no one better

«Then go knocking on my door

('Cause you continue searching, you want more)»

***

Если бы у Кацуки спросили: «что послужило разрыву его сложных отношений с Изуку, за которым он бегал несколько лет?», — парень бы не ответил. Что-то про привычку? Что-то про дрянной характер? Что-то про его одержимость. Сложно быть с кем-то настолько идеальным. Изуку курит и матерится, как портовая шлюха, но мимо голодного котёнка на улице не пройдёт. «Что может быть милее?», — думает Кацуки. Сложно смотреть на свой идеал глазами-сердечками, а в ответ получать снисходительную усмешку. Изуку смотрит на него, как хитрая лисица на добычу. Сплошной расчёт - ноль эмоций. «Он такой недоступный. Невозможно сексуально», — отвечает на это Бакуго. Сложно любить безответно. На очередной вечеринке Изуку, словно кошка, тянется к нему через весь стол, чтобы томно прошептать: «На сегодня ты мой». Кацуки больше никогда не посмотрит ни на кого, кроме Изуку.

***

— Пошёл вон отсюда! Следом за вывалившимся через порог Кацуки летит картонная коробка со всеми его пожитками, скопившимися в доме Изуку за два месяца их совместного проживания. — Грязная шлюха! — орёт Бакуго на уже закрывшуюся с диким треском оторванной ручки дверь. Хочется подойти и разломать её полностью, чтобы любой желающий мог прийти и оттрахать этого поганца так, как он любит: жестко и без прилюдий. — От кобеля слышу. — Изуку появляется в оконной раме, попутно открывая форточку, чтобы выкинуть ещё какие-то завалявшиеся кацуковы вещи. Кацуки кряхтя поднимается с земли, отряхивает напряжённой ладонью новенькие джинсы так, что из них клубится маленькое пыльное облачко. Это их не первая и не последняя ссора. Просто такие характеры. Просто такие люди. Бакуго бесит, что он за целых два года как будто так и не смог поймать вечно ускользающего Изуку; Мидория же не хочет престных и скучных отношений (даже от самого этого слова его воротит), на которых так отчаянно наставивает Кацуки. Из обветшалого, как и все в их богом забытом районе, дома напротив на крыльцо выходит вечно пьяный сосед в порванных подштанниках. С маленькой чашкой дымящегося растворимого кофе, он выглядит почти комично, но Бакуго не смеется. — Что? Опять тебя твоя шлюшка выгоняет? — Мужик прислоняется к дверному косяку и с ухмылкой наблюдает за тем, как Кацуки, выплёвывая оскорбления, ловит вылетающие из окна вещи. — Пошел нахуй! Бакуго подкрепляет сказанное оттопыренными средними пальцами обоих рук, надеясь выглядеть более-менее устрашающе-пофигистически, но получается всё ещё более карикатурно. Только что пойманный проклятый фен, потеряв мягкие объятия, шумно ломается о землю. Чёрт, он стоил целое состояние! Терпение покидает и без того усталое после утреннего оргазма тело, и следующее вырывается почти с отчаянным воем: — Только не новый фен! Знаешь, сколько я за него отдал, бездушная ты тварь?! — Знаю. Поэтому и выкинул из окна, а не положил в коробку к дырявым трусам, проклятая ты бедность! — выкрикивает откуда-то из глубины их милой кухоньки долбанный дементор. Огорчённый скоропостижной смертью фена, Кацуки пинает картонную коробку, пока та не разлетается на части под дикий хрипящий хохот соседа. Плевать. Он больше не вернётся сюда. Ну... Наверное.

***

Дома у Киришимы всегда шумно. Почти ежедневные вечеринки, пьянки и застолья, кажется, навек укрепили Эйджиро на его троне короля вечеринок гетто-районов. Именно здесь себя находит Бакуго после утреннего инцидента. Он так и оставил все свои пожитки валяться на дороге у дома Изуку. При необходимости уберёт сам; Кацуки и без фена (всё ещё больно) перекантуется недельку-другую у лучшего друга. Который как раз прижимает холодную банку колы к раскалывающейся после недельного кутежа голове. — Что думаешь делать? — бубнит Киришима, откинув голову на спинку дивана и раскинув конечности, как полудохлая морская звезда. Кругом валяются пластиковые тарелки и стаканчики, пустые упаковки чипсов, какая-то ещё непонятная грязь, и что это? Использованные презервативы на столе? Кацуки морщится. — Поживу у тебя недельку, глядишь, и успокоится. Кивнув самому себе, Бакуго увереннее расположился на диване напротив Киришимы. Со стороны друга раздаётся еле различимое бухтение, потом тот со стоном приоткрывает один глаз и щурится, глядя на прячущего глаза Кацуки. Он уже знает, что именно Эйджиро собирается сказать. — Пора с ним завязывать. Вот оно. То, что он слышит каждый раз, когда стабильно раз в неделю приходит ночевать к кому-нибудь из друзей. Они жалеют его, мол, «угораздило же влюбиться в местную шлюху, которую голой не видела разве что какая-нибудь мимо проходящая собака». На самом деле всё намного сложнее. Изуку, конечно, был той ещё потаскухой, но в руки давался лишь тем, кто действительно заслуживал его внимания. В чём он виноват, если слухи про него распускали обиженные отказом мальчишки? Ни в чём. Но репутацию восстанавливать не сильно-то и хотелось. Играть милого и кроткого мальчика — не в его характере. Бакуго это прекрасно знал и понимал. — Знаю. — Вопреки всему обречённо выдыхает Кацуки. Каким бы идеальным ему ни казался строптивый и неукротимый бунтарь Изуку, постоянную эмоциональную мясорубку переживать с каждым разом становилось всё сложнее. Кажется, та готова была его уже наконец переварить до последнего потрошка. Особенно весь последний месяц. Изуку, как не самый обременненый принципами человек, работал стриптезёром в одном из клубов в самом сердце Токио. Об этом знали все, в частности увиливавший за ним со школьной скамьи Бакуго. «Никаких вопросов — никаких ответов» — первое правило их новоиспечённых недоотношений. И Бакуго действительно был не против. Даже наоборот, наблюдая за целым шоу в их крохотной спальне, он был всеми руками «за». Проблем это больше не достовляло, как тогда, когда они ещё не встречались. Тогда Бакуго ревновал жутко, не зная ничего о том где сейчас Мидория и чем занят. Съехавшись, скорее потому что так было тупо удобно и выгодно, чем от больших чувств, Изуку каждый вечер доказывал, что никого у него не было и быть не может. Пах исключительно своим резковатым парфюмом, ластился, отдавался и выглядел так, будто по настоящему живёт только в их с Бакуго доме. Но вот в последние несколько недель Мидорию как будто подменили. Теперь он всё чаще брал более длительные смены, возвращаясь лишь под утро, уставший и еле живой. Наблюдая за этим на протяжении пяти дней, Кацуки всё-таки задался вопросом: «Что случилось?». Путём бесконечных мучительных размышлений пришёл к выводу: «У Изуку кто-то появился». На это указывало всё. Неприсущая Мидории скрытность. Если Изуку что-то и делал, то всегда открыто и на виду у всех. А теперь тихонько проскальзывал в их комнату, запрещая Бакуго входить и долго копался в прилегающей к спальне ванной. Отсутствие страсти в их конфликтах. Теперь Бакуго тупо выгоняли, «если ему что-то не нравилось». Единственный за последнее время случай, когда Изуку горел в конфликте, — случился сегодня. Что доставляло Бакуго почти мазохистическое наслаждение. В ярости Изуку был так опасен, что заводил Бакуго с полуоборота. Последней каплей стал их утренний разговор… хотелось бы сказать за чашкой кофе, но нет, за сексом. Распалённый, розовощёкий Изуку со сладкими, тонущими в поцелуях стонами скакал на его члене, и прямо перед кульминацией вдруг сделался таким непривычно хрупким и ранимым, едва слышно промычав: «Чёрт, Кацуки, я…», и захлопнул себе ладонью рот. Что, опять же, странно. Изуку просто обожал кричать о том, что скоро кончит. Поэтому, это точно не оно. Вопрос сорвался с губ. Мидория взбесился (кричал что-то о первом правиле), Кацуки тоже (обвинял в измене и впервые потребовал устроиться на нормальную работу, прекратив зарабатывать "телом"). Похоже, на этот раз всё серьёзнее некуда. — Ну так, если знаешь, прекращай. Эйджиро провожает взглядом ковыляющую куда-то в сторону сартира полураздетую девушку и облизывается. Кацуки вновь морщится: «Ни одной юбки не пропустит». — Слушай, посмотри вокруг, — вернул своё внимание к Бакуго Киришима. — Сколько красавиц и красавцев кругом! Ты слишком зациклился на своей потаскушке. — Не смей его так называть! — Бакуго уже привык защищать Изуку перед всеми, но от близких друзей, знающих его парня в настоящем обличии обычного дерзкого юноши, а не "шлюхи", слышать подобное было в сто раз омерзительнее. — Ладно, прошу прощения. Погорячился, — Эйджиро виновато поднимает руки в примирительном жесте, откинув банку тёплой колы куда-то за диван. — Но, правда, хватит увиваться за ним. Смотреть противно. Сколько крови он уже у тебя попил? Помрёшь скоро такими темпами. А в результате что? Два месяца провстречались, и то без ссор не обошлись, — друг говорит быстро, но доходчиво, чтобы к нему наконец-то прислушались. — Предлагаю больше не возвращаться к нему и попробовать жить дальше. Звучало неплохо, но невыполнимо. Как будто Кацуки не пытался "забыть". Не забывались ни изгибы тела, ни звонкий заразительный смех, ни томный взгляд, ни по-истине лисьи повадки, сквозящие даже в тоне заигрывающего голоса. Как вляпался в Изуку на последнем году обучения в академии, так и погряз в нём по уши до сих пор. — Я... — Бакуго не знает что отвечать. Кажется, его уже раскусили. — Ты? — ответа так и не следует, поэтому, вздохнув, Киришима предлагает: — Сегодня вечером тематическая вечеринка в честь моего дня рождения, и ты приглашён. Повеселишься, расслабишься, забудешься в конце концов. Два месяца не видел тебя на них. Всё в гостевой комнате прячешься, когда приходишь, либо без конца зависаешь на работе. — Твой День Рождения в октябре, — улыбается Кацуки, — сейчас август. — Я начинаю отмечать заранее.

***

Музыка бьёт по ушам так, что кажется, будто скоро из ушей польётся кровь; кучи разгорячённых и выпивших людей трутся друг о друга под заводной ритм; Эйджиро пристраивается сзади к какой-то высокой блондинке. Вроде бы, Бакуго видел её где-то недавно; Шото, как всегда, стоит у бара, потому что единственный из всех собравшихся умеет смешивать неповторимые коктейли, после которых прямая дорожка либо в рай, либо в рехаб. Кацуки же оставили на попечение Теньи, который на самом деле не сильно заинтересован в его кислой роже. Иида куда больше внимания уделяет плавным движениям, смешивающим ликёр и водку, Тодороки. — Нравится? — разбавляет царившую между ними тишину Кацуки. — Да... — как-то самозабвенно выдыхает Тенья, — Чёрт, то есть... о чём ты? Даже смешно, что о влюблённости Ииды в Тодороки знали абсолютно все, как и о влюблённости Бакуго в Мидорию, но Тенья продолжал всё резко отрицать. Кацуки ухмыляется, не совсем искренне, но это уже лучше, чем отпугивающая нормальных людей безымоциональность. — Шото. Мелькнувшая эмоция растерянности и ужаса на лице Ииды забавит Бакуго ещё сильнее. На этот раз он улыбается во все тридцать два зуба, похлопав друга по плечу. — Я… — щеки Теньи постепенно покрываются неровным румянцем, но он с неожиданной решимостью поворачивается всем корпусом к Кацуки, — Знаешь, да. Сильно нравится. Что ж, этого Бакуго точно не ожидал, а от последовавшего он даже не знает, смеяться ему или плакать: — Не подскажешь, как к нему подступиться? — искренне интересуется Тенья, напоминая всем своим видом добродушного щенка. Везёт таким парням влюбляться в лисиц, как Тодороки или Мидория. Чем Кацуки сможет помочь такому же, как он, бедолаге? Тут он хреновый советчик, хотя и понятно, почему Иида обратился именно к нему. Кацуки дольше общается и дружит с Шото (не зря же всю школу делили одну парту), в отличие от Ииды, который пришёл в их компанию после того, как его высокопоставленный отец полетел с должности и семья вынуждена была переселиться в бедный район, по счастливой случайности соседствуя с Тодороки. — Ты уже пробовал поговорить с ним об отношениях или о чём-то подобном? — Я?! Да как я могу! Мы дружим и раньше… мне этого хватало. Но с каждым днём всё сложнее. Как вы сблизились с Изуку? — М-м, понимаю. Слушай, я тут плохой советчик, — Бакуго пожимает плечами, признавая поражение. — Ты и сам в курсе моих отношений, если то, что между мной и Изуку, вообще можно так назвать. — Немного помолчав и собирая уплывающие мысли в кучку, Кацуки продолжает: – У нас всё произошло случайно: я влюбился в него ещё в школе. В такого недоступного и дерзкого… До этого всю среднюю школу я его задирал, поэтому, даже если не брать в учёт его дрянной характер, мои шансы были нулевые. Потом прошли годы, как я доставал его подкатами, цветами и другой всячиной, однажды вечером что-то в нём изменилось, и мы тут "уединились". — Бакуго показывает на диван напротив, на котором также "уединяется" парочка их знакомых, — потом он пригласил меня к себе "на чай", так и съехались. В ответ на душещипательную и невероятно романтичную историю долго молчат и отстранённо кивают. Кацуки уже и не ждёт, что ему что-то скажут. Да и что тут говорить? Как-то по-дурацки у них всё сложилось. — Чувак, это грустно, — отмирает Иида. — Я слышал, ты сегодня снова у Эйджиро тусуешься? Бакуго посмеивается. Значит, Киришима успел всем растрепать, что на этот раз Кацуки снова холостяк. — Да, похоже, теперь мне действительно придётся искать новый дом. Я перегнул палку. На таких, как мой Изуку, лучше не давить, — с грустной улыбкой, Бакуго трёт уставшие от светомузыки глаза. Натанцевавшись, пьяной походкой к ним приближается Киришима, придерживая за тонкую талию всю ту же блондинку. Оба поднимают взгляд на размахивающего полупустой бутылкой друга, в ожидании что же Эйджиро на этот раз выдаст. — Так, — с пьяной улыбкой тянет Киришима. — Чего такие грустные, будто хуй сосали невкусный. Видимо, собственная шутка так развеселила Эйджиро, что он в смехе сгибается пополам, случайно утянув за собой глупо хлопающую глазами девчонку. — Пойдём-ка, Кацуки, покажу тебе веселуху. Может, наконец, бросишь убиваться по этой швали.

***

Кругом душно, тесно, грязно и до тошноты больно. То, что видит перед собой Бакуго, сначала чуть ли не сбивает его с ног, затем окутывает отвращением. Изуку прижимается к какому-то мужику прямо посреди импровизированного танцпола, облапывая торс незнакомца своими тонкими пальчиками и извиваясь в такт какой-то попсовой херни, льющийся из хрипящих колонок. Внутри рождается обжигающая ярость, ей на смену приходит тупое, ноющее чувство в груди. Бакуго даже прижимает руку к тому месту, где, кажется, секунду назад билось сердце; Изуку ловит его стеклянный взгляд и на мгновение замирает в жарко исследующих его тело ладонях мужчины, но тут же берёт себя в руки и, прикрыв глаза, продолжает плавные движения. Зачем-то с мазохистским удовольствием Кацуки прослеживает, как широкая ладонь парня просовывается под слегка задравшуюся полупрозрачную блестящую ткань верхней кофточки Изуку, очерчивает каждый выступ подтянутого тела, поднимается выше к тёмному соску, спрятанному под коротким чёрным топом. Дальше не смотрит, отворачивается и вылетает из толпы под дикий хохот довольного представлением Эйджиро.

***

Так рождается план. Перестать думать, вспоминать, жалеть себя и своё избитое сердце, забыть и забыться в ком-то (неважно в ком, главное, чтобы наиболее доступном и милом. Больше никаких сук). Череда вечеринок, череда похмелий, череда лиц и тел. Таким разбитым Кацуки находит себя посреди танцпола, в каком-то местном клубе; он уже не очень помнит, какой это клуб по счёту за сегодняшнюю ночь. С работы его вышвырнули ещё неделю назад, поэтому сейчас он тратит последние деньги на выпивку. На что жить дальше — не знает, да и думать не хочет. Всё, чего хочется, — это живого тела под собой. В танце он примечает миловидного парнишку, неловко двигающего деревянными руками в такт бьющей по ушам музыке. Видно, что парень здесь впервые, и именно он — то, что нужно Кацуки. Первое правило его холостятской жизни всё ещё: «Никаких сук, только божьи одуванчики». Бакуго плавно, насколько позволяет его шаткое состояние, подплывает к парнишке сзади, устраивая ладони на чужих выступающих тазобедренных косточках. «Почти похож» — это Кацуки не нравится сразу же. Парень вздрагивает от неожиданного прикосновения и на несколько секунд замирает, не решаясь даже вдох сделать. — Дыши, я не обижу, — ухмыляется Бакуго, придвигая паренька к своему паху. Другой нормальный человек уже бы сбежал от подобной наглости и алкогольного дыхания, но мальчишка похоже знает для чего сюда шёл, ведь, когда разрисованная графити дверь туалетной кабинки за ними захлопывается, Кацуки обнаруживает, что его член уже находится в чужой ошеломительно горячей влажной глотке. А затем обнаруживается, что парень, имя которого Бакуго хоть и узнал, но запомнить не удосужился, уже достаточно растянут для проникновения. И Кацуки входит. Грязно и грубо. Берёт то, что с таким приятным рвением отдают. Парень сильнее прогибается в спине, подставляясь под жетские толчки, и развязно стонет, не стесняясь того, что, похоже, в туалет вошла шумная компания. Стонет тонко, надрывно и страстно, но Бакуго от этих не похожих звуков лишь тошно. Поэтому он, навалившись на податливое тело сверху, затыкает чужой рот кулаком, позволяя маленьким клыкам болезненно впиваться в кожу до крови. Скулёж перетекает в задушенные хрипы и Кацуки понимает, что тот стоит на пороге оргазма. Ускоряя толчки, он подводит себя к развязке, помогая себе рукой. Излившись на припухшую раскрытую дырку, он в последний раз проводит по ней головкой члена, ждёт, пока паренёк сам доведёт себя до пика, и только затем отнимает обслюнявленную ладонь от чужих губ. Когда парень оборачивается, Кацуки ловит в чужих глазах блаженную истому и блядкий разврат. «Снова повёлся», — ухмыляется про себя Бакуго. Как же плохо он разбирается в людях, раз в который раз застенчивый с виду парнишка оказывается последней шлюшкой. Должно быть, просто невероятно хуево. Подобных случайных связей за прошедший месяц, проведённый в алкогольном опьянении, с той самой ночи у Кацуки было так много, что он устал считать. Вначале было противно, чувствовалась неправильность, каждый раз, когда его язык сплетался с языком первых пассий. Сейчас же почти плевать. Он даже не совсем понимает зачем этим занимается. Наверное, чтобы отомстить и упиваться победой. Только вот побеждённому глубоко насрать на то, где он и с кем, ведь сам побеждённый наверняка забывается в чужих объятьях. От одной мысли в на языке горчит, а к горлу подкатывает дурнота. Голубые глаза напротив выжидающе смотрят на него. Бакуго машет головой, отгоняя наваждение. — Ну так что? — вопрошают розовые губы, а руки паренька обвиваются вокруг его шеи. — Прости, что ты сказал? То, что его не слушают, кажется, парня никак не задевает; на его лице лишь расцветает озорная улыбка. — Я спросил: не желаешь ли зайти ко мне домой? — голубоглазый соблазнительно прикусывает нижнюю губу. — На чай? «На чай» — врезается в мысли и с уколом боли скользит ниже, к сердцу. Когда-то точно такую же формулировку предложения ещё раз потрахаться Бакуго слышал из самых нежных губ, а теперь ловит её со слишком тонкой верхней и слишком пухлой обветренной нижней. Всё сейчас для него слишком. Из кабинки он не выходит, а вываливается, как в тот день с их порога. Глаза его широко распахнуты, а грудь болезненно быстро вздымается. Парень смотрит на него ошарашенно и испуганно. Наверное, никогда ещё не видел такой дикой реакции на своё предложение продолжить вечер. Кацуки быстро поднимается и, шатаясь, идёт к выходу, каркая извинения и желая скорее оказаться на свежем воздухе. Дальше от случайных связей, прочь от разрывающих его на мелкие кусочки чувств.

***

В ночь, когда он впервые пробует дурь, принесённую кем-то из «хороших и проверенных знакомых» Эйджиро, Кацуки прорывает. И это не плач, а дикий хохот. Вдруг все проблемы кажутся до ужасающей тупости смешными. Разбитое сердце? Ха-ха-ха, это же лучший анекдот. Он так распаляется в своём веселье, что с восторгом рассказывает сидящей у его ног кучке знакомых о том, как его сердце стучало при их первом поцелуе, словно готовое вырваться из груди и позволить хозяину умереть, выполнив свой долг; о том, как замирал под каждым прикосновением Изуку к своему обнаженному телу; о том, как готов был носить его по дому на руках после смен в стриптиз-клубе, чтобы Изуку, уставшему и обессиленному, не приходилось совершать лишних движений; О том, как мечтал, что Изуку наконец обозначит его «своим». Такие же накуренные собутыльники под его рассказ хохотали, даже не понимая, где во всём этом мраке шутка, прикладывались к стаканчикам, улюлюкали и по-своему помогали ему освободиться. Где-то в середине рассказа об их первом сексе, Бакуго резко подняли с мягкого дивана и сильно встряхнули. Перед поплывшим взглядом ничего не прояснилось. Кто именно потревожил его столь грубым способом, Кацуки не понял, но лёгкая встряска показалась ему чьей-то смешной шуткой. Он вновь расхохотался. — Хватит. Давай домой, — безвольного Кацуки потянули за собой, но не успел он и шага сделать, как его крепко схватили с другой стороны. — Никуда он не пойдет. Ты не видишь, Иида? Кацуки весело. Тупо проморгавшись, Бакуго всё же различил очертания знакомых лиц, и в грудь ударило теплом. — Мои любимые друзья, — протянул Кацуки, пытаясь захватить обоих парней для душевных объятий, — Что бы я без вас делал? Но стиснутые в чужих жестких хватках руки не поддались. Он хмурится, никто не запретит ему любить своих братьев. — А ты не видишь, что ему хуево? Он не веселится, а убивает себя! — Да? — выплюнули саркастической усмешкой, — Тогда давай спросим у него самого. Кацуки, мой хороший, тебе весело, родной? Наконец, оказавшись в таких желанных объятьях, Бакуго растягивает губы в блаженной улыбке и льнёт ближе, прижимаясь щекой к крепкой груди. На мгновение кажется, что всё не так, но Кацуки мгновенно отгоняет эту глупую мысль. — Мне так хорошо, Изуку. Куда же ты исчез? — Так. Всё. Кацуки, мы с Шото отведём тебя домой. Ты абсолютно невменяем. — его пытаются оторвать от чужого приятно тёплого тела. Он отчаянно сопротивляется, впиваясь пальцами в мягкую толстовку и случайно царапая сквозь неё нежную кожу на пояснице Изуку. Тут же становится совестно, и он ослабляет хватку, но сдаваться не собирается. Нежные объятия дополняются поглаживанием по спутанным волосам, и Бакуго почти мурлычет. Тепло резко пропадает, как и поддержка, поэтому он падает куда-то вниз. Кажется, начинается потасовка, так как слышен какой-то отдалённый грохот. Всё это так смешно. Изуку. Тот самый Изуку, который бросил его месяц назад, дерется за него. Как мило. Его вновь подхватывают нежные тонкие руки: — Изуку? — мягко спрашивает он в пустоту. — Нет, это Шото. Пошли, Кацуки, ты достаточно отдохнул. С ресниц срывается первая слеза, и вмиг окрепшие ноги уносят его прочь.

***

Как он снова оказался на пороге этого слегка покосившегося дома, Бакуго не помнит, но дышит так глубоко и надсадно, будто бежал километров десять без передышки. Мысли уже более-менее прояснились, только мало что вспомнилось. Вроде бы его звали домой, вот он и пришёл сюда. Ведь дом — это там, где живут самые близкие? Ближе Изуку у него никого нет. Кацуки присаживается на высокую, единственную ступеньку у двери и бессмысленно оглядывается, подмечая, что коробок с его вещами, оставленными здесь, нет. Может, выкинули, а может, занесли в дом. Бакуго искренне надеется на последнее, когда стучится посреди ночи в обшарпанную дверь. Время позднее, и, скорее всего, хозяин жилища сейчас на смене, но все варившиеся внутри Кацуки мысли (ну и немного дурь) не дают ему обдумать свои действия достаточно хорошо, чтобы сбежать пока не поздно. К сожалению, оказывается, действительно поздно, потому что по ту сторону раздаётся раздражённое шарканье тапочек по их дешёвому настилу с небольшими прорехами. Этот страшный звук Бакуго теперь будет сниться во снах, вперемешку со всеми его остальными кошмарами. — Кого чёрт принёс в два часа ночи?! — рычат перед тем, как распахнуть дверь. А затем тихо, обреченно, почти шелестом: — Тебя... — Меня, – нервно посмеивается Кацуки. Его рассматривают минуту в всепоглощающей тишине. Он позволяет. Чужое внимание приятной истомой разливается по всем конечностям, пальцы щекочет желание зарыться в спутанные ото сна кудри и прижать к груди такое необходимое и родное сейчас тело. Когда молчание затягивается на долгие минуты, а взгляд Мидории слегка сверкает осознанием, остановившись на природно-красных глазах Бакуго, прокашлившись Изуку спрашивает: — Зачем пришел? Вещи я выкинул. В груди колет притупившаяся мгновение назад боль. Выкинул, значит… Значит, шанса нет. Потупив взгляд на обхватившую косяк двери ладонь Изуку, Кацуки отвечает: — Я пришёл спросить тебя... — он вновь затихает, пытаясь отогнать от себя желание бежать и подальше. — Кацуки, ты под чем-то? — тонкие брови Изуку удивлённо ползут вверх, под кудрявую чёлку. И действительно, есть чему удивляться: Кацуки всегда презирал наркотики, хотя и сам состоял в дружеских отношениях с людьми употребляющими. Конечно, он никогда не собирался пробовать что-то противозаконное, но, похоже, жизнь к стенке припёрла. — Господи, где же я так согрешил? — не дождавшись ответа, хрипит Изуку, потянувшись рукой к резко отпрянувшему Кацуки. — Нет, подожди, не прогоняй меня! — Потонувшее во внутренней суматохе «я и не собирался» Бакуго уже не слышит, начиная: — Я на самом деле не знаю, зачем пришёл. Наверное, потому что меня звали домой, а у меня его нет… Нет ничего, кроме тебя, но это не важно. Раз уж я здесь, я хочу спросить то, что разрывает меня на части изо дня в день… За что ты так со мной? Что я тебе сделал? В первый же вечер, Изуку? — Что ты..? — Нет. Ты послушай. С самой школы, Изуку. — голос его хрипит, ломаясь о каждое произнесённое слово, — Я влюблён с самой школы. Да, я виноват, что задирал тебя, но и ты ведь не отставал: всегда отвечал, лез в драки, когда нужно было. Нос мне сломал! А я, блять, влюбился. Я ведь тут же перестал тебя дразнить. Старался, на цветы карманные деньги тратил, ухаживал, подстраивался. Да, срывался. Да, мы ссорились. Но ведь это нормально? — Он побито поднимает глаза, вопрошающе заглядывая в ясные напротив, — Я думал, что нормально. Ты хоть на каплю был влюблён в меня, Изуку? Хоть когда-нибудь? Ну вот, теперь он выглядит и ощущает себя жалким, не получая ни единого слова, не улавливая даже вздоха со стороны ошарашенного его душеизлиянием Мидории. Но коли уж начал — нужно идти до конца. — Чёрт, — Бакуго чувствует, как глаза начинают щипать. Не хватало ещё разреветься. — Знаешь, я был так по-дурацки счастлив, когда ты в ту самую ночь подпустил меня к себе. Назвал меня «своим». Или, подожди, как там было?— Кацуки делает вид, что задумывается, хотя на самом деле до затёртой плёнки помнит каждое слово, сцелованное с губ Изуку тем вечером: — «На сегодня ты мой». Не учёл я этого «на сегодня». Каюсь, мой просчёт. Но тогда какого хуя ты разрешил мне остаться у нас дома?! Какого хуя, Изуку, ты позволял мне любить тебя?! Бакуго срывается, кричит на весь сонный район, не замечая, как меняется лицо Мидории (с него сходят все жизненные краски), а у любопытного соседа в порванных подштанниках загорается за кухонным окном свет. — В тот же вечер ты мне изменил! Не прошло и десяти часов, как ты уже трахался с каким-то мужиком, находясь в одном помещении со мной. — шипит, злится, а внутри всё бьётся в предсмертной агонии. — А знаешь, что самое смешное? — в приступе ярости он бьёт по косяку двери, и тот с треском разламывается; мелкие щепки впиваются в нежную кожу ладони. — Для меня по-прежнему не существует никого лучше тебя.