love again

С ней что-то не так. Сатору придирчиво рассматривает служанку, что таскает дрова, будто те ничерта не весят, шустро бегает до конюшни и обратно, будто только всю жизнь и занималась тем, что носится из угла в угол со скоростью света. Он видит растрепавшиеся пряди, что выпадают из неаккуратного пучка, как напрягаются чужие крупные руки, когда Сугуру подхватывает чан с супом, переставляя его. Тяжелый сытный пар поднимается от варева, кухарка неодобрительно зыркает на хозяйского сына слепым мутным глазом, ей богу, эта женщина выглядит так, будто припрятала топор под кроватью и следующим блюдом в рационе семьи планируется… ну, кто-то молодой, в меру красивый и… — Брысь отсюда! — вафельное полотенце щелкает в миллиметре от его носа. Сатору ретируется за угол. /чертова карга/ Перед мысленным взором все еще стоят чужие ладони. Рахитные пальцы, тонкие обрезанные полукружья ногтей. Мозоли, тяжесть, излишняя мощь, что не мелькает в чертах других служанок. У девушек просто не может быть таких рук. С ней точно что-то не так! // Сугуру Гето появляется в их поместье, когда Годжо едва стукнуло четырнадцать. Маленькая служанка хвостиком шастала за поварихой, дородной бабой в годах, неумело чистила картошку по чужому приказу и больше походила на лопоухого сорванца, чем на прислугу. Мать тогда говорила, что девочка у них явно долго не задержится. Прошло три года, и неожиданно вскрылось, что без Сугуру тонкая душевная организация их семейного гнезда, может значительно пошатнуться. Девка из деревни, мастерица на все руки. Та, кто хоть зимой на морозе готова отстирывать белье и одежды хозяев, дрова наколет, хлеб испечет, а вечером нальет отцу его любимый виски и молча скроется в своей тесной комнатушке у кухни. При всем при этом, Гето словно… была полна секретов. Молчаливая, с раскосыми фиалковыми глазами, она свистела, засунув два пальца в рот, как деревенская шпана, а еще лазила по деревьям. Там где остальные служанки охали и ахали во время сбора урожая, Сугуру забиралась на самый толстый сук, будто огромная кошка и свесив крепкие ноги вниз, рвала спелые ягоды в корзину, что устроила на своих коленях. — Не отвлекай ее, Сатору, — матушка ерошит его и без того растрепанные волосы и несильно щиплет за щеку. — Идем, пора ужинать. // И все же. — Господин? — ее голос, тихая река, едва уловимые интонации. В узких глазах, след ее заморских корней, мельтешит немой вопрос. Мол, зачем? Зачем зажали между стеллажей в библиотеке? Ну неужели не понятно? Рука по-хозяйски обнимает узкую талию. Корсет наверняка сдавливает все что можно сдавить, пышные юбки криналина скрывают под собой что-то. А вдруг служанка ворует? Годжо просто необходимо проверить. Он шкодливо подмигивает и прикладывает палец к едва накрашенным губам Гето. — Ни слова. Ты же не хочешь чтобы все сбежались сюда? — и застали ее в щекотливой ситуации? Отец рассказывал, что-то кто-то из Зенинов попортил служанку и теперь девица носит бастарда господина. Но это только слухи, и доказательств нет. Сатору забирается под подъюбник, оттягивает кромку чулок, кружево приятно щекочет подушечки пальцев. Чужая, слишком большая для девчонки рука, ложится на саторовы ягодицы, чуть сжимая их сквозь ткань брюк. Сугуру подается вперед, щекочет теплым выдохом ушную раковину — Какого хрена вы делаете, а, господин Сатору-у? — насмешливо тянет ничерта не женский голос. Попытка дернуться приводит лишь к тому… что теперь между книжными стеллажами зажимают и нагло лапают… самого Сатору! // — Ты — мужчина! — Ой, я думал незаметно, — язвительностью слов окутывает его чужой тон. Даже как-то обидно стало. Самый очевидный вариант, а Сатору дурак, все думал что служанка просто… ну, мужеподобная, это одно. А пацан, это уже другое. С их неловкого первого официального знакомства лоб в лоб в библиотеке прошло чуть больше недели. И нет, это не Годжо позорно сбежал, когда его ехидно облапали везде, где только можно пообещав снять штанишки и провернуть уже что-то с ним самим, как с портовой девкой. Поверилось как-то сразу и бесповоротно, что Сугуру не шутит, по его хитрой лыбе было видно, обещание сдержит, еще и поварихе растреплется об этом. Сугуру выжимает тряпку и продолжает оттирать от следов гостей ступени особняка. Серый камень, мокрые разводы на нем и чужие руки, что проворно приводят все в порядок. Серая осенняя хмарь, скоро сбор с полей завершится, вороны кличут что-то потусторонее в свинцовых облаках и приземляются на разлапистые ветви дуба у самого дома. Годжо пристально наблюдает за каждым чужим действием. Гето сдувает челку со лба, явно считая разговор исчерпанным. — Почему ты… — Не девчонка? — цокая языком интересуется прислуга. В глаза он не смотрит, лишь спускается ниже. — А вы почему не рассказали матушке с батюшкой? Им то зачем знать? Еще выгонят. — Ты ответишь на вопрос, потом я. — О, юный господин отрастил яица? — колко ухмыляется Сугуру, и в этот момент весь очаровательный флер молчаливой нимфы падает с оглушительным треском. Как фасад сгоревшей мясной лавки в городе. Треск, искры, пожар эмоций. Смущение схлынывает отливом, вместе с осенним ветром, что бьет в лицо. Раскосая восточная хитрость глядит из омута фиолетового колодца. Гето-то и так не всегда тянул на девицу, а тут… пацан, что стреляет из рогатки по птицам и то женственнее, чем этот гений в чепчике. — Они у меня… — А чего сбежали тогда? — продолжает подначивать прислуга. — И что-то, я когда щупал ничего не почувствовал. Может вы тоже что-то прячете от нас всех, а, господин Сатору-у? Что за мерзкая привычка тянуть окончание его имени? Кулаки чесались врезать этому умнику. Только у всех возникнет много вопросов, если неожиданно обнаружат сына хозяина сцепившемся в склочной драке со служанкой. Конечно же, Годжо выиграет, но иметь репутацию садиста, что избивает горничную, явно не то, к чему он стремится. — Слыш, лопоухий, шутить завязывай, — Сатору садится на корточки и цепляет пальцами непокорную прядь чужих волос. Сугуру неодобрительно морщит нос. — Сделка за сделку, история за историю. Я говорю почему молчу, а ты говоришь почему носишь кринолин и говоришь фальцетом. Лавандовые глаза внимательно смотрят куда-то в душу и пытаются выискать совесть, которой Сатору не обременен. — После отбоя, приходи в мою комнату. — Ты дрыхнешь рядом с ведьмой! — только от одной мысли о том, что придется проскользнуть мимо спальни кухарки, мурашки по телу бежали. Седая, дородная и слепая на один глаз. Она травила байки о том, как чью-то голову сварили на ужин хозяевам соседнего поместья и о том, что красивых детей в люльке подменяют жителями Холмов. Она всегда считала, что Сатору дитя фей и лесных эльфов, а не сын своего отца. Гето развязно улыбается. — Струсил? — Сам ты струсил, — ага, пусть держит карман шире, бабка его, конечно нервирует, но не настолько, чтобы отказываться от интересной истории. — Но с тебя десерт, за моральную травму. Сугуру глотает какое-то слово и молча кивает, продолжая домывать ступени. На порог является матушка с трубкой в руках. Чем ближе зима, тем чаще мигрени с которыми ей помогает справиться только курение. Сатору сбегает с глаз долой. // Рассохшиеся половицы едва ли скрипят под его весом, Годжо давно приноровился перескакивать все шумные участки, проскальзывая на кухню. Пирог из тыквы на утро зачастую не доживал, как и молоко, что опрометчиво оставляли у распахнутого окна. Ну, а что? Полную крынку все равно вылакали бы либо кошки, либо он. Что до пирога, он даже не хочет оправдываться на этот счет. Грех было не попробовать что-то так соблазнительно пахнущее. Сатору придирчиво тянет носом воздух, прежде, чем решить хочет ли он заглядывать вглубь святая святых. Пахло сырым тестом. Будующей сдобой на завтрак, в желудке, что-то жалобно завыло требуя внимания. — Если ты продолжишь стоять, как истукан, то не обещаю, что придумаю, как тебя прикрыть от мадам О’Нилл, — прохладные пальцы обнимают неплотным кольцом его запястье. Сугуру — мягкость щек, узкий разрез глаз и след вековой усталости в каждом действии. Его ночная рубашка прикрывает лодыжки и скрывает излишнюю угловатость. Хотя даже в скудном освещении заметно насколько он отличается от девчонок. Нет соблазнительных изгибов, только сухая, жилистая фигура дворовой псинки. Нет тяжести полукружьев груди и просвечивающей талии, разве что… бедра шире, чем бывает у парней, а может это все игра света и обман складок белой ночнушки. Гето дергает его в сторону, с шумом затаскивая в свою комнату. Скрип дверных петель, отдается эхом в пустующей кухне. // — Смотри лучше под ноги, — его голос, ласка, что скрывается меж горных лесных массивов. Сугуру зевает, не прикрывая рот ладонью и чешет плоский живот, демонстративно потягиваясь прежде, чем завалится на узкий, явно твердый матрас. Годжо собирается возмутиться, но когда опускает взгляд вниз, то и правда чуть не врезается в небольшую стопку старых книг. На некоторых иссохлись корешки. Что-то пожрали книжные жуки. Он осторожно поднимает с пола одну из книг, язык ему неизвестен. Иероглифы, вязь заморских символов, он пролистывает ее от корки до корки, натыкаясь на мрачные рисунки, страшные демоны, скалящие пасть, женщины в кошачьей маске, младенец, что спеленут и лежит в раскрытой могиле мертвой матери. — Нашел их на местном рынке, когда ездил за продуктами, еле выторговал, — Сугуру заправляет пряди за уши, те смешно торчат и, кажется, что они больше, чем есть на самом деле. — В шкафу лежат еще, но из-за того, что зимнее платье и пальто занимают много места, что-то приходится хранить на виду. — Они… — Та, что у тебя в руках на моем родном языке, — парень потирает пальцами глаза и прячет зевок в пышных рукавах ночнушки. — Все остальные на английском. По крайней мере, понятно, почему Сугуру пропадает в библиотеке, когда дома работы не ахти, можно заныкаться среди книжных полок и с упоением зачитываться. Годжо забирается на чужую кровать, та недовольно проседает под его весом. — А теперь настало время сказки на ночь, — довольно заключает он. — Расскажи-ка девица откуда у тебя… — Такие шары? — хихикает Сугуру, пихая его пяткой в бедро, Сатору нагло ловит чужую ногу (это же ласта утиная, а не девичья ножка! Как такое вообще можно не заметить?). Короткая потасовка, острые локти и тычки под ребра, рубашка, что опасно задирается, грозя оставить оппонента полностью нагим. Годжо беззастенчиво укладывают на лопатки, когда по соседней стенке отчетливо стучит тяжелый кулак. Грубоватый и прокуренный голос на неизвестном языке, что-то недовольно вопрошает. Гето ни капли не стесняясь откликается вполне себе мальчишеским голосом. /а он знал! знал и чуял, что ведьма с лопоухим наверняка заодно! / // — Она меня сюда и притащила, мы из одной деревеньки, — скромная улыбка, затаенная любовь в каждом слове. Абсолютно непостижимая мысль о том, что ведьма может кому-то нравиться, а уж тем более, кого-то любить. — Сказала быть тише воды, ниже травы и рот особо не открывать. Твой отец щедр на деньги только с женщинами, а конюх работает, как проклятый за гроши. Вся прислуга и та их барышень. Вот мадам О’Нилл и придумала фокус с платьем. Чтобы Гето смог заработать. На обучение. Сама мысль, что кто-то откладывает деньги годами лишь бы вырваться из порочного круга безграмотной нищеты, чудится какой-то дикой. У Годжо всегда были гувернёры, няньки, учителя, что приезжали в поместье. Он знал, что станет владельцем лесопилки, как только отец отойдет от дел, его готовили к тому, чтобы управлять бизнесом… Сугуру никто ни к чему не готовил. Наполовину ирландец, как и карга, наполовину сын своей матери из восточных земель. Эта красивая женщина сгорела от неизвестной болезни, спустя пару лет, как покинула свою родную страну. — Думаю, что мог бы выучиться на врача, а может на учителя с проживанием. Всяко лучше, чем колоть дрова и катать тесто с утра до ночи. На места неожиданно встало нежелание Сугуру тратить жалование на всякие пустяки. Он старался брать от жизни все, жадно хватая плоды знаний до которых дотягивался. Сатору всю жизнь получал это все на блюдечке. Гето пихает его длинным пальцем под бок. — Твоя очередь, дитя Холмов. Почему не сдал матушке с батюшкой? Голова начинает неприятно ныть от карикатурного прозвища. — Это все ведьма тебя науськала меня так звать, — выходит даже необиженно. — Небось она считает, что и уши у меня острые, а по ночам я сбрасываю кожу и приплясываю зеленой нечистью перед ее окном?! Сугуру проглатывает сухой смешок. Его пряди растрепались по жесткой подушке, он неосознанно уступает большую часть кровати Сатору, двигаясь почти к самой стенке. — И где мое сладкое, за травму? Моя душа болит! Он поднимает шум, чересчур наигранный, уходит от ответа, пока в голове тревожно бьется лишь одна глупая и абсолютно идиотская идея. «Мне нужен друг, хоть один. И ты похож на того, кто мог бы им стать…» // Через год, к зиме он знает немного больше об ирландской мифологии, чем правда, хотел бы знать. По крайней мере, становится ясно, почему повариха называет его дитя холмов и вечно неодобрительно смотрит, когда он выпивает молоко в одно рыло, заедая это все пирогом. Сугуру сворачивается клубком на тесной жесткой кровати, кутаясь в третье покрывало. Его комнату никто не отапливает, из вариантов только теплые одежды, либо дрыхнуть прижавшись к печи всем телом. Всю прошлую зиму он провел так или в натасканных Сатору одеждах. Декабрь в этом году на удивление промозглый и кусачий. Щеки с мороза красные, а пальцы коченеют даже под меховыми варежками, что пошили специально на заказ. Гето — смешливый, вытянувшийся за год неожиданно и быстро, теперь абсолютно точно выделялся среди прислуги, матушка неодобрительно качала головой, причитая, что такую замуж никто не возьмет. Ну, справедливости ради, брать Гето замуж уж точно никто б не смог, по ряду других причин. Сатору и сам не заметил, как прикипел душой к чужому внимательному лисьему взгляду и как начал все чаще после отбоя прокладываться в тесную спаленку у кухни, болтая еще обо всем и ни о чем, пока усталость не брала свое. Карга его спалила в начале лета. Громогласно отворила двери сугуровой комнатки, пока они шушукались над атласом по анатомии, честному принесенным с отцовского стола. Было больше неловко, будто их замтали за чем-то щекотливым и постыдным, а не за изучением человеческого тела. — Ты! — крючковатый палец указал куда-то в грудь, а ирландские рокочущие окончания ударили по вискам. Сугуру тогда проглотил шкодливую улыбку и что-то быстро затараторил подняв обе руки вверх и смотря на ведьму, вернее, в ее единственный целый глаз незамутненный слепотой, будто это могло ее задобрить. — Она просто боится, что ты все расскажешь, а мне потом новое место работы искать, чтобы накопить оставшиеся деньги. Хотелось крамольно уточнить мол, а осталось сколько? И через сколько после того, как Гето накопит нужную сумму он канет в небытие и будет только писать письма, что навряд ли попадут в руки Сатору хоть когда-нибудь. Он боялся до ужаса, что его друг, неожиданный союзник, с которым он подкидывает в чай Юй-Юя жабу и красит волосы Утахиме в ночи зеленкой, больше не будет смеяться над его дурацкими шутками и не будет рассказывать байки своих народов в ночи. «Ты и правда, как дитя холмов… такой же непокорный, красивый и нежный,» — стирая слезы, что выступали от яркого света, мороза или ветра, бубнит Сугуру. Слишком нежный, и это звучало не как насмешка. Так вот. Больше всего на свете Сатору хотел, чтобы Гето был счастлив. И меньше всего он хотел, чтобы тот уезжал из поместья. Но это были вещи из двух прямых, которым никогда не суждено пересечься. // — Ее бы замуж, — тихо однажды сказала матушка, шурша страницами нового любовного романа. — Она бы осталась при нас, родила бы детишек. Сатору весь обратился в слух на этом. Замуж, опять это слово. — Конюх овдовел не так давно, — слова отца неприятно цапнули что-то внутри. — По весне можно и свадьбу сыграть, если все пойдет, как надо. Они говорили о Гето, о его Гето, будто тот был редкой породой лошади для разведения. Конюху, ну да. Ведь прошлая жена родила ему четверых и умерла в родах. /да Сугуру даже не девушка…/ И когда вскроется… А какой скандал будет… Семья ведь может обвинить его в чем-то. В чем-то грязном. А Сугуру он любознательный, знает три языка, дерется как шпана, конечно, здорово свистит, он талантливый! Быстро схватывает на лету и он может пробиться в люди. Сугуру… — О чем задумался? — мать пропускает его волосы сквозь пальцы, единственное проявление нежности от нее. Она никогда не обнимала Сатору, никогда не не баюкала в руках. Она… для восхищения, не для любви. Как фарфоровая кукла. Тревога оплетает паучьими пальцами грудь. Он мотает головой, мол, ничего. Все хорошо. // — Сколько тебе осталось накопить? Гето распускает волосы и те, тёмной патокой рассыпаются по широким плечам. Фигура кажется обманчиво женственной из-за обилия юбок, корсета, подкладок в районе груди и широких бедер, но по факту… из Сугуру такая же кисейная барышня, как из карги О’Нилл первая девка на деревне. Хотя, кто знает, может в юности старуха была ого-го. — К чему вопрос? — тонкие губы украшает едва уловимая насмешка. — Или господин претендует на мои накопленные богатства? Годжо поднимает взгляд от пола и неловко сталкивается с яркими лавандовыми очами. — Как… я бы… хотел сделать тебе подарок, — неловкое скопление слов во рту. — Для того, чтобы ты скорее смог исполнить свою мечту. Теплые мозолистые и слишком большие для девчонки руки обнимают его лицо, поглаживают по щекам большими пальцами. Гето задумчиво изучает его, будто в голову намерен забраться и выведать что он там такое услышал, что решил предложить свою помощь. — Сатору, давай ты, как мой близкий и хороший друг не будешь нести херни и… — Родители хотят отдать тебя в жёны конюху по весне, а я не думаю, что ты или он будете шибко рады, когда твой не маленький секрет вскроется в спальне в первую брачную ночь, — язвительность выплескивается беспокойством, а сам Годжо растерянно трясет отросшими волосами, позволяя челке спрятать вечно слезящиеся глаза. — Я хочу тебе помочь, пожалуйста. Тяжелый вздох оседает камнями по спине, разогнуться и посмотреть в глаза отчего-то не выходит. Мир расплывается в мутном горячем мареве. // Он приносит больше, отложенные карманные деньги, все что отец давал на мелкие траты и развлечение, Гето с трудом уговаривает его не отдавать золотой перстень. — Меня развернут в первом же ломбарде и сломают челюсть, — Сугуру закатывает глаза и собирает немногочисленные пожитки. Всего две сумки, из всех книг он берет сказки, что выкупил за сущие гроши на рынке. После Рождества. Они оговаривают, как это будет. Неволить Гето никто не имеет права, он просто скажет, что получил предложение от сына мясника и теперь переезжает в город. Не сложно и все просто. Родители так расстались в позапрошлом году с одной из прошлых служанок. — Почему после, а не… — У вас прием, как каждый год, сорок человек в банкетном зале, как у правящей семьи, — собирая волосы в пучок ворчит Гето. — Если я брошу мадам О’Нилл… — Если ты меня бросишь в сочельник, паршивец, — ухмылка и разлитый по стаканам бренди. К Сатору карга подобрела, с неохотой, но их шаткое валкое перемирие сейчас завязывает фартук и порхает по кухне. — Жратвы в этом доме будет только на юного господина, а не на всю деревню. Юный господин. Не гоблин с холмов. Что ж. Кухарка умеет быть милой, когда этого хочет. // Мать пускает скупую слезу на известие, отец чинно кивает, Сатору прикидывается ветошью. Его здесь нет. Абсолютно. Ну, камин яркий, вьюга за окном, поддувает, кстати, да. Есть такое. Если он посмотрит на Сугуру сейчас то сойдет с ума. Сердце разрывается, а в груди так странно тянет. Будто издевка, отец с матерью предлагают что-то. Пытаются уговорить на жалование побольше. Гето лишь улыбается. Он кланяется, говорит, что уедет в январе. Остались считанные недели. // Кровать проседает под чужим весом, ветки дуба стучат назойливо в окно, а завтра утром придется вычищать дорожки рядом с домом. Сатору сонно разлепиляет глаза, когда чей-то палец осторожно прижимается к его губам. — Не шуми, — темные пряди щекочут лицо, а на ноги опускается тяжесть знакомого тела. — Ты так крепко спишь, что даже не услышал, как я вошел. Часы на прикроватной тумбе показывают три с чем-то утра. Гето, растрепанный, в одной ночнушке, восседает на его ногах, удобно устроив ладони по плечам. — Ты мне снишься? — У меня есть некоторые вопросы к твоим снам, если я являюсь к тебе в них в таком виде, — Сугуру, беспардонность в квадрате, подмигивает ему, отодвигает край тяжелого покрывала и ныряет в теплую утробу постели. У него холодные стопы и сам еле теплый, Сатору фыркает и оплетает его конечностями, будто маленький осьминожек. Они неловко сталкиваются ногами, коленями, плечами и руками. Сугуру ерзает, льнет к нему, пряча холодный нос в шее. Кончики пальцев очерчивают выпуклый хребет, пересчитывают позвонки. Мальчишки ерзают в койке еще пару минут, прежде, чем наконец полностью переплестись конечностями и расслабиться. В ночном покрывале все звуки будто становятся громче. Гето шумно дышит, пока сердце Сатору отбивает чечетку. // — Я подумал, что тебе будет одиноко и поэтому пришел. — Это мои слова! — возмущенное шипение тонет в откровенной насмешке. Сугуру непростительно рядом и вместе с тем запредельно далеко. — Да, только твоя кровать, может вместить пятерых, а моя едва вмещает меня и твой эгоцентризм, ушастая ты задница, — колкое прозвище о ребенке Холмов, кажется намертво теперь въелось в его жизнь — Кто бы говорил, лопоухий. Короткая потасовка, они вновь толкаются ногами и локтями. И как в тот раз, Гето почему-то оказывается сверху. Теплое дыхание облизывает щеку, а приятная тяжесть, кажется такой невероятно поглощающей. Сатору смыкает ладони на чужой талии. Поглаживает, едва приподнимая ночную рубашку… друга. Что ты тут делаешь? Что ты тут делаешь? Что ты… — Я хочу, сделать кое-что до отъезда, — шепот в ночи. — Если ты позволишь? Конечно он черт возьми позволит сделать с собой все что угодно. Даже если под складками ночнушки нож. Какая к черту разница. Сатору готов к любому действию. Готов принять все от… от него. Чечетка быстрых прикосновений к ребрам, Сатору позволяет неприлично задрать на себе рубашку, скользнуть пальцами за спину, очертить выступ крыльев лопаток, игривые теплые касания и омут желания напротив. Первый поцелуй выходит отвратительно смазанным. Хочется деть себя хотя бы куда-нибудь, а вместо этого Годжо позволяет коленям разъехаться, а Сугуру уместиться меж его ног, пока он просто… Ласкает его. Такое простое действие, о которых читаешь в книжках, что заперты в отцовском ящике. Похабные эротические картины, где женщины лежат под крепкими телами мужчин, подставляя то, что скрыто нежным бутоном между ног. Сатору девчонкой не был, но… Как-то чересчур отчетливо представил те же позы, только с Сугуру. И вот это уже он подставляет срамную дырку под касания и ласки, с женщинами на тех картинках и в тех рассказах так тоже поступали. — Нужен… крем, — невнятно получилось выдать между мокрыми звуками поцелуев, Гето выглядел как тот, кто знает, что делает. На его скуластом шкодливом лице вместе с румянцем расцвела довольная хитрая лыба, с которой он обычно имел привычку вещать какие-то гадости. — И откуда же благородный наследник знает такие тонкости? А может знает что-то еще? — в такие моменты отчетливо верилось, что Сугуру провел тринадцать лет осознанной жизни в деревенской глуши, где его гоняли по улице гуси и щипали за пухлые ляжки. «Я был крупным ребенком.» — ускользающие воспоминания признаний. — Замолчи, — Сатору прикусывает его за щеку и слепо шарит ладонью по тумбе. Баночка должна быть где-то рядом с часами… на морозе руки трескаются, вот матушка и отдала от щедрот своих. Мол, его руки должны быть ухоженными. Без следа возраста и труда. Гето роняет еще какие-то крохи похабщины, пока стягивает с себя длинную рубаху и попутно помогает раздеться самому Сатору. Щемящая нежность, неуверенность, когда дело доходит до панталон, те теплые, с начесом. Годжо все время мерзнет, а здесь и сейчас его будто чем-то горячим окатили с ног до головы. Щелчок открывающейся крышки и шалые касания по копчику. Панталоны скидываются куда-то вниз. Второй их поцелуй — больше нежности, Сатору старается скопировать чужие движения губ, вместо этого лишь размазывает слюну по подбородку, та слегка холодит на коже. Упругий язык проводит неровную линию по небу, вырывая мяукающий стон, проходится по кромке зубов, мягко поддразнивая, пока ладони Гето гуляли по его телу, разминали мышцы плеч, щупали спину. Сугуру помогает ему перевернуться на живот, заботливо подкладывает подушку под бедра, ни слова, ни одного довольного комментария. Они все вертятся на языке, но озвученными так и не будут. Сугуру лучше них двоих знает, когда нужно промолчать. Подушечки пальцев касаются ребер, пересчитывают их, будто серьезно проверяя все ли на месте, снова скользят к спине, очерчивая позвоночный столб. Он перебирает фалангами пальцев до лопаток, от лопаток к костяному корсету, от него линия до хвостика копчика. Поцелуй в ямочки на пояснице, а потом спальню затопил аромат травяного жирного крема. — Лучше… расслабься, — он и не замечал, что у Сугуру такой низкий голос. Гето размазывает крем плотным слоем по всему колечку мышц, мнет, долго-долго кружит, чуть давит одним пальцем, прежде, чем толкнуть сначала по фалангу, а затем уже и по костяшку. Больно не было, только слегка неприятно, мышцы распирало, те естественно старались вытолкнуть что-то инородное из себя. Гето фыркает, издает какой-то невнятный звук, прежде, чем свободной рукой нырнуть между саторовых ног и огладить стоящий член, перепачканной в креме рукой. Задушенный всхлип, врезается осколками в темноту спальни. // Годжо отказывается признавать, что эти постыдные слабые звуки вырывались из его груди. Он был растянут на члене Сугуру… На члене. Сугуру. Мозг так сильно закоротило, что захотелось спрятаться в моменте, скрыть лицо в подушках. У него точно не хватит сил взглянуть в эти глаза. У него точно не хватит сил. У него… — Ты так сжимаешься, — горячая широкая грудь прижимается к оголенным нервам лопаток. — И совсем мокрый внизу. — Этоиззакрема, — вышло слитно и скороговоркой. Под щекой и там где были уголки губ темнели на подушке темные пятна слез и слюны. Ощущение абсолютной заполненности. Его бессовестно переворачивают на спину, шарят пальцами, длинными, неприлично горячими мозолистыми, оттягивают багровые кругляшки сосков. Сугуру довольно урчит комплименты, запыхавшийся, растрепанный, он склоняется низко-низко, пока продолжает с чавкающим стыдным звуком погружаться внутрь Сатору. — Ты такой красивый, — затапливаемая бесконечность. — Самый красивый, кого я только знал. С самыми потрясающими глазами, смехом, улыбкой, характером. Ты такой невероятный… Годжо тянет Сугуру к себе, подаваясь бедрами вперед. Он не выдержит. Не выдержит всей этой патоки слов. Он не выдержит. И не отпустит. Сам что-то придумает, разоденет Сугуру в девку, выйдет за него… замуж все-таки, наверное? Наймет лучших учителей, даст столько, сколько он попросит, он… Он не вправе удерживать Гето. Сатору впивается ногтями в широкую спину и скрещивает лодыжки на чужой пояснице, неспешно рассыпаясь под новой порцией ласки. Молочные брызги удовольствия орошают впалый живот, пока Сугуру резкими толчками погружается в него до шлепающего звука, бедра о бедра. // Он уезжает в первых числах. Темный подол юбки, два небольших мешка вещей. Сатору настаивает на карете, что отвезет его в город, по заснеженной-то дороге, хоть что-то. Не то чтобы родители одобряют, но к тому моменту уже плевать кто и что думает. Старуха О’Нилл крепко тискает сугуровы плечи на прощание, а Сатору… по-дурацки, конечно, целует слишком крупные для девушки руки. Сырость зимы, вместо кареты небольшая повозка, хватает для того, чтобы сгонять в город и вернуться обратно. Родители к тому времени ищут уже новую служанку. Следы от повозки заметает к полудню. Карга заботливо подливает в его чай свой фирменный бренди и подкладывает толстый кусок любимого сладкого пирога. — От разбитого сердца не вылечит, но со временем станет легче. Станет легче откликается невесомым обещанием на ухо. Я буду писать письма. Сатору глупо на это надеется. // Год, два, три… десять вообще-то. Фирма отца переходит к нему по наследству, особняк чуть не сгорел за этот период (ну и ночка выдалась), в двадцать два, он неожиданно обзаводится ребенком, даже не своим. Мегуми, отпечаток заморских корней, выходец с востока, с вечной пропиской в промозглой Англии. Знание двух языков и горькой пилюли под названием «жизнь». Старушка Роззи О’Нил раздобрела в животе и бедрах еще больше и пригрела к тому времени двух молодых помощниц. Девчонки ей в рот смотрели. В глаза бесполезно. Карга почти ослепла и на здоровый глаз. — Гнал бы меня лучше в шею, — скрипуче ворчала она, опираясь о клюку. — Ну кто такого повара будет гнать, мадам, вы разбиваете мне сердце! Роззи сверкала остатками зубов и шла шепеляво давать указания помощникам. Сугуру в первых письмах слезно умолял смотреть за бабкой. Так и спелись, как-то незаметно и само собой. В общем и целом, ведьма оказалась приятной личностью. Иногда, он зачитывал ей вслух письма от Гуру. Он поступил в какой-то университет на севере, жаловался на погоду и вечные туманы, а еще на пять ясных дней в году, но какая кому разница, когда этот умник наверняка торчал в университете допоздна? Письма приходили стабильно пять лет, на шестой неожиданная пропажа. Попытки отыскать свои плоды не давали. Гето Сугуру? Да был такой! Свистел, как черт и пил, как дьявол. Гето Сугуру? Который начистил рожу какому-то господину, а потом прятался три месяца от руки закона? Гето? Сугуру? Лопоухий такой? Кажется, уплыл в Ирландию? Вот и все. Роззи он наплел, что потерял след. Гето так-то имел право уйти в никуда, вернуться на историческую родину отца. А может оттуда уехать или уплыть на восток? К родине матери? Он видел фотокарточки. Интересная и красивая женщина с прямыми струящимися волосами. Сугуру Гето имел право абсолютно на все. Это не значило, что Сатору скучал по нему от этого меньше. // — Наняла ему гувернера, — Сёко, строгая экономка, небольшая, с вечно грустными глазами и привычкой матушки курить трубку. Более несносной женщиной в его жизни была только мадам О’Нилл. Они с Ийери, собственно, и спелись. Играли на нервной системе Годжо, пока он отыгрывался в ответ. — А не рано? — Сатору думает, что рабочая поездка в Лондон будет ему еще аукаться, мигренями и желанием заесть все пирогом со сливочной помадкой. Господи, люди такие утомительные. И почему гувернера для крошки Мегуми наняли без его ведома? — Ему двенадцать, я бы даже сказала, что поздно, — Сёко затягивается и выпускает в осеннюю хмарь еще немного сизого дыма. Аромат табака стоит на всю террасу. — Тем более я нашла того, кто знает два иностранных языка. Хорошие рекомендации, сдержанный и вежливый. В отличии от некоторых. — Я плачу тебе двойное жалование! — вот же наглость, посмотрите на эту женщину. — Не благодарная. Ийери делает неопределенный жест рукой, впуская его наконец в дом, тяжелые сумки подхватывает кто-то из прислуги, унося в неизвестном направлении. — Я держу этот дом в порядке, как и твою бедовую голову. Двойное жалование не покроет мои нервы. — Хочешь прибавки? Безбожница, — не то чтобы это имело хоть какой-то эффект. — Так что там с гувернером? Надеюсь ему не девяносто и он не умирает при каждом вдохе. Юбки Сёко шуршат, она тяжело вздыхает, будто ей чересчур мало платят и заваливается в кресло у камина. — Они с Мегуми наверху, можешь как раз сходить и подействовать на нервы бедолаге. — Он увидит все мое великолепие и согласится остаться с нами забесплатно. Отличный план. — Скорее выслушает тебя пять минут и будет раздумывать настолько ли ему уперлась эта работа. Сатору проглатывает звонкий смешок, широкими шагами переступая через ступени по лестнице. // Первым он узнает голос Мегуми. Его очаровательное, чересчур серьезное дитя. Он редко обнимается, любит больше сидеть на псарне или в конюшне, чем общаться с людьми, но… Годжо мечтает запустить руки в растрепанное гнездо темных волос. Второй — смутное дежавю. Будто что-то знакомое и вместе с тем чужое, глубокий мужской голос. Ладно, он хотя бы звучит молодо, если так подумать. Сатору приоткрывает тяжелую дверь и бесшумно заглядывает в проем. — То есть этот слог произносить мягче? Он видит хрупкую фигуру Фушигуро. Тонкие плечи, теплая кофта, мальчонка выглядит заинтересованным, смотрит незнакомцу у окна в рот. — Скорее стоит делать акцент на окончании, — темный шелк густых волос по плечам. Широкая спина, высокий рост, хороший дорогой костюм. Интонации. Все такое… ужасно знакомое. — Попробуй прочесть вот эту строку? Годжо сжимает пальцы на ручке двери, та натужно и мерзко скрипит привлекая к нему неожиданно много внимания. Мегуми оборачивается быстрее, он едва приподнимает уголки губ. Единственный намек на то, что этот несносный ребенок и вправду рад его видеть. «Ты вернулся,» — почти неуловимое в оглушительном стуке сердца. Гувернер оборачивается неспешно, ленивая плавность в каждом действии. Красивый профиль, поцелованная не здешним солнцем кожа и раскосые хитрые глаза лисицы. Время замирает, ледяной рекой. — Полагаю, вы тот самый господин Сатору-у Годжо? — ослепительная шкодливая улыбка мальчика из деревни. — Мегуми и мадам Сёко очень тепло о вас отзывались. Крошка Фушигуро фыркает что-то неразборчивое отворачиваясь обратно к тетрадям на столе. Сатору же… Сатору позорно чувствует, как слабеют колени, пока слишком крупные и теплые руки подхватывают его за плечи.