Метки
Описание
«Сейчас бы обратно в Англию. Но надо поймать похитителя подвесок. И людей кто-то убивает. Я как будто не свою жизнь живу. Рождество ещё на носу. Как-то всё я не знаю».
Примечания
Этот текст был написан для сборника «Это на Новый год», который вышел в издательстве «Руграм».
От оригинального сюжета «Жанны» тут нет ничего, кроме отсылок; также присутствуют едва уловимые отсылки к «Ноксу», французским сказкам из книги «Галльский петух рассказывает», «Псу в сапогах», «Матушке» в исполнении именно «Снов Саламандры» (там другая атмосфера, нежели в оригинале) и, конечно, к мему про рыбу и Сызрань.
Символы моей работы над матчастью для этого текста — один очень конкретный кофейный автомат и один очень конкретный отель. На всё остальное я забила.
Понятия не имею, какие ещё метки тут нужны.
Часть 1
12 января 2025, 05:44
у нас здесь всё не слава богу
сказал епископ никодим
и начертил куриной лапкой
знак зверя на моём лице
zinaid
«Сейчас бы обратно в Англию. Но надо поймать похитителя подвесок. И людей кто-то убивает. Я как будто не свою жизнь живу. Рождество ещё на носу. Как-то всё я не знаю». Туманная Англия подмигивает с того берега огнями небоскрёбов — или это чудится в промозглом, сером, рабочем, чтоб его, утре? Джайлз знает: Лондон слишком далеко, увидеть отсюда можно только белые скалы Дувра, и то в ясную погоду. Но хочется верить, что родные небоскрёбы дотянулись невыносимым, никогда не гаснущим светом, чтобы подбодрить. Успеет ли он за неделю закончить дела и вернуться домой на Рождество? Сначала казалось: да что там этих дел! — но в первые же дни выяснилось, что Джайлз переоценил компетентность и техническую оснащённость французской полиции. Может, в дикой Европе считают, что раз кругом нечисть, то и расследовать ничего не надо: наверняка она виновата?.. Кажется, это называется выгоранием: когда прекрасная, любимая всей душой работа, устроиться на которую ты стремился изо всех сил, вызывает только тошноту пополам с истерикой. Не зря хотел уйти в отпуск; надо было настоять, помахать подписанным заявлением, объявить, что без этих двух недель плевания в потолок он станет настолько профнепригоден, что даже на роль уборщика не сгодится. Но спорить с начальством — себе дороже. Из вод Па-де-Кале показывается двухголовое чудовище. Джайлз орёт, замахиваясь термокружкой: — Пошёл прочь, тебя ещё не хватало! Чудовищу везёт: в кружке кофе, а такой ценностью не разбрасываются, особенно в восемь утра. Но оно об этом не знает, поэтому, достаточно напуганное, прячется обратно — и, хочется верить, уплывает на юг Франции, где ему и место. А то придумало тоже, из Па-де-Кале вылезать! Вздохнув, Джайлз допивает кофе одним глотком и, оступаясь на камнях, возвращается на берег — к сожалению, французский. Здесь у него вместо утреннего душа стояние по колено в воде и тоска по Англии.***
***
— Ву! Ву! Вирлуве! — разносится по лесу. То ли французские филины кричат иначе, чем английские, то ли это не птица вовсе: дикая Европа, твари со скрипучим голосом под каждым кустом. Джон на всякий случай присматривается к кустам, мимо которых они проходят, но там никого нет. «А с чего ты взял, что сможешь разглядеть нечисть, если она не захочет тебе показаться, — особенно в предрассветной темноте?» Да и голос всё-таки один, и доносится он из глубины леса; то есть это не множество зловещих сверчков имитируют человеческую речь, это… Заметив, видимо, как он вслушивается, Пьер поясняет: — Это дьявол. — Извини?.. — переспрашивает Джон, уверенный, что ослышался: всё-таки его французский оставляет желать лучшего. Но Пьер охотно повторяет: — Дьявол. Сидит в дупле с прялкой, прялка поёт, а он пряжу прядёт; работа у него такая. А к рассвету — на мельницу. Франция — бедная страна, у нас даже дьявол на двух работах горбатится; без отпуска, между прочим! Франция — сумасшедшая страна: у них дьявол в дупле пряжу прядёт! «А священник, — напоминает себе Джон, — жрёт людей». Действительно, дьяволу ли тут удивляться?***
Бежать из Англии Джон собирается вплавь: говорят, где-то в Ла-Манше живёт русалка по имени Флоренс, плавает между двумя берегами, и если правильно её попросить, она поможет добраться до Франции — наверняка не совсем целым, но точно живым. Как правильно просить русалок, Джон понятия не имеет, но его девиз — «На месте разберёмся». Он и на похищение подвесок так же согласился, даже толком не разузнав, откуда их предстоит похищать. Впрочем, слово «королевские» прекрасно описывало сложность задачи, а сложные задачи он любил с тех пор, как попал на войну и решил выжить во что бы то ни стало. Выжить выжил, даже увечий серьёзных не получил — так, несколько шрамов; никаких оторванных конечностей, обезображенного лица, питания через трубочку до конца жизни и прочих прелестей. На самом деле его заслуги в том было мало: просто повезло — как везло с детства. Джон не был крещёным и в бога скорее не верил, но бабушка говорила: «Ангел-хранитель у тебя внимательный и юркий, всюду за тобой поспевает», и Джон соглашался. В два года он хлебнул химию для чистки ванны — обошёлся несложным отравлением. В десять лет ползал по стройке и навернулся с третьего этажа — только ногу сломал. В семнадцать как наименее пьяный из друзей сел за руль — и чудом, не иначе, избежал лобового, когда отвлёкся и выехал на встречку. А сколько было мелочей вроде порезов, которые могли закончиться навсегда повреждёнными сухожилиями, но заканчивались тонким шрамом, — или сосулек, пролетающих в дюйме от макушки! «Для великой миссии тебя готовят», — бормотала бабушка, когда Джон подростком приезжал в гости. И трижды перекрещивала на прощание. Джон смеялся: «Ну какая великая миссия, где я — и где свершения!» Хотя хотелось конечно, хотелось и мечталось, как и всякому подростку, мнящему себя особенным и бессмертным. И когда призвали в армию и отправили на войну, он подумал: может, вот шанс стать героем? Но и тут повезло — обошлось без геройского статуса и без тяжёлых ранений и смерти, обязательных его атрибутов. К концу четвёртого года окончательно съехала крыша: еженощные кошмары вкупе с бессонницей, рассыпавшаяся от такой жизни концентрация и вдобавок удушающая тревога каждый раз, когда приходилось брать оружие. Так что из лагеря Джона выпнули в клинику, и он несколько месяцев избавлялся там от диагноза «ПТСР», а потом ещё с полгода вспоминал, как жить мирной жизнью среди таких же мирно живущих людей. До конца, видимо, не вспомнил, иначе как объяснить, что сорвался на первое же безумное дело? А не сорвался бы — о чём думал бы перед смертью: как после детства и юности, полных весёлой опасности, тише воды ниже травы доживал дни в своей лондонской квартире? Вот она, великая миссия, для которой берёг юркий ангел-хранитель? Да с таким ангелом-хранителем вести жизнь безумца сам бог велел! Заказчик развёл вокруг себя туманную таинственность — или таинственную туманность: общался простым, но всё-таки шифром, цели похищения не раскрыл даже после угрозы отказаться, задаток не перевёл анонимно на карту, а оставил наличными в условленном месте, настаивал на передаче подвесок именно в Рождество, хотя Джон сразу сказал, что отправится во Францию той же ночью. Человек ли он вообще — уж слишком перестраховывается. Впрочем, местной нечисти ни к чему перемещать подвески во Францию, а неместной всё равно придётся делать это чужими руками: всех прибывающих в Англию тщательно досматривают, проникновение кого-то кроме людей исключено. Так что какая, в общем-то, разница? Похищение проходит идеально — спасибо, крылатый мужик, что остаёшься на моей стороне, как бы я ни грешил. А подвески, кстати, красивые, с переливающимся чёрно-синим камнем; края обработаны, но сердцевина грубая, природная. Необычный выбор для королевского украшения. Как он называется, вроде обсидиан?.. В полночь Джон сидит в порту Дувра с рюкзаком на спине, подвесками за пазухой и билетом на ближайший паром в кармане штанов — удачно успел, не придётся русалку Флоренс о помощи просить. И думает только об одном: хорошо, что он не завёл собаку. А ведь собирался, всю войну держался на этой мысли, чтобы духом не упасть, планировал — вот вернётся домой, вот выйдет из клиники, вот вспомнит, как жить, вот убедится, что денег точно хватит… Значит, заведёт во Франции, где пообещали убежище; может быть, даже двоих — или сразу шестерых, чего мелочиться? Это же дикая Европа, совсем другой мир: меньше бетона, больше травы, соседство с нечистью самых разных видов, которая не трогает тебя, если ты не трогаешь её. Нет, конечно, в Англии Джон тоже натыкался на всяких тварей, особенно когда выезжал в окраинные города вроде того же Дувра; но, говорят, на французской земле это они, наглые, натыкаются на тебя. Интересно, как скоро после прибытия случится первая встреча? Дорогу Джон едва ли запоминает — обняв рюкзак, клюёт носом и одновременно старается не терять бдительности: вдруг его уже объявили в международный розыск? Хотя нет, бумажная волокита же: тысяча обоснований для объявления, а затем на каждое обоснование — минимум одно разрешение. Объявят в лучшем случае послезавтра к вечеру, а то и вовсе через неделю. В Кале он, отчаянно зевая, покупает кофе в автомате и в попытках найти достаточно безлюдное место, чтобы вздремнуть, забредает в парк неподалёку. Вряд ли в четыре утра — зимние, тёмные — кто-нибудь пойдёт жизнерадостно гулять в окрестностях порта и решит непременно уточнить у парня, лежащего в кустах, всё ли у него хорошо, правда? С этой мыслью Джон подкладывает рюкзак под голову, застёгивает куртку, чтобы не промёрзнуть насквозь и не потерять подвески, закрывает глаза… И тут его кусают за шею — кажется, довольно жизнерадостно. Ох уж эта дикая Франция!***
Говорили в детстве: «Не ходи на старую мельницу, там живёт дьявол, и хорошо если он тебя просто в лесу заблудит, а если слугой своим сделает?» Пьер, несмотря на возраст, слушался — знал, что вера его недостаточно крепка, что дьявол, вырядившись в ангельский наряд, легко его обманет, а значит… Значит, с визитом на мельницу надо повременить. Например, до поступления в семинарию; или до конца первого курса, когда станет яснее новый уклад жизни, учебные заботы отступят, и на дьявола удастся не только посмотреть — но и, быть может, его изгнать? Воспитанный в католической семье, «умный и спокойный не по годам» по словам родителей, Пьер, сколько себя помнил, имел достаточно чёткое представление, как сложится его жизнь. Домашнее воспитание, частная школа, семинария, рукоположение в сан священника, вверение ему прихода и, соответственно, превращение в кюре, и дальше, дальше по иерархической лестнице — с учётом его интеллекта и усидчивости всё должно было получиться идеально. Если бы в тот летний день Пьер, довольный собой студент уже второго курса, не решил, что час настал, и не отправился к мельнице. Вдруг сказки это всё, нет там никакого дьявола? Вот и выяснит! Заодно прогуляется, воздухом подышит, восхитится красотой и стройностью творения Божьего — любоваться природой он может вечно. Дорога к лесу пахла сухой пылью, травой и — немного — тиной от ручья, переходящего в реку, на которой и стояла мельница. Пели сверчки. Солнце невыносимо пекло даже сквозь воздушную белую рубашку, и Пьер был бы рад, если бы всё случившееся дальше оказалось галлюцинациями: слабый организм не справился с температурой и породил сущий бред, ведь разве могло такое в реальности произойти? Но в прохладном лесу полегчало, так что тепловой удар исключался. Увы. Гордыня — действительно величайший грех; это была первая вещь, которую выяснил Пьер, фыркнув: «Вовсе тут и не страшно!» — и поймав недобрый взгляд дьявола. Вторая — дьявол на мельнице не живёт, а работает, хотя дом у него и правда рядом с мельницей стоит. И третья — чтобы сделать человека своим слугой, ему необязательно рядиться в ангельский наряд. Достаточно предложить утомлённому жарой путнику воды, которую крутит мельница. Пьер выпил, ведь не пить мельничной воды ему в детстве не говорили; перед этим осенил, конечно, крёстным знаменем, и дьявол улыбнулся: уважаю, мол, твою веру. И пожелал спокойно добраться обратно — показалось, что искренне. Когда впервые скрутило в приступе мучительного голода, когда рот, с мерзким треском разойдясь до ушей, обнажил заострённые зубы, когда повёл за собой лакомый запах человеческой плоти — Пьер начал молиться. И выяснил ещё одну вещь, одновременно хорошую и плохую: ни молитвы, ни крест на него не действуют. В первый раз он смог запереться в кладовке и никого не тронуть. Во второй, бессильный совладать над своим не совсем человеческим телом, — тайком выбрался наружу и поймал в лесу птицу; жадно выпил кровь; отплёвываясь от перьев, сжевал мясо; обглодал кости; так же тайком вернулся, застирал одежду, оттёр пятна с рук и лица. На удивление даже не тошнило. В третий раз он напал на человека. Тот, к счастью, остался жив и ничего не понял, клялся, что это был упырь: выскочил со стороны кладбища, вцепился в ногу, — и следы от зубов всем желающим показывал. По крайней мере, такие слухи донеслись до Пьера, который весь день после нападения провёл в молитвах. К вечеру подкашивались онемевшие ноги, а голова кружилась от голода, но легче стало едва ли: как и утром, разрывали сомнения. Совесть велела немедленно признаться и принять любое наказание вплоть до умерщвления; эгоизм — до последнего молчать, чтобы не подвести ни родителей, ни себя и свои мечты; сердце шептало: повремени, подожди знака Божьего. Но если Он не снизойдёт до слуги дьявола, что тогда делать? Ночью Пьеру приснились пустые чаши весов. На одну из них упал чёрный камень, но не успело равновесие нарушиться, как на другую упал белый — и весы вновь застыли. Чёрный — белый. Чёрный — белый. Неужели ты забыл, что грехи уравновешиваются добродетелями? Пусть ты теперь слуга дьявола, иди, как и планировал, по пути добропорядочного католика, спасай чужие жизни — по одной на каждую загубленную. И Он, быть может, тебя простит. Живи Пьер в отдельной комнате, он бы с радостью запирался в но́чи обращения и терзал зубами лишь самого себя. Но губить братьев по вере, оставляя вдобавок улики, ему не позволяли ни эгоизм, ни совесть. Поэтому, когда накрывало, он выходил на охоту. А возвращаясь, записывал в специально отведённом блокноте: «+1». За девять лет загубленных жизней набралось под сотню. Спасённых, хочется верить, не меньше.***
«А мог бы лежать на диване и таращиться в телевизор. Или взять машину и сбежать на другой конец страны. Или устроить генеральную уборку». Но нет, Джайлз, ты ведь лучший сотрудник, и как удачно, что ты сдал дела, собираясь в отпуск; пожалуйста, займись похищенными подвесками, тебе выпишут премию, поедешь отдыхать, как только управишься, и вообще, нет ничего прекраснее, чем вернуться в родные края!.. «Да что угодно прекраснее этого!» — чуть не зарычал Джайлз. И поспешно согласился, лишь бы заткнуть фонтан сладких обещаний, которые наверняка останутся просто обещаниями. Уехать из дикой Франции тогда-ещё-не-Джайлз хотел с тех пор, как они с классом побывали в Англии на трёхдневной экскурсии по основным достопримечательностям крупных городов. Тлетворное влияние грубой, далёкой от природы и корней цивилизации, не иначе. «Не путай туризм с эмиграцией!» — цокали языком родители. Он и не путал: его впечатлили не мосты, башни и памятники, а шумный людный мир, где нет места выбирающимся из болота, шныряющим по лесу, караулящим в тени домов тварям. Как бы сказочно это ни звучало, видимо, англичане нашли способ выгнать со своей территории как минимум бо́льшую часть нечисти. Не островное ли расположение сыграло в том решающую роль?.. Джайлз готов был пахать без сна, лишь бы сбежать в грохочущий многоэтажный рай, как только исполнится восемнадцать. И — вуаля — сбежал. Но судьба распорядилась иначе: вот он снова во Франции, и единственное, что утешает, — это временно, по работе; закончит — и первым же паромом назад. Заглядывать в Ренн, где остались родители, Джайлз не собирается и молится, чтобы похититель подвесок не вздумал скрываться там. Только молиться и остаётся, ведь камеры не помогают: съёмка ведётся далеко не везде, а где всё-таки ведётся, там записи хранят отвратительно мало. Запроси они сразу — может, поймали бы по горячим следам; но бумажная волокита сожрала несколько ценных дней, и теперь похититель («Джон, — знает Джайлз, — его зовут Джон») может быть где угодно. Буквально где угодно, в любом уголке не то что страны — мира. Ну, кроме России, конечно: она давно закрыла границу с дикой Европой, мол, нам и своих чертей хватает. Уже хорошо, потому что искать человека в тамошних огромных и густых лесах… Проще застрелиться. В пути от паромной станции до отеля Джайлза нагоняет сообщение: «Разберись заодно с убийствами в Кале, покажи этим французам, как надо работать! Документы где обычно». Джайлз кисло улыбается: он предпочёл бы показывать, как надо отдыхать. Впрочем, забронированный номер оказывается выше всяких похвал, и закрадывается крамольная мысль: может, строго ограничить рабочий день и по вечерам плевать здесь в потолок? Кофеварка, мини-бар, ванна — всё так и шепчет: «Расслабься, отдохни!» И видно из окна не людную веранду, а сад, зелёный даже в декабре. …Но пока мечты об отдыхе остаются мечтами: по утрам Джайлз заливает кофе в термокружку и идёт орать посреди Па-де-Кале, по вечерам — заливает кофе в термокружку и забирается в кровать с ноутбуком разбирать поступившие за день материалы. Синяки под глазами не спешат бледнеть, но и гуще не становятся, по-прежнему замечательно сочетаясь с голубой радужкой. Футболки Джайлз нарочно подбирал в цвет, от светлых, почти белых, до ультрамариновых: пускай думают, что в Англии это самый писк моды — подчёркивать страсть к переработкам. Эх, Англия, Англия… Не вернётся он домой на Рождество!***
***
— Лес хотели вырубить, превратить в поля, а то чего земля пропадает. Но все, конечно, вскинулись: вам что, вот этих полей недостаточно, вы решили нас вообще без лесов оставить?! Ну и… ладно люди, но попробуй договориться с нечистью, которая категорически не настроена с тобой договариваться. Приближающийся с каждым шагом лес выглядит ровно как место обитания всевозможной нечисти: тёмный, неприветливый, скалящий зубы, хотя какие зубы могут быть у леса?.. А какие зубы могут быть у священника по имени Пьер, идущего рядом с Джоном и вдохновенно вещающего об истории здешних земель? А вот же, след от этих самых зубов прячется теперь под бинтом. Впрочем, на плече у Пьера прячется под бинтом след от ножа — потому что не надо нападать на случайного человека, не проверив, безоружен ли он и нет ли у него привычки сначала бить, а уже потом разбираться! Когда вцепились в шею, Джон выхватил с пояса нож и всадил куда получилось — машинально, в следующий миг сам себя испугавшись: а если показалось, если не вцепились, а просто прикоснулись?! Но, взглянув на горящие глаза, на распахнутую от уха до уха пасть с частоколом зубов, понял, что был прав. Не ударить ли ещё раз наглую французскую нечисть, нападающую на мирных людей, всего-то решивших вздремнуть в парке?.. Погодите, длинная чёрная одежда — не сутана ли? Он что, ранил священника? Нет, не так: священник что, его укусил?! Наглая французская нечисть, вжавшись в землю, просипела, будто в сказке: «Не губи, я тебе пригожусь». Джон, ох…нув от сильного удивления, губить не стал. Промыл рану, забинтовал и предложил довести туда, где уважаемая нечисть сможет отлежаться, — стараясь не думать про её зубы. «Это ещё кто кого доведёт, — хмыкнула нечисть, перехватывая аптечку; ах да, точно, шея. И представилась: — Пьер». Вот и первый… первое знакомое существо в дикой Франции, довольно симпатичное: стройное, с тёмной косой ниже плеч, с по-женски изящными пальцами. Пускай и кусачее. Потом выяснилось, что нечисть всё-таки не совсем нечисть: родился Пьер человеком, а пасть у него такая потому, что он слуга дьявола, а крест на шее потому, что он действительно священник, уравновешивающий наносимое им зло добром. «И нашим, и вашим», — ехидно подытожил Джон, украдкой перекладывая подвески из-за пазухи во внутренний карман куртки. Хотя что-то подсказывало: можно не прятаться, Пьеру ни до законов, ни до преступлений, ни до возможного конфликта Англии и Франции дела нет. И надо же, он не ошибся: Пьер, жизнерадостно найдя его в кустах в четыре утра, не подумал уточнить, всё ли хорошо. — Лес, это Джон, — бормочет Пьер. — Джон, это лес. Они вступают под тревожно тёмные кроны — будто в пасть неведомого зверя, сейчас ка-ак щёлкнет зубами, ка-ак сожрёт!.. Джон тянется к ножу, но — он обещал не вмешиваться, Пьер сказал, что договорится, ведь одна нечисть всегда поймёт другую, в отличие от людей. Особенно если эта нечисть много лет живёт в доме на краю леса. — Пойдём, не бойся. — А я и не боюсь. Но вообще-то Джону не по себе — тем более что по лесу разносится чей-то жуткий скрипучий голос: — Ву! Ву! Вирлуве!***
«Кто, кто, кто? — чудится в сверкании глаз за окном. — Зачем, зачем, зачем?» Наивно было думать, что их оставят в покое: местным любопытно, что за человека притащил в дом нелюдимый кюре, вот и маячат снаружи морды, прислушиваются уши, принюхиваются носы. Пьер, впрочем, и не думал — знал, что так будет; поэтому уложил Джона спать (тот лёг прямо в куртке, разулся только), поставил чайник и кивнул: рассматривайте моего гостя, но не лезьте, не тревожьте. А уж зачем я его привёл — моё дело. Хорошо, что удалось глотнуть крови, прежде чем в плечо воткнули нож, — и что порции этой хватило, чтобы затих нечеловеческий голод. А с человеческим Пьер справится тем, что лежит в холодильнике: хлеб, сыр, остатки мяса; и крупы в шкафу — вари не хочу. Хватит и Джону. Правы духи за окном, правы: что он за человек, зачем приплыл из цивилизованной Англии в дикую Францию? На туриста не похож — те заранее бронируют отель, а не пытаются заснуть под кустом в парке; или дикарём решил пожить? А может, сбежал из тюрьмы: бритый налысо, на лице шрамы, и вон как ловко ножом владеет? Или из дома — суровые родители заперли единственного сына, чтобы с ним ничего не случилось, а единственный сын… Единственный сын мирно спит на кровати у — подумать только — укусившего его слуги дьявола. Позволял бы этот слуга себе больше — ещё бы раз его укусил: оказывается, кровь англичанина вкуснее той европейской крови, которую доводилось пить. Прости меня, Господи, за грешные, недостойные мысли и желания, за жажду мою нечеловеческую, за список убитых, который растёт, чтобы я продолжал жить. Пьер и повязку успевает снять (порез уже затянулся, на нём всё быстро заживает), и чай заварить, и, помолившись, первый бутерброд съесть, а духи всё таращатся; хотя думал — они как дети, надолго их внимания не хватает, а уж чтобы наблюдать за спящим человеком, надо быть особенно терпеливым. Впрочем, они не просто таращатся — ходят вдоль окон, то в одно поглядят, то в другое; шаги их шуршат и скрипят, и даже Пьеру, привычному, кажется жутковатым этот скрип — словно кто-то ходит по свежему снегу здесь, в краю, где снега и на Рождество не найти. — Кто это? — настороженно поднимает голову Джон; можно подумать, вовсе не спал. — Не обращай внимания, это… местные. Не люди. В дикую Францию он плыл явно подготовленным: совершенно не удивляется, ну или просто не показывает удивления. Правда, и спать дальше не собирается — снимает наконец куртку, складывает, как величайшую драгоценность, ощупывает шею и, вытащив из рюкзака аптечку, подходит к зеркалу. «А не смотреться в зеркала в доме у нечисти тебя не учили?» — приподнимает брови Пьер. И молча нарезает ещё хлеба и сыра: зеркало у него самое обычное. — Теперь я тоже стану священником? — интересуется Джон, обрабатывая и снова бинтуя укус. — Или слугой дьявола? — Это так не передаётся, — фыркает Пьер. — Жаль. Да ничего ему не жаль, вон с каким довольным лицом садится за стол, кладёт сахар в чай и делает себе бутерброд — как дух, которого в Рождество угостили со́чивом. Пьер местных каждый год угощает: что же, раз они не христиане, им теперь не праздновать? Но Джон, конечно, не дух, а… кто? — Скажи, пожалуйста, что ты забыл во Франции? Ты ведь не турист, да? — Я похитил королевские подвески, и теперь меня, наверное, ищет «Интерпол». — Он вгрызается в бутерброд с таким видом, словно ничего необычного не случилось, все люди так живут. Похитил королевские подвески… Жаль, вряд ли те самые, из легенды: раз их за столько сотен лет не выкрали, значит, они хранятся под тысячью замков — а то и вовсе не существуют. Или… Нет, даже думать об этом не смей! Ты смирился — так и живи в смирении, не подставляй человека, который похищал подвески не для тебя. — А зачем? — Мне заказали, — охотно отвечает Джон; у него что, язык без костей? Или решил, что тому, кто укусил в шею и привёл к себе домой, можно доверять? — Часть суммы выплатили сразу, остальную обещали при передаче подвесок. И ещё политическое убежище здесь, во Франции. — А передать их ты должен… — В Рождество. У меня есть координаты места встречи, но я не всматривался, что там: лес какой-то. Лес какой-то, значит. Быть может, всё-таки… О нет, не давай взойти семенам надежды: ростки придётся с кровью выдирать. Подумай лучше вот о чём: до Рождества две недели, где Джон собирается прятаться? Вряд ли он успел присмотреть надёжное укрытие — и что, если предложить сделку? Здесь, в доме на краю леса, его не найдут, да и будут ли искать, особенно узнав, что это дом кюре? А платой станет всего лишь кровь. Нехорошо, неправильно пить её чаще необходимого, но когда она здесь, под носом, когда её будут давать добровольно, когда она вкусная и не влечёт за собой смерть… Как удержаться? Тем более обращаться по своей воле Пьер давно научился. Жаль, на обращения против воли это не влияет.***
До Рождества остаётся три дня. Джайлз наконец-то отдыхает — если смотреть со стороны: лежит лицом в подушку, игнорируя и кофе, и терапевтический ор посреди Па-де-Кале, и тем более начало рабочего дня. Но на самом деле у него просто нет сил — ни на что. Он не справляется — ни с выслеживанием похитителя, ни с раскрытием дела об убийствах. А как, как тут справишься, если ни записей камер, ни свидетелей — нет буквально ничего?! Нет, информативных записей в итоге нашлось аж две: с камеры у кофейного автомата в порту, где похититель взял себе кофе, и с видеорегистратора автомобиля на стоянке — он вроде бы ушёл в сторону парка. Дальше следы теряются, и сколько ни трезвонь во всех СМИ, сколько ни развешивай по городу фотографии — ти-ши-на. Опускаются руки. Взваленная на плечи ответственность — им взваленная или на него? — придавливает к земле. Последние пару дней Джайлз не выходил из номера: делал с утра кофе и, тут же забыв о нём, до воспалённых глаз всматривался в ноутбук, надеясь обнаружить зацепку, но, честно говоря, уже не очень-то пытаясь. В конце дня он выливал кофе, не сделав ни глотка, мыл кружку и засыпал без снов. Зачем нужна его работа? Зачем он бегал по стенам и выцарапывал крохи информации, зачем строчил ежедневные отчёты, расписываясь в своей некомпетентности, если некомпетентен тут на самом деле не он, если остальных — нет, вы только подумайте! — всё устраивает? Можно подумать, ему больше всех надо. То есть когда-то так и было, он горел работой, он знал: благодаря синякам под его глазами люди могут спать спокойно; но сейчас… Горел, горел — и выгорел. Удивительно ли? Ладно, ладно, если хорошенько подумать, с похитителем можно попытаться что-нибудь сделать. Но про убийства и говорить бессмысленно: сколько уже лет в лесу и окрестностях порта находят людей с разорванной шеей, и что предприняла уважаемая полиция?.. Нет, она опрашивала свидетелей — из раза в раз одного и того же кюре, живущего на краю леса; и кюре говорил, что иногда слышал крики и словно бы возню, но наружу, конечно, не выходил, «вы же знаете, дикая Франция, нечисть…» Может, в дикой Франции пора прибегнуть к диким методам? Джайлз со вздохом отлипает от подушки и вытаскивает из рюкзака Таро. Давайте посмотрим, уважаемые карты, что вы мне посоветуете, — раз уж сам я себе посоветовать ничего не могу. Ах, если бы выпали «Кофе», «Море» и перевёрнутая «Работа»… Но таких карт в колоде нет. Перетасовав, Джайлз задаёт всего два вопроса: что следует сделать и каким будет итог. Выпадают Верховный Жрец и Дьявол — спасибо большое, а к хорошему финалу как-нибудь можно выйти? Или Дьявол касается не его, а, например, похитителя, которому расхлёбывать теперь последствия своей алчности?.. Это было бы отлично: пусть восторжествует справедливость! Хотя главное — вернуть драгоценные подвески, а уж получится ли поймать преступника, не особенно важно; так, по крайней мере, приказали. По-хорошему, следует уточнить, к чему тут Дьявол, но мысли уносятся в сторону первой карты. Значит, Верховный Жрец? А может… Может, дикая Франция позволит заговорить с дикими своими жителями, нечеловеческими, видящими и знающими гораздо больше? Привлечь к поискам преступника нечисть — делал так кто-нибудь раньше? Если да, он воспользуется опытом предшественников; если нет — первым будет, чтобы последователи его опытом пользовались. Осталось выяснить сущую мелочь: как именно с нечистью заговорить. Есть ли у них кто-то главный?***
***
— Доброго дня. Подскажите, что вы делаете в лесу? Молодой человек, на вид — одного возраста с Пьером, крепкими нервами не обладает: шарахается, когда Пьер в чёрной, не заметной в темноте сутане выходит из-за деревьев. Тут же, явно досадуя на не просто испытанный, а продемонстрированный во всей красе испуг, хмурится: — А что, добропорядочным гражданам уже нельзя в лесу находиться? Да, нельзя — вы, добропорядочные граждане, местную нечисть волнуете, она под окна прибегает, шипит-скрипит: незнакомец шатается в нашем лесу в наше же время — вечером, по темноте; мы помним, что ты просил не трогать людей, но если не разберёшься — сами выпроводим, и так, что мало не покажется! Когда Пьер брал на себя ношу посредника между Богом и людьми, он и подумать не мог, что посредником между людьми и нечистью ему тоже придётся стать. Но в дом у леса переезжал уже с этой целью: жить на границе, быть проводником, следить, чтобы нечисть чересчур активно к людям не ходила, а люди — не ходили к нечисти. Особенно в предрождественское время. — Можно, — успокаивает Пьер, — просто… Вы же знаете, что здесь дьявол по ночам работает и прочая нечисть разгуливает? — Знаю! — По широкой улыбке сразу видно: француз; или сумасшедший турист, тоже не исключено. Нет, для туриста произношение слишком чистое, всё-таки француз. — Я поэтому и пришёл: мне надо с дьяволом поговорить. Он же у нечисти главный? Значит, не заблудился и в помощи не нуждается. Хотя про того, кто ищет дьявола, опрометчиво так думать, особенно когда выглядит он не спавшим неделю: светлые волосы слиплись от грязи, под глазами синяки, уголок губ дрожит. — Это интересный вопрос. Нечисть, хоть и очевидно существует, происходит скорее из языческих верований, тогда как дьявол — существо христианское. Пусть он считается прародителем зла, может ли он стоять над нечистью, которая, с языческой точки зрения, далеко не вся считается злом? Согласится ли нечисть, привыкшая, на мой взгляд, к анархии, чтобы над ними стоял даже не их собрат, а некий, м-м-м, элемент чуждой им культуры? В действительности дела обстоят не совсем так — но как иначе заговорить ему зубы и подвести к мысли не искать дьявола? — По-моему, — усмехается этот странный француз, — в нашей дикой Франции, да и во всей Европе, язычество и христианство давно сплавились. Дьявол теперь та же нечисть, а нечисть — те же демоны, бесы, дьявольские отродья. — И, протянув руку, представляется: — Джайлз. А имя, надо же, совсем не французское. — Пьер, — он отвечает на рукопожатие и уточняет на всякий случай: — Местный кюре. — О, я помню! Это ваша церковь тут недалеко, на берегу, да? И дом там же. — Верно. Вас проводить? У шоссе можно вызвать такси и… — Мне нужен дьявол! — страдальчески морщится Джайлз. — Он моя последняя надежда! Пьер недоумённо поднимает брови: в каком же кризисе этот француз, раз его последняя надежда даже не Бог? Хотя люди часто уходят от Бога к дьяволу, а затем возвращаются, осознав, что им ничего хорошего, правильного, светлого не предложат. Направь, Господи, сына заблудшего Твоего на путь истинный. Не то что поймав — вцепившись в его удивлённо-заинтересованный взгляд, Джайлз начинает рассказывать настолько подробно, что сразу ясно: давно хотел с кем-нибудь об этом всём поговорить. О том, как однажды он побывал в Англии и загорелся идеей сбежать туда, в цивилизованный мир. Как налёг на учёбу в школе, параллельно работая по ночам, и закономерно получил письмо из университета. Как добрался до Лондона, заселился в общежитие и думал, что следующие три года будет пахать как проклятый, но оказалось — гулять по свободным от нечисти городам и общаться с другими студентами, местными и такими же приезжими. Как получил работу ещё в университете, сначала занимался в основном бюрократией — вовсе не такой занудной, как принято считать! — но вскоре ему доверили дела и стали отправлять в командировки. Как полторы недели назад некий Джон похитил королевские подвески и уплыл во Францию, и вот он здесь, помогает французской полиции раскрывать дело, да только камер почти нет и жители ничего не видели. И как карты посоветовали обратиться к главному над нечистью — и он пошёл искать дьявола, потому что, видит бог, человеческими методами тут уже не справиться. — Кстати, вот так выглядит похититель. Вы случайно?.. Пьер отлично знает, как выглядит похититель королевских подвесок, но к фото в телефоне всё равно присматривается. Джон здесь явно моложе, волосы у него длиннее и шрама над бровью нет — значит, то ли первый год войны, то ли вовсе довоенное время, он рассказывал, что это во второй было: шарахнуло осколком, кровища хлынула, думал, что череп пробило, а нет, просто рассекло до кости. Мог ли этот парень лет двадцати представить, что однажды он украдёт подвески, сбежит во Францию и, поселившись в доме кюре, возьмёт на себя весь быт: готовку на старенькой электрической плите, потрескивающей при нагревании, вытирание пыли с книжных шкафов, надраивание скрипучих половиц, мытьё ванны и туалета — добровольно, из чувства благодарности за помощь?.. — В церковь он не приходил и в лес не забредал, — качает головой Пьер, ведь Джон и правда не ходит на службы, а в лес Пьер завёл его сам. Главное во лжи — не лгать напрямую. — Значит, мне нужен… Пьер перебивает, мягко касаясь плеча: — Вам нужно хорошенько отоспаться. — И добавляет в голос убаюкивающую ласку: — Скоро Рождество, светлый праздник, но самая тёмная ночь перед рассветом, а самый разгул нечисти — как раз перед Рождеством. В эти дни лучше не ходить в дьявольском лесу. Давайте я отведу вас к шоссе? Не зря он всё-таки столько лет проповедует: Джайлз, вздохнув, смиряется и кивает. Проводив его до церкви (Джайлз заверяет: «Я вызову такси сюда и сразу в отель, спасибо!») и благословив на успешное завершение расследования, Пьер возвращается в дом. — Тебя действительно ищут, — задумчиво сообщает он Джону. Тот, выключая вскипевший чайник, ухмыляется: — И сколько обещают? Достаточно, чтобы ты меня сдал? — Ты и твои подвески — моя надежда, — качает головой Пьер. — И что бы ни велел гражданский долг, сердце и эгоизм говорят мне другое. Джон кланяется: — Благодарю, святой отец. Кстати, снизойдёте до приготовленного мной ужина? — Слуга дьявола не может быть воистину святым, — возражает Пьер. — Но я снизойду. Готовит Джон слишком вкусно, чтобы отказываться, и если раньше Пьер ел для поддержания жизни в теле, то теперь ест ещё и ради запаха мяса, пожаренного с яблоками, тающей во рту картошки, восхитительной мягкости сыра в сочетании с рассыпчатостью хлеба — и прочих прекрасных составляющих ужина. Так и до греха чревоугодия недалеко, но ему ли, слуге дьявола, всерьёз беспокоиться об участи бессмертной своей души? Благослови, Господи, нас и эти дары… Джон — Пьер замечает краем глаза — тоже складывает руки, но остаётся безмолвным. Подражает из вежливости: я, мол, соблюдаю правила этого дома? Или всё-таки молится, но беззвучно, даже губами не шевеля? Благослови, Господи, его, Твои дары приготовившего. Благослови, Господи, его дар мне — кровь.***
— Кому-то в Рождество архангелы являются, а мне наконец явился ты. — Надеюсь, я тоже несу благую весть, — ухмыляется Джон, почёсывая шрам на подбородке. И понимает с удивлением, что ничуть не боится: даже если за похищение подвесок казнят, он успел прожить неплохую, насыщенную событиями жизнь. Кто ещё может похвастаться, что в двадцать шесть выжил на войне, стал чуть ли не главным разыскиваемым преступником, был укушен священником и хозяйничал несколько дней в доме рядом с лесом, где работает дьявол? После такого и попасться не стыдно, тем более попался он не по своей вине: вышел под вечер угостить духов сочивом, пока Пьер служит мессу, и возле леса его подстерегли. К счастью, не вооружённый отряд полиции, а один-единственный потрёпанный Джайлз — вероятно, сотрудник «Интерпола», иначе кто бы его отправил во Францию преступника ловить? У Джайлза синяки под глазами и в целом вид довольно бледный, болезненный, несмотря на ярко-синюю футболку и ствол на поясе. Джон завалил бы его без труда — и рванул бы в лес к духам либо к границам Франции и дальше, дальше, куда получится, хоть пешком, хоть вплавь. Но Джайлз показательно махнул белой тряпкой, кажется полотенцем, и пришлось хмыкнуть: ну давай поговорим. Законы войны он уважает до сих пор. — Ещё какую благую! — соглашается Джайлз. — Вернуться в Англию я, конечно, не успею, но встретить Рождество с чувством выполненного долга приятно. — Тогда позволь и мне выполнить долг. — Джон кивает на миску с сочивом. — Надо духов угостить, я обещал. Имя вроде английское, говорит тоже по-английски, а судя по тому, что ни капли не удивляется, — дикий европеец. Может, и вовсе местный, переехал просто; поэтому его и отправили? Они углубляются в лес: Пьер сказал, буквально в минуте-двух ходьбы есть полянка, духи не заблудят, наоборот, помогут и дойти, и выйти. И правда помогают: шуршат то с одной стороны, то с другой. Джон послушно корректирует курс — и, не удержавшись, спрашивает: — Просто любопытно: как ты меня поймал? — Чутьё помогло, — задирает нос Джайлз. — И, конечно, внимательность, в том числе к фразам. Я после разговора с твоим кюре подумал: любой человек просто сказал бы, что никого не видел, а он словно специально выразился так, чтобы и лжи не получилось, и звучало как будто вы не встречались. Вышел к дому, решил понаблюдать — а там ты. — А почему сразу не взял обоих? Вдруг мы планировали план побега? — Во-первых, мне хотелось наедине поговорить: узнать, почему ты похитил подвески. А во-вторых, не было белого полотенца: как бы иначе я о мирных намерениях заявил? — Носовым платком? — предполагает Джон. Джайлз возражает: — Он у меня в синюю клетку: стиль всё-таки! Они смеются, будто хорошие знакомые, а не преступник и следователь, — и выходят к полянке. Духи ждут не дождутся: глядят голодными глазами из кустов, поскрипывают нетерпеливо. В сумерках, когда зрение подводит, аж мурашки по коже. Как и учил Пьер, Джон выкладывает («Это важно — рукой достать, а не просто вывалить!») сочиво в центр полянки, бормочет: — Примите угощение и в самый тёмный час будьте нам не опасностью, но защитой. — И, поклонившись на четыре стороны, машет Джайлзу: идём. В доме Джон ставит греться чайник, достаёт хлеб и сыр, почти машинально проявляя гостеприимство, жестом приглашает за стол. И, не менее машинально убедившись на свету, что Джайлз действительно бледный и завалить его действительно не составит труда, усмехается: — Ты хочешь узнать, почему я похитил подвески? Всё просто: мне их заказали. — Ты кто-то вроде наёмного вора? — хмурится Джайлз. — Нет, я кто-то вроде дурака, который соскучился по риску и согласился на такую авантюру в первый и, очевидно, последний раз в жизни. «Полнейшее безумие», — читается на лице Джайлза, пока он отрешённо, совершенно механически делает бутерброд и не менее механически его ест. О, Джон и не собирается спорить! Зато будет что вспомнить в конце такой безумной жизни. — Не зря главные герои многих сказок — дураки, — наконец говорит Джайлз. — Ты далеко не первый пытался украсть подвески, но только тебе это удалось. А… кто, кстати, заказал? — Понятия не имею: мы пока лично не встречались. Вот как раз сегодня в полночь… — Так ты их ещё не отдавал? — его голос полон надежды. Ещё бы: если он привезёт не только похитителя, но и подвески, ему, наверное, премию выпишут, а то и новой должностью одарят. Удачно закипает чайник, позволяя отвлечься на возню с заваркой и кружками и покрутить в голове варианты разной степени эгоистичности. Если отдать Джайлзу подвески, возможно, удастся выторговать свободу, — но Пьер останется без надежды, что бы он ни подразумевал под этим словом. Если отказаться отдавать — скорее всего, Джайлз тут же сдаст полиции, и Пьер снова… Считается ли попытка сдать полиции за нападение? Убить его, прикопать где-нибудь в лесу, отдать подвески заказчику, а на полученные деньги сбежать далеко-далеко, залечь на дно — может, Пьера с собой прихватив, раз уж ему понравилась кровь. Внимательный и юркий ангел-хранитель теперь убережёт от беды?.. — Пойдём со мной, — предлагает Джон, ставя перед Джайлзом кружку. — Поймаешь заодно заказчика, а если сбежит — ну, зато при подвесках останешься. — В полночь в лесу, говоришь?.. — Он задумывается, но тут же морщится: — Ой, да что я теряю! Только — до тех пор у нас перемирие. — Само собой. Законы войны есть законы войны.***
«Какой же ты дурак, тридцать лет вроде исполнилось, а мозгов до сих пор как у пятилетки! Поманили в лес — ты и побежал; ствол прихватил, молодец, но от нечисти ты тоже обычными пулями отстреливаться собираешься?» Но Джайлз уточнил у карт, и карты сказали: ему опасность не грозит. Так что он лишь настороженно прислушивается к шорохам и скрипам и держит руку на кобуре: вдруг кто из нечисти пистолет утащить вздумает? — Сейчас взять левее, — бормочет Джон, сверяясь с телефоном. — Ещё немного… Ага, вот, пришли. Место ничем не примечательное, даже не поляна — просто точка среди деревьев и кустов. Разве что вот это дерево толще остальных, и в нём словно выдолблено огромное дупло — или чудится в темноте, тени странно ложатся? — Дьявольское дерево, — выдыхает Пьер, из его рта вырывается облачко пара. — Значит… То есть не точно, но скорее всего… О чём он? Знает заказчика? Причастен к похищению? Неужели вы, кюре, совсем не так просты, как пытаетесь казаться? Вроде они недалеко от дома отошли, а звон колоколов едва различим — но слышен всё-таки, слышен! Вот и полночь, вот и Рождество, вот и время встречи. Джон, шмыгнув носом, прячет телефон — и в тот же миг из тени дерева выходит человек: по телосложению скорее мужчина, закутанный не то в плащ, не то в саму бархатную ночь, а на голове… На голове у него рога. Это… Да ну, не может быть, это же маскарад, правда? Обыкновенная маскировка, чтобы остаться неузнанным, непойманным: кто всерьёз объявит в розыск рогатого мужика? Надо выхватить пистолет, надо приказать: «Руки вверх!» Но у Джайлза язык прилипает к нёбу, по спине струится пот, пальцы немеют. Никогда, никогда ноги не подкашивались так, что он с трудом стоял; никогда не хотелось упасть на землю и тонко, абсолютно неподобающе должности завизжать. Какой пистолет, какие приказы — целым бы остаться! Вот уж и правда «прошу считать меня отдавшим жизнь за Родину». А Джон делает шаг вперёд и заявляет по-военному чётко, словно каждый день с дьяволами общается: — Я принёс подвески. Деньги вперёд. — Как скажешь, — усмехается дьявол. Достаёт из воздуха мешок, распахивает горловину, демонстрируя купюры, ставит перед Джоном. «Номера, — судорожно думает Джайлз, не в силах пошевелиться, — надо пробить номера купюр, надо узнать: вдруг тоже ворованные?» Хотя кому он обвинение предъявит, дьяволу собственной персоной? — Вот, — Джон протягивает руку. Предатель! А обещал!.. А впрочем, что он обещал? Что возьмёт с собой. Про помощь в поимке заказчика и речи не шло; не сумел, онемел, окаменел — пеняй на себя. Дьявол, шумно сглотнув, дрожащими пальцами касается подвесок, оглаживает камень, даже в темноте словно переливающийся чёрно-синим, — и в следующее мгновение складывается пополам, точно от боли. Одновременно с ним оседает на землю Пьер — вернее, осел бы, если бы Джон не подхватил; впрочем, он тут же выворачивается из объятий, падает на четвереньки, и его рвёт. Что происходит? Подвески были отравлены? Но почему они — а Джон… И хочется верить, его бы тоже… Оцепенение спадает, но теперь Джайлз не шевелится по совсем иной причине: что делать-то? Помогать Пьеру? Помогать скрывшемуся под плащом дьяволу? Вцепиться в Джона, встряхнуть, заорать: «А ну говори, что это за хрень!»? — Что это за хрень? — шепчет Джайлз в пространство, не надеясь, что кто-нибудь ответит. Но ему отвечают: — Ес-сть легенда, — вытирая губы, выдыхает Пьер, и голос его неправильным эхом разносится по лесу, — что давным-давно Английская Корона прокляла… какого-то человека. То ли он был неучтив, то ли просто лицом не вышел… В общем, превратили его в рогатого дьявола, вечно живущего, обречённого людям вредить и людям же служить. Но, как и всякое проклятье, это можно было снять — дьявольским камнем, обсидианом, заточённым в королевских подвесках. Если дьявол коснётся обсидиана, он снова станет человеком и… слуги его тоже станут людьми. Джон поднимает Пьера, позволяет опереться на плечо, заботливо протягивает носовой платок. Вслед за Пьером, кашляя от смеха, встаёт дьявол — бывший дьявол, ведь рогов на его голове больше нет, и лицо совсем-совсем человеческое, мужчины лет сорока. — Но тот самый камень сначала долго не могли найти: у Английской Короны превеликое множество подвесок; потом — украсть и доставить сюда в нужный день и час, ровно в дату наложения проклятия. И вот сегодня наконец все звёзды сошлись. Джайлз запрокидывает голову — не столько проверяя, правда ли звёзды сошлись (и вслед за этим, конечно же, наступил апокалипсис), сколько нуждаясь в передышке. Неудивительно, что отсюда, из леса, небо кажется особенно тёмным, а звёзды — особенно яркими; стоял бы и смотрел, если бы не подвески. И Джон. И Пьер, бывший, видимо, слугой дьявола. А если, если, если совершенно случайно как раз он и убивал людей: не зря же всё происходило в этом лесу и его окрестностях, не зря же он проходил как свидетель по каждому убийству? И, значит, теперь… И сам дьявол — который со светящимися от радости глазами кланяется Джону: — Спасибо; теперь у меня наконец-то будет отпуск! — И мгновенно пропадает в лесу, словно ему, сотню лет не жившему среди людей, есть куда идти. Даже у дьявола будет отпуск, а тебе, лучший сотрудник, пахать и пахать. — А теперь, — просит Джайлз, пытаясь ни фальшивым звуком, ни дрогнувшим голосом не выдать истерику, — объясните ещё раз, но чётко, подробно и внятно. Джон, аккуратно прислонив Пьера к дереву, нервно ухмыляется: — Так всё ж объяснили: с дьявола и его слуг сняли проклятье. Чего тут непонятного? Кстати, держи подвески, раз они дьяволу не нужны. — Приблизившись шаткой походкой, он с размаха кладёт их в подставленную руку. — И пойдём, что ли, к церкви: ты ведь не будешь прямо сюда полицию вызывать? С виду он камень камнем, но — подвески влажные, и вблизи видно, что его трясёт. Бывший солдат, согласившийся на безумную авантюру и тем самым разрушивший многолетнее проклятье… Сюжет как в сказке. Ну же, Джайлз, что ты будешь делать? Ты-то в сказке или нет? Закон велит одно — но разве преступник, добровольно вернувший украденное, остаётся преступником? Да и кому, кроме тебя, было важно его поймать, кто по стенам бегал, кто записи с камер смотрел до воспаляющихся глаз? И теперь, когда это не нужно уставшему, измотанному тебе… Когда уставшему, измотанному тебе нужно совсем не это. — Давай подерёмся, — вздыхает Джайлз. И, ожидаемо получив в ответ удивлённый взгляд, поясняет: — Я поймал тебя в лесу, случилась потасовка, я смог отобрать подвески, но ты ранил меня из моего же пистолета и сбежал. Я выбрался к дому кюре, тот оказал первую помощь и вызвал полицию. Всё. Дальше ты меняешь имя и внешность, может, сбегаешь за границу — ну или прячешься здесь, как захочешь. В конце концов, главное — привезти подвески, так?***
***
Они выходят к полянке, где духи пировали сочивом, — а значит, до дома остаётся совсем чуть-чуть. Джайлз, настоявший на немедленном ранении, чтобы на траве остался убедительный след, хромает, шипя не хуже духов. Пьер уже в состоянии идти сам, но на локоть Джона всё-таки опирается и прижимает платок к лицу: при кашле изо рта ещё летит непонятная бурая слизь. — Даже если окажется, что проклятье не спа́ло и ты по-прежнему жрёшь людей, — шепчет на ухо Джон, взваливший на плечо мешок с деньгами дьявола, — я буду рядом и ты сможешь рассчитывать на мою кровь. Пьер благодарно сжимает его пальцы. С неба — о чудо — падает снег.