию? — поинтересовался Антон, но Евгений Сергеевич покачал головой, ответив на удивление быстро: — Нет. Я попробовал алкоголь в университете и больше к нему не прикасался, — он вздохнул, а потом, вернув лицу привычную улыбку, сказал, — Если ты не против, давай продолжим то, на чём ты остановился. — Да, хорошо, — согласился Антон, но мысленно пометку сделал, — Так вот… — он призадумался, чтобы вспомнить, — В общем, поругался я с ним около двух недель назад, а отдалился — ещё раньше… И вот теперь как будто то, что я лгал, меня же и душит, — он посмотрел на Евгения Сергеевича с мольбой, словно призывая его к помощи. — Не мог бы ты рассказать поподробнее о том, как это проявляется? — соучастливо спросил Евгений Сергеевич. Антон откусил немного от печенья и, запив сладость чаем, продолжил менее сумбурно: — Если самое главное озвучивать — у меня почти две недели назад случился приступ… — Рецидив панической атаки? — уточнил Евгений Сергеевич, оставаясь спокойным, однако в его глазах Антон увидел многое: и сожаление из-за того, что это случилось после того, как они не смогли провести приём, и испуг — за Антона, от которого на душе становилось немного теплее. Евгений Сергеевич был взволнован, может напуган… Но уж точно не зол на Антона за его ложь или увиливания. — Почти, — ответил Антон, откусывая ещё печенье, уже кусочек побольше. Он чувствовал себя… странно и нехорошо, как будто ему предстояло сигануть в пропасть, и желудок скручивало от противоречивых эмоций. А ведь это только начало сеанса. Прожевав, он снова заговорил, — Это не дошло до острой фазы… Мне просто стало нехорошо, я вышел из класса, чтобы продышаться. И мне помог дойти до туалета парень, — Евгений Сергеевич кивнул, слушая очень внимательно, — Там я продышался, мы немного поговорили и познакомились, — Антон перевёл дыхание, — И это оказался… Как бы это сказать… Он как враг моих нынешних друзей. Или бывших уже, сам не знаю, — надреснуто рассмеялся Антон, но Евгений Сергеевич не подхватил его смех, выглядя все более настороженным, однако Антон продолжил, — Так вот… Они рассказывали мне о нём, но я узнал, кто мне помог только постфактум, и почему-то у меня… — Антон выдохнул, чувствуя, что рот и мимика будто не поддаются его мыслям, — Мне тяжело взбелениться на человека, который ко мне хорошо отнёсся. — Я прекрасно могу тебя понять, — поддержал его Евгений Сергеевич, — В конце концов, ситуация могла быть представлена тебе с одной стороны и ты не совсем понимал, кто есть кто в этой истории… Твои друзья могут быть замечательными людьми, но иногда всё заворачивается в недопонимание. — Я тоже так думал, — закивал Антон, — В конце концов, я разве могу окрестить такими… плохими словами человека, который был ко мне неравнодушен? — он продолжил рассуждать, — Так вот, таким образом я разругался со всеми своими друзьями… Почти… И я почувствовал, знаете… — Антон выдохнул, — Когда я перевёлся в эту школу, то мы с моим близким другом прошли извилистую дорожку. Мы много враждовали, часто дрались, но мы смогли стать друзьями, будто заставили себя это перерасти, но теперь… — Антон вспомнил искаженное неопределенными чувствами Ромкино лицо в раздевалке, его хладнокровный внешний вид в классе, где Антон был готов разорвать его на части чуть меньше часа назад, и на душе стало леденяще пусто, — Когда мы ругаемся, я чувствую себя так же, как раньше. — Как раньше? — уточнил Евгений Сергеевич, — Как в тот период, когда вы были недругами? Антон согласился тихо: — Да… Как будто мы ужасно деградировали… Мы как будто всю нашу дружбу на куски разорвали, растоптали, и жалости никакой, — он засунул целиком в рот оставшийся большой кусок печенья и тут же схватился за второе и, прожевывая, добавил разбитым голосом, — И я устал винить себя за это… — Почему ты считаешь себя виноватым? — Все просто, — горько усмехнулся Антон, разжевав, и тут же сделал щедрый глоток чая, — Вы не могли бы подлить мне кипятка, пожалуйста? — Да, конечно, — тут же встал с кресла Евгений Сергеевич и потянулся к электрическому чайнику. — Я считаю себя виноватым, — продолжил Антон, пока в его чашку доливали горячей воды, и от неё успокаивающими завитками исходил влажный пар, — Потому что не рассматриваю других вариантов… Я забыл сказать, что, — он потарабанил пальцами по чашке, — Я поругался с ними тогда, когда, возможно, слишком уверился в своей безнаказанности… — Звучит достаточно самокритично, — заметил Евгений Сергеевич, — Если ты не возражаешь, я попрошу тебя дать мне немного больше… твоих рассуждений. Почему ты не видишь для себя других вариантов? И что для тебя значит «безнаказанность»? — Ну… — задумался Антон, снова откусывая от печенья, а затем добавил, — Простите, что так кинулся на Ваши сладости, просто внезапно… — Все в порядке, — Евгений Сергеевич тепло улыбнулся, — Ешь, сколько хочешь. У меня в шкафчике ещё три упаковки. — Это радует, — неловко засмеялся Антон. Такие непринужденные привалы между тем, как он делился чем-то самым сокровенным и терзающим его, невероятно облегчали задачу выговориться, потому что Антон будто сбрасывал часть невидимого груза. Он решился продолжить: — Насчет безнаказанности… — призадумавшись, Антон ответил, — Я не сказал на тот момент никому из моих друзей, что более-менее общаюсь с этим парнем. — А на тот момент вы и друзья находились в ссоре? — уточнил Евгений Сергеевич. — Да, — рассеянно ответил Антон. — Ты не хотел этим усугублять ситуацию ещё больше? — Именно, — выдохнув, он отпил от чая, наслаждаясь тем, что благодаря кипятку он стал куда горячее и приятным теплом обволок горло, — Я не хотел усугублять, однако с тем парнем общаться я не прекратил. И, в итоге, — Антон передернул плечами, — Тайное стало явным, и моя подруга, скажем так… Стала свидетелем нашего приятельства, если так можно выразиться, — вспоминать об этом оказалось нелегко, потому что опустошённый после ссоры с Ромкой в классе Антон снова начал переполняться чувствами, и было хреново от того, что первым же, что пришло, была боль. — Что произошло потом? — Евгений Сергеевич закинул нога на ногу. — Она… — Антон осёкся и, чуть болезненно улыбнувшись, смог подавленно произнести, — Она сказала мне то, чего я опасался услышать. Сказала, что я наврал ей, сказала, что я готов защитить этого парня из-за его жалости, — бровь Евгения Сергеевича выгнулась, но Антон поспешил его заверить, — Нет-нет, Вы не подумайте! Она сказала это не со зла, а потому что… У неё тоже своя боль есть. И да, она сказала лишнего. Но и я хорош. Вот она и озвучила то, что я запомнил: я пытаюсь усидеть на двух стульях и сам себе не могу признаться, с кем я хочу дружить, а с кем нет… — его речь становилась всё более суетливой и неясной и, когда он всё же остановился и жадно откусил от печенья, Евгений Сергеевич решился заговорить после этого урагана из эмоций: — Твоё чувство вины было сформировано этими словами? — Нет, — помотал головой Антон, — Оно было ещё задолго, поэтому… Возможно, мне просто раскрыли глаза, потому что теперь я не могу забыть, что мне сказали, а то, как она это сказала, — Антону вспомнилось разочарованное лицо Полины, её ломкий голос и уставший внешний вид. Уже больше недели прошло, а все так же — больно, — Теперь это постоянно у меня в голове. Она сказала, что этому парню нельзя верить, что он врёт, и теперь это всплывает у меня в памяти каждый раз, едва мы с ним пересекаемся… — А ты общаешься с ним? — в голосе Евгения Сергеевича не было ни удивления, ни осуждения, ни любопытства, чтобы породить сплетню. Звучало так ровно и даже спокойно, что Антон и сам немного перенимал эти остужающие его пыл эмоции. — Да, пока общаюсь, — подтвердил Антон, — И от того чувствую себя ещё хлеще, потому что этот парень… Его ссора с моими друзьями случилась почти два года назад, ведь любой может измениться. — Безусловно, — кивнул Евгений Сергеевич. — И этот парень — действительно неплохой. Он общительный, он безумно умный, его взгляд на мир мне близок… То есть он уже стал мне, как приятель, как товарищ… Вроде всё равно мало по сравнению с тем, кто были для меня мои друзья… — всё больнее и больнее становилось от слова к слову, — И все равно я не могу себя заставить вернуться к моим друзьям, да и друзьями нам не быть, я наворотил достаточно, мне нужно за всё оправдываться… — Антон резко замолк и, потянувшись к печенью, обнаружил, что его больше не осталось в вазочке. Обидчивое разочарование украдкой свернулось у него в голове: снова хотелось мягкого овсяного печенья, запить его чаем… Почему-то мозг будто внушил ему один-единственный инстинкт — жевать, и Антон не мог не чувствовать разочарования, когда пальцы наткнулись на пустоту. — Ещё хочешь? — уточнил Евгений Сергеевич и, получив от Антона робкий кивок, мягко посмеялся и подошёл к шкафчику, откуда вытащил упаковку печенья и высыпал побольше печенья в блюдечко. Антон сам поражался собственной наглости, однако ел это печенье, как не в себя. Евгений Сергеевич даже не успел сесть на своё место, даже не успел положить упаковку обратно в шкафчик, а Антон уже схватился за новое. — Так, Антон, позволь мне… — Евгений Сергеевич потёр переносицу, — Позволь мне немного вдаться в детали, потому что я немного потерялся в этом сумбуре, ты уж прости. Поэтому, если не возражаешь, я спрошу: а что ты имел в виду под тем, что тебе нужно оправдываться, и что ты там наворотил, по твоим словам? — Пока не могу сказать, — выдавил из себя Антон, прожевав, — Уточню только, что во всём этом, скорее всего, виноват я… — Хорошо, пока не трогаем, — не стал настаивать Евгений Сергеевич, — Но ты только за это считаешь себя виноватым? — Нет, — ответил Антон, потупив взгляд в пол, — Не только за это. Я… — он бессильно рассмеялся, — Господи, простите, пожалуйста, я совершенно не могу взять себя в руки… Да ещё и на печенье Ваше набросился… — За печенье не переживай, — несмотря на то, что Евгений Сергеевич успокаивал его уже Бог знает какой раз, его голос звучал по-прежнему мягко и успокаивающе, — Всем после стресса требуется немного дофамина… — он длинно выдохнул, а потом поинтересовался, — Антон, ты не против, если я задам тебе вопрос? — Да, — рассеянно отозвался он, комкая пальцами школьные брюки, — Не против, конечно… — Что-то успело произойти перед нашим сеансом сегодня? — спросил Евгений Сергеевич, вглядываясь в Антона внимательно, но спокойно, отчего создавалось впечатление, что у Антона есть пути отступления. Однако он хотел ответить. Сегодня он хотел быть максимально откровенным, насколько это представлялось возможным. Так что увиливать и замалчивать он больше не будет. — Да, — почти прошептал он, — Успело, — прочистив горло, он заговорил ломающимся голосом, — Как я уже говорил, из-за общения с этим парнем я переругался с моими друзьями… И так вышло, — давай, Антон, давай, — Что мой близкий друг старался время от времени напомнить мне об этом… Ну, о том, что мне не следует с ним общаться и так далее… И делал он это достаточно провокационно. И вот сегодня, на последнем уроке я разругался с ним полностью в пух и прах, поэтому извините меня, я сегодня совершенно разбитый… — Ничего страшного, — тихо ответил Евгений Сергеевич, — Ты можешь рассказать, о чём хочешь, и это нелегко — взять себя в руки. — Я стараюсь, — криво улыбнулся Антон, — Я бы хотел Вам сказать, как есть, но пока не решаюсь, боюсь, что мне даже не хватит смелости сказать об этом сегодня… — Тебе некуда торопиться, — заверили его, — Если ты для себя решишь, что пока рано — твоё решение будет принято безоговорочно, потому что это исключительно твоё право. «Твое право» До чего же отрадно было слышать что-то подобное. Антона так сильно это расстрогало, что рот свело судорогой, будто он вот-вот не сможет сдержать слёз. Он выдавил из себя неконтролируемым голосом: — Я очень рад это слышать… Но я не знаю, что мне делать… Его реплика ненадолго повисла в кабинете и, прежде чем Евгений Сергеевич успел бы уточнить, о чём конкретно идет речь, Антон ответил: — Мой друг сказал мне… Что я общаюсь с тем парнем из-за того, что я боюсь одиночества, — он отпил ещё чая, обнимая чашку пальцами и наслаждаясь её теплом, потому что казалось, будто вокруг стоит собачий холод, — Я сказал, что он неправ… Но теперь думаю, что ошибся… Может, я так боюсь остаться один? — Тебе сейчас нелегко, Антон, — начал Евгений Сергеевич, — И, возможно, в этом ничего удивительного нет, потому что мало кто из нас хочет быть в сложный период один и проживать это один. Даже если ты не делишься с кем-то тем, что испытываешь, тебе легче от человеческого общества… — Может быть… — у него не было сил ни на что, однако внутри зрело какое-то странное чувство… Похожее на черные грозовые тучи перед страшным ливнем. И от наблюдения за ними волосы вставали дыбом, — Вот я и не знаю, что мне делать… До какого периода мне ждать, когда это все выправится… Все считают своим долгом сказать мне, как я ошибся, связавшись с ним, — Антон перевёл дыхание, — И я думаю иногда… Короче, будто я делаю это назло… — В каком смысле? — Как бы назло своим друзьям, — пояснил Антон, — Я сделал много плохого, так что вдруг я пытаюсь… Отделиться от них так ещё сильнее… Или наказать себя? — Наказать себя общением с их недругом? — переспросил Евгений Сергеевич. — Вроде того, — кивнул Антон, заламывая пальцы, — Как будто я знаю, что они, возможно, где-то правы… Но делаю это специально. И это тоже по-гадски. Им должно быть плохо, потому что мне было плохо, потому что я тоже страдал, но я делал это один, мне… — голос сорвался, а чувства лавиной начали накатывать на него, — Мне было плохо тогда, и я никому не сказал, и сейчас я хочу… Я как будто пытаюсь отыграться. Или себе сделать хуже, чтобы их точно от меня оттолкнуть, и я… — Антон? — настороженно произнес Евгений Сергеевич. — Я не могу просто принять это, как есть! — чуть повысив голос, произнёс Антон, — Я больше не могу смириться с тем, что мы с ними больше… — он щедро откусил от печенья и, запив чаем, чтобы немного успокоить себя, продолжил, — Что мы с ними больше не пойдём на каток, что Полина не позовёт меня к себе пить чай, что они больше… — голос дрожал, — Что они не придут ко мне лепить снеговика, и мы с ними не пойдём летом на речку и не прокатимся на велосипедах, и я не позову их на день рождения и не приду к ним на их… — он перечислял так запальчиво, что даже забыл, о чём прежде шла речь, к чему он всё это вёл. Его понесло, и он просто не мог остановиться, — Что мне некому будет подсказывать на контрольных, что я поеду на волейбольные соревнования один, что я до самого выпуска буду… — он зажмурился, потупив взгляд в пол, — Что на моей стороне больше никого нет… Что никто не придёт… — Антон, я не могу утверждать наверняка, но я не уверен, что всё именно так… — Нет, будет именно так. — Антон помотал головой. Все предохранители сломались, у него больше не осталось ресурса и организованности на то, чтобы сидеть на этом кресле спокойно и разъяснять все аспекты и нюансы. Теперь его хватало на то, чтобы высказывать собственные опасения. Сидевший в нём до этого монстр, который драл его изнутри, теперь будто дергал за самые болезненные его струны, чтобы вывести все эмоции наружу, — Так уже никогда не будет, потому что я сделал слишком много плохого… Молчание Евгения Сергеевича показалось Антону растерянным, и он, всё так же глядя в пол, произнес очень тихо и ломко: — Мне больше не вернуться туда… Я не сказал Вам, что случилось в самом начале, я не сказал сразу… — Антон? — настороженно спросил Евгений Сергеевич, и когда Антон решился поднять на него взгляд, силуэт напротив расплылся, став мутным, а глаза обожгло, но на этот раз он не смог сдержать себя. Все, что он вынашивал себе в течение практически месяца, все, что он не решался высказать и о чём не знала ни одна живая душа, кроме одного единственного человека — всё это вышло наружу. Слёзы крупными каплями покатились по его щекам, приземляясь на штаны, на ручку чашки, на злополучное печенье, которое он так и не доел, но сжал в руке так, что оно угрожало раскрошиться. Лицо Евгения Сергеевича, полное смятения, только подлило масла в огонь, и Антон, проглотив ту порцию печенья, которую прожевывал до этого, выдавил из себя подрагивающим голосом: — На дискотеке я выпил и признался моему другу в своих чувствах… Я влюбился в парня… Он не смог сдержать себя после этого. Снял очки, аккуратно положил их на комод возле кресел и, спрятав лицо в ладонях, крупно затрясся, позволив себе выплеснуть всё, что отравляло его столько времени. Он дал себе побыть слабым, дал себе разрыдаться, что случилось в последний раз только в тот день, когда пропала Оля. Ему было чудовищно холодно и страшно одиноко, и Антон чувствовал, что сказанное не приносит ему то облегчение, которое он так ждал. Он находил себя жалким, слабым, истощенным человеком, который в силу своей слабости сделал и сказал много плохого, который шёл на поводу негативных эмоций… Когда он отстранил ладони от лица, то увидел, что Евгений Сергеевич, глядя на него очень теплым, мягким взглядом, который грел Антона даже несмотря на отсутствие улыбки на его лице, протягивал ему пачку сухих салфеток, не говоря при этом ни слова. — Спасибо… — шепнул Антон. Он вытащил одну и вытер своё лицо, несмотря на то, что слёзы не переставали течь, он просто не мог остановить себя, — Простите… — Тебе не за что извиняться, Антон, — произнес Евгений Сергеевич таким спокойным, проникновенным тоном, что глаза от этого слезились только сильнее, — Выпусти свои переживания. Ты их, очевидно, долго не показывал… Он передал Антону ещё салфеток, и он, подхватив уже полностью коробку, положил скомканную салфетку себе на одну коленку, а на вторую — упаковку. Дальше ему предстояло только выговариваться. Неужели в этом и была суть их сеансов — простого выворачивания души на изнанку, а со стороны Евгения Сергеевича просто должна следовать поддержка? Или же Антон так усложнил всё для себя, в то время, как суть вещей была куда проще. Ему предстояло говорить, и светлый взгляд Евгения Сергеевича подстегивал его делать это. Подталкивал к тому, чтобы высказать, наконец, что ему хотелось. Чтобы хоть один человек на Земле услышал, как ему страшно, больно или одиноко. И таким Антон и был: плачущим, раздавленным и опустошённым, сидящий с печеньем в одной руке, салфеткой в другой и целой упаковкой на коленях. Со слезящимися, красными глазами и наверняка очень бледным лицом, потому что от холода его колошматило не по-детски. — Скажи сейчас, Антон, — попросил Евгений Сергеевич, — Что тебя беспокоит? Крышу сорвало. — Всё! — крикнул Антон, зажмурившись и продолжая утирать салфеткой мокрое лицо, — Что я влюбился в парня, что мне никогда не видать нормальной жизни из-за этого… Что скажут мои родители, ведь они… — он всхлипнул, — Они мне никогда это не простят! Я врал! Всем подряд! И маме, и папе, и сестре, и моим друзьям… Даже Вам я врал! Хотя я хотел думать, что Вы не отнесётесь ко мне плохо, но я и Вам врал! Заставил плясать под мою дудку… Я вёл себя, как клоун, я говорил гадские вещи, я делал много плохого, я обманывал того парня, с которым я общаюсь теперь… Я знал его, но всё равно общался с ним, хотя знал, что мои друзья скажут… Он говорил, путаясь в словах и икая, то пережевывая печенья, то прерываясь на то, чтобы запить чаем, в то время, как Евгений Сергеевич его выслушивал, давая выговориться и никак не вмешиваясь. — Я испортил им дискотеку… Я ушел с праздника, на который они меня так долго затаскивали, а я строил из себя… — он утер себе лицо, по которому слёзы катились так непрерывно, что щеки начали болеть от трения салфетки, — А они его ждали, но все равно не смогли порадоваться… Моя подруга была готова со мной помириться, но я тоже всё испортил… Я врал! — иногда он повторялся, но было плевать. Пусть он и не делился своей болью феерично, но зато делал это от души, — Я сижу с моей подругой за одной партой и делаю вид, будто её не существует, но мне больше всего хочется с ней заговорить… Узнать, как у неё дела, как она себя чувствует… Я никогда не заботился о ней в тот период, когда мы дружили… Она меня больше всех поддерживала, и я никогда не говорил ей за это спасибо! И с моим другом, который болел… Я мог прийти к нему, проведать, но я, — он сплюнул, — Как страус, спрятал рожу в песок! Легче, по ощущениям, не становилось, но опустошение приходило, и тот факт, что боль понемногу истончалась, уже был хорошим признаком. И Антон выговаривался. Из него с этими выкриками и слезами выходили вся боль и дерьмо, которые копились в нём, травили его, не давали жить. Которые он сознательно игнорировал, прикрываясь собственной обидой, которым не придавал значения, думая лишь о себе… — Я плохой друг, и у меня… — он издал рыдающий звук, — Я до сих пор вспоминаю, какое у неё было лицо… — он перешел на шепот, когда понял, что если заговорит полноценно, то не сможет сказать внятно, — Как она на меня посмотрела, её глаза эти… И мне кажется, я не смогу это забыть, но я знаю, что она не простит меня, потому что я поступил по отношению к ней, как предатель! — он едва выговаривал некоторые слова, иногда брызгал слюной, а потом спешно утирал рот салфеткой, иногда шумно высмаркивался. Так сильно его не прорывало, по ощущениям, ни разу в жизни. Ни разу в жизни он не изливал так душу, — Я знаю, что мне никогда не быть снова с моими друзьями, потому что я сделал много плохого, но они… — он спрятал лицо в ладонях, — Они хорошие, правда замечательные… Они поддерживали меня… А он… Парень, в которого я влюбился — он действительно невероятный, но я не знаю, стоит ли мне сожалеть о том, что я сказал ему, ведь когда он пришёл ко мне на следующий день… — челюсть начала ныть, и он, пару раз вдохнув и выдохнув, чтобы согнать боль, продолжил сорванным голосом, — Он попытался свести всё на нет, и я так разозлился, что сказал ему много, много плохого… Он запрокинул голову наверх, чувствуя, что кошмарно, жутко устал после того, как вывернул столько чувств наружу. Это было безумно тяжело, но он всё же решился продолжить, чтобы задать вопрос, который, наверное, волновал его сейчас особенно: — Я не знаю, что мне делать, потому что мне никогда с ним не быть… Он дал мне понять, что не принял это… А я не хочу взаимодействовать с ним иначе, потому что чувствую к нему… — он осёкся, — Куда больше, чем дружбу, и я не могу… И я хочу спросить у Вас… — тихо произнес он, робко поднимая глаза, — Это… Вы считаете это болезнью? Взгляд Евгения Сергеевича сделался таким опечаленным, что Антону стало не по себе и даже страшно от того, что он сейчас услышит. Антону захотелось сжаться в этом кресле, превратиться в крошечную точку, чтобы не услышать того, что последует за молчанием. В последний раз ему было так страшно только в тот день, когда он сознался в том же самом Ромке. Это было похоже на прыжок в пропасть, но ощущения, как за несколько секунд до падения. Неотвратимый страх и паника, желание оказаться в безопасном для себя пространстве. Однако, когда Евгений Сергеевич заговорил, его голос звучал и ощущался, как солнце, как зайти в теплый дом с мороза, как ласковая рука, которая гладит по волосам — настолько трепетно, осторожно, но с такой теплотой, что у Антона задрожали губы: — Антон, возможно, ты считаешь, что тебя не примут, что любой человек, который об этом услышит, воспримет это, как нечто из ряда вон… Но я хочу спросить тебя самого. Ты сам считаешь это болезнью? — Нет, — на удивление быстро ответил Антон, шмыгнув носом. И он не врал. Только один раз, в самом начале этой завертевшейся истории ему в голову пришла мысль о том, что это болезнь, о том, что ему никогда не стать полноценным в таком случае. Но едва только случилась ситуация с Ромкой, где искренность его чувств, их свет и то количество и плохого и хорошего, что привело к ним, могли встать под удар только лишь ради того, чтобы остаться «нормальным» по чьему-то мнению, Антон стал защищать их, не раздумывая. Мог ли он назвать что-то столь нежное и трепетное, пусть внешне и хрупкое, но действительно несгибаемое — болезнью? Нет. Не мог. И реакция Евгения Сергеевича была более, чем понятная. Он кивнул, заговорив ещё мягче: — Это — самое важное, — он устроился в кресле чуть поуютнее и, призадумавшись, начал, — Знаешь, даже в те годы, когда я учился в университете… — он внезапно смущенно добавил, — Ладно, возможно со словосочетанием «те годы» я загнул, но суть в том, что в университет я поступил десять лет назад и закончил его… не так давно. Так вот — уже там, когда мы проходили сексуальные отклонения, а если быть точнее — перверсии… Кстати, ты знаешь, что такое перверсия? — Не совсем… — неуверенно отозвался Антон. — Перверсии — это формы и разновидности сексуальных отклонений, если мне не изменяет память, — голос Евгения Сергеевича стал серьёзным, — Зоофилия, некрофилия, педофилия и прочие ужасные, жуткие понятия, которые никак не пересекаются со здоровым человеческим рассудком… — у Антона по затылку пробежали мурашки, — И даже тогда, когда я учился в университете… Не знаю, возможно, это повезло так нашему курсу, и все считали совершенно иначе, в чем я сомневаюсь, но уже тогда нам сказали, что гомосексуализм не является перверсией, болезнью, отклонением и так далее… И более того — я учился в Москве. — В Москве? — удивился Антон и даже несмотря на застывшие в глазах слёзы смог удивиться, — Вот здорово! — Здорово, — улыбнулся Евгений Сергеевич, — И поверь мне — в Москве тоже насматриваешься всякого… Прости меня, сейчас я разговариваю с тобой не как психолог, а как твой… наставник, скажем так. Да простят меня все… Это не очень компетентно с моей стороны. — Ничего страшного, — заверил его Антон, и Евгений Сергеевич, усмехнувшись, продолжил: — Так вот — когда я учился в Москве, то увидел много разного. В Москве намного больше раскрепощенной молодежи, чем в более отдаленных округах России. Когда я поступал в университет, в Петербурге вовсю развивался «Фонд Чайковского» и «Крылья», в Москве были клубы с соответствующим контингентом… И знаешь, я был в шоке… — Евгений Сергеевич чуть посмеялся, — Но вначале. А потом мне стало грустно от того, какая жизнь была там, и я её не видел, я был из глубинки севернее Москвы… И столько людей можно не заметить, навесить на них ярлык… Ты даже не подозреваешь, что среди них могут быть твои будущие лучшие друзья, возлюбленные, кумиры… — Евгений Сергеевич говорил так, что это тронуло самую суть души Антона, настолько это было проникновенно, столько беззаветной искренности было в самих словах, что глаза снова начали слезиться, — Они были и в моём университете, с одним я даже подрался… — Евгений Сергеевич рассмеялся, — Но после он стал моим самым лучшим другом, мы до сих пор поддерживаем с ним общение… — Звучит просто замечательно, — с искренним восхищением сказал Антон, утирая глаза салфеткой. — Замечательно, — кивнул Евгений Сергеевич, — Раньше так называемые «психологи», — сделал он воздушные кавычки, — У меня язык не повернётся назвать их коллегами — лечили ужасными методами. Били шокером, вводили в транс, а иногда применялось ещё что похуже… — Евгений Сергеевич впервые на приёмах демонстрировал такой широкий спектр эмоций: осуждение в его глазах Антон видел впервые, — И я могу только порадоваться, что эти жуткие времена прошли, и больше мы с таким, я надеюсь, не столкнёмся… — Надеюсь, — шепнул Антон. Он не хотел даже думать, что могло бы с ним случиться, окажись он таким немногими годами раньше. Его могли бы сломать, как ломали тогда многих молодых юношей и девушек. И от этих мыслей волосы вставали дыбом. — Я вёл к тому, — уже мягче заговорил Евгений Сергеевич, — Что я не считаю это болезнью ни при каких обстоятельствах. И хотел сказать, что это никак не меняет тебя, — Антон поджал губы, — Потому что твоя индивидуальность остаётся при тебе, — Евгений Сергеевич посмотрел на него очень ласково. Никогда прежде Антон не чувствовал от него такую сокрушающую волну эмпатии, никогда не видел, чтобы Евгений Сергеевич был на сеансах столь эмоционален или столь откровенен. Скрытая долгим временем правда Антона всплыла наружу, и теперь казалось, что Евгений Сергеевич стал к нему ближе так, как не был никогда. Не как друг, брат или родитель, но как наставник. — Ты отличный друг, ты хороший сын, ты внимательный брат… — глаза слезились, и Антон чувствовал, что дрожит всем телом, в то время, как Евгений Сергеевич не отвёл взгляда и продолжал ему говорить то, в чём хотел Антона убедить, — Ты безумно умный парень, ты великолепный собеседник. Ты честный, старательный, вежливый, и у тебя есть чувство справедливости, — слёзы покатились по щекам, но Антон не утёр их, вглядываясь в лицо человека, который так проник в его душу и так искренне хотел ему помочь, что становилось даже больно, — Ты такой же, каким и был почти два месяца назад, когда впервые ко мне пришёл. И ты замечательный. Ты хороший человек, Антон. Наверное это стало последней вещью, которая вытащила темного монстра из глубин его души, оставив там израненную, но заживающую пустоту, которая показалась Антону таким облегчением, что он согнулся пополам, немного стыдясь своих эмоций, но все же стараясь их не прятать. Евгений Сергеевич разубедил его в том, в чём Антон всегда сомневался, из-за чего злился, на что старался равняться. Ты хороший человек, Антон. Это были самые желанные, самые искренние и самые добрые слова за то время, что он чувствовал себя одним в этой школе. Это были слова, сказанные после того, как он открыл кому-то свою самую сокровенную тайну. И это было так тепло, так хрупко и так… легко, словно маленькие бабочки порхали у него в груди, пока он выплакивал последние, самые, возможно, горькие слёзы. Два глубоких вдоха, таких же выдоха, и он, распрямившись, посмотрел на Евгения Сергеевича, лицо которого полнилось надеждой. И даже смог надеть очки. — Как ты себя чувствуешь? — спросил Евгений Сергеевич. — Думаю, что получше… — сорванным голосом отозвался Антон, вытер салфеткой лицо в последний раз, а потом добавил чуть смущенно, пока сбрасывал использованные салфетки в маленький мусорный бак, находящийся около комода, — Простите, Вы не могли бы вскипятить чайник ещё раз? — Хорошая мысль, я тоже об этом подумал, — улыбнулся Евгений Сергеевич, вставая с насиженного места. — Я помогу… — привстал Антон со своего кресла, но Евгений Сергеевич поспешил мягко ему отказать: — Нет-нет, ты сиди… Сам сделаю, тут два движения… — достаточно ловко перелив воду из графина в чайник, он нажал на кнопку и, когда тот затарахтел, вновь сел на кресло и обратился к Антону очень серьёзно и проникновенно, — Я бы хотел поблагодарить тебя за твою откровенность… Я честно скажу — твой рассказ, твои переживания и твоя история — за все годы работы лишь несколько случаев затрагивали меня столь сильно. Я представляю, как это было нелегко — решиться и сказать. И сказать много вещей… И я восхищён твоей отвагой. — Спасибо… Правда, спасибо Вам огромное, — шмыгнул носом Антон и решился спросить, очень нерешительно и робко, — Я… Мне можно Вас обнять? Брови Евгения Сергеевича растроганно сошлись к переносице, и он произнес очень тихо: — Ну конечно. Когда Антон встал со своего кресла и подошёл к Евгению Сергеевичу, то в нём не было никаких сомнений. И он действительно почувствовал это — желанное облегчение, которое наполнило его, едва жилистые руки Евгения Сергеевича, скрытые тканью его пиджака, сомкнулись у него на спине, едва он почувствовал приятный запах его одеколона, едва курчавые волосы Евгения Сергеевича, который был чуть ниже Антона, защекотали его щеку. Антон почувствовал себя в безопасности — и это было, наверное, самое приятное осознание за этот день. Его приняли. От него не отвернулись. И его все ещё считали хорошим человеком. И это, пусть и походило на сон, но наполнило Антона таким облегчением, что он едва держался на ногах, обнимая Евгения Сергеевича, который так охватил его руками, словно старался уберечь или передать хоть немного собственного спокойствия, что трогало Антона ещё сильнее. Он услышал щелчок чайника, оповещающий о том, что вода вскипела, и решил первым отстраниться от Евгения Сергеевича, который, чуть сжав руку на его плече, чуть кивнул, что несло и оттенок вопроса, мол «Все хорошо?» и уверенность в том, что всё так и есть. — Присаживайся… — махнул рукой он на кресло и, разливая кипяток по чашкам, поинтересовался, — Как мы с тобой сегодня поработали, а? У нас и времени с тобой осталось в принципе немало… — он капнул немного холодной воды из графина в чашки и, положив чайник на подставку, сел на своё место и поинтересовался, — У тебя есть что-то ещё, что ты бы хотел обсудить? Есть ли? Остался, наверное, последний нерешенный вопрос. — Наверное, если только последнее спросить… — тихо заговорил Антон, — Как мне поступить в ситуации с моими друзьями? Евгений Сергеевич, вздохнув, расправил плечи, а затем ответил ему: — Понимаешь, Антон… Нюанс психологов в том, что мы можем только выслушать, может подсказать… Но мы не даем советы, это не в нашей компетенции. Я лишь могу попробовать направить тебя в определенное русло, но дальнейшее решение всегда за тобой… — Если так можно, пожалуйста… — у Антона высохли губы, и он поспешно отпил чай, чтобы как-то их смочить. — Если ты убежден в том, что недруг твоей компании… действительно неплохой, то да, не спеши с тем, чтобы так резко или некорректно с ним обращаться. Но я вижу, что тебя гложет тот факт, что вы с друзьями в раздрае… Может, в таком случае тебе следует рассказать им? Или извиниться? — Я не знаю, — покачав головой, шепнул Антон, — Я уже сказал: мне кажется, они меня не простят… А тем более, если я им правду расскажу… — он мысленно содрогнулся, представив, как это страшно, как это уязвимо, как это рискованно, и резко ответил, качая головой, — Нет… Нет-нет, не могу, простите… — Все в порядке, — заверил его Евгений Сергеевич, — Никто не обязует делать это сейчас же… Если совершенно точно нет — не принуждай себя. Но подумай над этим, ладно? — Хорошо, — Антон, приспустив очки, потёр переносицу, — Я подумаю, да… — Если ты чувствуешь себя уставшим, я бы мог тебя отпустить пораньше… — предложил Евгений Сергеевич. Антон, взяв чашку в руки, неуверенно пожал плечами. Ему казалось, что он выплеснул все, что мог, и даже больше. Он был уверен, что не смог бы сейчас заплакать, даже если бы очень сильно захотел — столько сегодня он вынес наружу. Внутри осталась успокаивающая пустота, и у него будто совершенно не было сил. В голову пришла догадка. — Знаете… — подняв взгляд, он посмотрел на Евгения Сергеевича и произнес чуть неуверенно, но настойчиво, — На самом деле, у меня есть тема, которую я бы хотел обсудить… Но будет зависеть от того, хотите ли Вы сами её обсудить. — Как я уже сказал, мы можем здесь говорить обо всём, что ты хочешь, — заверил его Евгений Сергеевич и посмотрел выжидающе. Антон не стал долго тянуть кота за хвост и, вздохнув, начал, аккуратно подбирая слова: — По сути то, что я Вам рассказал — об этом не знает ни один человек, ну… Кроме него, — уточнил Антон и, дождавшись кивка напротив, продолжил, — Это было нелегко… Даже очень… Вы уж простите мне мою наглость, но я Вам предлагаю глаз за глаз. — Глаз за глаз? — выгнул бровь Евгений Сергеевич, и Антон, неожиданно почувствовав вспышку смущения, отвёл взгляд, пробормотав: — Ладно, нет, забудьте, я сказал глупость… — Не спеши, Антон, — очень спокойно сказал Евгений Сергеевич, — Я просто не совсем понял суть того, о чём ты меня просишь… — Мне кажется, что это глупо, — поднял на него взгляд Антон, и Евгений Сергеевич, чуть вздохнув, продолжил: — Не спеши так самокритично относится к тому, что ты говоришь… Давай попробуем ещё раз? Ведь если ты попросил, ты искренне хотел об этом поговорить? — Я не уверен, что Вы согласитесь, потому что это нагло, — передернул плечами Антон. — Если ты не против, давай все-таки попробуем, — миролюбиво предложил Евгений Сергеевич. Антон, пусть и быстро пошёл на попятную, но все же хотел обсудить это, поэтому, взяв себя в руки, решился озвучить свои мысли: — Я хотел, чтобы Вы немного рассказали мне о себе. — О себе? — брови Евгения Сергеевича взметнулись вверх, однако на губах появилась понимающая улыбка, — Так вот о чем ты… Нет, Антон, — он издал смешок, — Это не нагло с твоей стороны, тебе нечего сторониться, — не дав ему облегченно вздохнуть, Евгений Сергеевич продолжил, — А что ты имеешь в виду под «глаз за глаз»? Ты хочешь, чтобы я поведал свою тайну? — Не тайну! — с жаром возразил Антон, а потом сконфуженно произнёс, — Я бы хотел, чтобы… Господи, даже не знаю, как озвучить… В общем, чтобы Вы со мной говорили сейчас, не как психолог, а как… — он остановился, не в силах подобрать слово. — Собеседник? — подсказал Евгений Сергеевич, когда увидел, что Антон замешкался. — Вроде того, — уцепился он за слово, — Мне понравилось, когда Вы мне рассказали про Москву… И про то, как Вы там учились… Расскажите мне, пожалуйста, если Вы не против, — он робко улыбнулся, — Я рассказал Вам все, что меня тяготит, так что если моя просьба не будет слишком… В общем, Вы меня поняли. — Я понял, — не стал мучить его Евгений Сергеевич, а потом задумчиво произнес, — Просто это не совсем моя задача… Психологи обсуждают проблемы их подопечных, но о себе не говорят, — он улыбнулся Антону, но он покачал головой: — Именно поэтому я прошу Вас побыть моим собеседником. Но только если Вы не против… Евгений Сергеевич мягко улыбнулся: — Я не против. Только озвучь мне, пожалуйста, что конкретно тебя интересует, я же не смогу начать «В семьдесят шестом году в селе Горшково…». — Где? — переспросил Антон, и Евгений Сергеевич, усмехнувшись, ответил ему: — Я оттуда родом. Ма-аленький посёлок с одной школой и парой магазинов. Он находится севернее Москвы, до неё там часа два ехать, если не больше. — Ого, — удивился Антон, — У моей подруги преподаватель тоже учился в Москве… Как же Вы оказались тут? — Я здесь никогда раньше не был, — оглядел Евгений Сергеевич стены собственного кабинета, — Здесь выросла моя невеста. «У Вас есть невеста?» — этот вопрос Антон чуть не озвучил сразу, но успел проанализировать его в своей голове. Нет уж, и без того он интересуется слишком многим. Однако Евгений Сергеевич, мельком пройдясь взглядом по его лицу, чуть улыбнулся, отпивая чай, а потом ответил: — Я познакомился с ней в университете. Она была в числе приезжих ребят, которые поступили своими стараниями в Пироговский университет. — А хороший университет? — поинтересовался Антон, и у Евгения Сергеевича появилось столько… тепла, нежности и любви во взгляде, что он и сам невольно проникся симпатией к месту, где никогда не был и о котором ничего не знал. — Замечательный… Педагоги, знания — там всё именно так, как и должно быть. Мы жили в общежитии, там их было несколько… — Евгений Сергеевич вздохнул, поглаживая свою кружку, — Я желаю тебе однажды почувствовать то же самое, когда ты поступишь… Это… — он поджал губы, покачав головой, — Это настолько счастливые годы моей жизни… Мы сжигали наш ужин на кухне, а денег больше не было, мы помогали друг другу, не спали до ночи, будили с утра друг друга, вместе неслись на экзамен, читали конспекты и так… — он прищурился от веселых воспоминаний, — Так громко смеялись, что нас угрожали выселить… — Антона растрогало то, как Евгений Сергеевич искренне об этом рассказывал, — А ещё, конечно же, кричали «Халява, приди!» с зачётками, потому что отчисляемость была бешеная, — они оба издали смешок, — Я бы хотел вернуться, но я счастлив быть там, где я сейчас. — Вы так проникновенно рассказываете, — заметил Антон. — Ну, в моём случае это не могло не быть лучшей переменой в жизни, — усмехнулся Евгений Сергеевич, — В твоём случае… Я думаю, что и школьные годы тебе хорошо запомнятся, не считая некоторых моментов. Не позволяй им омрачить всё вокруг, — сказал он Антону. — А у Вас… — решился спросить он, — Были хорошие школьные годы? — Стараюсь забыть, честно говоря, — покачал головой Евгений Сергеевич, — Школа была… испытанием. Учиться мне нравилось, но мои одноклассники… Там, конечно, были свои сложности. Как ты видишь, я и сейчас не Терминатор, — Евгений Сергеевич продемонстрировал Антону свои руки, напрягая мускулы, а потом сел обратно, — А тогда был и вовсе, как палка. Так ещё и низкий. Так ещё и с фамилией Ласточкин, — усмехнулся он, — Так что я был хорошим объектом, так скажем… веселья. Антону сложно было представить Евгения Сергеевича таким. Ведь сейчас он ставил себя перед учениками и подопечными так… эффектно. Со вкусом одеваясь, пользуясь приятным парфюмом, поблескивая приветливой улыбкой и захватывая внимание красивой речью. Сложно представить Женю Ласточкина, маленького и худого школьника, который старательно учился и при этом отхватывал от сверстников. Сложно и грустно, наверное, понимать, что даже у таких влюблённых в жизнь людей есть своя боль и свой тяжелый опыт. — И долго это длилось? — поинтересовался Антон, и Евгений Сергеевич его заверил: — На самом деле нет. Острая фаза длилась только до восьмого класса. Десятый и одиннадцатый класс прошли очень ровно. Всё устаканилось только с приходом в университет. Там-то уже и началась жизнь. Ну, — он усмехнулся, — Не сразу. Где-то с полгода я воротил от однокурсников нос и считал, что я умнее всех. Ну или как: я считал себя особенным, вкусившим эту жизнь, потому что я учился, работал и вообще делал все-все, — он покачал головой, — На первой же сессии меня быстренько опустили с небес на землю. Среди моих однокурсников была уйма людей, которые учились так же старательно, которые работали ещё больше, которые еле-еле до общежития доползали вечером. И сдавали сессию на отлично. Тогда я понял, что на селе можно быть медалистом самым распрекрасным, но умных людей всё равно полно. Антон улыбался, слушая с неподдельным интересом. Его разбитое состояние понемногу улетучивалось по мере того, как Евгений Сергеевич делился с ним всё большим и большим. — А когда Вы… влились, так скажем? — поинтересовался Антон, и Евгений Сергеевич, призадумавшись, ответил: — Я остался на Новый год в общежитии… Сидел один у себя в комнате, сосед уехал к семье. И ребята меня позвали к ним, — он улыбнулся, — Там были самые разные курсы, самые разные направленности. Стоматологи, хирурги, психологи, как и я — все сидели в одной комнате, все ели мясо, которое девчонки готовили, меня заставили им помогать и готовить макароны с тушенкой, — он рассмеялся, — Тогда-то я и понял, что вокруг меня полно не только талантливых, но и добрых людей… — Как здорово, — заулыбался Антон, — Извините, если я вдруг лезу не в свои дела — а почему Вы не поехали на Новый год к семье? — Ничего страшного, — отмахнулся Евгений Сергеевич, а потом, призадумавшись, ответил суховато, — Я бы не увидел там ничего нового. Скажем так — я виделся с моей матерью недели две назад… А до этого я родителей видел в последний раз в одиннадцатом классе, когда выпустился и уезжал. Взгляд Антона застекленел, и Евгений Сергеевич, чуть усмехнувшись, заметил безо всякого веселья: — Помнишь, я тебе сказал, что попробовал алкоголь в университете и больше к нему не прикасался? Антон кивнул, и тогда Евгений Сергеевич продолжил, не смотря ему в глаза: — Я не хочу даже думать о том, чтобы пробовать, потому что боюсь стать зависимым. Боюсь, что унаследовал, — он вздохнул, потарабанив пальцами по собственным коленям, — Я из семьи запойных алкоголиков, Антон. — Простите, что я Вас об этом спросил, не стоило… — пробормотал Антон, но Евгений Сергеевич отмахнулся: — Нет-нет, ты не спросил ничего странного, я этого не стыжусь… Ну как, в школе стыдился, когда завуч могла сказать «Ласточкин, твоей матери присутствовать на собрании необязательно», потому что от моей матери так смердело алкоголем, что все родители сторонились, — он вздохнул. — Не стоило завучу так говорить Вам, — с осуждением в голосе заметил Антон. — Не стоило, — согласился Евгений Сергеевич, — Но в чем-то она была права — границ у моей мамы не было. Да и папа лучше не был… — А напрямую они Вас не трогали? — спросил Антон с искренним сочувствием. — Нет, — Евгений Сергеевич покачал головой, — Не знаю, благодарить их за это или нет, но меня никогда в жизни никто не бил. Там все было иначе, это было не так плохо, как физическое насилие, но всё равно тяжело… Знаешь, они были такие запойные алкоголики из разряда… — он поморщился, — Когда ты приходишь домой — а вокруг люди, которых ты даже не знаешь, когда твой отец валяется на коврике на входе, когда мать хохочет из другой комнаты, а потом начинает тебя проклинать, все эти эмоциональные качели… — он покачал головой, а потом заговорил каким-то другим, более уязвимым голосом, — Нередко бывало такое, что когда их… посиделки заканчивались, я выходил из комнаты, подходил к матери, — он вздохнул, — И к папе тоже. Проверял: хоть дышат они или нет… Потому что казалось, что уже больше не встанут, — Евгений Сергеевич потёр переносицу. У Антона по затылку прошлись мурашки, едва он подумал о том, насколько сильно это может подкосить человека, а уж тем более — ребёнка. — Вы сказали, что видели маму две недели назад… — тихо произнес Антон. Он вспомнил голос Евгения Сергеевича в трубке в день Святого Валентина. Уставший, грустный, но всё так же мягко с ним разговаривающий. Антон долго не решался озвучить догадку, но все же сделал это, — Тогда Вы уезжали?.. — Да, я вернулся в село, — кивнул Евгений Сергеевич, — Папа в последний раз напился и замёрз. Я приехал на похороны. В кабинете повисла такая тишина, пока Антон переваривал сказанное, а Евгений Сергеевич — вспоминал по-новой, что от неё стало по-настоящему жутко. Антон и подумать не мог, что Евгений Сергеевич прошёл через столько. — Простите, — тихо произнес он, но Евгений Сергеевич взвился практически сразу: — Нет-нет, тебе не за что извиняться! — то, как он пытался приободрить Антона, несмотря на то, что его собственный рассказ был не из лёгких, особенно проходилось по сердцу, — Я сам сказал, я папу с десяток лет не видел. Мне не было так… — он защёлкал пальцами, — Скорбно. Сложным для нас с сестрой было то, что хоронить человека достойно — это недешевое удовольствие. Но мы смогли это обеспечить, это самое главное… — У Вас есть сестра? — удивился Антон. — Старшая, — кивнул Евгений Сергеевич, — Между нами разница в тринадцать лет, так что она очень рано ушла из дома… Но мы с того момента, как и я съехал, стали очень близки. И в те дни мы помогали друг другу, пока папу хоронили. А уже если говорить про переживания и боль… Там всё притупилось. Антон смотрел в светлые, честные серые глаза напротив и будто увидел собственное отражение. И так легко это считалось, что он, протянув Евгению Сергеевичу печенье, на выдохе произнёс: — Врёте. — Вру, — кивнул Евгений Сергеевич, принимая печенье у него из рук и со вздохом пережевывая его, — Что, так сразу видно? — Не сказал бы… — шмыгнув носом, Антон уселся в кресле поудобнее, — Просто Вы как-то сказали, что мы с Вами похожи… — Антон отвёл взгляд, — И я это сейчас как будто увидел… — Вот так вот, — кивнул Евгений Сергеевич, съев печенье полностью, — Я рад, что и ты это заметил. А насчет того, что ты сказал… Конечно, на похоронах тяжело было, — он сел в кресле чуть более вальяжно, — Кому не тяжело? Любая смерть — это утрата. А особенно нелегко было видеть, как моя мать через пару дней взялась за старое, потому что ей нелегко, и она вот таким способом это всё переносит. Я сразу уехал… И сестра тоже. Она-то это всё видела тоже немало, поэтому натерпелась. Антон кивнул, закусывая внутреннюю сторону щеки. Он был всегда благодарен папе за то, что из вредных привычек у него были только сигареты, потому что на Новый год никто никогда не устраивал дебош, не было пьяных драк, никто не валялся в невменяемом состоянии… Ему было тяжело это даже представить — папа, которого он всегда уважал, за ясный ум, за ответственность, организованность и интеллект, чтобы папа растерял всё, что от него осталось, чтобы папа довёл себя до этого. О маме в таком ключе вообще думать не хотелось. Они были настолько… важными, Антон так рьяно на них полагался, что казалось, будто вся жизнь в доме рухнет, если родители так запьют. Возможно, так же было и у Евгения Сергеевича. Но и он смог с этим справиться. Однако ему всё равно было больно, как ни крути. — Я жалею о том, что не сказал ей ни «Пока», ни «Прощай» — слишком злился, — хмыкнул Евгений Сергеевич, — Что её это ничему не научило. На эмоциях был, а сейчас — жалею. Не знаю даже, а вдруг, когда я встречусь с ней в следующий раз — она уже будет в земле? Антону сделалось жутко от того, какой пустой был взгляд у Евгения Сергеевича, как отрешенно он говорил такие страшные вещи для Антона, и такие вполне вероятные для себя. Он даже начал жалеть о том, что вообще завёл эту тему, потому что сейчас Евгений Сергеевич выглядел как никогда человечно в плохом смысле этого слова. Антон увидел, каким тот может быть уязвимым, каким злым, каким огорченным — и его покоробила мысль о том, что он сам может смотреться со стороны точно так же. И это действительно страшно — не знать, что делать в такой ситуации. Думай, Антон. Что можно сказать? В нём боролись рациональная и эмоциональная стороны. Эмоциональная хотела заверить Евгения Сергеевича в том, что всё будет в порядке, что любой человек может измениться, однако… Перед ним сейчас сидел человек старше на десять лет. Поверит ли он в это? Что стоило сказать тому, кто сам выслушал уже не одну такую историю? — Вы и так ей помогли, чем смогли, — тихо сказал Антон и, увидев взгляд Евгения Сергеевича, растроганный и уязвимый, добавил чуть увереннее, — Вы и Ваша сестра ей помогли, а уже как дальше — она должна карабкаться сама. Вы карабкались. И она, если сможет, выберется, — Антон сглотнул, — Вы бы не смогли помогать ей всё время. — Конечно бы не смог, — Евгений Сергеевич, грустно улыбнувшись, отпил чай, — Но всё равно немного больно. Потому что не чужой человек, хотя в университете мне именно так и казалось… — он посмотрел задумчивым взглядом в окно и, сделав последний глоток, осушил чашку полностью. Сессия подошла к концу. Антон и не заметил, что время прошло так быстро, но это был такой… интересный опыт — услышать, что у Евгения Сергеевича творится на душе, поговорить с ним не как подопечный, а как настоящий компаньон. И выслушивать его оказалось на удивление… гармонично. Антон чувствовал себя неловко лишь в самом начале, но потом диалог так плавно продолжился, что он растерял всякую неуверенность. Вопросы находились сами по себе, Евгения Сергеевича было слушать очень интересно, и это как будто… Дало Антону ещё больше облегчения несмотря на то, что речь в последние полчаса шла вовсе не о нём. — Знаешь, как говорят? — поинтересовался Евгений Сергеевич, положив чашку на стол, — Даже психологам нужен психолог. И это, кстати, правда, — он посмотрел на Антона долгим, внимательным взглядом и произнёс с искренней благодарностью, — Сегодня ты провёл мне терапию, спасибо тебе. — Пожалуйста, — кивнул Антон, проникнувшись этими словами и почувствовав себя действительно лучше, — Я рад был Вас выслушать. — И я был рад выговориться. Мне это, оказывается, было очень нужно… И спасибо, что сегодня был со мной откровенен настолько, насколько это было возможно, — он, выждав короткую паузу, спросил с мягкой улыбкой, — Раз уж у нас такой обычай повёлся, могу ли я обнять тебя? Антон, робко улыбнувшись, встал с кресла, вновь заключив Евгений Сергеевича в объятия, пока тот, чуть хлопнув его по спине, заверил его: — Хороший ты парень, Антон. И всё у тебя получится. Эти слова было… Просто не описать, насколько эти слова было приятно услышать, насколько они возродили в нём чувство и ожидание хорошего… Так хотелось в них верить, и так ради них хотелось приложить усилий. — Спасибо, — шепнул он, чуть зажмурившись. Антон был крайне вымотан после этого сеанса. То, что он смог из себя выдавить, он бы недели две-три назад не смог бы сделать и под дулом пистолета. И на самом деле это было большим испытанием, и Антон чувствовал гордость за себя, за то, что смог сделать это и не испугаться, потому что сейчас он чувствовал тепло, безопасность и приятную усталость. И полное отсутствие сожалений, потому что теплый взгляд Евгения Сергеевича, личные темы, которыми он делился с Антоном — все это говорило о том, что он ему доверяет, но что было ещё приятнее — Евгений Сергеевич в него верил. И сказал Антону те слова, которые он втайне от всех и даже для себя мечтал услышать уже очень давно. Поэтому в эти объятия Антон старался вложить своё утешение, свою благодарность и своё безграничное признание. Они отстранились друг от друга, и Евгений Сергеевич, глянув на время, засуетился: — Хо-хо, заболтались мы с тобой, а ведь я опаздываю! — Вам помочь чем-нибудь? — отозвался Антон, и Евгений Сергеевич, подходя к вешалке возле двери и цепляя оттуда пальто, на ходу произнёс: — Если нетрудно — сполосни чашки… — Да, хорошо. А у Вас сегодня нет Алисы? — поинтересовался Антон. — Нет, сегодня нет, четверг у неё не выпадает, так что… — Евгений Сергеевич лихо надел на себя пальто, — Так что сегодня мы с ней без сеанса. Антон кивнул и, быстро выйдя из кабинета, быстро шагнул к раковинам туалета, который находился рядом. Он ещё не определил, как чувствовал сейчас — мозг был слишком уставший для этого, так что Антон ограничился тем, что просто тихо-мирно помыл кружки, не ударяясь в какой-то кризис сразу после терапии. Скорее наоборот — пускай хоть что-то, установившее штиль в голове Антона, задержится там чуть подольше. Когда он шагнул в кабинет, Евгений Сергеевич уже закрыл окна, выключил свет и подхватил ключ от двери, крутанув его на пальце. — Так, ничего не забыл? — уточнил он у Антона, когда тот подхватил свой рюкзак и поставил кружки около чайника. — Нет, — отозвался Антон и, выйдя из кабинета и дожидаясь, пока Евгений Сергеевич щелкнет замком, сказал ещё раз, — Спасибо Вам большое за то, что выслушали меня. — В таком случае я и тебя поблагодарить могу за то же самое? — улыбнулся Евгений Сергеевич, пока они с Антоном шли по тихому, полумрачному коридору, продвигаясь к вахте. — Не стоит, — Антон смущённо почесал нос. Они остановились около охранника, и Антон, дожидаясь, пока Евгений Сергеевич заполнит журнал и сдаст ключ, вытащил из рюкзака маленький бумажный пакет. Когда Евгений Сергеевич распрямился, уже слегка румяный от того, что успел нагреться в своём пальто, его взгляд наткнулся на Антона, чуть робко протягивающего ему пакет. Растерянность на его лице даже приободрила, и Антон, слегка улыбнувшись, произнес очень мягко, стараясь выразить Евгению Сергеевичу всю свою благодарность: — Я помню, что сегодня Вам исполняется двадцать семь. И я очень хотел Вас поздравить, так что… Вот, как и обещал. Евгений Сергеевич выглядел удивленным с несколько секунд, но после его лицо затопило столько умиления и искренней растроганности, что Антон даже слегка смутился, когда тот без промедления обнял его одной рукой, другой принимая бумажный пакет. — Спасибо тебе огромное, Антон… — отстранившись, он засмеялся, — Ты меня всё больше удивляешь, ну и ну… — Евгений Сергеевич чуть склонился над пакетом, — А что… — Не смотрите пока, — быстро произнёс Антон, а после улыбнулся, чтобы немного сгладить собственную резкость, — Дома откроете, а мне потом расскажете, договорились? — Договорились, я уважаю право дарителя, — покорно кивнул Евгений Сергеевич, — Спасибо тебе большое ещё раз, мой дорогой, ты действительно меня очень… тронул сегодня… — Евгений Сергеевич, — тот посмотрел на Антона выжидающим взглядом, — На самом деле я должен Вас поблагодарить. За то, что Вы меня очень поддержали. И сказали такие слова… — Антон покачал головой, — Которые мне стоило услышать… Спасибо Вам. Евгений Сергеевич протянул ему руку в перчатке, и Антон, пожимая её, ощущал, какой крепкой и надежной была хватка: в него закладывали уверенность одним рукопожатием. Он ощутил волну безмерной эмпатии к этому человеку, к которому вначале относился с таким скепсисом. Сейчас же Антон корил себя за это? Как он мог сомневаться? Как мог не возлагать надежды? Ведь Евгений Сергеевич дал ему то, что Антон желал в последние дни больше всего: возможность выговориться, возможность поведать о своих страхах. Возможность быть услышанным. Его ладонь мягко сжали. — Антон, — мягко произнес Евгений Сергеевич, — Поверь мне, — он произнес очень убеждённо, — Все будет хорошо. И глядя на него, Антон вдруг увидел маленького Женю Ласточкина, который, сидя один в своей комнате под пьяный галдёж за спиной, наверняка чувствовал себя не лучше. Наверняка он боялся, злился, опасался стать таким… Наверняка не просто так он не прикасается к алкоголю вот уже сколько лет. И наверняка он тоже сомневался. Однако сейчас перед ним стоял уже выросший Евгений Сергеевич, человек, который был так искренне влюблён в свою профессию, который так любил жизнь и людей вокруг, что этим невозможно было не заразиться… Так стоит ли тогда бояться, что Антон не справится? Разве и у него не может получиться? — Верю, — тихо отозвался Антон и, выпустив его ладонь из своей, произнес напоследок, — До свидания… — До скорого, — улыбнулся ему Евгений Сергеевич и, в последний раз мазнув его шлейфом своего парфюма, вышел из школы, оставив Антона около вахты, пока его слова звучали в голове. У тебя все будет хорошо. Ты хороший человек, Антон. И слова эти были, как антидот. Они расползались по телу, и внутри будто расцветали лепестки чего-то нежного и спокойного. Того, что он мечтал почувствовать практически месяц. Не то чувство спокойствия, которым Антон сам себя обманывал в присутствии Славочки. А то самое прочное, ясное и уравновешенное, отчего даже земля под ногами ощущалась устойчивее. Глубокий вдох. Планомерный выдох. И какая-то несмелая улыбка, расползающаяся на его лице. Сейчас он придет домой. Антон, оказавшись в раздевалке, вытащил сменку и обулся в ботинки. Потом пообедает. Повесив мешок на вешалку, он цепанул с крючка куртку. Пойдёт к себе в комнату с чаем. Может почитает, может порисует. А может и сразу ляжет спать, потому что после приёма он ощущал себя очень уставшим. И, возможно, он поспит спокойно. И проснётся завтрашним днём, полный энергии. Облачившись в верхнюю одежду, Антон надел рюкзак и вышел из школы, вдыхая полной грудью морозный воздух, наполняясь зыбкой, но уверенностью. Пусть пока он не знает, что делать, пусть пока он всё так же один, но на этот день, на эти десять минут с конца приёма он не чувствовал себя одиноким. Пусть всё образуется не сразу, пусть он не решится на извинения уже завтра. Но у него всё будет хорошо. Ему не на что злиться, ему нечего бояться. Ему нечего стыдиться. И никогда не было того, чего стоит стыдиться. И у него отболит. И он справится. Как раньше справлялся. Как всегда справлялся до этого. Соскочив с последних ступенек, Антон бросил взгляд на начинающее розоветь небо. Заканчивалось двадцать восьмое февраля. Через полтора месяца будет его день рождения. Через полтора месяца ему будет семнадцать. А завтра март. Ты хороший человек, Антон.