О пользе наследства

Если бы Нарсу сказали, что его господин граф Альбрехт Цвейг не человек вовсе, а что-то вроде черта, тот бы не понял ничего. Как же иногда полезны бывают господам с такой репутацией и верные, и немного слабоумные слуги! Действительно, Нарс был свято уверен в одном: господин его чертом быть никак не может. Вполне себе с виду человек - это раз, и плевать, что все чаще и чаще бродячие кукольники вырезают фигурки чертей без копыт и без рогов. Куклы эти изображали обыкновенно длинных черноволосых мужчин с тоненькими или наоборот - торчащими во все стороны усами, длинными и острыми носами, чаще всего в красном, чёрном или зелёном, но в особо запущенных случаях таких вот "господинчиков" облачали в монашеское одеяние, и тогда можно было легко догадаться, что кукольник хорошо думает о докторе Лютере, о котором в последнее время вспоминали с завидной частотой. Фигурки эти меньше всего заботили Нарса, хоть некоторые и казались точной копией графа, да не так много их он и видел, если честно. Во-вторых, граф почти его не бил. Как известно, черти только и думают, как бы навредить человеку, но граф ему разве вредит? Скорее даже наоборот, что парня не могло не радовать. Сложные суждения о том, что строгость есть высшая добродетель, а попустительство развращает и губит душу, доведенные до крайности, были Нарсу просто-напросто неподвластны и незнакомы. Но вот кому они были известны как собственные пять пальцев одной руки, так это прибывшему недавно в новое имение графа господину. Имя его парень выучил назубок: Иоганн Георг Фауст этого человека зовут, и это был не первый раз, когда Нарс его видел в гостях у своего хозяина. *** - Ты же не удивишься, если я скажу тебе, что просто-напросто устал выслушивать такое каждый день? - голос Иоганна звучал отрывисто, но лицо излучало, казалось, вселенское спокойствие, с которым он так часто начинал свои лекции. - Не удивлюсь, - вздохнул Альбрехт, пристраиваясь рядом с ним на полуразвалившейся ступеньке сиротливо стоявшей лестницы - единственного, что осталось от снесенного за какой-то надобностью крыла замка. Причину такого решения кого-то из предыдущих владельцев этого местечка никто не понимал, а Альбрехт и вовсе принадлежал к семье, получившей это имение дай Бог чтобы лет сто назад первым благородным представителем их рода, предки которого были лишь торговцами, чем-то выслужившимися перед князем. - Не удивлюсь, - повторил Альбрехт,- но почему я слышу это от тебя всякий раз, когда ты говоришь о том, как тебе все это надоело? - последние слова он проговорил с улыбкой, потому как прекрасно понимал друга. Разговор они вели о докторе Лютере. Вели несмотря на то, что Иоганн поначалу заявил, что тема эта бессмысленная и даже в чем-то гадкая и неблагодарная, ровно перед тем, как начать её обсуждение. Ангельским терпением (да и вообще всем ангельским, что греха таить) Иоганн не отличался никогда, а главное, отличаться вовсе не желал, потому и негодование его было особенно живописно. По глазам было видно, что он даже будто рад, что тема такая "неблагодарная", это его только раззадоривало и приводило ко все более и более официальным оборотами речи. Альбрехт давно знал, что если его друг ругается по какому-то поводу не хуже сапожника или ещё кого в этом роде (дядя Иоганна был столяр, в искусстве сквернословия не уступавший ни одному другому ремесленнику, но за собой этого не признающий и вечно в этом кающийся), то повод этот не пустяковый, но все же несерьёзный, и вскоре он об этом и думать не станет. Если же Ян - так всегда называл его Альбрехт - переходил на учтивешие обороты, сложнейшие фразы, вполне уместные императорском дворе (тем более, что император, как известно, испанец), то пиши пропало: его друг задет, причём задет серьёзно. Вот и теперь Ян самым изысканным языком, который только можно было бы себе вообразить - спасибо, хоть ни слова на латыни не было - это успокаивало графа, ко всему прочему, её не знавшего вовсе - расписывал все недостатки людей, которые смело заявляли, что он, Иоганн, так грешен во многом потому, что был окружён все больше католиками и ничего менять не желает: -Альбрехт, ты, безусловно, понимаешь, что свет впервые был увиден мной - что ни для кого неожиданным быть не должно: об этом догадаться  вовсе нетрудно - примерно сорок лет назад, но про то, что речь идёт не о двадцати и не о тридцати годах, а о сорока, ото всех чудесным образом ускользает, и ничего с ними поделать нельзя. Каждое слово Иоганна было сказано холодно, чётко, а главное, перед ним и после него всегда наступала секунда молчания, кадущаяся даже немного зловещей. Впрочем, не Альбрехту было так думать: человек, казнь которого, как гласила официальная версия, пошла не так, причём в последствие, как ни странно, оправданный имеет право быть и вовсе бесстрашным, что ни говори. Закончив поносить еще и все так же учтиво тех, кто желает его записать в сторонники Лютера по ровно той же причине, Иоганн шумно выдохнул через ноздри и уставился в землю. Ничего интересного там, разумеется, не было и быть не могло: редкая трава, местами жёлтая, местами темно-зелёная, между стебельками копошились по своему обыкновению муравьи. Солнце не очень грело, но светило, как, кажется, думалось обоим, нещадно. Хоть бы одно несчастное облако на небе. Желательно, разумеется, побольше, какого-нибудь светло-серого цвета. Вот только штука была в том, что его по-настоящему никак не наколдуешь, создашь только его видимость, вот только теперь обманывать себя хотелось меньше всего на свете. Как будто нарочно, то ли дразня, то ли их чьих-то чистых намерений стало как будто похолодней. В чистые намерения ни Альбрехт, ни Иоганн не верили. -Надоело. - мрачно бросил граф. Лицо его имело несвойственное ему необычайно сосредоточенное выражение, без тени обычной усмешки, его чаще всего не покидавшей. - все надоело. - голос его был, впрочем, почти безмятежен. - Прямо-таки все. - не спросил, но будто подтвердил Ян. - Нет. Сейчас, правда, только жизнь не надоела и ты. Устраивает? -Наверное. Только тебе не надоесть я не мог. - скривился Ян. Альбрехт промолчал, медленно встал со ступеньки, внимательно оглядывая все вокруг. Что он там намеревался увидеть, было совершенно неясно, может быть, и для него самого, вот только после минуты созерцания все той же травы, ступенек, непонятного (местами светло-коричневого, местами вовсе темно-красного, местами чёрного и серого) цвета стен замка, таких то ли от времени, то ли от непонятной растительном ти на них, то ли ещё от чего, и такой же ограды, и, наконец, Яна с нескрываемой улыбкой за этим смотрящего своим вечно тяжёлым взглядом, которым при небольшом усилили, наверное, можно было и убить, дало свои плоды. -Ян, ты ведь хорошо представляешь окрестности? *** Имение принадлежало не отцу, а дяде Альбрехта, не так давно почившему и завещавшему почти все племяннику, объяснив это тем, что дочь его и так была при приличном приданом во время второй своей свадьбы. Это значило, что Альбрехту отходят во - первых, деревня и замок дяди, а во-вторых второе имение его умершей жены (в материальном смысле брак был особенно удачен), а по совместительству ещё и дядюшкиной кузины. Над Адель - их дочерью - Альбрехт решил сжалиться: и так несчастная женщина не находит себе иного развлечения, чем при каждой возможности (которые хотя бы бывают не слишком часто), чем обвинять его во всех смертных грехах и одновременно с этим жалеть. Пусть хоть так немного уймется, получит отцовское имение и перестанет считать его одновременно и чудовищем, и человеком, не понимающим, что творит (обычно под этим подразумевалась дружба с Яном или ещё что-то вроде этого). Не получилось, но он  этому не удивился и не унывал. Даже наоборот: думал продать или промотать оставшееся имение, словом, сделать то же самое, что и с отцовским: слишком уж в последнее время мало выгоды в том, чтобы иметь землю, а не просто хорошее жилище, достаточно денег и слуг. Но до поры до времени он передумал. К замку, как-никак приланался городок, а не деревня или сельцо, да и места были немного незнакомые. Именно по этим самым местам Альбрехт и предложил Яну пройтись. Наверное, будь кто-то ещё на месте Альбрехта, он точно бы во второй уже раз (именно во  второй раз Альбрехт выезжал в городок) разочаровался в наследстве: в сочетании с ещё одним имением такое - это даже хорошо, но отдельно - выгода сомнительная. До городка было идти не так долго для пешего: не успеешь насладиться дорогой среди помятой ветром светло-зеленой и безумно длинной травы, когда вокруг ничего нет, как  он начинает маячить на горизонте, маленький и практически неизвестно за что городом прозывающийся. Словом, другой бы расстроился, Альбрехт - нет. Ему просто не было дела до того, выгодное ли это наследства, деньги и так есть, дело не пыльное и необходимое, хоть и малоуважаемое - ростовщичество, одним словом - ну да ему вовсе не привыкать. Дальше начиналась, что называется, "бесхозная местность": такая же трава, только вдалеке оба приятеля почти одновременно заметили темно-синее поблескивание, не иначе как вода. Между тем, стало холоднее, да и вокруг все потускнело, если не сказать - посинело или же посерело. В отдалении грянул гром. *** Небо осветилось за набежавшими тучами ещё раз, а, значит, полить могло в любую минуту. Естественным пробуждением любого обыкновенного человека было бы поехать назад и постучаться там в первую попавшуюся дверь, зная, что отказа не будет, а потом до окончания грозы или киснуть со скуки (что, впрочем, маловероятно, раз  их двое, и о чем поговорить между собой они найдут), или приятно скоротать время. Но Альбрехта уже вряд ли можно было назвать человеком, а Иоганн... Что ж, если бы души и на самом деле запросто продавались, закладывались и могли служить настоящим товаром или предметами обмена, то как раз-таки души бы у этого более чем крепкого и здорового почти сорокалетнего человека бы и не было, причём уже почти с десяток лет. Так что   обычным человеком нельзя было назвать никого из спутников, а, значит, и поступили они по-своему, хоть и не без здравого рассуждения. Дело в том, что они успели подобраться к той затерянной среди травы и немного - среди деревьев, которые становились все чаще и чаще, но дальше немного редели, и все стало на свои места: и такое произрастание этого почти-что-леса, как выразился Альбрехт, и вода. Они набрели на мельничный ручей а, значит, и на мельницу. И какой, спрашивается, тогда смысл возвращаться, когда можно попроситься туда, даром что эти места Альбрехту уже не принадлежали?   То, что набрели они именно на мельницу, не могло не показаться обоим забавным. -Ян, я вот что подумал: а если хозяин здешний оправдывает все поверия? -Я знаю вопрос поинтересней: что, если он и оправдывает все поверия, и не захочет нас впустить? - в голосе Яна не было не капли тревоги, наоборот, эти слова он произнёс таким тоном, будто не задумывался над ними всерьёз - А если не пытаться паясничать, то французских флоринов с двадцать не жалко поставить на то, что там легко может обосновать какой-то знакомый или... -Стой! Дай мне поставить столько же, на то, что живут там обычные люди. Знаю, ты хотел то же самое сказать, но совесть надо иметь иногда! - Сомневаюсь - подыграл Ян, произнёс это короткое слово гробовым голосом. Не дав заодно понять Альбрехту (если только ему не лень почитать его мысли, что маловероятно и теперь бессмысленно), что тут-то он и задумался. А что, если там действительно живут и знакомые, и обычные люди. Уж не на это ли намекал ему друг, говоря о честности. Ведь тогда каждый останется при своём. Но нет, каждый из них, несмотря на неравножушнле отношение к деньгам, а, скорее, к тому, что эти на деньги можно преобрести, просто не возьмут выигрыш в любом случае, и Ян это твёрдо знал. Причин тому было достаточно: от простой возможности раздобыть средства обманным путем у  кого угодно до самого факта их дружбы. А всё-таки Иоганн мог легко погорячиться, сказав о знакомых. Они с Альбрехтом, конечно, учились колдовства с совершенно разными юношами из разных мест, но странно было бы думать, что после такого они вернутся домой или будут играться с суеверными мыслями жителей ближайшего городка. Иоганн сам поступает подобным образом, и именно поэтому ему лучше любого известно, чего стоит относительная безопасность в последнее время, а для Альбрехта его ростовщичество в гремучем сочетании с магией уже однажды кончилось плохо... Однажды. Иоганн передернуло, окончательно избавиться от воспоминаний не выходило, так что даже глянуть на друга он с минуту не мог, а приподнять состояние духа мигом улетучилось. Кончилось не самым лучшим образом, да... А если это повторится, и все вылезет наружу? Нет, глупости, но что если это просто произойдёт, и Альбрехта снова решат прилюдно умертвить? Глупости какие - будет отсиживаться ровно там, где духам (пусть и свободным) самое место, особенно, когда нужно, чтобы о них забыли. Но он-то, Иоганн, не забудет, но пользы от этого не будет никакой, особенно с его договором, с которым посмертное ему не светит. А что, профессор, все как вы и хотели: пустота и ни ощущений тебе, не нервов на пределе, на которые вы не далее как сегодня жаловались. Всё справедливо... Но с этой мысли как раз было легче вернуться по крайней мере к спокойствию. Нет, ничто не могло сломить и переубедить Иоганна Георга Фауста, если уж он однажды с чем-то в совершенно сознательном возрасте определился. Мысль о том, что бессмертие (особенно такое, к которым человеческий мир закрыт) - вещь мягко говоря не самая лучшая, не могла его покинуть именно поэтому. Он посмотрел на Альбрехта, тоже будто о чем-то задумавшегося и чуть не решил попробовать прочитать его мысли. Но друг он на то и друг, и этого не делать, к тому же он тоже здесь, в относительной безопасности, и ничто никому из них не угрожает, так что может пойти не так? А точнее (и намного более ближе по духу к самим Яну и Альбрехту), что из того, чему бы желательно пойти не так может обернуться для них чем-то особенно неприятным? *** Никакого ответа на стук не было, хоть в жилой части сквозь дверные щели и прозоры между досками, закрывающими пару окон  лился свет. Мельница, понятное дело, стояла, и единственным звуком, доносившимся до ушей путников был шум дождя, из-за которого довольно длинные Яновы волосы, какими бы густыми они не были, вовсе промокли, а некоторые пряди и вовсе прилипли ко лбу и спускались как какая-нибудь бурая морская трава (её Альбрехт пару раз видел, потому как до получения наследства на месте не сидел и кое-где да побывал) спускались до его  короткой бородки, обычно заставляющей его выглядеть особенно самодовольно,  а дальше крепко-накрепко прилипали к шее. Что-то с этим делать Ян и не думал, лишь ещё отрывистей постучал во второй раз. Третьего не случилось: им вскоре  открыли. Из дверного проёма высунулась рослая и крепкая женская фигура, повисла какая-то жалкая секунда молчания, и до ушей нежданный гостей донеслось: -Ну что благородным господам делать в такую погоду, да ещё и здесь, - объяснений она явно не требовала, да и странно было бы так поступить: судя по всему, в Альбрехт был худо-бедно опознан виденный ей быть может однажды владелец соседних земель, - заходите же.  Оба приятеля могли поклясться, что каждый из них скривился по одной простой причине: Альбрехт, большую часть молодости проживший почти голодранцем на скудные суммы, иногда получаемые от отца, обычно терпеть не мог, когда его называли "благородный господин", да ещё и так, будто обращаются ненапрямик, а Иоганн... Иоганн никогда в жизни "благородным господином" не был."Господином доктором" - вполне, но происхождение его было далеко от благородного. И ни одно желанное приглашение пройти эти неприятные мысли так быстро у них отогнать не могло. Насколько снаружи было сыро, настолько тепло, светло и сухо показалось внутри. Миновав сени и очутившись там, где по всей видимости была людская, и Ян, и Альбрехт удивились пустоте: никого кроме них и хозяйки (или кто она там) не было. Иоганн, правда, заметил промелькнувшие наверху детские физиономии: две или три, но это в счёт не шло. Разгадка оказалась не слишком сложна: -Муж и старшие в город поехали, вернуться, наверное, до завтра не успеют. То, что если старших сыновей довольно, то и подмастерьях нужды нет, знали оба друга, а потому скоро и о причинах пустоты забыли. Хозяйка так посмотрела в закрытое окно, что Альбрехту тоже захотелось привстать и глянуть туда же, хоть там ничего и не было. Не было ровно так же, как и настроения. Пили воду, вернее, Альбрехт отхлебывал по чуть-чуть, а хозяйка с Иоганном даже себе и не наливали. Неизвестно, сколько времени прошло, но могло показаться, что минула вечность, и только то, что женщина, что-то вязавшая, в работе продвинулись несильно, показывало, что от этой вечности прошло минут, скажем, пять. И в третий раз тишину спасла хозяйка: -Не знаю, станут ли благородные господа слушать (Альбрехт со скрипом, но стерпел), но сил уже больше нет. -А что так, - бросил Ян, тем самым опередив друга, - случилось что-то? -Мы ведь все не отсюда, а из *** (тут Ян задумался, но не хотел показывать виду), а там все лютуют, кто не свободен. Петер мой и испугался, что после ближних господ могут перекинуть и на кого-то вроде нас, пришлось уходить, хотя что там - удирать, - она осмотрела и комнату, и собеседников тяжелым взглядом, так что Альбрехту ещё чуть-чуть и стало бы не по себе и продолжила. -  Иной раз согрешишь - пожелаешь, чтобы Господь сюда брата послал. - Что за брата? - почти тут же живо спросил Иоганн. - Да брата моего, только где он и что теперь делает я не знаю. -А чего же в этом грешного? Разве только из дома ушёл, да и то не так уж и страшно. -Благородный господин, наверное, не знает, что за человек мой брат (на этот раз со скрипом терпеть пришлось Яну). Мне можно не поверить, но я Йоханнесу Фаусту сестра. Повисло молчание. Иоганн вернул воображаемые двадцать флоринов, которые раньше, как казалось, причитались Альбрехту, но, черт подери, как же это было нерадостно. Альбрехт все смотрел на хозяйку, на её выбившиеся немного из-под косынки густые каштановые, иначе не сказать, лохмы, как у Яна, роскошные и беспорядочные, с совсем небольшой проседью кое-где, вспомнил её тяжёлый взгляд и вздохнул. А ведь без этих слов он бы, может, и не обратил на все это должного внимания, мало ли что. Сказать честно, он даже самого отдалённо го понятия не имел о том, кто эта мельничиха, о которой он доселе имел очень условное представление. До того условное, что сомневался в том, женат ли мельник вообще, да и неудивительно: мельница была просто-напросто не его, а ходили туда все больше из ближнего села, а не из города. Что думать о своём открытии, он не понимал. И крепко задуматься хотелось, и смеяться как умалишенный. Оставалось только посмотреть на Яна. Ян же... Да, Ян будто нарочно нацепил невозмутимую маску, которой - и это Альбрехт отлично знал - он пользовался  хоть и виртуозно, но с трудом, едва сдерживаю себя от потока каких-нибудь не самых радостных мыслей и чувств. Хозяйка тем временем продолжала: - Иногда подумаешь сгоряча: раз брат столько может, раз из безделья или ещё чего мёртвые тени заставляет по земле как люди расхаживать, то уж нашему горю и страху точно поможет: у нас всего-то, - насмешливо бросила она, - работа не идёт да ненужных знакомых  боимся встретить. Уж он как-нибудь бы постарался, и старшей сестре облегчение, да и наконец-то что-то толковое бы наворожил. Тут Яну было бы самое время признаться, но нет, у него ничего просто так не бывало, и Альбрехт почувствовал, что и на этот раз все так просто не разрешится. Почему-то на дуде стало повеселее и полегче, хотя ничего смешного тут не было, и это мягко сказано. Впрочем, понять Яна было вполне можно: после таких слов "открываться" не стоило. -А знаешь ли ты, что? - начал Ян непроницаемым тоном, и можно было только догадываться, чего ему стоит этот тон сохранять, - хоть я бы и не смог это сделать так, как твой брат, да и пусть он этим сам занимается, как только явится, но могу другое: скажу сейчас все, что про него и тебя знаю. Но только скажу о том времени, когда вы ещё не были порознь. Если все будет правдой и ты будешь довольна, скажу, где твой брат сейчас и когда явится. -А что, благородный господин и сам... -Иоганну, поверь, в подметки не гожусь, но соврать - не совру. -Постойте! Благородный господин... Его видел, вы знакомы? -Видеть - видел. Ну так что же, ты согласна? -Затак? Но все равно да, согласна. -И затак тоже можно, - нарочно - в этом не было сомнений - пробормотал под нос Ян. - Ты ведь так и не назвала свое имя, а, между тем, зовут тебя Ирма, и родилась ты ровно за четыре года и три дня до того, как на свет появился Иоганн. Хозяйка завороженно кивнула, и Ян продолжил: -Было вас четыре сестры: Марта, Христина, - тут он сделал чётко выверенную паузу, - Агнесса и ты. А за год примерно до того, когда Иоганну минуло восемь и его забрали в Гейдельберг, родился Лукас, потому Иоганн отдать в город родители и не побоялись - без мужчин не останутся. -Они... Они ведь все все ещё там, - не выдержала и произнесла звенящим шёпотом Ирма, так что тут уже и Иоганн присел рядом и взял её за руку. Он, кажется, держался, чтобы лицом и глазами не выдать себя и остаться в рамках своей роли: человека незнакомого и постороннего, но все же не с каменным сердцем. Альбрехт не верил глазам: Яну что, совсем сложно? Яну - и вдруг так сложно! Но дальше его мысли не шли, к тому же, все меньше и меньше это действо могло позабавить, да что там - оно не должно было веселить с самого своего начала, но поделать в первую минуту он ничего с собой не мог. Да и Ян, как будто, тоже. Теперь же он вновь выглядел безукоризненно спокойным. -Он ходил учиться грамоте, и часто ещё  говорил, что и вас всех тоже научит. Не успел, но пару букв показал, кажется, - он вглядывался во все, что его окружало, будто видел что-то, что другим не заметно, и потому все это знает. -Да, "F" и, кажется, "I"... Первую ещё,- Ирма смотрела прямо перед, думая о чем-то невеселом. - Довольно. Я верю, что вы знаете, где он. - тут она посмотрела немного на Яна, перевела взгляд на лежащую рядом работу и вздохнула, - Какой-то он сейчас?.. Интересно. Я была бы рада, наверное, если бы он хоть немного походил на благородного господина, кажется, - сжала она руку Яна, - вы понимаете что-то. И ведь даже Петер не понимает, мне и самой от этих мыслей не по себе, а он ещё и добавляет: про него наболтает, я не знаю, что и думать, а он вроде как доволен. И все же интересно... Я вон - в старуху уже превратиться успела... Господа хорошие (Альбрехт с облегчением вздохнул), вы уж меня простите, я приду скоро. Ирма, совсем не оглядываясь, быстро вышла, оставив гостей одних размышлять над услышанным. -И ничего не старуха, - пробормотал Альбрехт. - Ян, - тут он оказался к другу совсем близко: зашёл немного сзади и положил голову ему на плечо. Оттуда и почти что прогудел, - Довольно. -Довольно. Признать это было теперь особенно легко, и если в них и было поначалу желание повеселиться, то сейчас оно полностью исчезло. Было и неприятно, и, наоборот, спокойно: все встанет на свои места. Беспокоило только несколько вещей: Ян и Альбрехт полностью понимали восстание, а в минуты гнева (главным образом - на Адель) последний клялся, что точно сбежит куда-нибудь подальше. Не с самому Черному Отряду, так ещё куда, и будет заниматься ровно тем же, что и они. Крестьян он не имел и после получения наследство, несостыковок и лицемерия будто не было. Насколько это было серьёзно, сказать трудно, но свои симпатии к восставшим он выражал именно так. Иоганн был с ним согласен, и теперь мнения менять не собирался, да и понять не мог, насколько был Петер (кто это был, он почти точно знал: сын с таким именем у их мельника был всего один, а в соседней деревне такого же не было) прав в своём страхе. Но его как-то жалко не было, а Ирму... С Ирмой, как бы он её плохо ни помнил, все было, как ни крути, наоборот. Волноваться ещё заставлял о, кажется, неизбежное уже разоблачение. Соблазн так ничего и не сказать? Нет уж, начал - изволь довести до конца. Забавно, если она все поняла... Ну и дураком же он тогда покажется сам себе!.. *** Она вышла к ним тогда, когда Альбрехт зачем-то там отвернулся. Легко, несмотря на рост и сложение, проскользнула: без косынки, так что было ещё более заметно, как кривовато и слабо повязан шейный платок, который она все до этого момента пыталась отправить не развязывая. Беспорядочные локоны, почти что кудри, покрывало лопатки и будто немного закрывали лицо. При всей их красоте не хотелось их сравнивать ни с чем. Иоганн мрачно закусил губу, стараясь не скривиться или иначе выразить на лице неприятное удивление. Неприятное? Он просто не знал, как ещё сказать об этом. Впервые за долгое время у него просто не было слов, чтобы описать и умоляющий, и решительный взгляд Ирмы и то, что она сейчас стояла перед ним с неубранными волосами. Альбрехт будто затерялся в том углу (как, говорится, если не колдовство, то чем?) и, посмотрев туда не поворачивая головы, он понял, в чем дело. Альбрехт достал у себя  какой-нибудь несчастный осколок зеркала, и теперь наблюдает, не мешая. Желание прибить его соединилось в Яне с полным безразличием и, наконец, дало ту "правильную" решимость, а, вернее, натолкнуло на верные слова. Именно из вышесказанного негодования и желания промолчать... Нет, не помолчать, вовсе не говорить не слова и подольше, а лучше - хне шевелиться - словом, так и родились эти слова: -А ты и вправду помнишь его? - бросил Иоганн, поняв, что на все эти мы ли у него ушло от силы несколько мгновений - не более. Именно так: не "помнишь брата", не "это я", а "ты и вправду помнишь его?". Именно из-за этих отрывистых слов Ирма и не начала свою, скорее всего позорную, а так - вдвойне, во много раз более позорную речь, ужас которой она понимала, но слишком уж не до конца. Пришлось несмело и тихо ответить: -Боже правый! Я... Теперь я и сама не знаю, - затем она неуклюже попыталась поменять тему. - по бедности, благородный господин... Не могу все просто так, вы ведь о нем скажете? -Ирма, стой! - сам не понимая, почему, Ян крепко-накрепко схватил её за плечи. - Да что там, я и сам сначала не понял. Ни за что бы не понял, а что из этого бы вышло, и подумать страшно. Ты же не знаешь меня на самом деле, Ирма! На него смотрели непонимающие тёмные глаза, взгляд которых от этого менее тяжелым  не становился, но Яну было, если честно, плевать. -Я понимаю. Ты провожала девятилетнего прелестного мальчишку... - тут он отстранился. Ирма так и осталась стоять, о чем-то лихорадочно думая, - да. А мало не через три десятка лет - нате, - он горько усмехнулся, картинно осмотрев себя, - этакий боров. Если Иоганн и приувеличивал, то совсем немного, и точнее выразить то, что творилось на лице Ирмы, чем этими словами, было выразить невозможно. И тут ему прилетела звонка пощёчина, сопровожденная гневным: -Ты... ты... Ты хоть понимаешь?! Я же... А ты только теперь! И почему я тебя столько не видела?! Это же... Это же все ты!.. Она сделала шаг назад, будьотнамереваясь ещё сильнее отдалиится от Яна, даже не нашедшего нужным вставить кое-где обессиленные, честные и оттого хладнокровные: "Представляю" и "Положим, верно". Этому, впрочем, попрепятствовала треснувшая половица. Иоганн замер, Альбрехт обернулся. Ирма постаралась хоть как-то выдернуть ногу, смотря все ещё на брата со слезами досады, ненависти и теперешней беспомощности, молча и крепко сжав губы. Рывок, ещё один, и Ирма, птшатнувшись, устремилась вниз с высоты своего немаленького роста. Это был один из тех случаев, когда и Ян, и Альбрехт просто-напросто не могли ни о чем подумать,  и если бы это только потребовалось, не смогли бы ничего сказать. Альбрехт чувствовал подобное недавно, с тех пор как мог перестать ощущать что угодно, словом, с тех пор, когда он чисто технически перестал быть человеком, но официально, а, главное, по сути своей, все же оставался им. Иногда отсутствие эмоций его выручало, но теперь оно, быть может, и было совсем ни к чему. Иоганн же... Иоганн мог быть в  трех состояниях: первое - опустошающий и его, и (иногда, по его особому желанию) других тихий гнев, мрачнейшее расположение духа, из которого немногие могли его вывести. Второе - причудливая смесь из недоумения, раздражения, удовлетворения и желания смеяться. Если бы кто-то сказал, что такое состояние просто-напросто невозможно, то знакомые Иоганна, а главное он сам точно бы не согласились. Это было состояние Яна, вспоминающего особо редкие образчики человеческой глупости, лица богатых бездельников, которым он умел и угодить, и которых он же так же учтиво мог поставить на место так, что мало кто бы понял, что случилось и прочее. В таком состоянии он и провал в кругу друзей и своих студентов, ведь ясность мысли, пусть и сам того порой не замечая, он утрачивал редко. Третье его состояние можно было бы назвать "бесчувственная глыба". Так его мог в шутку назвать кто-то достаточно близкий, так его мог обругать тот, кто его вовсе не знал. Бесчувственным можно было быть в нескольких случаях: либо он старался скрыть свои мысли и чувства, либо ему что-то ужасно надоело, а, может, он просто не знает, что и думать, но чем дальше, тем больше взволнован или до крайности сосредоточен, если не все вместе. Однозначно, именно в третьем состоянии и пребывал Иоганн тогда. Правда, длилось это на самом деле не так уж и доого: какие-то пара секунд, покащавшиеся, правда, целой вечностью. Вечность оборвалась. -Альбрехт, я тебя как-нибудь убью! - прекрасно зная, что это невозможно, бросил сквозь зубы Ян, с несвойственной в целом для человека и его роста, и чуть более чем шкафободобного (как он сам говорил о себе в шутку, кабаноподобного) сложения, оказавшись рядом с Ирмой, кое-как придержал её, мешая шумно упасть.   Нет, Альбрехта он бы ни за что на свете не только бы не убил, но не ударил бы даже. Много на кого за всю его жизнь у него поднималась рука, но не на Альбрехта. Не на своего Альбрехта, которого он уже так давно знал, и с которым, однажды надолго расставшись, а затем и встретившись вновь, во все их встречи делил всё: от проклятий до фляги с вином, на что всегда получал то же. Нет, Альбрехта он даже не ударит, это факт, а против фактов хоть волком вой и всех святых поминай, все одно ничего не поменяешь.   Но дело было не в гневных словах, не в Альбрехте, а в Ирме, которой... Как бы объяснить? Не хотелось ей приводить никаких доводов, не хотелось плакать (не семнадцать лет, честное слово), вставать на колени (вот уж чего никогда и ни перед кем с ним не происходило), не хотелось просить прощения, назвать себя дураком, каяться не пойми в чем. Все это можно было назвать двумя простыми словами: "бесплодные усилия", если угодно, то одним, ещё более простым и вовсе приземленным: "чепуха". Чепуха потому, что глупо с его стороны думать, что его за что-то там простят, если этого не захотят. Захочет Ирма - её выбор, её честное желание. А он... Он и так и этак будет жить как раньше. Шататься по половине Империи, где вход ему не заказан предписанием от бургомистра, говорящим о том, что "Чернокнижнику, еретику и великому грешнику (порой вместо "великого грешника" было всего одно слово на букву "с", и черт лишь знал о том, насколько эта самая "с" была справедливой). По половине Империи, всегда возвращаясь в Виттенберг, где, правда, больше не было Кристофа. Мальчишка (хотя какой мальчишка? Парню под двадцать), наверняка, не сегодня, так завтра приблизится к берегам Нового Света, как он и хотел. Время, однако, бежит... Вот и когда-то  десятилетий мальчик, его Кристоф, которого он из принципа взял на воспитание, теперь взрослый человек и находится на пути к своей собственной цели и своему неизведанному. *** Иоганн с самым сосредоточенным видом ппревязывал Ирме ногу. Как только, потерявшись в своих мыслях, будто не желая думать о ней самой, он не натворил глупостей? Иоганн по опыту знал: если ты помогаешь человеку, который тебе важен, то гораздо вероятней, что что-то может пойти не так хотя бы потому, что ты хочешь обратного. Может, мысли помогли и оталекли от волнения? А волнение бы было, черт возьми, было, даже если бы по нему это было бы сложно понять!.. А, в прочем, кость цела, а значит, пустяки. Наверное. Ни возражения, ни движения протеста - ничего.  Ирма все вытерпела тихо, беззвучно. Иоганн посмотрел на Альбрехта, тот глядел одновременно и на него, и на плотно закрытый досками оконный проем, как глчдела когда-то Ирма. Сидит, ухмыляется. Впрочем, не ухмыляться он не может. И тут он встретил взгляд сестры (так давно в мыслях  не проносилось это слово!): такой же тяжёлый, как и у него, но на этот раз одновременно и такой, будто было перед Ирмой что-то неизведанное, удивительное и, как ни странно, чудесное. Именно чудесное, а не страшное. -Йоханнес, - а ведь его так давно никто не называл. Голос Ирмы был тихим, слабым, она почти прошептала его имя, - что ты с собой сделал? Она прикрыла глаза, но тут же так резко поднялась, что Иоганн испугался за всё: за ногу сестры, за её голову, которая может закружиться, так что Ирма опять упадёт. Он подхватит, постарается, конечно... Но это не убеоежет его лицо, за которое он тоже боялся и на котором, наверное, все ещё имеется отпечаток сестриной руки. Ирма сидела рядом и разглядывала, будто он и не человек был, а что-то действительно неизведанное. -Йоханнес... - тут она ещё одним рывком приблизилась и, обхватив его шею руками, заметно громче бросила, - дурак ты! Дурак!.. Отстранившись на секунду, она прижалась к нему опять: -Дурачина! Зачем? Скажи, зачем все это... Зачем Гейдельберг, зачем все? Йоханнес, мальчик мой маленький, ну что, что ты с собой сделал?!.   На этот вопрос даже он не знал ответа. Да что там! Он сомневался, что на этот вопрос знал ответ сам Господин. Можно было бы притвориться непонимающим, мол, что сделал? Потаскался по университетам и не только, вырос, постарел даже немного, заматерел, закабанел, разочаровался в миллион и одном предмете... Но все это сделал не он сам. Ну или не совсем он. Оставалось только прицепиться к другим словам: -Ирма... Ты старше меня всего на четыре года. Пустяки, а не разница. Это была не шутливая придирка, он тихо выдохнул эти слова почти что прямо на ухо, будто они ему мешали, обхватив плечи Ирмы в ответ. -Говорю же: дурак, - дрожащий голосом прогудела ему в грудь Ирма и отстранилась. Вдруг Иоганн у в голову ударило самое начало их беседы: -Ирма, так зачем ты меня хотела видеть? -Йоханнес, вроде не мальчик, вроде учёный человек... В каком смысле "зачем"? Зачем оно? *** Иоганн уткнулся носом в сухое сено (остаться на ночь пришлось... Хотя разве можно сказать "пришлось" в таком случае?) и постарался опустошить голову от посторонних мыслей. -Ян! - Альбрехт с шуршанием повернулся к нему, взяв его руку в свои. - Не хочешь мне ещё ничего сказать относительно убийств? Денёк, конечно... И я тут, главное, ни при чём. -Глупости! Ну так что? Каждый при своём? -В каком смысле? А! Двадцать флоринов? Чепуха это всё. Ты же бы у меня все равно не взял, - утвердительным тоном заявил вместо риторического вопроса Альбрехт. -И ты у меня тоже. Доброй ночи. - с сожалением от того, что оба они слишком устали, чтобы продолжить разговор, слишком сильно кругом идет голова, бросил Иоганн, почувствовав себя на секунду последней скотиной. -Ага. - перевернулся на спину Альбрехт, не выпуская кисть Иоганна хотя бы из одной руки. - Доброй. Прежде чем он заснул, перед Иоганном возникло промелькнувшее наверху - в люке - детское лицо, и, вместе тем, образ Кристофа, такого, каким он был чуть больше десяти лет назад. И одному черту, если говорить прямо, было известно, во что это выльется и что за человек в итоге вырастет из этого сынишки Ирмы, раз самому Иоганну Георг Фаусту он вспомнился вместе с бывшим своим воспитанником.