Разложение

Декабрь 1988 года. В автомобиле принадлежащему посольству США едет по окраине столицы, вяло взор на серость окружающую кидает. Центр в котором она обитала последний год разительно отличался от жилищ большинства советских тружеников, на которых та не тянула вовсе. Влада за время прошедшее открестилась от себя почти полностью, лишь изредка осознавая во что она превратилась. Осознание вышеупомянутое сопровождалось воплями и истерическим плачем, совсем не похожим на давнишние тихие всхлипы. Впивалась в плитку в ванной комнате, ногти себе буквально выламывая до крови и мерзостного жжения, в попытке акцент переместить. Терять контроль было страшно, в своей агрессии она боялась саму себя, ибо эмоции столь деструктивные ощущала лишь к отражению в зеркале противному. Каждый раз, если бытие привычное давало сбой она срывалась, срывалась по-разному, но никогда не позволяла себе портить жизнь человеку, который ей считай эту жизнь в восемьдесят пятом подарил. Теть Зоя глупой женщиной не была никогда, и очевидно её деформации в поведении замечала, хотя на себе и не ощущала. Дома девчонка себя контролировала, но не сказать, что больно страдала от контроля собственноручного, ей в моменты некоторые от него даже легче становилось. Вроде бы не истерит, как хотела изначально, но при этом прошедший день и возможно сплетни новые под несколько рюмочек обсудить рада. Баланс какой-то чудом сохранялся, но девчушка молодая совсем не практик способный равновесие держать беспрерывно. Некоторые выходки, конечно, скрыть не получалось, но и скрывать их было бы глупо. Когда в очередном приступе находясь Туркина себе часть волос обрубила ножницами кухонными, то подобное без внимания естественно не обошлось. Не заметить отсутствия более чем половины привычной длины было сложно, а с тем учетом, что умения прически выстригать у неё не было, вышло ещё и из ряда вон плохо. В парикмахерскую она все же записалась, больше вынуждено, ибо на голове было непотребство самое настоящее, к тому же совсем не симметричное. Сама по правде не поняла, когда длиннющая, едва подвивающаяся на концах копна натурального оттенка, превратилась во вьющиеся белесые пряди длиною не доходящие до плеч. Не сильно жалела о поступке импульсивном, как минимум по причине того, что отсутствие волос длинных легкость до этого забытую подарило. Ассоциировать себя с отражением в зеркале все сложнее, и это впрямь спасает от самобичевания ранее будничного. Макияж у неё по советским меркам не яркий, он откровенно вульгарный, но дипломату, который её выше колена поглаживал подобное даже нравилось. У неё на ногах колготки плотные, а поверх натянута джинсовая юбка, что даже для определения «мини» была больно короткой. В подобном одеянии наклонится со спокойной душой нельзя. Кофточка с декольте при наклоне небольшом демонстрировала верх чашки нижнего белья импортного, которое она в подарок от кавалера щедрого получила. Их отношения все же развивались, на отличие, от того на что девчонка изначально рассчитывала. В марте года этого же в очередной раз у иностранца в жилище, на работу нормированную собираясь, она прощалась со спутником обыденно, но уже за дверь выходя, на оклик обернулась. На чужом лице очевидный дискомфорт читается, когда он деньги девице тянет, впервые за долгое время закинуть их в сумочку женскую забывая. Влада в эмоциях меняется быстро, в глазах спокойствие и усталость привычная, сменяется на раздражение и гнев в мгновения считанные. Попросту устала, блять, ей все же контакты сексуальные именно за деньги оказались чужды, но замечать купюры иностранные в сумке — одно, а получать в качестве конкретно оплаты — совершенно другое. «Хватит мне платить» прикрикивает, и быстро из поля зрения скрывается, того в недоумении стоять оставляет. Проститутка валютная от валюты этой самой отказывается, словно от действий выверенных оскорбляется действительно. Диссонанс. Ей и впрямь неприятно, лишений особых она не испытывает, а от того получать деньги, хоть, и не маленькие совсем, но все равно совсем не необходимые было чем-то ранящим. Наверняка она привязалась, несмотря на то, что по сей день подобную закономерность отрицала, для себя прикрываясь банальной неприязнью к действиям собственным, а гостью столицы выдавая громкое «Если ты ещё не понял, то я не проститутка». Она лгала откровенно, но сама в слова из уст вылетающие верила, столь обозленной дипломат её не видел по сей день. После выходки неожиданной тот даже пропал недели эдак на две, что на её моральном состоянии сказалось очевидно не лучшим способом. Прощения даже попросил, хотя вины за ним не было совсем, на тогда ещё плохом разговорном языке, но её тронуло знатно, а торкнуло внутри ещё больше. На девичьей малой родине извинения считались чем-то постыдным ввиду воспитания уличного, что брат её незаметно для себя домой приносил. Ей самой подобное давалось сложно, хоть, за время в столице проведенное она все же выуживала из себя быстрое «прости», когда задевала кого-то случайно к примеру. Только вот такие действия, которые тот проделал, её возле ресторана встретив, были в девичьих глазах действительно дикими. Он искренне просил прощения, на самом деле за то в чем девица от начала и до конца несла вину самостоятельно. Влюбленность штука странная, и как показывает практика неконтролируемая, если он был готов на подобное. Девчушка судила по себе, словно не понимая, что гражданин штатов человек по натуре своей куда более раскованный, и чем-то страшным предыдущий опыт не считающий. Никогда ведь не спрашивал напрямую «сколько их было?», более того даже не намекал. Словно для него действительно значения не имела тема животрепещущая буквально для всех. Если бы Влада была хотя бы слегка внимательней, то наверняка заметила бы, что в присутствии чужом он её юбки слегка одергивает, а поверх разрезов глубоких пиджак накидывает. Тот не был консерватором, иначе бы и вовсе общаться с ней не стал, просто девчонка иногда в откровенности перебарщивала даже в глазах американца свободолюбивого. Никто не обозначил границы дозволенного, и тем более ни один из них не окрестил их кем-то. Они иногда виделись, через раз трахались, но привязывать себя к кому-то не спешили. Ей даже подарки чужие, что буквально кричали, ничего не говорили, она словно не изменилась совсем, столь же наивна, как во время проживания в Казани. Отсутствие мечтаний, и каких-либо размышлений поверхностных на счет их взаимоотношений, презенты и внимание чужое принимать не мешали нисколько. Уже и слепому было понятно, что формальность и подобие сугубо коммерции между ними пропало, она сама к нему на встречу прийти могла, он ей за это не платил. Понятия не имела на самом деле, что он делает в её отсутствие, есть ли у него кто-нибудь ещё, и почему-то ей казалось, что нет, но от этого не лучше нисколько. Потому что у неё есть. Они и об этом не говорили, её спутник старательно подобных тем избегал, она сама впрочем тоже. Не хотелось большую часть жизни собственной признавать, а ему знать подробности грязные надобность отсутствовала, тот наоборот её обелял старательно, несмотря на очевидное. Подобный расклад этих двоих устраивал более чем, но очевидно, что девчонка на светлые чувства способна мало, у неё какая-то пустота внутри умертвляющая. Чуть выше колена девичьего поглаживает мягко, даже осторожно, с ней так обращаться не привыкли, но ей все ещё приятно. Молчание в их компании редкость, но она его прерывать по правде не хочет совсем, звуки на окраине города приятные, какие-то домашние, что ли. Под колесами несколько ямок небольших, что к едва заметной тряске автомобиля приводит, и спутник её словно невзначай руку выше поднимает. Влада улыбается слегка, взгляд с окна переводя, и жест ответный получает. В этом нет любви, возможно симпатия, и частично привычка за считай полтора года образовавшаяся. Дипломат к девчонке привык, прилип и привязался. Отвязываться не хотелось, он в отличии от вышеупомянутой на чувства светлые был способен. — Honey, — обращение тихое, будто действительно как мед тянущееся. — Да, Жор, — ответный голос звучит куда громче. В девичьем вокабуляре не наблюдалось слов столь ласковых, её максимум это переиначить имя чужое, под видом интеграции в общество советское. — Я хотеть тебе сказал, — мнется, причем до такой степени, что слова на языке для себя иностранном путает. Перебивать чужую речь несвязную даже не собирается, ибо во-первых ей интересно, а во вторых попросту страшно. Тот сомневается, прям как-то слишком долго, и это настораживает не на шутку, её флер недосказанности смущает, в ключе совершенно не позитивном, а скорее недоверием отдающим. — Ты полетишь со мной, в следующий раз. Утверждение чужое по ушам режет и она полуулыбку, скорее насмешливую скрывает, пытаясь выдавить что-то более на счастье походящее. Из союза выехать — мечта несбыточная для большинства, но в девичьей жизни розовым облакам места нет, её из страны не выпустят, как минимум по причине связи с ведомством. Он об этом не знает, он вообще ничего о ней не знает в действительности, но несмотря на полное отсутствие обознанности коробочку маленькую вытягивает, пред ней ту распахивая. Кольцо. Вот теперь смеяться хочется по-настоящему, она в происходящее попросту не верит. Зачем такую как она в спутницы жизни выбирать? — Ты меня замуж зовешь? Тон женский недоверием пропитан вдоль и поперек, кажись даже выражение лица отрицанием сквозит. Вопреки пожизненному непринятию она понимала, что на подобный шаг решаются люди только от большой любви или абсолютной глупости. Любовью у них даже не пахло. Соврет, если скажет, что никогда не представляла картину в которой ей законной супругой стать предлагают, руку и сердце преподнося. Выбивало то, что мечты эти, казалось, были в совершенно другой жизни, какой-то далекой и совсем ей не принадлежащей. В той где будущее было распланировано до мельчайших подробностей, чаще всего без девичьего согласия. Спутником жизни наверняка должен был стать Вова Суворов, что у её братца безграничным уважением пользовался, та и девице он симпатизировал, хотя со временем она начинает в этом все больше усомнятся. После бытия самостоятельного все до этого существовавшее показалось каким-то пугающе безучастным, с её стороны. Сопротивления она не оказывала и не высказывала никогда, вот прям совсем. Спроси её о подобном, она бы не смогла вспомнить такого случая. Гривой кивнуть проще, та и поощрялось это весьма себе, и она бесспорно кивала, пока имела возможность, и была там нужна. Такая все ещё не нужна. И на самом деле она дипломата этого не понимала нисколько, ибо он все знал, и о её многочисленных похождениях в том числе. Нынче она это и не скрывала. Жилось спокойнее без тайн и попыток быть хорошей, как с условным Морозовым, который всех женских стараний не оценил. Понятно почему. Туркина головой машет неоднозначно, ей поверить даже в происходящее сложно, но это совсем не радость, исключительно шок. Рассчитывать на серьезные отношения она не собиралась, на замужество тем более. Ей хватало факта того, что к ней не относятся как грязи, мешающей окружающим жить. Требований с её стороны действительно не было, ей хотелось просто не чувствовать себя настолько ничтожной, насколько она на деле являлась. Шлюха. Теперь «блядь» для неё вовсе не клеймо ненавистное, а горькая реальность, в короткой она вопреки всему пытается найти повод для счастья. Казалось бы, что главная мечта интердевочки исполнена, но Влада на классическую представительницу сего звания не тянет. Муж ей не нужен, вот совсем, особенно тот который знает о всех девичьих прегрешениях. Позор, не иначе. Коробочку эту глазами сверлит, и в глубине души надеется, что он шутит, пока не слышит роковое: — Да, замуж за меня. Акцент чужой по ушам резал знатно, но исходящая фраза и вовсе отрывает их с корнями, на живую. Теперь не получится упасть на дурочку, сказав, что подумала, мол, это обычный презент. Нихрена это не презент, просто подгоны такими дорогими не бывают. Тем более заметно, что он его подобрал под серьги ранее подаренные. Это даже не кольцо, а скорее что-то неземное для уроженки Казани, и особы что большую часть жизни сознательной провела в убогой хрущевской однушке. Кричать, плакать, выть хочется, а соглашаться на деле нисколько, особенно после того, как привела все к относительной стабильности. Свою сносную картину существования Влада смогла удерживать около полугода, но теперь, когда ей предлагали ответственность, все рушилось. Обязательства слово для неё поистине страшное и пугающее намного больше любых внешних факторов, брать их на себя не хотелось отнюдь. До такой степени себя в пыль стерла, что в чужую искренность не верила совершенно, но остатки хорошей девочки ответили за неё однозначное: — Я согласна! «Мамка» девчонок, что одним их символов поколения станут, наверняка смогла бы играть в кино, так натурально ей удавалось корчить счастливый визг. Навряд ли Джон ей верил. Не верил, но любил, или думал, что любил. Советская гражданка вызывала эмоции бурлящие, что заставляли его закрывать глаза на все. Он знал, что её не больно волновали его чувства, знал, что она совсем безответственно относится к их взаимоотношениях, знал, что он у неё не один. Прощал все, и верил в то, что это любовь, именно та из наивных мечт, готовая к полному принятию недостатков партнера. Только у неё не мелкие оплошности, скорее капитальные проебы и полное отсутствие чести, но ему кажись и на это побоку. Сколько её губы повидали страшно даже представлять, но когда её целуют так осторожно и ненавязчиво, она вновь себя чувствует шестнадцатилетней, той невинной совсем, что из родного дома сбежала. Его руки под кофточку и без того развязную проникают, ровно как и язык в полость рта девичьего. Действия пошлые, абсолютно вульгарные, резонирующие с началом. Безсомненно она поддается, и уста чужие терзает, но только до того момента когда они возле аэропорта останавливаются, под иностранный говор шафера сообщающего о прибытии. Отпрянуть та и не думает, но все же не хочет опускаться ещё глубже, потому на первый же сигнал чужих рук реагирует. Сказать, что он её отталкивает нельзя, скорее отстраняет, ибо после этого сразу же кольцо на тонкий палец натягивает. Кивает и улыбается, но чувствует себя как никогда измождено, и когда он ей руку подает на выходе из автомобиля, и когда более страстно целует около стойки регистрации. Ладони чужие под тканью ощущаются как-то не так, когда он вопреки всеобщему вниманию их под одежку больно тонкую для зимнего времени запускает, касания эти инородны, не иначе. Блять, она ведь не хотела столицу покорять, ввязываться в валютную проституцию тем более, а выходить замуж за иностранца… Такая мысль даже на подкорке сознания не возникала. Только вот незадача, жизнь штука все ещё ироничная, а в последнее время ещё и более коварная, чем она могла бы себе представить. — Скоро посадка закроется. Оторвать от себя спутника пытается подобным заявлением, ибо иные способы воздействия с ним работать отказываются, либо же он с ними. Суть от того меняется мало. Смотрятся они наверняка вульгарно до тошноты, впрочем в ней это вызывало лишь однозначное желание, которое выполнить при всем старании они не успеют. Запереться бы сейчас в кабинке, желательно относительно чистой, и подвернутся порокам постыдным, нарушив покой других посетителей. Идея навязчивая себя ещё глубже в грязь затоптать её не покидает, она почти уверена, что бороться с этим извращением бессмысленно. По-другому научиться она не смогла. Грязная же по правде, и почему он её вжимает так нежно, вопреки всей мерзости её личности понять не может, но тепло принимает, и пытается отдать, но выходит больно посредственно, скорее даже сухо. Возможно, если бы глаза на неё смотрящие так пристально имели, хоть, каплю объективности, то он бы все понял, но очи чужие помутненные, страшно влюбленные в несуществующий образ. — Я бежать, honey, — на стойку регистрации указывает. — Расскажу родителям про тебя по приезду, — проговаривает слова изученные. Туркина молчит, кивает, склоняет голову едва, когда он губами к виску прислоняется больно осторожно, словно смутить боится. От ироничности ситуации безусловно смешно, но её натурально выворачивает, и она молчит исключительно потому как считает подобное верным. Взмахивает рукой на прощание, выжидая когда он наконец с поля зрения исчезнет тоже по причине правильности действий подобных. Праведности в ней ноль, и как только чужой скучающий взгляд скрывается она выдыхает, с небывалым облегчением. Все равно быть по-настоящему нынешней собой не выходит, она блефует буквально в каждом незначительном действии. Ради того, чтобы казаться лучше. Уже ни черта не жертва она, скорее даже преступник в энном моральном смысле. Ложь уголовно не наказуема, но зла она несет не меньше, нежели не больно строгая статья. Если бы за вранье можно было бы получить срок, то у неё на руках оказалась бы вышка, но одновременно с этим и оправдательный приговор. Водитель автомобиля какого-то заграничного смотрит на неё с читаемым презрением, но и слова не произносит везя девицу в сторону дома на Котельнической набережной. Тошно, страшно и мерзко одновременно, исключительно от себя и собственных дум, но даже в этом очевидном факте признаваться стыдно. «Космос» отечественный, небезызвестный в руках появляется неосознанно, настолько же как и промеж губ оказывается, настолько же как все её действия совершаются. Чувствует ли она вину? Безусловно. Эмоции правда данные кроются исключительно в подсознании, осознанных мыслей не касаясь. Исключительно это помогает психику сохранить, и вены не вскрыть. Владе хочется кричать, даже кажись в идеальных обстоятельствах, вроде салона заграничного автомобиля, что посольство США её уже жениху выделило. Главное вопреки всему то, что замуж она не хотела. По крайней мере за него. Желание мимолетное тот вызывал безусловно, но в большинстве своем они не сходились. Скорее ажно во всем. Даже секс воспринимался совершенно по-разному, произносить это было бы омерзительно, но девица не привыкла к хорошему отношению, ибо хорошего заслуживали только хорошиедевочки. Туркина очевидно под критерии праведницы её подходила, Туркина походила только на казанских «общих», которых по кругу пускали, именем не поинтересовавшись. Убеждения, которых следовали в ОПГ знакомых, в ней все же остались, от чего некоторые девиации она отказывалась принимать напрочь. Например намеки на оральный секс от заграничного уже более чем ухажера. Просто подобное казалось чем-то за гранью, чем-то таким, что даже в качестве принимающей стороны она одобрить не могла. Западло как-то после знания того, что он в рот брал, с ним целоваться и в целом к себе подпускать, несмотря на то, что она понимает прекрасно, что до неё подобное было. Позволить себе не может, вопреки количеству любовников одноразовых, и не очень, опустится столь низко, в буквальном смысле на колени встать. Вафлерши каста хуже просто ничейных, с такими из одного стакана не пьют, сигарету не делят, целовать отказываются. Валера никогда не говорил с ней об этом прямо, но она прекрасно слышала все то, о чем они беседуют в мужской компании в нескольких метрах от неё. Брат… Вспоминать о наличии понятийного родственника было особенно гадко, несмотря на прошедшее время. Куклой безвольной все ещё подсознательно хотелось, но такая нужна была только имея невинность мнимую. Сама она даже не знала точное количество собственных половых партнеров за прошедшие три с половиной года. Воспоминания остались только о Морозове, и ещё одном элементе. Естественно собственных мучителей она не забыла, но к происшествию начала относиться проще, как бы омерзительно не звучало. Ибо если бы они тогда на пути девичьем не появились, то прозябала бы сейчас на малой родине вместе с Владимиром Суворовым, одном единственным. А так ухажеров вагон и маленькая тележка, постоянных спутников двое, отчего внутри тошно, но помимо этого какая-никакая машина, квартира в элитарнейшем доме всего союза, и точка возле «Интуриста», о которой из каждой щели твердят. У неё в арсенале то, что далеко не каждый партийный деятель имеет, а по факту усилия для этого исключительно сомнительно моральные приложены. Давно уже она не несчастная девочка изнасилованию подвергнувшаяся, а запятнанная шлюха, что не должна иметь право на что-то большее, кроме как ноги раздвигать. Никто её не принуждал к беспорядочным половым связям, тем более никто не подталкивал к откровенному блядству и нынешним романам. Свою жизнь она разрушала сама, ровно как и саму себя, без осознания собственных губительных решений. Оправданий этому никаких, абсолютно ноль в её голове по крайней мере точно. Врачи бы их безусловно нашли. Несколько травм сексуального характера, некоторые добровольные, некоторые не особо, но все произошедшие. Впрочем, о согласии со стороны человека не больно себя с собой ассоциирующего говорить глупо, особенно в формулировке здравых решений. Истязать себя морально, физически и эмоционально до одури привычно, но вместе с этим настолько же тошнотворно. Легче не становится нисколько, как бы не пыталась себя убедить в обратном, но у неё навыков, что помогли бы накопившееся вылить не хватает, от того только губу до металлического привкуса закусывает, лбом в автомобильное стекло упираясь. Шафер наверняка понимает кто она, и в моменте от сего факта становится стыдно до одури, и едва заметного кровавого потека на устах за помадой скрытых. Она попросту отрубается по окну сползая плавно, от усталости, внутренней слабости и продолжительного недосыпа. Абсолютное распутье, что не имеет конца уже который год её существования, куда проще заснуть на подъезде к столице, чтобы от мыслей навязчивых не отбиваться столь отчаянно. Иногда все же стоит по старой привычке в клубочек свернуться, и внутреннее деструктивное бунтарство подавить, в последнее время выходит это все реже. Бесполезная, блять, абсолютно по сути своей, от чего её и дергает за плечо водитель автомобиля дипломатического ещё до того, как остановиться успевает. Будто чувствует, что та и слова не скажет, вопреки имеющемуся языковому барьеру. Весь её протест заканчивается и начинается в самоуничтожении. Зеркальце в сумочке валяющееся открыть не рискнет, даже знать не хочет на что похожа внешне стала, хватает едва открывающихся глаз, что растереть из-за туши не может, и очевидно выбившихся их укладки волос. Радует, что ужаса этого внешнего никто кроме человека, чье имя почти за год она узнать не удосужилась, не видит. Тот тормозит резко, словно даже стилем езды намекает, что рядом с ней находится не желает вовсе. Это даже не удивляет, с учетом что и самой собственная компания давно не в радость. Из машины выходит спешно, словно за свое присутствие извиняясь, и на прощание благодарность тихую, полностью бесполезную, не услышанную выдает. Шпилька тонкая в снег проваливается, равновесие держать все сложнее становится, и она сейчас попросту на главный вход дома знакомого смотрит, вяло ногами перебирая. Уже ничего не хочет, благо сегодня отгул взяла, прикрывшись самочувствием сомнительным, будто помнила хоть один день в котором имела иное состояние. Плохо, от всего, и от того на что согласилась только хуже, но не признается, ни в чем и никогда, по крайней мере без иронии и попытки убедить слушателя, что все происходящее лишь забавное обстоятельство. Ноги тянет, почти волочет по центральной части Москвы, игнорируя все факторы окружающие не намеренно совсем, ей хочется просто стать подобием собственных сапог и столь же лаконично под землю провалиться. Желательно незаметно для окружающих. Без кровавых потеков на снегу и безжизненного тела, охота испариться из жизни и воспоминаний чужих, следа словно дым сигаретный не оставляя. Обочину покидает, намереваясь все же проскользнуть на вытоптанную и снегом усыпанную дорожку, но успеха даже здесь не находит. Гудок продолжительный сзади на пару с резким визгом шин мог бы заставить, впрочем и заставил повернутся многих, почти всех кроме неё. Ор чужой пролетает мимо женских ушей, слишком заебалась, чтобы на внешние факторы отвлекаться. Зато мужчина средних лет очевидно замечающий, что «Владка», а спустя несколько секунд «Девушка в норковой шубе», в радиусе нескольких десятков метров только одна. Её за плечо дергает, и только головой машет в сторону автомобиля явно ведомственного, вопрошая короткое: — Вас зовут? Оборачивается, изначально приличия ради, но осознает, что обращались действительно к ней, обращался как раз тот человек, что вышеназванную шубу по государственной цене ей и достал. Без него она бы по минимуму несколько месяцев подобный предмет роскоши доставала, по связям теть Зои, что все ещё подобное обращение ненавидела. Союз коррупцией кишел, особенно во времена «Перестройки», но ксива сотрудника КГБ внушала страх, и обещала множественные визиты от ОБХСС, при попытке отказать в предоставлении товара. Туркина себе этот предмет верхней одежды наныла, натужила и скорее даже выклянчила, не напрямую, скорее постоянным восхищенным писком при виде женщин в подобном убранстве. Одеяние самой девицы на то, что носили статные дамы в возрасте не походил, и выглядел новый предмет гардероба мягко говоря неуместно. Но какое дело до того, что кто-то скажет в дополнение, если с ней и так все понятно. У него промеж губ «Памир» дымится, для неё больно крепкий, но это не мешает тот выдернуть провокации ради. Горло дерет, и он это осознает прекрасно на неё смотря, но молчит пока та затягивается нарочито томно. Лапать её вульгарно точно можно, ей то явно не привыкать, она и не противится вовсе, от того и дает полный карт-бланш, ну и просто дает безусловно тоже. Девчонка устала, но продолжает провоцировать других выходками вульгарными, но вместе с этим и терпеть. Ей так проще. Нужны эмоции хоть какие-то, чтобы изредка картину спокойствия будничного разбавлять, но даже они не спасают совсем. Наверняка желание глупо хохотать сейчас имелось, только та его глушит затягиваясь папиросой чужой, пока его руки по телу блуждают. На него практически ложится, от чего тот на капот автомобиля опрокидывается, но от того и сжимает её куда сильней. — Гриш, ты зачем приехал? — фыркает голову поудобнее на мужском плече умащивая. — Только опять про отчеты свои ментовские не говори. — Во-первых я не мент, — гаркает, но девица договорить не дает. — Да-да, я помню, ты сотрудник разведки КГБ, — произносит больно напыщенно. — Тише, — вновь тон повышает. Особа юная глаза закатывает и куревом крепким давится продолжает, но все же вопрошает: — Так приперся зачем? — Пару дней назад ты поласковей была, — усмехается нарочито. — По пендосу этому пиздострадаешь? — Может и по нему, — глаза закатывает недовольно, и больно показательно. Тот её в сторону заднего сидения служебного автомобиля тянет, а она поддается легко, словно вовсе ничего не понимает. Их взаимоотношения охарактеризовать адекватно не сложно, ибо это попросту невозможно. Первую, вторую, третью и практически любую последующую их встречу хотелось забыть, и никогда возле здания на Лубянке больше не появляться. Ей действительно пришлось начать вести эти дурацкие сводки, получая хоть каплю сомнительной информации оповещать, отвозить их тоже приходилось лично. Встречаться с ним после происшествия в ведомстве она очевидно желанием не горела, настолько же очевидно и выбора не имела. Таких как она он презирал, абсолютно открыто, и совсем не отказывал себе в удовольствии поглумится над разлагающим социалистическое общество элементом. Ожидаемо, что её ситуация вновь к сопротивлению не располагала, она и не сопротивлялась, просто молча чужие выражения мерзотные раз за разом проглатывала. Эмоциональный всплеск у неё всегда происходил за пределами их коротких встреч, от того лицо, словно пластмассовое со временем вопросы начало вызывать. Даже ужесточение и без того выражений не лестных к результату не переводило. Из неё в лучший день можно было выудить только похабную шутку, что уже похороненное женское достоинство закапывало ещё глубже. Иногда надеяться начинал, что та сорвется и в какой-то день попросту не явится, самостоятельно создавая новые проблемы. Причинно-следственные связи у неё все же были, от того и являлась через силу, но и это в действительности спасти не смогло. Доводила эта особь его куда больше, нежели приносила пользы, но ощущение скрытности от её этого показательного безразличия сквозило явно. Пытки в подвалах КГБ оказались весьма специфическими, по крайней мере для неё, с учетом, что за два месяца, которые она сюда приезжала их контакт относительно комфортно выстроился. Вопреки неприятным комментариям продолжающимся, он перестал её унижать настолько открыто, ограничиваясь колкостями и нравоучительными замечаниями на причину связи с иностранцем. Эти изречения раздражали, но объяснять что-то она смысла не видела, он все равно не поймёт. Смену места дислокации он не объяснил, просто вел её по коридорами и закоулкам строения все глубже, аргументируя коротким «надо». И она за ним следом ступала, оказываясь в помещении весьма неприметном, но от этого ещё более неприятном. Не упустила возможности несколько раз криво пошутить про подобие свидания, и что тот может не утруждаться, она и без романтичной прелюдии вытерпит, если вопрос столь остро стоит, что тот соизволил соприкоснуться с ней. На лице девичьем неизменно расслабленном мелькает усмешка короткая, когда она проходит в какое-то подобие архива, а позже и в закуток с диваном стареньким, совсем не похожим на те, что в кабинетах стоят, и телевизором обыкновенным. Разворачивающаяся ситуация её бесспорно забавляет, но он лишь указывает той на диван, добавляя, что сношаться с ней и не думал. Влада смеется едва слышимо, но укол небольшой все же удовольствия не приносит, тот ввиду службы в органах компетентных всегда был грубоват, особенно по отношению к ей подобным элементам. Ногу на ногу закидывает вальяжно, когда он лишь гаркает, чтобы она на экран смотрела внимательно, пока такую возможность имеет. Логично вполне, что та не противится вовсе, только на спинку облокачивается и по подушке съезжает, задирая до придела и без того вульгарное одеяние. Спесь уходит резко, настолько же резко, как и начинает транслироваться запись оперативной съемки, очевидно иллюстрирующая изнасилование. Групповое изнасилование. Даже не звук истошных женских воплей и истерзанного тела её выбивает, даже не картина очевидно не добровольного сексуального контакта и животного обращения с неизвестной. То как несчастную с себя скидывают в стену толкая жестоко, когда группу захвата замечают и убогие попытки бегства предпринимают. У неё скупые слезы проступать начинают, она словно узнает в этой картине себя, себя с того самого казанского вечера. Хочет отвернуться, но он ей не дает, словно дожидаясь чего-то, и дожидается, когда лица снимать чужие начинают. Девчонку снимают крупным планом и Туркина её знает, очень хорошо, и от того маска с лица слетает, девичье лицо искривляя в гримасу неподдельного ужаса. Кадры обрываются, когда Надя на них губу закусывает, а позже изувеченное лицо ладонями потрепанными, со следами насилия явного прикрывает. У неё на этом видео совсем не то тело, которое она видела до этого, на камере в целом уже совсем не та особа, которую знала Владислава. Маленький телеэкран транслирует уже не Надю, которая вопреки всему оптимизмом отличалась и на себе тянула больше, чем многие представить могли, на последних секундах увиденных уже Надежда. Надежда у которой надежду отобрали. Она слишком часто закрывала глаза, чтобы рассмотреть ещё хоть что-то, впрочем сама запись была весьма короткой, но и этого для неконтролируемого срыва оказалось достаточно. Поворачивается и на него смотрит долго, а когда тот рот открывает, осознает, что этот диалог она не забудет никогда. — Одна из твоих, — констатирует больно спокойно. — Сегодня ночью сняли. — Наденька, — хлюпает отрывисто и сквозь него глядит. — Ей шестнадцать было? — вопрос скорее риторический, но она кивает истерично. — Жаль родителей, хотя, сами виноваты, что шлюху вырастили. Звук до неё доходит обрывками, но и нескольких звучных слогов хватает чтобы рассвирепеть, она безусловно видела там себя. Ассоциативный ряд строится быстро, а психика дорисовывает её собственное лицо к увиденным кадрам, и к тому как трахают животно, и к тому как от ненадобности словно кусок мяса протухшего откидывают. Руку закидывает и со всей дури пощечину неумелую обидчику дарует злобно, впервые в жизни человека ударив, впервые прилив агрессии направив не на себя, впервые при нем эмоции продемонстрировав. — Ты ни черта не знаешь! — шипит тоном себе не свойственным. Охота вновь замахнуться, и она пытается, но тот ей руку заламывает, над телом девичьим нависая угрожающе, пока та глупость собственного деяния осознает, сглатывая нервно. К примеру её брат дрался потому что умел, мог и был обязан, она же рученьки распустила от волны обиды неожиданно нахлынувшей, хотя, кажись получала комментарии куда более колкие. — Что с ней? — вопреки страху появившемуся рыпается. На лице чужом то ли насмешка, то ли плохо скрытое сочувствие, то ли злорадство, и она расшифровать его не может. Оно и понятно, куда там профуре до сотрудника разведки. — Как собака ночью сдохла, — хмыкает, пока та щурится в неверии. — Разрыв половых органов и внутреннее кровоизлияние, даже до больнички не дожила. Влада лицо кривит, глаза закрывает, те слезами наливаются, вопреки её неумелой попытке сдержаться, по щекам плотно накрашенным стекают, с подбородка капая. — Не охота слушать, да? Ей кажется, что его последнее время снисходительное поведение было лишь подводкой к чему-то… Подобному. Если бы могла, то загрызла бы прямо здесь, и за слова выплюнутые с карикатурным безразличием, и за реакцию ответную на её всплеск. — Потому что ты знаешь, что с тобой когда-то будет так же, — нагнетает, и без того в нервном состоянии её находящуюся. — Точнее там, должна была быть ты, а не вшивая малолетка. У неё губы дрожат, глаза приоткрываются вяло и вновь слезами наполняются. Пред очами будто вновь картинки с кинопленки, только в сей раз с казанских гаражей. И руки чужие помнит, и следы от них до сих пор горят пламенем отвращения в первую очередь к себе, только себя она винит, а Надю нет. Противно до одури в моменте становится, хочется просто привычно молчать и ком обиды проглотить, но с уст срывается тихое: — Я там уже была. Очевидно девица не про МОРГ и совсем не про задержание на пару со скорой помощью, он ведь тоже понимает все, но хватку все равно отпускает, словно упиваясь долгожданным потоком горя девичьего. Почти ожидаемо, что что-то подобное она переживала, и он за эту ниточку хватается, совсем не от переживания, а лишь для того, чтобы в будущем иметь возможность на неё влиять. Давить на подобного рода психологические травмы легче всего, особенно когда ты представитель мужского пола, и можешь в реальность подобие страшного кошмара в секунду воплотить. — Че? — голосит неожиданно. — Хочешь сказать, что заслужила? Ожидания чужие собственным надрывом душит, когда привстает, пытаясь уже над ним нависнуть, но оказывается, в положении ровно напротив. — Давай! Вскрикивает больно громко, для человека который ходит под статьей и параллельно с этим находится в здании комитета могущественного. Ворошилов её с легкостью может и ткнуть сейчас, и прижать, заставляя замолкнуть, и присадить, причем далеко и надолго, чтоб лучше урок запомнился. Только вопреки собственным предположениям изначальным ему становится интересно, что она выкинет дальше. Исключительно в наблюдательном смысле, сочувствия даже каплю она в нем не вызывает. — Говори уже, что я шлюха, что сама виновата, — оглушает того практически, когда на минимальном расстоянии от лица чужого находиться. — Че молчишь, а? Бесспорно он был согласен с каждым её противоречивым изречением, и даже не задумывался оспаривать что-то из ею сказанного, потакая ее и без того извращенному восприятию себя. Не реагирует положительно, то ли, чтобы вывести ещё больше, то ли из интереса, что ещё больное девичье сознание без его вмешательства выкинет. Агрессии ожидаемой не видно даже близко, она только отодвигается от него и на боковую часть дивана опирается, в угол этот практически вжимаясь. В сумке копается и пачку «Космоса» руками трясущимися выуживает, пальцы подрагивают, когда та спичками чиркает рвано, словно в первый раз. Затягивается долго, словно сказать что-то хочет, но оттягивает момент своеобразного признания, молчание выдерживать становится сложно, по крайней мере её своеобразному спутнику. Та же просто дым сизый глотает, из губ заместо привычного облака пелену создающего, вытекает только едва заметная белесая струйка. Вода соленная в глазах стоит, тушь потекшую подчеркивая, и она выглядит наверняка безобразно, но внутри все хуже в разы. Смотрит на него продолжительно, а тот даже замечание за курение в архиве не делает, впрочем, и не запрещено вроде как. — Знаешь, — вдруг неожиданно спокойно начинает она. — Я же никогда не думала, что буду такой. Усмехается едва, и руками по телу собственному проводит демонстративно, добавляя: — Можешь в отчетах своих накатать, тебе ж оно хер пойми зачем надо. На удивление тот головой качает отрицательно и руки приподнимает, словно доказывая, что не записывает ничего, хотя вышеназванное и без того очевидно. Ему это не для отчетности нужно, а лишь для ещё одного рычага давления на своеобразную девицу. — Вот в Казани есть понятия, — усмехается грустно. — И все по ним живут, если хотят, чтоб все нормально было, — паузу короткую выдерживает. — Я тоже жила, но не помогло. Оттягивает максимально то о чем так открыто последний раз говорила в злополучном восемьдесят пятом, но долго ерзать не выходит. — Меня даже гулять не пускали, с мальчиками тем более, — фыркает. — А потом просто прижали, и дело с концом. Улыбается совсем болезненно, в уголках глаз слезы скопившиеся стоят недолго, новой волной по щекам женским стекают, черные подтеки образовывая. — Я не хотела, — куда тише произносит. — Но мне бы никто не поверил. Голос охрипший, что на вопль истошный срывается дополняет: — Кому я порченая там нужна? Это было последнее разборчивое выражение тем вечером. Дальше пошли крики, едва понятные в надрыве выкрикнутые отдельные слова, которые та не смогла сформулировать или выговорить адекватно. Там в целом ничего от нормированного поведения не было, только слезы, сопли и ор заглушающий. Билась в истерике самой натуральной, неправильно согнутыми кулаками лупила по мужской груди, когда тот приблизиться пытался, чтобы показательное выступление закончить. Сначала все на чрезмерную игру походило, но когда та в угол забилась и тихо разрыдалась, едва слышимо хныкая, она впервые показалась ему живой. Сочувствия к подобным элементам он не проявлял, но девчонка выглядела слишком ущербно, изувеченно и безнадежно. Её жаль стало, вот как-то противно, так что самому мерзко от собственных ощущений. Не должен он испытывать к ней эмпатию, должен таких как она в лагеря отправлять, после того как надобность для ведомства потеряется. Только на деле Туркина и так бесполезна, ничего особо не привносящаяся в структуру могущественную, она существовать на свободе продолжает беспричинно. Аргументов значительных нет, особа юная информацию передает посредственную, впрочем, сама получает такую же. Себе он это объясняет обыденно, даже заурядно, ибо лишние уши никогда не помешают в столь нелегком деле. Но настолько же очевидно, что просто «ушам» подобные пытки не устраивают. Их запугивают по-другому. Здесь скорее предостережение. Влада приедет по графику вопреки пережитому, приедет просто потому-то иначе не может, иначе ей не позволят. С каждым визитом девичьим он все больше привыкал, но это вопреки всему не могло стать подобием отношений с иностранным кавалером, который на женское второе дно закрыл глаза тактично. Молчать Ворошилов не привык, а Туркина не привыкла что-то отстаивать яро, она терпела практически все то, что осталось в их взаимодействии неизменным. Указывать на её оплошности он продолжает постоянно, несмотря на сближение их в неформальном плане он характеризует их отношения сугубо деловыми слишком долго. Понимать, что на информатора особа которая время от времени просыпается с ним в одной постели, или кабинете, походит мало, он начинает только в последнее время. От силы месяц назад он решился на весьма широкий жест, и впервые злоупотребляя служебным положением для достижения материальных целей, добыл ей шубу, не абы какую, более того сам оплатил ту, по весьма скромной государственной цене, но все же. Факт остаётся фактом. Подарок та оценила, не зря пищала при виде каждой дамы в подобное одеяние облаченное, но осознавала, что он совсем не открытых взглядов интурист, который к слову о наличии другого партнера не знал. Здесь навряд ли выйдет сказка о том, как комитетчик влюбился в давалку, имитируя подобие чего-то нормального. Её попросту удобно время от времени иметь, потом откидывать, а после возвращать за неимением времени на другой вариант. И она никогда не жаловалась, никогда излишнего внимания не просила, а на деле тихо радовалась, что он тоже выбрал просто её потрахивать. Намного легче раздвинуть ноги и головой кивнуть согласно, когда тот вещает изредка, особенно в сравнении с давнишними открытыми унижениями и бесполезными нравоучениями. Путь наименьшего сопротивления в данной ситуации кажется куда более привлекательным, тем более учитывая факт того, что он полностью перестал донимать её относительно поведения девиантного. Себя нормальной и правильной она не ощущает давно, а имитировать способна разве что оргазм, девчонка выпускница рядового ПТУ, а не ГИТИСа условного, нормальная актерская игра ей не подвластна. Доросла она пока только до уровня того, что может сдерживать порывы импульсивные, нервно губы до крови закусывая, почти в мясо те разрывая. Правда со временем её молчаливость начала раздражать на уровне с тем, как быстро она исчезала после процесса соития, особенно с её настроением переменчивым. Вчера был мил, с утра противен, и она уматывает со скоростью света, по ведомственным лестницам пробегая, и шпильками больно длинными цокая громко. И в целом до одного места по идее, что там в своей больной головушке особь шлюховатой наружности, и не только, придумала, но с каждым разом осадок оставался все более отвращающим. Мерзостнее только приехать к ней самому беспричинно, на порыве тупорылом за который себя ещё долго корить будет, и куда гаже увидеть как она с лицом довольным возле драчки посольства вражеского США трется, хотя считанные часы назад с ебалом кислым ногами перебирала незамедлительно. Харю б этому амерекосу лощеному подправить, а ей пиздов вставить по-хорошему, чтоб не металась от одного к другому. Впрочем, она и так от нехватки времени устранила свои не запланированные акции доброты, в которых могла перепихнуться с кем-то даже без условного «спасибо». Не так, чтобы это осознанным решением было, скорее вынужденная мера. К тому же отношения даже весьма своеобразные занимают уйму времени, как оказалось, тем более если их двое. Ревность чужую она видела, но чем-то весомым не считала, не зря ведь капитан уведомлял, чтобы та ни на что серьезное не рассчитывала. Даже когда дефицит ей доставал, продолжал упоминать. От него она всегда получала подачки, не подарки, не презенты, не упаси Господи подгоны. Ей как собаке под видом остатков ненужных подбрасывал что-то, вопреки тому, что на деле изъебываться приходилось. Всем своим видом тот демонстрировал безразличие, брезгливость и глумливую насмешку. Плакать на этот счет она предпочитала вне чужих глаз. Привыкла, сука, привязалась так, словно он её канатом к себе присоединил. У неё даже не избегающих тип привязанности, у неё паранойя весьма оправданная, но все же безграничная. Нужно закончить это все было, ещё на моменте того, когда она вроде как встречаться с дипломатом этим начала, но не могла, не получалось. На деле просто не хотела, параллельно занимаясь поиском весьма нелепых и ущербных оправданий. Созависимость. Чувства абсолютно больные. Самое страшное, что взаимные. Скрытые за его насмешками и неприязнью, скрытые за её спокойствием и малословностью, скрытые за общим страхом порицания, ошибки, раскрытия очевидной девичьей безнравственности. Сейчас он насмехается, она улыбается и похабно на заднем сидении «Волги» изгибается, пока тот над ответом очевидно гадко звучащим думает, и проговаривает: — И на сколько твоих страданий хватит, а? Девица лыбится продолжает наигранно больно, пока тот юбку задирает и карикатурно расстраивается наличию колготок, продолжая ладонью участки тела тканью закрытые исследовать. — На час или на два? Ей мерзко, тошно и попросту противно, от себя, от него, от всего того, что её последние считай четыре года окружает. Сплошное карикатурное блядство и она основное его составляющее. Он ей говорит вещи очевидно унизительные, и ей охота два пальца в рот засунуть, когда осознание столь редкое наведывается, но отвечает она только: — Ну… — губу закусывает едва. — В аэропорту мы разошлись часа полтора назад, — усмехается. — Жаль, что перепихнуться не успели. Явно его провоцирует, пока тот на секунду лицо в непринятии хмурит, почти сразу в нормальное состояние возвращая. Слушать её выражения вульгарные, тем более связанные с другим мужчиной мягко сказать неприятно, а проще говоря ему охота дипломата этого по старинке отдубасить, а её в машине этой и закрыть, но на действия столь радикальные навряд ли подпишется. Тоже к ней привык, но в отличии от девы развратно ноги раздвинувшей рыдать в подушку он не станет, лишь приедет секундное рвение удовлетворяя, и попытается себя убедить в чувствах обратных. Одно сплошное противоречие в их взаимоотношениях мелькает, он её презирает, она его бесспорно раздражает, только тянет к ней куда больше, раз вопреки пониманию того, что несколько часов назад было, он здесь находится. Знал где она ходит, с кем и о чем говорит, кажись в ближайшем будущем узнает и то о чем думает, но в спорной симпатии напрямую не признается. Туркина внешне весьма неплоха, достаточно для того, чтобы на неё встал без особых девичьих стараний, потому и юбку с неё стягивает, под вопрос риторический: — А почему ты решил, что я с тобой хочу? Бровь она изгибает показательно, в то время как вперёд к разгоряченному чужому телу поддается инстинктивно, чем его из себя выводит тихо. Никому такие изречения по душе не пройдутся, он не исключение. Неприятно даже несмотря на очевидный факт её согласия неприкрытого. Ощущение такое, словно у неё сегодня настроение в недотрогу поиграть, пусть так. Не гордый, сам ремень расстегнет, и штаны приспустит недолго думая. В позе совершенно неудобной, к близости нисколько не располагающей над ней нависнет и в лоно суховатое войдет резко, дыханием с табачным ароматом её обрамляя. Это не было похоже на секс, совсем не похоже, её опять бездушно, на её взгляд, трахали. Повторяющиеся фрикции одна за одной почти бесшумные, но заместо действительных едва слышимых звуков у неё в ушах грохот. Щуриться в надежде, что тот сегодня справиться скорее, пока он бедра женские сжимает, вправду темп учащая, словно мысли её считывает. Телепатом на деле быть не нужно, он им и не является, просто видит, знает и подсознательно чувствует, что прикосновения его сейчас девчушке не больно приятны. Изучил её от и до, и знал, когда та придуривалась, а когда честно была не в настроении, сегодня впервые ошибся. Отталкивали её прикосновения мужские, от чего он бездумно руки ниже на бедра спустил, заканчивая грудь бюстгальтером прикрытую сминать. Голову та запрокидывает не от удовольствия совершенно, скорее для поддержания образа, непонятно какого, если так смотреть. Ощущения, будто она в сотый раз подписалась на повторение действий пугающих, чувства похожие на те, что при изнасиловании. Только сейчас она неправдоподобно сделает вид, что ей нравится, так же сымитирует оргазм, когда тот на пике лишь физиологическом находится будет. У него удовольствия тоже мало, особенно морального, особенно когда она стонет наигранно, чтобы его не задеть. Такое по душе близко на удивление не приходится, вопреки тому, что он подобную угрозу в кабинете на Лубянке практически воплотил. От вечера на малой родине здесь конец отличает только то, что он на неё не кончает, и возле лица не плюет в жесте унизительном. Пока она на себя предмет гардероба, едва ли что-то скрывающий тянет, тот смотрит, управившись с задачей подобной куда быстрей, а потом вновь лезет. Обнимает вроде как, и поцеловать пытается, но Владислава вновь изворачивается, словно уж на сковородке от прилива нежности чужой. Вот и основная причина отсутствия следов уст влажных на шее, рук чужих на девичьих плечах и остальных подобных проявлений чего-то необъяснимого. Тактильного контакта данного характера она избегала, причем на протяжении всего времени их встреч своеобразных. Кажись у него на пальцах одной руки конечностей хватит, чтобы пересчитать все разы, когда она не избегала его действий инициативных. Целовались они за более чем полгода от силы раз пять, навряд ли больше. Ведь даже, когда тот шубу ей вручил она на жест обыденной ласки не решилась. Влада разрешает себя трахать, но не любить. Ворошилову по крайней мере точно. Ножки раздвинуть и перетерпеть легче, чем поверить, что кто-то выросший в союзе сможет её принять такой. Сравняла себя с грязью давным-давно, убедив в том, что чего-то нормального не заслуживает с таким опытом безобразным, и что только один человек способен её принять. Спаситель в глазах юных явно не капитан могущественного ведомства, очевидно в лик спасителя она обрамила дипломата, человека совершенно иного менталитета, который и относился к ней по-другому. Мужчина, что сейчас с ней рядом сидел неопределенный настолько же, насколько и она сама, в этом основная проблема кроется. Сам ведь не решил чего хочет, то ли до истерик её доводить унижениями бесконечными, моментами заслуженными, но от того не менее оскорбительными, то ли прижимать без подтекста сексуального и целовать едва ощутимо. Нельзя верить тому, кто сам собственной правды не знает, потому она и не верит, потому отстраняется, именно поэтому не может прекратить данное безобразие. Вновь мерзко от всего становится, от чего та выйти в сторону дома таким же мерзким способом полученного хочет, но к удивлению встречается с сопротивлением. — Гриш, я хочу домой, — хнычет практически, глаза закатывая. Он отмахивается о чем-то размышляя, но выдает практически сразу: — Щас пойдешь, — папиросы в кармане нащупывает. — Там же это… Новый год скоро, — начинает, но оказывается перебит неожиданно. — Ага, через три недели, — фыркает недовольно от захода такого. — Я отцу сказал, что не один приду, — признается все же. — Молодец, найди себе телку и вперёд, — хмыкает злорадно, пытаясь через него перелезть. Хамит непонятно зачем, но эмоций за исключением деструктивных сейчас не испытывает, от чего на грубость очередную нарывается. — Сядь уже, — голос повышает привычно, ту рукой смахивая на сидение. — Со мной пойдешь. — Не пойду, — возражает сразу. — Я с Зоей праздную. — Возьмешь её с собой, — озвучивает словно очевидный факт. Она молчит, опять глупо вперёд пялится, словно его не слышит вовсе, а он пока аргумент единственный приводит: — На банкете людей дохера, одним больше, одним меньше. Лицо зашпаклеванное выражает подобие мыслительных процессов, но она в позе напряженной сидит, свидетельствующей о явном дискомфорте. С дубу рухнул, не иначе. За все месяцы многочисленные тот ее даже в кафе «Мороженое» не сводил, не говоря о чем-то большем, о чем-то таком публичном. Больно много решений мужских за сегодня, для неё и первое недопустимым было, но приемлемым. Это же ни в какие ворота не лезет. За неё должно быть стыдно, и ему всегда было стыдно, что слабость подобную себе позволил, и об этом очередном факте ее убожества он напоминал постоянно. Пусть и дальше бы скрывался, присовывая время от времени, и с меньшей периодичностью преподносил что-то. Как сейчас. Этого хватало с головой. Но нет, пробило, не пойми по какой причине на ещё большее проявление эдакой заинтересованности, которую недолго подумав тот вывернет в насмешку. — Новый год так-то семейный праздник, — фыркает. — Мы дома отмечаем. На него не смотрит, что ошибкой весьма роковой оказывается, ибо смена эмоций просчиталась бы легко, как и очередная выдающаяся мерзость из чужих уст. — А че ты с семьей своей не празднуешь? — наблюдает, как та поворачивается отрывисто. — А забыл… — Рот закрой, — вскрикивает. — Ты ж брательнику своему с батей алкашем на пару не уперлась, — усмехается. — Хватит! — пищит звонко. — С чего бы это? — продолжает издеваться. — Хер этот уличный с тобой даже за один стол не сядет, узнай кто ты. Девчонка в состоянии весьма нервном и без того находилась, но тот довел до края, что она на проезжую часть выбежала, со стороны дороги, которую в страхе несчастного случая обычно избегала. Инстинкт самосохранения в моменте испарился, стоило только услышать напоминание все ещё внутри отвращением к самой себе отдающее. Знал на что давить, но обычно делал это куда более завуалированно, чтобы ситуаций подобных нынешней не допускать. Сама виновата, «семейный праздник» видите ли, только о какой семье она вещает, если от собственной под страхом позора несмываемого сбежала пятками сверкая. Машин в союзе было немного, но дорожное движение в центре столицы безусловно присутствовало, хоть и весьма слабое. Оббежать «Волжанку» за десяток секунд считанных намного сложнее на гололеде, куда тяжелее на скользких шпильках, и она в попытке удержаться за багажник хватается. Слышит, как дверь автомобильная хлопает и руки чужие чуть повыше талии её прихватывают, на участок относительно протоптанный устанавливая. — Отпусти меня, — заявляет истерично. — Спектакль заканчивай и пойдешь, — придерживать ту продолжает. — Это ты его начал, — голосит. Упреки девичьи по душе не приходятся нисколько, и она ожидаемо получает новый ушат дерьма на голову. — С хрена ли ты к семье своей не разу не ездила? — тон которым допросы проводит применяет. — Не то, что не ездила, ты даже не звонила туда ни разу. — Не правда, — вопит громко, руками размахивая. — Или те потуги двухгодовалой давности ты считаешь звонком? — брови вскидывает насмешливо. Глаза из орбит вылетают натурально, и она в руках чужих обмякает, когда колени подкашиваются. Настроение с истеричного на испуганное сменяется быстро, и она выдавливает только тихое: — Откуда? В очах чужих превосходство читается, и усмешка на губах неприкрытая проступает, ей от информации столь незначительной становится страшно. — Я знаю про тебя все, — проговаривает руки отпуская. — И к вечеру соберись, я подъеду. — Хрен тебе! — кричит, уже на метров десять отойдя. Пугает, по-настоящему именно факт того, что его познания не ограничиваются какими-то официальными, или очевидными данными, страшит именно мелочевка подобного рода. Вопрос не в важности события, а в уровне осведомленности. Кажись, если она спросит сколько за вчера скурила, или когда последний раз в «Гастрономе» была и что конкретно брала, то ей в лицо отчет на пару страниц прилетит моментально. До сего момента словно мимо ушей все пропускала, хотя, конкретно этим и занималась, впрочем факт слежки как таковой не скрывался никогда. За гражданами ненадежными контроль безусловно требовался, но естественно не такой. Туркина в подъезд забегает, а в голове крутит множественные происшествия, что на присутствие вездесущего комитета указывали прямо. Когда он невзначай указывал в каком именно магазине можно достать необходимый дефицит, и где ей его вообще отпустят. Когда имитировал неожиданные встречи в местах, где никто из них часто не бывает. Когда опирался на какие-то детали её жизни, в ситуациях различных. Она это списывала всегда на то, что наверняка проболтаться могла, не первый раз ведь видятся. Загвоздка только была очевидная, даже для неё, она обычно не общалась с ним вовсе, изредка попискивая при виде вещицы симпатичной. Никогда не рассказывала о том, что происходит у неё в жизни, никогда не спрашивала о нем, изредка похабно шутила и стабильно притаскивала женские наблюдения в стенах «Интуриста». Ситуации в которой бы они просто разговаривали не было, вот прям совсем. Самый обширный по личной смысловой нагрузке диалог был в подвале здания на Лубянке, с того момента прошло более полугода. Просто, она не считала, что ему это может быть интересно, а казаться надоедливой человеку, который в любой момент может сослать тебя в условную Мордовию не охота. К лагерям она не приспособлена, к тюрьме в целом практически невозможно привыкнуть, особенно к женской, в которой в отличие от мужской нет четкой иерархии, только условные правила, однополые отношения и бесконечный труд. Нет, такое точно мимо. Пусть продолжает кричать, унижать, напоминать об ущербности, и то лучше будет. Не прям свобода, конечно, но и не небо в клеточку. Излишней покладистостью в большинстве вопросов она раздражала, но при этом когда у той едва зубы прорезались, он протест на корню пресекал. У неё по правде и без того характер весьма мягкий, все же шестнадцать лет в компании старшего брата давали о себе знать, но капитан её продавливал ещё больше. Минимальный бунт подавлялся с таким размахом, словно там целой революцией попахивало. Зато факт отношений других он лишь ехидно высмеивал, даже при осознании, что наличие связей иных раздражает. Словно она без блядства, вульгарного амплуа и добротного слоя отечественной косметики на лице уже и не она, сейчас наверное именно так. Он ведь и не видел её никогда в подобии нормальной девчонки, ни разу, в первую встречу вопреки отсутствию макияжа, на ней ночнушка полупрозрачная была. От невинности давнишней и следа не осталось, и напяливать старые шмотки, что в большинстве своем смотрятся неуместно совсем не охота. Корчить пай девочку не для кого, Ворошилов не оценит, а дипломата и так все устраивает судя по всему. У неё юбка задралась так, что придел пересекла, но помог это понять совсем не осуждающий взгляд женщины при входе, а только зеркало уже в прихожей квартиры. — Зой, ты дома? — орет на пороге оказываясь. — Где ж мне ещё быть? — фыркает, очевидно из кухни. Та хмыкает тихо на утверждение чужое и сапоги с себя стягивает вяло, позже шубу скинув, даже не удосужившись в шкаф повесить, на комоде бросила. — Провела амерекоса этого? — цокает, словно дождаться отъезда его не могла. — Провела, — кивает, на косяк дверной опираясь. — Поди сразу в «Волжанку» пригнула потом, — усмехается беззлобно. — Я с балкона видела, — кивает. — Пособачились? — Типа того, — вещает недовольно. Зинаиде продукт отечественного производства нравился очевидно больше, чем западного, хотя, и Ворошилова она недолюбливала по правде. Удивительного впрочем мало, человеку который все, что имел, нажил исключительно благодаря проблемам в структуре советской торговли, представители правопорядка не нравились. Иностранец обывателю страны бескрайней кажется вариантом больно не надежным, в сравнении с комитетчиком, даже если тот об неё ноги в большую часть времени вытирает. О «стерпится» никто речи не вел, но Туркина ведь сама выбирала оставаться в этом блядском круговороте, чем провоцировала направление мыслей сожительницы. Оправдать себя страхом получалось из ряда вон плохо, ибо по лицу ему заехать не испугалась, от нежности и приглашений всяких отказывалась. Ей кажись в нездоровой атмосфере понятнее все. Когда тот минимальную мягкость проявлял она подсознательно делала все, чтобы прежние грубоватые насмешки вернуть. По отношению к ней такое, ведь куда правильней. За стол садится, закуривая «Космос» приемлемый, не прям хороший, но и не совсем тошнотворный, пепельницу к себе притягивая, и затягиваясь непривычно долго. — Знаешь, — начала она, в то время как женщина выжидающая подробности, повернулась на кухонный гарнитур облокачиваясь, в ожидании. — А он, сука, прав, — хмыкает грустновато. — Че он там тебе навешать успел? — громковато вопрошает. — Правды походу, — ухмыляется мыслям собственным. — Упрекнул, что я дома ни разу не была, понимает же все. — И че ему с этого? — гаркает не на неё вовсе. — Нашел, блять, проблему, ему какая разница то? — Ему никакой, а мне… — Хрен знает сколько прожила, и нормально, ещё больше проживешь, — совсем не мягкие слова в успокоение проговаривает. — Всю жизнь страдать, что ли? — брови вскидывает. Вопрос… Действительно хороший, скорее риторический, с изначально негативным ответом, но у неё почему-то это «нет» из себя выдавить даже мысленно не выходит. Страдает же, причем не наигранно, как делает многое другое, здесь и вправду изводится, и травмами ноющими изводит других. По-хорошему ей бы в себе разобраться, отпустить прошлый травмирующий опыт и попытаться жить. Жить, а не существовать. Именно ради этого она летом восемьдесят пятого купила билет в одну сторону, для того, чтобы позор за собой не тащить и тягот невидимого клейма не ощущать. Не получилось. Все проебываються, кто-то больше, кто-то меньше, а кто-то как она полностью. В голове шестнадцатилетней Влады не было ни квартиры, ни машины, ни кольца и шубы норковой. Ничего из имеющихся ныне материальных благ. Она хотела чего-то нормального, но самостоятельно разрушила все, не успев построить даже фундамент, вырвала все с корнями. Сама себе не дает шанса, саму себя она по сей день понять и простить не может. Уже не за произошедшее в гаражном кооперативе, а за собственную трусость. Уехать бесспорно в её ситуации наилучшее решение, но могла же письмо написать, позвонить, по-нормальному, а не в трубку стыдливо пищать. Объяснить все сразу, а не придумывать ересь тоже могла, но при этом не смогла. Испугалась. Банально то как, что аж смеяться охота, но страшно одновременно с этим до одури. Может сейчас она бы и решилась, но она уже другая совсем. — Домой хочу, — выдавливает тихо. — И поеду, — чуть громче добавляет. — В гости. — Поезжай, — говорит та в отмашку скорее. — Тебя ж тут никто на привязи не держит. — Сегодня поеду, — заявляет резко, хабарик очередной в пепельнице оставляя. — Нет, полечу, че я хуже Жорки что ли? Вскрикивает из-за стола выныривая, в комнату свою проскользнув за считанные секунды. Пред шкафом на корточки садится и сумку спортивную выуживает, и вновь, как когда-то из столицы Татарской АССР уезжала спешно, туда собирается. Закидывает все подряд, особо не приглядываясь, загружает несколько стопок с тряпьем разнообразным, нажитым уже на здешнем месте. Радует факт присутствия Зинаиды, что за не один год вместе прожитый стала просто Зойкой, ибо ей записку ущербную оставлять не хотелось совсем. Тогда в июне восемьдесят пятого все было как ни крути проще, варианта всего два, один из которых с летальным исходом, от того и выбора как такового не оставалось, жить хотелось сильно, ну или хотя бы относительно сносно существовать. Сейчас решение её вновь импульсивное, но весьма добровольное, вопреки тому, что является попыткой доказать что-то себе и окружающим естественно. Сборы суматошные выглядят странно на фоне того, что она три с лишним года просидела на жопе ровно, в сторону отчего дома поглядывая только ночью в подушку впечатавшись в слезах. — Лялька, он тя там огрел иль че? — щурится, рядом присаживаясь. — Кто? — жест её повторяет. — Не Жорик же, — фыркает та. Очевидно ведь, понимает, от того и улыбается наверное, как-то глупо совсем, изрекая настолько же ожидаемое: — Меня и Гриша не бьет, — глаза закатывает. — Та он такое пиздануть может, что лучше бы бил уже, — выдает беззлобно, прекрасно помня девичьи истерики. Иногда Павловна такое ляпнет, что самой ни то плакать ни то смеяться в голос охота, от абсурдности собственной жизни. В вечер выпускного она не могла определиться лишь в выборе профессии, но остальной сценарий был весьма понятным и за неё написанным, ей оставалось только следовать ему беспрекословно. Исключительно внешние обстоятельства помешали практически идеальной картине, что для неё уже чужие руки создавали с забытым трепетом о будущем особы родной. Вот выскочила бы замуж за Вовку и горя б не знала, жили бы как все относительно нормальныелюди, поженившись еще года два назад, почти сразу после девичьего совершеннолетия. Было бы у них все правильно, прям как завещали все пропагандистские плакаты времен СССР. Он бы по стопам отца собственного пошел, а она может и ребеночка бы нянчила уже, как праведная жена в глазах общества. Нынче ее замуж согласен взять только иностранец, и то не факт, что колечко пустым обещанием не окажется, в памяти оставаясь очередным упреком в ничтожности поступков, та и в целом ее самой. Насколько вообще теперешняя ее версия была способна на подобную больно семейную жизнь? Та ни на сколько. Она и без ребенка, и без прочих обязательств, в ситуации вдоволь драмой наполненной находила варианты, как положение плачевное усугубить. Деструктивные эмоции стали до тошноты обыденными, даже привычными, а она как выяснилось ко всему привыкает быстро. Совсем не важно хорошее или плохое, главное чтобы понятное и предсказуемое, без зловещих подарков судьбы. Вопросы о чем-то ранее внятном, давно перестали иметь заранее положительный ответ, принимая вид бесспорно отрицательного. Нет никаких гарантий, что ее родной брат бы на улицу не выкинул, чтобы не испачкаться в случае чего. Или отец в пьяном угаре узнав, до посинения не избил, громко о позоре несмываемом вопя. Стоит ли о Суворове в подобном положении вообще заикаться? Считай, что он и не знал ее никогда, скорее выбрал наиболее удобный и проверенный вариант. Брательник за ней приглядывал всегда, у той в дополнение симпатичная мордашка и мягкость исконно женского характера имелась. Никакой решимости и стали. По сути никто и не любил ее никогда, за исключением брата и бати, с какими бы убеждениями вышеназванные не жили. Все мужчины в ее жизни чувства трепетные лишь имитировали, и вопреки тому, что она поступала так же, внутри от безразличия чужого кололо, временами и колотило. Морозов, черт бы его побрал, что разрушил последние надежды на собственную ликвидность, а после с десяток подобных, что девичьи догадки подтверждали. Джон, что из ее уст слышал только некорректно русифицированную вариацию своего имени, часто говорил, о том что с новой прической та больно походит на какую-то там актрисульку. Та и в целом она не понимала его действия совершенно, читалось в этом всем что-то до одури не естественное. Такое ощущение, словно он ее безмолвно жалеет, хотя и о трети девичьей жизни не догадывается. И все жесты широкие подкрепляются лишь чувством вины, и верой в несуществующий образ, который та поддерживает машинально. Он ее по сути и не знает, она его впрочем тоже. Еще и предложение это… Странно, как-то. Хотя, по-другому ее из союза не вывести никак, и не факт, что на его родине они вообще шанс заимеют продержаться парой. Ворошилов прямо говоря тема еще более для девицы неприятная, но с ним по крайней мере она лишь сдерживается, а не в образе тошнотворном работает. Знает он больше всех, с ним она честнее всех, и даже несмотря на старания держаться раскованней, не в сексуальном ключе, все не то. Просто… Она уже даже не представляет, что должна сотворить или рассказать, чтобы тот по отношению к ней изменился. У них все стабильно плохо, и наверняка именно стабильность ее привлекла. Такое приятное и позабытое чувство из прошлой жизни, только уже в новом, негативном формате. — Серьезно, он прав, — повторяет вновь. — Харе себя стесняться, — сама на себя рычит. — Может я и не самая хорошая, но и не самая ужасная так точно. — «Так точно», — цитирует усмехаясь. — Понабралась же слов. — Не, ты мне скажи, я может в чем-то не права? — хмыкает. — Чего мне стыдиться? — Та нечего, — плечами пожимает. — Я вон тоже в твои годы жгла! И ниче, замуж вышла, — фыркает, на чужое кольцо косясь. — Жора, — кивает. — Перед самолетом вручил, — брови хмурит. — Хер знает, вернется ли. — Куда он денется уже? Только если на западе своем проклятом затеряется. — Рыдать не буду, — отрезает моментально. — Кто бы сомневался? Не удивительно было подобное выражение в свою сторону услышать, хоть и беззлобное абсолютно. Самостоятельно подобный имидж выстроила, к тому же действительно ему соответствовала. Шкатулки её немногочисленные, но не способные измеряться на пальцах одной руки, пестрили украшениями золотыми и серебряными, с камнями и без, некоторые выглядели и вправду дорого. На деле она богатства эти складировала, совершенно не забочась о цене изделий, ей по боку, она даже не помнит от кого большая часть подаренных безделушек. Ей предлагали и она брала, её просили и она давала. Система взаимовыгодного обмена весьма простая, из раза в раз повторяющаяся. Шлюха. Самая настоящая причем, по всем параметрам общепринятым, ноги раздвигает и просто так и за что-то, совсем о моральном облике не беспокоясь. Тот у нее разрушен, с какой стороны не посмотри. Считает ли она себя таковой? На данный момент вопрос спорный, ответа четкого не имеющий. Большую часть времени она просто живет, совершенно об этом не задумываясь, но в какой-то момент в душе закрывается и ревет, как в последний раз, тяжесть собственных грехов осознавая в миг. Трет себя мочалкой этой и тонну мыла расходует, будто чище от этого станет. Вновь прав был Гриша, когда говорил, что она по пути меньшего сопротивления идет, теперь. Попрекал ее абсолютно заслуженно, зная на что конкретно давить. В первую очередь на не сбывшиеся ожидания свои и чужие, как бы противно она в отрицание не пищала. Самое страшное и мерзостное именно то, что за время множественных половых и романтических контактов она по-настоящему прикипела только к нему. Все издевки, унижения, изредка даже оскорбления он выдавал лишь из-за ее манеры поведения, но вопреки ей продолжал действия решительные и сомнительные также. Если бы действительно сохранял былое презрение, то в жизни бы на банкет не позвал. Туркина и Ворошилов тоже этого по правде не признавали, но как-то совсем нездорово любили друг друга. Столь карикатурных и нежных чувств, как в описаниях классиков естественно не имели, но если Владислава в передрягу попадала, то он мчал ее спасать. Она же всегда выбирала его. Работа или он? Он. Вечер с Зоей или он? Он. Джон или он? Тоже он, опять. Везде он, в любом уравнении, сравнении, варианте. Григорий над ней измывался натурально, когда давил общеизвестными данными, информацией выведанной случайно и фактом собственного присутствия, но девчонка не могла представить ситуацию в которой выбрала бы что-то другое, а не его. Привязанность. Чувства все еще болезненные и незнакомые что ли, ибо она подобного по отношению к другим не ощущала. Тот тоже. Вопреки тому, что в системе общепринятой они мало отличались от себе подобных представителей, в реальной жизни стали друг для друга непонятным и даже необъяснимым исключением. Капитан продажных женщин осуждал, гнобил, унижал и выводил на чистую воду, заставляя давать показания, и светиться в сводке некоторых документов. Влада никогда показаний не давала, Влада была его личным, не больно полезным информатором. У них не было стадии влюбленности и конфетно-букетного периода. Все началось жестоко и страшно, перетекая от неприязни и страха к чему-то не мнение пугающему. Он не заводил отношений, не знакомился с девушками и отвергал всяческие романтические предложения. Параллельно позволяя Владке крутить на стороне, в последнее время только с пендосом, а до этого с десятком других элементов. Дама своей натуры и не скрывала, не то чтобы любвеобильной была, скорее хотела получить вожделенное чувство важности и необходимости своей персоны в чужих глазах, что по неведомой причине в относительно приемлемых отношениях не совмещалась. Заводить неконтролируемые половые связи не было чем-то жизненно необходимым, но оставалось извращенным желанием, которое из раза в раз выполнялось. Оказывается он тоже терпел, даже такое непозволительное, утешая себя лишь осознанием очевидного факта того, что она вопреки всему вернется к нему. Закрывать глаза на такое обычно приходиться женщинам, но он свою участь принял. Девица нагуляется и вернется, причем не одна, а с внушительным грузом вины, который дарил вседозволенность до момента следующего девичьего греха. Даже роли расставлены у них совершенно неправильно, но бороться с этим навряд ли выйдет. Не бездействие, а осознание. Намеки, завуалированные просьбы и унижения на нее не действовали, а другие адекватные идеи отсутствовали напрочь. На прямой разговор он решиться только если она окончательно его доведет. И она сейчас как раз его главный страх и причину беспокойств излишних исполняет, когда даже банные принадлежности свои запаковывает, приговаривая: — Если пошлют, то назад вернусь. Заебали догадки эти! Зоя безусловно с ней соглашается, берет на себя обязательства прикрыть бедовую девчушку на пару тройку дней, пока та неожиданный визит совершит. В ресторан еще нужно позвонить, сказать, что та слегла без задних ног, даже не в состоянии с постели встать, а на рынке и без нее управиться. «Ленинградский» до восемьдесят пятого без нее стоял, а без девицы еще дольше простоит. Туркина на балконе курит, словно оттягивая решение собственное, поговаривая о том, что девчонок своих оставлять побаивается, но в конце решает Аллке набрать, использовав ту же отмазку в виде простуды страшной. Красивый вид с окон ее открывается, струи дыма белесого ему в этом очевидно уступают. Ради такого не грех годок покорячиться, ради такого не грех и все свои принципы предать, если таковые и вовсе остались. Ей проще опять же сделать все быстро, если не поедет сразу, то не поедет больше никогда, спрятавшись в комфортном, но от того не менее ущербном коконе. Себя она по сей день не простила, и только в возвращении видит последний шанс. Вдруг получиться все отпустить… А после и жизнь с по-настоящему чистого листа начать.