Медвежий угол

***

В пронзительно-алом закатном зареве кружат вороньи перья. Потоки воздуха расплёскивают тошнотворно-сладкий запах мертвечины по кабинету. Под подошвами жалобно щёлкают куски отвалившейся побелки, битое, почерневшее от крови стекло, и старая листва, занесённая сюда ураганным ветром. Коваль битый час снуёт туда-сюда и заламывает руки за спину, стараясь не реагировать на пристальный взгляд Рыжего. — Сядь уже, харе мне аппетит портить, — с долей раздражения бубнит тот, распаковывая фольгу. Ноги слегка подкашиваются, вниз по закалённым Зоной мышцам проносится дрожь, и Коваль, кривя душой и загорелой мордой, подходит ближе. — С каких это пор я тебе аппетит порчу? — холодно взглянув на Макса сверху вниз, сходу атакует он. Чужие пальцы секундно дёргаются и замирают, а распаковка бутерброда, судя по всему, теряет для Рыжего всякое значение. — С каких пор, говоришь? — с явной подковыркой переспрашивает тот. Воображаемая перчатка прилетает в лицо, обжигает скулы, уши и шею до мраморных пятен. Коваль тормозит, расправляет плечи. Руки складываются в крестовую мишень. Мечтаешь попасть в «Долг» — стреляй по цели. — Вопросом на вопрос, да? Кажется, от концентрации яда в голосовых связках Коваля все, находящиеся в радиусе десятка метров, могут словить токсическую кому. Кажется — не кажется — ему плевать. Рома в этом не участвует, а Рыжий слишком живучий, чтобы за него бояться. Должна была уже резистентность выработаться. Коваль, вопреки своей врождённой неприязни к людям, честно ждёт, чтобы тот ответил. Ждёт не меньше, чем ждал окончания занятий у репетиторов, нарядов вне очереди и тупых бравад Борова, прилипавшего к нему надоедливым, жадным слизнем. Однако Макс молчит. Корчит из себя иссохшую мумию. Держит свой вонючий бутерброд. Бесит. Безумно, блять, бесит. Эмоциональное напряжение, неуловимо въевшееся им обоим в языки, дёсна и спинной мозг, постепенно густеет, точно крахмальный клейстер. Секунда за секундой на тела наслаивается матовая плёнка. Ожидание с садистским удовольствием заталкивает Ковалю гранаты в горло. Достаточно только запихнуть пальцы в следом и дёрнуть чеку, как ошмёткам разодранных пернатых на окнах добавятся человеческие останки. Проходит, кажется, целая вечность, прежде чем малиновые радужки сверкают окровавленной сталью, а Рыжий, наверняка взвесивший все «за» и «против», угрожающе пригибает шею. Перехватывает зрачки Коваля своими. Любовно обнимает запакованный бутер. — С тех самых пор, как «Монолит» тебе мозги поджарил. Коваль фыркает. Вот ведь змея подколодная. Будь он чуть злее, удавил бы Макса на месте, хотя, стоит признать, решение последнего обойти их холодную войну с цикличным метанием камней в огороды друг друга ощущается как долгожданное искупление. — Как ни взгляну, так думаю, — с расстановкой продолжает Рыжий, не сводя взгляда с опешившего от такого поворота Коваля. — Нет в твоей башке уже ничего, кроме войсковых методичек и мыслей о твоём ненормальном брате. Пропал ты, дятел. Похоронил себя заживо. Зубы реагируют на нелестную характеристику омерзительным скрипом. Ногтями по школьной доске водить и то приятнее — в те моменты Коваля хотя бы не мутило от ядрёной смеси досады с презрением. Рома ему не нравится, видите ли. Рома сходу виноват во всём, видите ли. Коваль сжимает кулаки до хруста, задирает подбородок. — Его сюда не впутывай. — Я и не впутываю, мне бы наоборот от него подальше держаться, — ухмыляясь краем рта, сразу подсекает Макс. Качает головой, подчёркнуто-расслабленно откидывается спиной на стену, разводит руками с несчастным бутером. — Будь моя воля, я бы и тебя к нему не подпустил, но ты ж упрямый. Напомнить тебе, кто тебя половину ночи успокаивал, пока ты в соплях из-за этого упрямства сидел? Глаза всё Рыжего такие же озлобленные, такие же налитые кровью, но в его интонациях читается отнюдь не гнев. Что угодно — скорбь, затаённая обида, безысходность, — но явно не гнев. — Одумайся, Сань, не вынуждай меня сомневаться в том, что я до сих пор здесь, — щурится Макс под возобновившийся хруст фольги, заглушающий собой урчание гравитационных аномалий. Коваль молчит, наблюдая за процессом. Переваривает, так сказать, услышанное. Багряные лучи режут его скуластое лицо на ровные, геометрически правильные лоскуты — бери и жри, жри и давись, жри и радуйся. Макс не глядя извлекает свой нехитрый ужин из импровизированной упаковки, отбрасывает серебрящуюся переоценками ценностей фольгу в сторону. — Всё, мы закончили? Я могу заняться более полезным делом? Внутренние монологи Коваля замыкаются в хомут, оборачиваются вокруг шеи и дёргают вверх, убеждая сдаться — уровень стресса у них с Рыжим и без скандалов зашкаливает, — и он шумно выдыхает, закрывая лицо выгоревшими от времени перчатками. Тускло-красные полосы на прошитых чёрными нитями швах напоминают Ковалю о растоптанном в ничто самолюбии. Вот оно, валяется рядом с щербатой дырой в стекле. Греется перед наступлением ночи. Воняет похлеще червей в птичьих желудочках. В конце концов, с Максом ему ругаться невыгодно. С Максом ругаться почему-то больно.