Птичка певчая моя

      Юнги уже битый час торчит в гостиной и медленно цедит виски, тот самый, обожаемый его птенчиком. Наверное, чтобы добить себя окончательно.       Он отпустил Намджуна, дав ему какие-никакие описания отморозков — охваченный эмоциями он едва смог запомнить хотя бы что-то, что могло бы помочь быстро отыскать их, но Джуну сразу сказал, что расспрашивать Чимина никто не станет.       Он достаточно натерпелся.       Привезя его домой, Мин нашел один единственный дебильный плюс в наркотической лихорадке Пака — тот не заметил, как его вымыли, не ощущал боли от прикосновений и горячей воды, не ощущал себя жалким, сидя полностью обнаженным в чужой ванне. Его обмякшее тело и унесенный вдаль разум позволили Юнги привести блондина во что-то, отдаленно напоминающее порядок.       Мин опустошил уже половину бутылки, но дальше пить не хочется. Точнее, не позволительно. Теперь он вдвойне обязан быть собран, чтобы действовать дальше. Не может разрешить себе стать слабым, хотя он ослабел настолько, что хочется вернуться в тот проулок и вышибить себе мозги.       Оставляя бутылку с пустым стаканом на столе, Юнги нехотя направляется в спальню. Отворяет бесшумно дверь и входит в свою темную комнату, как на кладбище. Он бы и рад был лечь в могилу заживо, добровольно и без сопротивления, лишь бы его раскрошенное сердце перестало остатками биться и угомонилось.       Такой боли и ненависти к себе Мин не ощущал никогда.       В нерешительности он на непослушных ногах приближается к кровати и усаживается на колени, боясь взглянуть на тело, спящее на его половине. Когда глаза привыкают ко мраку, мужчина поднимает грузную голову и вглядывается в лицо спящего птенчика.       Оно изуродовано.       Смытая грязь и кровь обнажили многочисленные ссадины и следы ударов, теперь же вымытая кожа только подчеркивает чернеющие синяки и кровоподтеки. Ресницы опухших до невероятных размеров век подрагивают, а сам Чимин часто и тяжело дышит, при каждом вздохе раскрывая разбитые губы — носом дышать чересчур тяжело, и Юнги молится на то, что он не сломан. Парень будто с каждым вдохом борется за жизнь, не осознавая в галлюциногенном сне, что принимать обычный кислород ему физически ужасно тяжело.       Юнги не сдерживается и дает волю эмоциям, которым нужен хоть какой-то выход — безмолвно роняет крупные слёзы на свои колени, продолжая смотреть на Чимина. Специально, делая себе еще хуже, все в той же надежде, что сердце не выдержит и он сдохнет.       Других желаний у него нет.       Ему нужно умереть — только так он избавится от чувства вины, пожирающего ежеминутно. Он и только он виноват в случившемся. Не предложи он птенчику самую глупую затею в его жизни — ничего бы не произошло. Сейчас он бы не лежал полутрупом здесь, борясь с собственным организмом.       Никогда бы в жизни не узнал насилия, которому подвергся.       Никогда бы — если бы Юнги не совершил этой ошибки. Непростительной и роковой.       Юнги пытается смахнуть влагу с глаз, но вскоре понимает, что бесполезно, потому как поток слез неиссякаем, и мужчина больше не тянется к жгущим векам. Глотает соль и зажимает ладонью рот, чтобы не завыть.       В груди безбожно рвется с треском его душа, умирая, а сердце все еще стучит. Когда же оно остановится? Оно должно прекратить биться, Юнги так сильно этого жаждет, но за ребрами по-прежнему клокочет, вынуждая мужчину вцепиться в грудную клетку и сжать кожу до боли.       — Чимин… — шепчет Мин, кладя голову на простынь и касаясь затылком чужой ладони. Почти невесомо трогает ее, оглаживает кончиками пальцев выпуклые костяшки, повторяя и повторяя любимое имя и увлажняя ткань под собой горькими слезами.       Как ему теперь жить дальше?       Он уверен, что как только Чимин придет в себя, то всем сердцем возненавидит его, и будет прав. Юнги поймёт это, примет и даже не пикнет, только лишь голову склонит. Сейчас он чувствует, что касается своего птенчика в последний раз — никогда в жизни больше Чимин не позволит дотронуться до себя. Подойти к себе. И даже взглянуть в его сторону. И будет прав.       Только как Юнги справится с этим?       Он впустил его в свою душу, хотя всю жизнь осознанно никому не позволял этого, а теперь ее вырвали вместе с миновым сердцем, с корнем, кровью и болью, уничтожив все этой ночью. Как он будет жить, зная, что любовь всей его жизни никогда больше не посмотрит на него? Никогда больше не примет?       Как жить, зная, что только он сам виновен в этом?       Как ему выжить, если он этого больше не хочет?       Мин поочередно оставляет на каждом пальце прозрачные поцелуи, вкладывая в каждый всю свою любовь и трепет, радуясь на мгновение тому, что Чимин сейчас этого не ощущает. Прикасаясь к чиминовой коже губами, силится как можно прочнее укоренить этот момент в памяти, чтобы хотя бы это осталось с ним, когда Пак исчезнет из его жизни.       И опять же — будет прав.       Юнги выходит на балкон, потому что дышать становится крайне сложно, тяжелый спазм сдавливает лёгкие, не пропуская кислород. Мин тянется к пачке сигарет, лежащей на подоконнике, но осознает, что больше никогда не закурит. Он сминает упаковку и бросает в маленькую урну около перил, а затем жадно тянет носом спасительный ночной воздух. Щеки жутко щиплет от невысохших слез, а глаза горят огнем, но это все такая мелочь по сравнению с тем, как сильно сгорает его душа, не оставляя после себя даже пепла.       Юнги умер этой ночью.       Как он лег спать, не помнит. А спал ли он вообще? Кажется, нет. До самого утра лежал рядом, даже не раздевшись и прислушивался к дыханию Чимина, вздрагивая каждый раз, когда тот хотя бы на секунду умолкал, переставая жадно раскрывать рот. Юнги подрывался и склонялся к птенчику, вглядываясь в темноте в сморщенное лицо. Но блондин обязательно делал вдох, и только тогда Мин ненадолго расслаблялся, откидываясь назад на подушку.       В какой-то момент Чимин резко завертелся на постели, что-то бессвязно мыча и впиваясь ногтями в одеяло — тогда Юнги безумно испугался и сгорбился над парнем, судорожно соображая, что нужно сделать.       — Холодно… — единственное, что произнес Чимин.       Его обуяла лихорадка, нормальная для его состояния, но Мин никогда не сталкивался с отходняками после наркотиков, поэтому до одури перепугался, но быстро взял себя в руки и укутал блондина несколькими одеялами, оставив на поверхности только голову, чтобы тот мог дышать. После этого приступа Юнги совсем растерял сонливость и до рассвета просидел над Чимином, не шевелясь и следя за часто вздымающейся грудной клеткой под тонной тканей.       Лучше бы утро никогда не наступало, так думает Юнги, смотря на свое отражение в зеркале ванной комнаты. Только вот смотреть на себя противно — с приходом рассвета он возненавидел себя еще больше, хотя казалось, что это невозможно.       Он смотрит на человека, которого больше знать не желает.       Мин ополаскивает лицо водой и выходит, слыша телефонный звонок где-то в гостиной.       — Да, Намджун?       — Мы отследили все камеры наблюдения, находящиеся близко к тому переулку, есть кое-что. Люди работают, думаю, к вечеру, будет информация об этих троих, звоню сообщить.       — Спасибо, — Юнги трет переносицу, окончательно принимая новый день и собираясь с силами, чтобы как-то его прожить. — Хилла ищут?       — Конечно.       — Как только найдется — ко мне. Только не в бар, само собой.       — На нашу старую точку?       — Да, я приеду сразу же, как только ты привезешь его туда.       — Понял. С Чимином помощь нужна?       — Нет, — резко вырывается у Юнги и он тут же сбавляет тон. — Он все еще спит, я позвоню Хосоку, он приедет.       Мин сбрасывает и тут же набирает Хоби, который должен знать, что делать с состоянием Чимина. Он приезжает через час, и как только Юнги открывает входную, тут же округлив глаза интересуется:       — Эти двое здесь зачем?       — Попробовал бы ты сам остановить их, — закатывает глаза Хосок, входя внутрь.       — Господин Мин, где Чимин? — Тэхён нагло топает за ним и беспокойно вглядываяется в лицо Юнги.       — Здесь. Спит. Вам лучше ехать домой, сейчас не время для визитов.       — Юнги, не кипятись. Они его друзья, бесчеловечно выгонять их, — Хоби укоризненно оглядывает Мина. — Он вообще просыпался?       — Нет, — Юнги машет рукой, зовя всех за собой на кухню, где ставит чайник. — Ночью несколько раз вскакивал, но во сне или бреду, я уж точно не знаю. Метался по постели, то жарко, то холодно, шептал…       Мин достает из шкафчика несколько чашек, но действия настолько механичные, а голос с таким надрывом, что все трое за его спиной переглядываются. Тэхён знает об их отношениях, Чонгук частично в курсе, а Хосок остается за бортом, хотя уже столько лет близким другом Юнги считается. Только вот тот совсем забыл посвятить его в обновления своей личной жизни, слишком ею занятый. А Хоби уже и объяснять не нужно — все понятно и более, чем видно. Он кладет ладонь на миново плечо, ободряюще сжимает и отбирает из рук чайник.       — Давай я, присядь, — он заботливо улыбается и сам разливает кипяток, попутно спрашивая, кто что будет пить.       — Ну, какой план действий, Юнги?       — Я хотел об этом спросить у тебя. Помнишь, ты рассказывал, что был на вечеринке, где один из парней передознулся и вы его там в чувство приводили. Что нужно делать, чтобы вывести эту дрянь?       — Юнги, я тогда со стороны наблюдал только, да и было это уже несколько лет назад, я понятия не имею, что нужно делать с такими вещами, — Хосок озадаченно перекатывает горячий кофе по стенкам, смотря в черную гущу. — Намджуну не поручал? Он найдет того, кто знает и поможет.       — Ищет уже, — Мин в руках тоже держит чашку с кофе, но хочет, чтобы в ней сейчас оказался какой-нибудь отбеливатель. Он по-прежнему лелеет мысль о собственной могиле, ведь ему еще только предстоит войти к Чимину и встретиться с его взглядом.       — Не нужно, — тихо встревает Чонгук, невидящим взглядом буравя свои носки. — Я могу помочь.       — Чонгук? — Тэхён округляет глаза, не понимая.       — Рядом есть аптека?       — Да, в соседнем доме на первом этаже, — Мин отставляет нетронутый кофе.       — Тэхён, сходи. Возьми обезболивающее и успокоительное.       — Успокоительное? — Тэхён напрягается.       — Да. Валериану, корвалол, что-то из этого. Господин Мин, марганца нет?       Тот лишь отрицательно мотает головой мол «Откуда?»       — Марганцовку тоже, Чонгук, — Тэхён берет чайник, по-хозяйски роется в ящиках и находит большую глубокую пиалу, в которую льет кипяток. Затыкает слив нажатием на пробку и ставит наполненную посуду в раковину, включая холодную воду, чтобы дать кипяченой остыть. — Я пойду проверю, как он.       — Спальня в конце коридора, — указывает Юнги, усаживая себя на место Тэхёна, обувающегося уже в коридоре.       Хосок мостится рядом и обеспокоенными глазами шарит по лицу друга.       — Совсем плохо, да?       Мин запускает пальцы в спутанные волосы и роняет голову, спуская в это движение все свое отчаяние и тревогу.       — Почему ты не говорил мне?       — О чем?       — О вас с ним.       — Я сам не до конца был уверен. Теперь и вовсе не о чем говорить, — выдыхает шумно Юнги, борясь с эмоциями. — Я виноват в том, что произошло. Я, Хоби, я виноват…       Борьба провалена. Мин давит пальцами на глазницы, желая затолкать обратно дебильные слезы.       — Я не буду выпытывать, просто хочу, чтобы ты знал, что я здесь. Рядом, Юнги.       За это Мин и позволяет себе доверять только Хосоку. За это он и любит его, дорожит им, как никем больше (кроме Чимина, конечно). За то, что Чон никогда не лезет в душу, если видит, что ее не готовы распахнуть до конца и обнажиться. Он просто есть и просто поможет, не важно в чем и за просто так.       Юнги благодарно кивает и встает, чтобы проверить, остыла ли вода, ведь Тэхён скоро вернется.       Чонгук входит в комнату и сразу же избавляется от солнечного света, стягивая теневые шторы к середине. Ему страшно смотреть на друга, но он должен. Чимин выглядит полумертвым, распятым и выпотрошенным — распластан по постели, раскрытый и с задравшейся футболкой, под которой в области ребер темным пятном мигает крупный синяк.       — Чимин, — Чон осторожно, не дыша, пристраивается на краю и оглядывает искореженное гримасой лицо. Тронутое ссадинами, кровоподтеками, ранами. — Чимин.       Чонгук сдерживается изо всех сил, чтобы не разрыдаться.       Ресницы Пака подрагивают, а затем веки медленно разлепляются, сразу же отпечатываясь болью на лице. Парень морщится и мычит.       — Чимин, это я, Чонгук, — голос дрожит.       — Чон… Гук? — чиминов голос же ровен. Только вот его не узнать совсем. От нежного ангельского тона и следа не осталось — взамен слышится лишь хрип, отдаленно напоминающий человеческую речь.       — Да, Чим, Чонгук, твой друг. Я здесь, — младший тянется к чужой кисти, но видит израненные пальцы, на концах которых запекшаяся кровь под ногтями и отнимает свою. Боится сделать больнее. — Я помогу тебе, только Тэхёна дождемся.       — Где я? — Пак с неимоверным усилием до конца распахивает зудящие глаза и пытается сфокусироваться. Не выходит. Все плывет и кружится, по-прежнему сопровождается цветными пятнами. Обстановка вокруг незнакомая, размытая и мутная.       — Ты у господина Мина. Глупо спрашивать, как ты себя чувствуешь, но все же.       — Мне жаль… — через силу давит Чимин, напрягая связки. — Жаль, что я не… Не сдох там…       Каждое слово — боль. Физически тяжело выговорить, морально тяжело осознать, что это сущая правда. Чимин действительно хотел бы сейчас быть мертвецом, чем ощущать свое тело остро болезненным сгустком.       — Не смей так говорить, — Чонгук не хочет плакать. Обязан не заплакать. Должен быть сильнее, чтобы не дать другу сломаться до конца. — Мы тебя подлатаем, все будет хорошо.       Какая же неимоверно глупая фраза. Банальная до скрипа, лживая и никому не нужная. Но Чонгук свято верит в нее, Чимин неживым сознанием понимает это и не плюется, слыша повторное идиотское «Все будет хорошо».       Не будет.       — Мне так холодно, Чонгук, — скулит блондин, ерзая по простыни.       Но Чон знает, что это обманчиво. Еще минута, и парню станет невыносимо жарко, будто он в ад спустился и в котел без кожи сиганул — Чонгук знает все эти стадии. И убеждается в том, что прав, когда замечает испарину на лбу друга.       — Я сейчас вернусь. И станет легче, обещаю, — младший спешно выбирается в коридор и мчится на кухню, где вернувшийся Тэхён уже вынимает из раковины пиалу.       — Что с этим делать?       — Давай марганец, нужно разбавить и промыть ему желудок, — уверенно отвечает Чон, отбирая посуду и принимая из тэхёновых рук упаковку. Сыпет нужное количество, мешает ложкой под взгляды Мина и Хосока и добавляет: — Тэ, бери остальное и идем со мной.       — Мы можем чем-то помочь? — Юнги пытается.       — Нет, я все сделаю сам. Когда закончу, позову. Господин Мин, скажите только, есть ли таз или что-то подобное.       — Да, сейчас принесу, — уже направляется в кладовую Мин, пока остальные уходят в спальню.       Юнги понимает, что тазик нужен как можно скорее, но он стоит с ним под дверью и пытается унять дрожь в коленях.       Надоело трястись — возненавидит? Пусть, заслужил. Прогонит? Пусть, заслужил. Пусть что хочет делает, Юнги все стерпит, кивнет и отойдет в сторону, лишь бы сейчас птенчику стало лучше. Лишь бы в себя пришел.       Остальное Мина перестает интересовать и он уверенно входит в свою комнату.       — Чимин, это нужно выпить, не противься, — Чонгук напирает, найсточиво поднося раствор к разбитым губам.       — Я не могу, Чонгук, — Паку помогают принять сидячее положение, держать что-либо в руках он не в состоянии — руки охвачены тремором, поэтому младший помогает и держит посуду сам, стараясь влить в слабое тело хотя бы немного марганца.       Чимина крутит. Он понимает, что сейчас придется выпить все до последней капли, а потом проблеваться. Но он не может. Вспоминает смутно, как ночью его тошнило совсем от иного, как его выворачивало, как он потом получил за это пинок в лицо. Теперь вкус собственной рвоты навечно укореняется на языке, и сейчас повторять подобное он не в силах, даже если это для его же пользы.       Слёзы, такие не вовремя, скапливаются в уголках глаз, и Пак поднимает глаза к потолку, пытаясь тем самым вогнать их обратно. Миново сердце от этого зрелища натягивается и вот-вот лопнет, но он пообещал, что сделает все, чтобы помочь. Он устраивается на полу и снизу вверх верным псом глядит на блондина.       — Чимин, пей.       Пак медленно, слишком медленно переводит глаза вниз и слезная пелена только усиливается, когда он, наконец, может трезво распознать Юнги.       Он перед ним — опороченный, грязный, измученный, изувеченный, уродливый и жалкий. Трясущийся в отходняке, дрожащий от боли по всему телу, судорожно дышащий от каждого болючего вздоха, ослабленный до состояния лужи.       Никакой.       А Юнги все равно здесь, на колени перед ним садится и с нежностью в глаза смотрит.       Чимин смаргивает слёзы, продолжая смотреть только на Мина, кивает Чонгуку и тот подносит пиалу прямо к раскрытым губам, нешироко — потому что саднит и щиплет весь рот. Пак небольшими порциями пьет и пьет, а затем, опуская глаза просит не своим голосом:       — Можете выйти? Все.       Не выдержит, если еще хоть кто-то станет свидетелем его прочистки.       — Кроме Чонгука, — добавляет еще тише Чимин, пытаясь почувствовать свое тело, подчинить, чтобы спустить ноги с кровати.       — Не нужно, — тут же Чон поднимает таз и устраивает другу на бедра, чтобы тот лишний раз не двигался и уж тем более с постели не вставал. — Я подержу.       Когда остальные покидают комнату, Чимин сует пальцы в глотку.       Кое-как справившись с промыванием, Чонгук удобнее укладывает блондина, убирает толстое пуховое одеяло и достает из шкафа тонкий флисовый плед.       — Тебе нельзя спать под таким теплым одеялом, тело перегревается слишком сильно, вот это будет лучше, — объясняет Чон, расправляя ткань на босых ступнях. — Теперь таблетки.       — Какие? Чонгук, меня всего трухает, долго это продлится?       — Недолго. Но готовься к тому, что завтра или послезавтра может накрыть — пик отходоса.       — И что мне нужно делать будет? — Чимин еле языком ворочает, тратя последние силы на разговор.       — Перетерпеть, — младший заканчивает с одеялом и вновь устраивается на краю, вооружившись несколькими таблетками обезбола и успокоительного в одной руке и стаканом воды в другой. — Другого варианта нет. Это сложно, но возможно. Главное не сорваться и не начать искать новую дозу, слышишь? Я предупреждаю, потому что такие мысли могут залезть в твою голову, даже если сейчас их нет.       — Почему меня не добили там? Это было бы лучшим исходом, — запинаясь от бессилия шепчет Пак, борясь с ужасным шумом в ушах и чувствуя в висках пульсацию.       — Ты опять херню несешь, хватит, — раздражается Чонгук и толкает другу меж губ лекарства. — Запивай.       Чимин послушно делает несколько глотков, от чего горло неприятно дерет, парень морщится и слабой ладонью зажимает свою шею.       — Мне всю глотку ночью вытрахали, — почти неслышно признается Чимин. — Двое ублюдков совали свои мерзкие члены в мой рот, насиловали его… Один даже кончил, меня вырвало сразу же.       — Чимин, — Чонгуку больно. Сердце сжимается и разжиматься не собирается. — Тебе не нужно рассказывать.       — Может, если я произнесу вслух, это перестанет меня уничтожать? — сам себя обманывает Чимин, понимая, что нихрена. Он сломан, а такое не ремонтируют.       Чонгук не находит слов. У него словарный запас под такое не заточен, он только может обнять, что он и делает. Осторожно, почти не соприкасаясь, но он склоняется ближе и обхватывает чиминовы плечи ладонями.       — Чимин, все, что нужно — только позови. Я примчусь сразу же, — шепчет Чон в пшеничный висок, сглатывая слёзы.       — Позови Тэхёна. Из вас двоих младше и зеленее ты, — Чимину впервые становится на мгновение весело, он хочет хохотнуть, но грудная клетка не дает, сдавливаясь от тупой боли в ребрах, и он гасит улыбку. — Но я его знаю — именно ему сейчас хуже всех. Он чувствительный слишком, тревога его сожрет, если я не успокою его.       Чонгука сердце щемит. Чимин — разбитый и разорванный, физически и морально, находит в себе неведомо откуда силы, чтобы унять беспокойство своего друга. Думает о них, хотя должен только о себе сейчас заботиться. Младший поражается глубине чиминова сердца, его любви к ним, близким людям, удивляется его волнению за них даже в такой хуёвой ситуации.       — Ты слишком невероятен для обычного человека, Чим, — улыбаясь, поджимает губы Чон и выходит.       — Чимин, — Тэхён мнет край его одеяла, навзрыд рыдая и хлюпая носом. — Что они с тобой сотворили?       — Тэ, ради бога, — Пак улыбается, хоть и чувствует от растянутых губ жжение на всем лице. Комкает внутри себя последнее живое, чтобы унять своего друга. — Я живой, все в порядке. Остальное — ерунда.       — Я не могу поверить, что до такого дошло, — Ким утирает тыльной стороной ладони все свои жидкости в виде слез, соплей и слюней и укладывает распухшее от слез лицо на чиминовы колени. — Ты обязательно будешь в порядке, Чим. А эти сволочи за все ответят, Мини не оставит это так, я уверен.       — Как он? — Чимин трепыхается, стоит только на секунду представить, что сейчас чувствует Юнги.       — На нем лица нет, я таким не видел его никогда, — полушепотом отзывается Тэхён, поглаживая чиминовы бедра, спросив перед этим, вызывает ли дискомфорт это действие. — Думаю, он с ума сходит. Не дай бог, конечно, но если бы я вдруг оказался на его месте и увидел Чонгука хотя бы на долю такого же, как ты сейчас, я бы сам умер.       Пак верит.       Понимает, что любящему сердцу видеть подобное почти что физически больно и невыносимо. Он бы не смог, окажись на месте Юнги.       — Я хочу спросить… — несмело бубнит Тэ, отнимая лицо от чужих ног. — Чонгук, он… Откуда он знает, что нужно делать в подобных ситуациях? Он, что…       — Нет, — перебивает хрипло Чимин, зная, что бредовая тэхёнова голова уже могла насочинять. — Он никогда не употреблял.       — А что тогда? Я никогда не видел такой уверенности в его действиях, как сегодня. Он резко повзрослел в моих глазах, а я даже знать не знаю, что заставило его познать подобную сторону.       — Ты никогда не задумывался о том, почему он к себе никого не подпускал в плане отношений? До тебя, разумеется.       — Нет, я думал, что он просто сам по себе такой закрытый человек. Ты говорил, конечно, о прошлом его неудачном опыте, но я думал это что-то из разряда «Не сошлись характерами», поэтому в душу ему не лез никогда, — Тэхён размышляет, глядя в одну точку под собой.       — Лучше бы они не сошлись характерами, — сухо отмечает Пак, морщась от попытки спуститься на постели еще чуть ниже. Ким замечает и помогает сразу же, поддерживая за спиной. — Его первый и единственный партнер был наркоманом. Очень прожженным, сидящим на героине долго и плотно. Только вот малыш Чон не знал этого, когда начинал встречаться с ним. Он узнал, когда впервые увидел у того ломку. У Квана денег на тот момент не было, чтобы очередную дозу достать — стало крыть. И Чонгук, живя с ним, увидел, как это бывает. Долго не мог бросить его, чувствовал себя ангелом-спасителем, который должен вытащить Квана из этого дерьма и наставить на путь истинный. Только не вышло — того прирезали из-за наркотиков в какой-то хате.       Для Чимина этих слов слишком много на сегодня — горло разбухает и начинает чесаться.       — Это если коротко, — кривится Пак, вновь берясь за шею. — Если когда-нибудь он захочет — сам поделится, а ты сделай вид, что не знаешь ни о чем. Не хочу потом, чтобы он на меня исподлобья смотрел полжизни.       — Конечно, само собой, — озадаченно выговаривает Тэхён. — Ты останешься здесь, я так полагаю. Мы с Чонгуком придем завтра обязательно. Надеюсь, скоро все образуется.       Чимин хочет болтнуть что-то типо «Ни хуя подобного», но проглатывает непроизнесенное и облизывает засохшие корочки на губах.       — Отдыхай, — Тэхён оставляет на влажном чиминовом лбу поцелуй, полный заботы и переживания и выходит.       Пак надеется, что Юнги сегодня больше не войдет сюда, и не важно, что это его спальня. Он хочет, чтобы Мин больше не видел его таким.       Ему стыдно.       Мерзко от самого себя — спасибо, что здесь зеркал нет, Чимин бы расхерачил обязательно и пырнул себя осколком, чтобы прекратить свои страдания. Физические то ладно, все заживет, как на собаке.       Но моральные?       Внутри все потухло.       Двумя американскими пальцами пламя потушили над свечей, оставив лишь полоску дыма виться.       Чимин большего унижения в жизни не знал. В жизни не сталкивался с подобным.       Наркотик все еще где-то выедает его естество, заставляя тело то в ознобе холодном биться, то от жара расползаться липкой пеной по простыни. Но больше всего воротит от своих губ. От языка, которого касались чужие мерзкие органы. Весь рот очернен, раскурочен и раскрошен, обмазан дерьмом настолько, что вырезать его ножницами даже не поможет.       Блондин топит голову в мягкой подушке, а сам немыми ладонями касается рта и тут же тыльной стороной ладони растирает, да так, что еще не зажившие раны кровоточат по новой. Чимин смешивает с кровью соль слез, текущих по щекам и раздражающих открытые участки раненной кожи. Давит каждый всхлип, продолжая над губами издеваться, душит рыдание, зажимая рот ужасно сильно, настолько, что от пальцев на щеках остаются белые следы.       Ноги путаются во флисе, заботливо накинутым Чонгуком, Пак брыкается и избавляется от ткани, которая выжигает кожу. Или не в ткани дело, думается воспаленным мозгом на секунду Чимину. Ему снова жарко, безумно жарко, душно и дышать нечем. Слышится глухое мычание, переходящее в жалобные стоны, а в груди разгорается бешеный огонь, растекаясь по венам.       — Тшшш, — проталкивается через толстенную стену. — Я здесь, Чимин. Жарко?       Пак не в состоянии даже кивнуть, он лишь снова выстанывает, хватаясь за шею и сжимая так сильно, что вот-вот себя удушит. Прохлада чужих пальцев успокаивает, стоит им только коснуться зудящих пальцев, давящих на горло. Прикосновения знакомы своей нежностью. Сквозь остатки сгоревшего сознания Чимин слышит еще что-то, но слов не разбирает. Прислушивается кипящей кожей к ощущениям.       Узнаёт.       — Юнги, — срывается несвязно. — Юнги.       — Да, это я, птенчик, — Мин убирает напряженные чиминовы пальцы и укладывает руки вдоль тела, тянется к чашке, которую принёс и кладет мокрое холодное полотенце на влажный лоб. — Сейчас полегчает.       Юнги толкает меж губ очередную порцию обезболивающего и помогает сделать глоток воды.       — Сейчас, сейчас, — бормочет мужчина, нежно оглаживая вторым полотенцем растертые губы, утирает свежую кровь и легонько дует. Смачивает окровавленную ткань и протирает часто вздымающуюся грудную клетку, перед этим приподняв футболку.       Проходит несколько минут, и Чимин затихает. Дыхание слабеет и принимает ровный темп.       — Вот и все, все прошло, — тоскливо выдыхает Юнги. — Я никуда не уйду.       — Мне больно, — надломленно.       — Где? Где болит?       — Я. Весь боль, я… — бессвязно, непонятно пытается произнести Пак, морща лоб.       Мин освежает полотенце и вновь прикладывает, приговаривая:       — Скоро таблетка подействует, все пройдёт, — мужчина гладит мягкие светлые волосы, убирая влажную челку назад.       — Не уходи, Юнги, не оставляй, — дыхание сбивается.       — Ни за что, родной, — шепчет Мин, вновь чувствуя, как слезы жгут веки. — Мы справимся.       Чимин тянется ладошкой к человеку напротив, и Юнги принимает. Дотрагивается осторожно губами до кончиков пальцев, желая больше всего на свете любыми способами облегчить мучительное состояние любимого человека.       Юнги думал, что и этой ночью не сможет глаз сомкнуть, но усталость вымотала, взяла свое и на какой-то несчастный час-два мужчина все же заснул.       Сквозь бесцветный и не запоминающийся сон различается неясный шум, вынуждая Мина проснуться. Привыкая глазами к темноте, он прислушивается к привычному дыханию рядом, но не улавливает ни единого вздоха. Осторожно рукой тянется к Чимину, который должен быть здесь — никого. Постель уже остывшая даже. Юнги вновь обращает внимание на шум, доносящийся извне, торопливо спускает ноги с постели и направляется на звук.       Вода из-под крана шумит, понимает в коридоре Мин, шлепая босыми ногами по ламинату. Дверь в ванную приоткрыта, из-под нее льется свет, а гул воды нарастает.       Если бы Мин мог завыть раненым зверем — завыл бы от картины, которую видит, входя внутрь.       — Чимин! — Юнги бросается на пол, тянется к ладоням.       Парень полулежит на холодной плитке и в горячем бреду грубой жесткой мочалкой раздирает себе рот. Рьяно, резко, до ужаса остервенело разносит мыльную пену по стенкам щек изнутри, драит язык, суя комок глубже и глубже, словно в попытке и горло выскоблить. Он давится, пока Мин изо всех сил пытается прекратить это безумие, борясь с сильными чиминовыми руками. Откуда в нем, ослабленном, столько силы? Кое-как Юнги одним резким быстрым движением прекращает все это: тянет чиминовы кисти на себя, а затем вынимает изо рта мочалку и швыряет в ванную. Пак кашляет громко, тяжело, задыхаясь и плюясь блеклой пеной. Влажными мыльными руками расчесывает лицо, пытаясь от слез избавиться, но они все сильнее увлажняют кожу с каждой секундой.       — Отдайте! — выкрикивает истерично Чимин, пытаясь подняться, но мокрые ладони скользят по кафелю и парень теряет равновесие. Хватается одной рукой за край ванны, кривясь от прикосновения Юнги к своей талии. Мужчина поддерживает его, чтобы тот окончательно не завалился и лицом плитку не припечатал, но Пак свободной рукой хватается за миновы и пытается отодрать их от себя, мыча.       — Чимин, умоляю, прекрати сопротивляться, — дышит тяжело на каждом слове Юнги, борясь с парнем, пока тот отчаянно пытается подняться над ванной и вытащить злосчастный клочок с щетинками. Мужчина сует правую ладонь под напор и черпает немного воды, начинает грубо промывать мыльный скользкий рот.       — Отпустите меня, наконец! — Чимин будто звереет — глаза бешено бегают по минову лицу, ноздри раздуваются как у бычары, а руки до сих пор отпихивают от себя. — Пустите, верните мне мою мочалку!       Юнги рвет изнутри, но он все в себе в кулак собирает и с силой отрывает от борта чиминову руку, а затем тянет парня к себе и сцепляет в теплое кольцо, усаживая обратно на пол. Чувствует, как птенчик в его руках трепыхается, вырваться хочет, пища и толкаясь.       Но он не выпустит.       Мин жмурит влажные глаза так сильно, что глазные яблоки под веками пылают, но он все еще держит истерику в ладонях.       — Ненавижу… Рот этот ненавижу, — ломано и с хрипами. — Ненавижу губы, все нутро свое ненавижу, хочу уничтожить все это…       С крика Чимин переходит в ноющее стенание, утихая в чужом объятии, словно в клетке. Он больше не воет безумно, он в тихом плаче бормочет очередное «Ненавижу», тем самым укрепляя в Юнги его собственную ненависть к самому себе.       — Перестань, умоляю… — Юнги чувствует, как его сердце крошится. Пак своей агонией уничтожает и не только себя. — Мы пройдём через это, обещаю, мой птенчик. Все пройдём.       Мин эти слова мантрой выдыхает в Чиминов затылок, губами касаясь любимых волос и вдыхая их запах.       — Отвезите меня обратно, к той мусорке… — Чимин трясется всем телом, не чувствуя совсем ни единой его части, ощущает лишь неестественно быстро стучащее сердце в груди. — Почему вы не дали мне подохнуть там? Почему?       Вновь его голос разрастается, криком отчаянным оборачивается. Пак по-новой бьется в миновых руках, истерично стуча кулаками везде, куда приходится, а Юнги лишь сильнее к себе его прижимает, губами все еще путаясь в шелке волос. Он терпеливо ждёт, когда буря утихнет, когда мука сойдет на нет и Чимину станет легче, но пока он, рыдая на чужой груди, комком жалким сжимается и скулит.       Постепенно все стихает. Содрогания. Плач. Писк. Всхлипы. Все умолкает, все кончается, ровно как и Юнги, онемевший от крепкой хватки — он иссяк. Затух вместе с Чимином, обмякшим в его объятии.       Боль за сердцем ненадолго притупилась. Видимо, до следующего чиминова приступа — тогда тоже вновь вернется и кислотой каждую вену разъест.       Мин приподнимается и берет на руки измученное тело, несет в спальню и укладывает обратно в подушки. Заботливо прикрывает пледом и забирается на другую половину кровати, не снимая промокшей футболки.       — Господин Мин? — Чимин поворачивает на подушке к нему голову и смотрит совсем трезво и спокойно, будто ничего и не было.       Юнги сильно корежит. Он словно кусок метала, которым асфальт царапают. Он не ожидал, что когда-то вновь услышит еще раз это официальное «Господин Мин». И это означает сейчас только одно.       Чимин возвращается назад.       Отталкивает только что начавшееся.       Избавляется от этого, как от грязи на обуви одним резким пинком о бордюр.       И снова. Снова закрывается в себе, запирает свою истерзанную душу на прежние засовы, которых теперь стало только больше, которые Мину теперь не отпереть.       «Господин Мин» — худшее, что слышит Юнги.       Ненавидит это обращение.       И еще сильнее — человека, которому оно адресовано.       — Я здесь, — шепчет все же мужчина, сжимая пальцами наволочку и вглядываясь в полумраке в чиминовы стеклянные глаза. Знает все, что сейчас тот хочет сказать.       — Когда я не сплю, я думаю, — полуглухо звучит Чимин, прикрывая веки, не в силах смотреть в глаза, которые сейчас однозначно рябью возьмутся, как только он скажет то, что собирается. — Много думаю, хотя сознание настолько не мое, что я не понимаю, как еще способен вообще напрягать мозг.       — Чимин, тебе нужно отдыхать, — Мин в отчаянии тянет все еще ледяную от воды ладонь к нежному лицу, но парень отворачивается. Пальцы зависают в воздухе, а Юнги ранится о такое явное отторжение. — Больше спать, слышишь?       — Послушайте, господин Мин. Я скажу, возможно, полную чушь, но я уверен, что не зря все было. То, что со мной случилось. И это не ваша вина. Я знаю, вы именно так постоянно и пишете в своей голове, сжирая себя. Но я прошу — не нужно. Я не виню вас, я сам… Сам согласился помочь вам, за это и поплатился. Но это дало понять мне одну вещь, — Чимин громко проглатывает острый колючий ком, который давит на глотку изнутри. — То, что только-только начинало зарождаться — неправильно. И это словно был знак свыше, мол, «посмотри, Чимин, ты свернул не туда». Я был счастлив, так мне казалось, но только почему-то в эту же ночь мое счастье сменилось безумным страданием и унижением. Как может человек в один день быть и окрыленным и лишенным этих самых крыльев?       Юнги задумывается о последних словах на мгновение — он и сам не понимает, как такое возможно?       В ту ночь он стал самым счастливым, услышав долгожданное заветное признание. Стал, наконец, живым и нужным, стал дышать по-новому. А через несколько часов не мог и вдоха сделать, пока держал умерщвленного Чимина на своих коленях.       — Господин Мин, не думайте, что я говорю все это под своим постнаркотическим состоянием, — вырывает его из мыслей Пак. — Я сейчас в себе и сознаю, что говорю.       Юнги не верит, что Чимин сейчас настолько спокоен, насколько себя держит и показывает. Он слишком хорошо его уже знает — Паку до одури страшно. Об этом говорят его мелко трясущиеся кончики пальцев, которые он пытается спрятать под бедрами; дрожащая нижняя губа, будто вот-вот заплачет. Он сам боится того, что скажет сейчас.       — Давайте закончим все, по сути так и не начав. Оставим друг друга, словно и не было ничего. Потому что я не смогу вам ничего дать, — голос надрывается, и Чимин все-таки плачет. Глотает пару слёзных капель и добивает: — Меня прежнего больше нет. И мне нечего вам предложить. Никем больше не смогу стать для вас. Отпустите меня, Господин Мин. Вы заслуживаете лучшего и большего, чем такого покалеченного меня.