на крыльях любви, within

О маленьком старом городке Бэйкон-Хиллсе по какой-то странной причине почти никто не знал. Он расположился на Западном побережье США, в штате Дерри-Филд, неподалеку от Каскадных гор. При сочетании этих слов в памяти невольно всплывали бледно-желтые поля ржи, усеянные душистыми стогами жухлого сена, утопающие в зелени малоэтажные домишки, подсолнухи и белые ирисы, клевер с сорняками, пробивающими неровный, потрескавшийся местами от солнца асфальт, громадные дыни в огороде, развесистый вяз на заднем дворе и камыши, скрывающие собой спуск к тонкой полоске реки. Реки, ведущей в океан. По крайней мере так свой родной город детства запомнил Стайлз. Ну а ему на тот момент было меньше шести лет отроду. Понятное дело, Бэйкон-Хиллс должен был изменится — прошло больше десятилетия. Вместо полей расстилались небольшие участки пустырей, на которых были брошены старые, ржавые пикапы; стоящий раньше с небольшим количеством соседских участков семейный дом теперь был окружен плотной американской “коттеджной” застройкой. А вот Стайлз остался прежним — чистокровным выходцем этих угодий, потому как больше напоминал сына фермера с жухлыми кукурузными листьями на башке вместо волос, да серыми глазами, отливающими в оттенок бледно-голубой песчаной речки, но уж точно не человека, скитавшегося по миру большую часть своей осознанной жизни, нигде особо не задерживаясь — его папе, Клаудио Гайосу, претили постоянство и оседлость, по причине, доколе неизвестной, однако предполагаемой, и со следствием вполне очевидным. Роковой блондин, являвший собой воскресшую американскую мечту, горячую и эпатажную с красотой дикой и необузданной, больше запроса на яркость и восхищение любил “пройти по краю”. Вечный протест против консервативных родителей, о которых он без повода не распространялся, в конце концов вылился в побег из фамильного поместья с простым парнем из небогатого, забытого Богом селенья — будущим отцом Стайлза, Ноа Стилински. Они сошлись, вода и пламень, коса на камень, полигамен… оказался Клаудио. И несмотря на рождение двух близнецов — Тео и Леа, а спустя семь лет и на рождение главного героя повествования — Стайлза Стилински, папа хрупкой семейной жизни, тщательно возводимой Ноа, не выдержал и капитулировал. Забрав младшего сына по причине “омеге нужен омега”, бежал сначала по стране, а потом на другой материк. Ноа Стилински, бывший человеком верным, практичным и прагматичным, явил исключение из альф, после измены супруга не начав плеваться желчью и ненавистью к омегам. С превалирующим чувством долга, любивший порядок, логику и рациональность, он принял решение мужа, не устраивая показательных скандалов, очевидно, из-за уважения к Клаудио и его выбору. Ему не нужны были золотые горы, он всегда выбирал среднее, хорошо выполняя свои функции во всех областях жизни: от работы до супружеской жизни. Сколько Стайлз с папой потом не приезжали к Тео, Леа и отцу в гости на Рождество, старший Стилински так и не обзавелся ни новым любовником, ни новой семьей. Два года в начальной частной школой под Лондоном в Англии, где Стайлз запомнил только утренние туманы, нечеткую фигуру “мистера Андерсона”, мутные, глубокие лужи на размытых дорогах и маленьких детей, смеющихся над акцентом сына приезжего американца. Потом пять лет в солнечной Испании с веселым, праздным альфой Матео, который катал ребенка своего легкомысленного протеже на мотоцикле к Барселонским пляжам и по утрам готовил испанские вафли со сливками. Запомнился частный домик в тени европейских буков и сладких каштанов, бесконечные горные серпантины, архитектурные сказки исторической части города, темные, прохладные залы средней интернациональной школы, где вместо занятий включались диафильмы. Матео был туристическим агентом, занимающимся исследованием новых маршрутов для путешествий, поэтому вместе с ним Клаудио и Стайлз посетили не только города жаркой Испании, но и многие другие страны: горные массивы Ирландии и Шотландии, нестандартную культуру Японии и Китая, природную экзотику Австралии и буйные, пыльные дожди африканского Сьерра-Леоне. После давления со стороны матери Матео по поводу свадьбы и приличной семейной жизни, Клаудио опять сбежал — полтора года они жили то в морской Финляндии, то в спокойной Швейцарии, то в ночной Италии, то в цветочной Бельгии. Международные школы сменяли друг друга пестрым калейдоскопом, уча Стайлза не образовательной программе, а простой истине — нужно уметь приспосабливаться и быстро анализировать информацию. В возрасте пятнадцати лет они с папой осели в холодном, каменном и недружелюбном Берлине — сначала на маленькой съемной квартирке в центре города, а затем под близлежащем Постдамом с Бернардом Хофманном: Клаудио Гайос, обогнув полсвета, наконец нашел свой счастье — истинного альфу. Мужчина средних лет, не попавший в «клуб двадцати семи» и переживший святой возраст Христа, жил и здравствовал, по будням педантично работая в офисе, а по вечерам исправно посещая пивные пабы и снимая омег легкого поведения за пару евро в час. Для консервативного, уставшего от жизни немца возникший из ниоткуда истинный оказался шоком таким же сильным, как и для исключительного, сексуального красавца-американца. С невротической потребностью находится в определенности, уверенности и прогнозимости, воспитанный с установкой “стабильно и как у всех”, Бернард Хофманн считал своим долгом обеспечить постоянство и своей “судьбе” с неожиданным сыном-подростком — так ловеласа-Клаудио с его “прицепом” обеспечили жильем. Правильно говорят, что встреча с истинным переворачивает жизнь с ног на голову: Стайлз никогда не представлял папу в роле порядочного и добродетельного семьянина, готовящего дома теплые ужины, ожидая альфу с работы. Да и Бернард вряд ли бы предпочел размеренной, холостяцкой жизни головную боль в виде ветреного истинного. Но они друг друга стоили — ссорились, орали, били посуду, но всё равно бурно мирились и полюбовно сходились. Почти год Эли сбегал от истерик новоявленной парочки, рано утром уезжая на электричке в Берлин, на голодный желудок и с фильтром в термосе, в очередную новую школу. Медленно уча немецкий, который был необходим, ведь папа решил остаться в стране “счастливых встреч”, Стайлз тосковал. Привыкнув к нераздельному вниманию папы и побыв единственным предметом непроходящей любви Клаудио, Стайлз не мог смириться в тем фактом, что инфантильная симпатия омеги пала на нового сожителя. Жеманные, высокомерные немецкие подростки, с виду тонковласые и добротно-пухлые, в действительности отождествлялись с “колючим”, лицемерным дружелюбием. И несмотря на 20 градусов тепла летом, отталкивающие здания серо-каменного города постоянно накрывали холодные дожди. Депрессия Берлина постепенно передавалась и юному омеге, в конце года сыграв заключительным аккордом — у Бернарда при плановой проверке в клинике фирмы нашли рак крови. Рыдания, обещания остаться вместе до конца — и Клаудио берет билет в один конец, собирает вещи сына, заботливо прикладывая список уходовой косметики для сухого, жаркого климата Бэйкон-Хиллса, и прямым рейсом отправляет его обратно в Дерри-Филд к отцу. “Он и так не выдерживает, тебе не стоит это видеть, так будет лучше, такое сложно перенести” — аргументы были непробиваемы, и Стайлз, не успев толком среагировать, уже стоял в аэропорту в середине августа под невыносимым солнечным пеклом, ожидая свой экипаж — отца на старом белом лексусе. И вот он здесь, перед кажущимся в детстве огромным фамильным поместьем, на самом деле бывшим обычным старым, светло-крашенным двухэтажным деревянным домом с небольшим участком, отгороженным невысокой металлической изгородью, которую местами увивал густой, темно-зеленый плющ. А в голове вопрос — неужели истинность была настолько сильной штукой, что смогла привязать папу к Бернарду, превратив его из очередной короткой интрижки в чувство, неподвластное времени?… И всё-таки одно в Бэйкон-Хиллс оставалось неизменным — пыльная жара в совокупности с выгорающими от солнца волосами и полями. Освежающий ветерок обдал разогретую, оголенную кожу ног, задрав длинные льняные шорты омеги и принеся с собой от дома ароматы детства: так пахли старые страницы любимых сказок, свежеиспеченный хлеб по утрам и вечно растопленный камин. Метафорически, конечно. На деле он принес только фразу, небрежно брошенную прислонившимся к изгороди альфой. — Какие люди, — хищно ухмыльнулся Тео, один из старших близнецов, — Рембранд, картина маслом, «Возвращение блудного сына»! Стайлз натянуто улыбнулся и носком кед непроизвольно заелозил по мелкому гравию асфальта — невроз заменял омеге аэробику, придавая от рождения стройной фигуре ещё большую точеность. Отец кинул на взрослого сына предосудительный тяжелый взгляд, предполагавший погасить задористый огонек в глазах Тео. Тео и Леа, несмотря на столь близкое кровное родство, были личностями кардинально разными — что стало заметно ещё в их раннем детстве, с возрастом только усилилось. Бунтарская и доминирующая натура Тео никак не ложилась на мягкий и добрый нрав Леа. Один предпочитал либо отказаться, либо продавить, а другой — подставить вторую щеку, лишь бы пойти на компромисс. Тео восхищался силой, соотвественно презирая слабость, за которую вначале ошибочно принимал гуманность Леа. Жесткий, бесчувственный, циничный, иногда апатичный и желчный Тео напротив последовательного, эмпатичного, твердого в принципах, участливого и мирного Леа. На удивление они гармонизировали друг друга: один выступал на защиту кроткого нрава, второй остужал темпераментную голову. Но время их разлучило. Насколько Стайлз знал, Леа сейчас доучивался в каком-то крупном универе на факультете международных отношений, а Тео всё ещё торчал в Бэйкон-Хиллс, открыв автомастерскую где-то на окраине городка. — Что завис? А как же крепкие братские объятия? — Стайлз никак не успел ответить, потому как оказался в действительно крепких тисках переливающихся на солнце мышц альфы, которые тот даже не стремился спрятать под футболку. — Тео… а если я… задохнусь? — с придыханием просипел омега. — Что значит “а если”? — в ответ широко улыбнулся младший Стилински, сгребая омегу в охапку и неряшливо трепля по светлым волосам, не обращая внимания на то, как устало отец закатил глаза, заходя в дом. *** Первую неделю, ожидая личные вещи, Стайлз хозяйничал на новой территории: за толстым слоем пыли и паутины в его маленькой комнатке на втором этаже, с пастельно-розовыми узорчатыми обоями, скрывалась вполне приличная, но уже слишком детская для подростка мебель, а заросший разнотравьем бугор перед входом оказался симпатичной каменной клумбой, где по воспоминаниям папа когда-то сажал ирисы. Омега старался развести бурную деятельность, лишь бы пореже вспоминать и скучать по нему — по его одержимости идеальным внешним видом, по непрерывному анализу проходящих мимо людей, по невыносимой легкости бытия и мировоззрения старшего омеги. В конце концов, Клаудио был единственным человеком, который постоянно был со Стайлзом всю его жизнь. До этого момента. Папа воспитывал его в своей своеобразной манере, учил “школе жизни”, стильно одеваться и всегда следить за собой, советовал и помогал в обращении с людьми, поддерживал кое-как: при слезах обнимал, при криках молчал. Он любил ходить на выставки, хотя ничего не понимал в искусстве, обожал кино, иногда второсортное и шаблонное, терпеть не мог консервативных и неухоженных людей. Эли искренне любил своего папу, при этом рационально оценивая все его недостатки. Непостоянство Клаудио в один день родило в Стайлзе тайное чувство — сильнейший страх быть брошенным. И он оказался оправданным, несмотря на то, что Клаудио заверял — этого не произойдет, и Стайлз ему верил. А теперь внутренний конфликт. Как быстро сгорит Бернард, если с раком крови не продлевает жизнь даже химиотерапия? Стайлз конечно недолюбливал Хофманна, но никому и никогда он не желал смерти. Сможет ли папа это пережить? Стайлз читал где-то на форумах, что после смерти истинного, вторая половинка тоже “чахнет на глазах”. Съедаемый вопросами, Стайлз активнее начал изучать вещи: на деревянных полках лежали брошенные ещё десять лет назад в спешке пыльные плюшевые игрушки, в углу стоял пластиковый кукольный домик, а над маленькой кроватью в углу комнаты расстилался легким ветерком полупрозрачный светло-розовый балдахин. Открытое настежь, завешанное тюлевыми занавесками и выходящее в соседский двор окно не спасало от солнечных лучей и высоких температур плавящейся снаружи улицы, разбивая светом легкую полутьму старой детской комнаты. Включив deftones на аккуратном седьмом айфоне, он отстукивал мелодии и разбирал по разным сторонам вещи, которые делились на “можно оставить в качестве памяти” и “можно отдать кому-нибудь в качестве б/у”. Стайлз вытащил из ящика маленькую металлическую шкатулку с узорчатой крышкой и воздушной балериной внутри. Почему отец не трогал комнату всё это время? Он просто запер её, отгородив себя от некой части жизни. Омеге было и жаль шерифа Стилински, и непонятно его поведение, ведь детская выглядела так, будто десять лет назад Стайлз не уехал, а умер. Положив шкатулку обратно в ящик, он бросит взгляд на семейное фото в толстой лепной рамке в виде сердца: на ней папа обнимает улыбающегося отца, по бокам корчат рожи Леа и Тео, а посередине стоит совсем маленький Стайлз с рожком ванильного мороженого. — Че, уже скучаешь? — Стайлз вздрогнул, из-за музыки совершенно не заметив подошедшего к дверному косяку Тео. Комната омеги была боковой, тогда как у альф она, одна на двоих, находилась прямо у лестницы, поэтому, чтобы попасть к Стайлзу, нужно было намеренно идти в конкретном направлении. Это к тому, что случайно забрести брат не мог. Вместе с альфой в комнате появился и его запах — оливки и перец, идеально подходящие и личности, и внешности. Темно-русые волосы, отливающие в отцовскую рыжину, серо-зеленые глаза, крепкое телосложение с рельефными мышцами и оливковым оттенком кожи — легким загаром с золотисто-зеленым подтоном. А перчинка у Тео была в его характере. — Маленькая дрянь, — шутливо ухмыльнулся альфа, глядя на фотографию, которую держал в руках Стайлза, — Тебе в тот день отдали последний билет на аттракционы, и ты потратил его на какую-то жалкую карусель, а я весь день мечтал попасть на американские горки. Стайлз улыбнулся и закатил глаза. — Если честно, я почти ничего не помню из этого времени. Разве что выезды на реку за город и походы в пиццерию у Марлы по пятницам. — Хаха, этой забегаловке столько же лет, сколько и её хозяйке, — альфа задумчиво потянулся и уставился взглядом куда-то вглубь комнаты, — Знаешь, ты не виноват, что ничего не помнишь. Наш “всеми любимый Клаудио-ловелас” забрал тебя совсем мелкого, наигрался тобой, а потом, после того, как ты ему наскучил, выкинул, как ненужный балласт. Тео говорил, показательно желчно называя папу по имени, с ненавистью и отвращением выплевывая слова. Стайлз в своей привычной манере метафорически вскинул бровь и замолчал. Поняв, что его пытаются пристыдить безмолвием, альфа равнодушно пожал плечами и, выходя из комнаты, напоследок бросил: — И не говори мне, что я неправ.