Юг/Север

Ash Graves – Coma

На сегодняшних занятиях по классическому танцу он явно переборщил. Как, впрочем, и на тех, что брал дополнительно после обеда. Болели мышцы, болела задница, и все это так прекрасно дополняло блядское чувство накатывающего, словно волны, отчаяния – уже привычное, в общем-то – что хотелось повеситься. Повеситься, вскрыться, принять ванну с включенным феном, сожрать мышьяка, навестить знакомых дилеров из гетто, по классике выйти в окно – вариантов, в принципе, хватает с лихвой, ты только выбери, что больше понравится... Ладно, это все шутка конечно. Несмешная, банальная, плоская. Совершенно не к месту сейчас, потому что, как все кругом знают, в каждой шутке есть та самая доля истины, которая портит все впечатление. Правда Чимина сейчас мигает на его смартфоне непрочитанным сообщением. А парень по имени Мин Юнги в этом сообщении просит Чимина прикрыть его перед Джином, если тот спросит, где он шляется ночью. Просит уже второй раз. Просит, потому что второй раз не ночует дома, а Чимин… Чимин понимает, с кем он сейчас. А это больно, оказывается. Отпускать. И упускать – тоже больно. Хоть и знаешь, что упущенное твоим ни разу не было, никогда бы не стало, но… Больно, оказывается, и принимать. Все, что связано в последнее время с Юнги, приносит Чимину боль даже пуще прежнего, все режет без ножа и раны щедро посыпает солью. Чимину бы разозлиться, возненавидеть бы этого глупого, слепого, неопытного мальчишку, некогда отвергнувшего его искренние и светлые чувства, но зато так легко теперь себя отдающего кому-то другому. Возненавидеть бы еще тогда, когда впервые почувствовал эту боль… Вот только он не в состоянии. Дурацкое сердце… вытащить бы тебя нахер, чтобы меж легких не билось, и растоптать на грязном асфальте. И сверху бы плюнуть. За глупость и чувства, которым ни разу за всю свою жизнь не был рад. Любить Юнги – наказание. Потому что Чимин людьми, которых любит, дышит, он ими буквально живет. Он не для себя – для других. Он по-другому существовать в этом мире уже не умеет, без своих извращенных зависимостей не справится. Они – его воздух… Юнги – его воздух. Неважно, где он и что о нем самом думает, с кем он и в чьих он теперь объятиях чувствует себя счастливым. Плевать, Чимину плевать абсолютно и искренне. Достаточно просто зависеть от его светлого образа, знать, что его хозяин где-то там, пусть и далеко, но живет, улыбается… Господи, как же давно он пропал, как же глубоко провалился в эту черную дыру! Какое же это безумие… Просто немыслимо. Он думает обо всем этом, отрешенно пялясь в до краев наполненный чем-то горьким стакан. Уже и не помнит, что заказал, заявившись в первый попавшийся клуб вечером по пути из академии. Стоило только увидеть уведомление и прочитать в нем фрагмент сообщения Юнги, как перед глазами реальность сразу же поплыла. А он просто запутался и попытался вынырнуть тем единственным способом, который знал так хорошо: хочешь удержаться на волнах – сначала позволь океану себя поглотить, стань одним целым с ним, поделись с ним безумием и прими то безумие, что тебе он дает. Опустись еще ниже прежнего, ощути от темноты вокруг эйфорию, и пусть тебя насквозь пронзит желанием окружающих. Потеряйся, Чимин, потеряйся… и, возможно, настанет когда-нибудь тот самый день, когда никто тебя уже не найдет. Его кто-то касается, будто ненароком, и от этого током бьет. Дыхание прерывается, возвращается паника – та, что так истязала на выходных и успешно пыталась свести его с ума. Воспоминания того страшного вечера, не так давно им запертые на хлипкий замочек, заскреблись по порогу, затрясли дверью, норовясь ее выбить. И в глазах от недостатка кислорода уже потемнело… – Ты совсем один здесь, прелесть? Он закрывает глаза, ныряя в темноту. Воздух кругом как будто вязкий, и дышать им все еще невозможно. И касания не прекращаются!.. – Давай-ка мы с моим другом составим тебе сегодня компанию… Эта жизнь в последнее время напоминает какой-то замкнутый круг, не находите? – Что ты пьешь? Не против, если я предложу тебе что-то другое? Глубже и глубже, и глубже на дно, его худое тело сейчас такое тяжелое, а жадность пучины не измеришь. Она его заберет, ведь и до этого всегда забирала… Потеряйся в ней, Чимин, потеряйся… возможно, когда-нибудь этот замкнутый круг прервется, наконец… возможно, сегодня? И никто тебя уже не найдет… – Ты хоть знаешь, что я уже битый час ищу тебя по всему городу, Чимин, твою мать! – одновременно с резко произнесенными словами рядом с чиминовым стаканом на барную стойку опускается крупная ладонь. С такой силой, что стакан дребезжит, и алкоголь из него выплескивается через края, скатываясь по гладким холодным стенкам и образуя прозрачные лужи. Это приводит в чувства, и от неожиданности Пак открывает глаза, резко втягивает воздух через раздутые ноздри. Глаза слезятся, и под пеленой слез выплеснувшийся на стойку алкоголь искрится и мерцает, отражая в себе искусственный свет. – Он не один здесь. Свалите нахуй, если не хотите себе проблем. – Здесь и так шумно, не кричи над ухом, – бормочет парень, наморщив свой маленький нос. Намджун выпускает хриплый нервозный смешок, окидывая его выразительным взглядом, но ничего не отвечает на это. Берет себя в руки, вдохнув и выдохнув пару раз. – Что ты тут делаешь? – Сижу. – А дома нельзя было посидеть? Или у тебя ноги напротив этого клуба неожиданно отказали? Чимин не отвечает. Видимо, разговаривать ему надоело. За все это время он на Намджуна даже взгляд ни разу не поднял. Ким понимает, что пытаться достучаться до парня сейчас – что-то за гранью фантастики, и потому не трогает, позволяет молчать и не идти на контакт. Но позволить остаться здесь он ему не может никак. – Вставай и одевайся, – строго говорит он, умышленно тем самым голосом, который использует, встречаясь с подчиненными. Этот голос дает понять, что отказ принят не будет. – Ты едешь со мной. – Не припомню, чтобы изъявлял такое желание. – Тогда просто отлично, что это помню я. И Мин Сокджин, кстати, тоже. А теперь будь добр, Чимин, оторви свою пятую точку от этой гребаной табуретки и пошли за мной в машину. Чимин вздыхает, медленно поворачивается и смотрит ему в глаза своими, не мигая. Как-то устало и… пусто. Намджуну вдруг больно становится видеть этого человека таким. Он никогда причины этой боли внутри него не понимал и сейчас тоже не понимает. Хочется избавить Чимина от этого, чтобы он больше не мучился, но, не зная, где корень зла, истребить его не получится. И что-то подсказывает, что Пак не расколется, спроси его Намджун, в чем же дело. Разбитый и покалеченный ребенок, он поднялся так высоко… этим они очень похожи. А разница их заключается в том, что Намджун за высоту свою держится, отчаянно впиваясь ногтями и даже зубами, а Чимин… Чимин по краю пропасти ходит. С завязанными глазами. Чимин, как танцор на канате, парит подбитым лебедем и прекрасен даже в этих болезненных метаниях. Чимин умирает красиво, и когда-нибудь его крылья откажут. И он камнем упадет вниз. Разобьется, наконец, получит свое. – Пожалуйста, пойдем отсюда, – просит Намджун мягко, пока их взгляды все еще друг от друга не отрываются. Чимин очень красивый сегодня. Пепельные волосы рассыпаются мягкими ровными локонами, скрывая бо́льшую часть лба, в глазах серые линзы, серьги-кольца продеты в мочки ушей, и мягкий на вид белый свитер с длинным воротом полностью скрывает шею. И следы на ней. – Зачем? – Тебе нельзя оставаться тут… – Я не об этом. Зачем это тебе? – Попытаюсь объяснить, если согласишься сейчас на поездку со мной. Чимин вздыхает, бросает взгляд на полупустой стакан, а затем, морщась, осторожно сползает с барного стула. – Все равно я пить после той херни не могу. Ладно, пошли. Намджун пытается сдержать вздох облегчения после этих слов. Дожидаясь, пока Пак наденет и застегнет куртку, он отпускает охрану, до этого весь день сопровождающую его. Из бара они выходят только вдвоем, садятся в припаркованный неподалеку автомобиль, и тот под контролем Намджуна мягко трогается. Чимин, устроившись на переднем сидении, снова закрывает глаза, слегка убаюканный ласковым урчанием двигателя. А на краю его сознания небольшим огоньком мимолетно вспыхивает мысль о том, что теперь темнота под его веками больше не вязкая.

*** No name faces – Speak

– Эм… А какого… хрена, прости? Чимин сонно щурится, стараясь разглядеть темное пространство за лобовым стеклом. Автомобильные фары работают, но едва ли могут чем-то сильно помочь, потому что снаружи… пустота. Самый обыкновенный пустырь, покрытый премерзкой грязью, в которой чиминовы ботинки, благо что на толстой подошве, утопают тут же, стоит парню вылезти вслед за Кимом. Снег в этом месте лежит уродливыми бледными кляксами, насквозь как будто «разодранными» весенними проталинами. Пак март за этот самый пиздец на улице ну просто ненавидит. Намджун, ни слова не проронивший с момента, как разбудил Чимина по прибытии на место назначения, зашагал вперед, гармонично сливаясь своим черным длинным пальто с холодной ночью, нависшей над землей. Звезды в высоте мерцали сегодня уныло и блекло, месяц едва виднелся за облаками, и обод его был мутным. Чимин раздраженно выдохнул и, быстро зашагав, догнал мужчину, успевшего немного уйти вперед. – Куда ты идешь? – прошипел он. – Или я тебе все-таки уже так надоел, что решил по-тихому от меня избавиться? Ким его как будто и не слышал: не повернулся и не сбавил шаг, заставляя парня за собой трусить следом, будто собачонку. А потом резко остановился и замер, смотря так же, как и до этого – вперед. Чимин остановился тоже, слегка поскользнувшись на грязи, но устояв. Он нахмурился: впервые поведение этого человека смогло обеспокоить его. Да что с ним не так?.. А затем Пак наконец-то оторвал взгляд от чужого поражающе спокойного лица и заставил себя проследить за взглядом Намджуна. Под ними распростерся Сеул. Город, купаясь в ночи, пестрил огнями, оглушал фантомным шумом, который с такого расстояния, конечно, невозможно было расслышать. Он лежал меж гор и холмов, будто огненная река, пиками высоток ловил седину облаков, пускал ввысь столпы света… Он жил свою жизнь, что являлась ничем иным как квинтэссенцией миллионов жизней простых людей, наполняющих его, вечно спешащих, дышащих, смеющихся, страдающих… С такого расстояния невозможно было разделить, где Юг, а где Север, где заканчивается одно и начинается другое – границ в этом громадном безумии не существовало, те размылись, стерлись, превратившись в ничто. В смог, который ветер вслед за собой унесет в океан. И ты стоишь здесь над этим городом, замер, чувствуя себя таким ничтожно маленьким… – Я хочу, чтобы ты закричал, Чимин. Пак через силу отрывает взгляд от мерцающего Сеула, чтобы посмотреть на мужчину. Он не знает, чем удивлен больше: тем, что наконец-то добился от того хоть каких-то слов, или тем, что услышал. – У тебя с головой все в порядке? – Ну, получше твоего, – хмыкнул Намджун, встречаясь с ним взглядом и им пробираясь под кожу. – Я серьезно. Здесь никто не услышит, поэтому просто попробуй. В тебе слишком много всего накопилось, и ты это сам прекрасно чувствуешь, думаю. – Это бред, – фыркает Чимин, накладывая на свое красивое лицо печать привычной усмешки. – Ты книг по психологии перечитал? Я в порядке, спасибо. – Поэтому сегодня утром сбежал, а вечером снова пошел в клуб? – Я ушел на пары. А в клубе просто так сидел, ни стакана не выпил, – цедит Пак, начиная злиться. Намджун его как будто отчитывает, и это парню не нравится. Он никто ему, можно сказать, просто мимо проходил, ничерта не смыслит ни в его жизни, ни в том, что он чувствует. А если бы смыслил, то уже бежал бы так, что пятки сверкали. С Чимином слишком сложно… Чимину слишком сложно… – Кончай эту херню. Мы один раз трахнулись – вот тебе все, что нас связывает, а остальное, боюсь, ты уже сам себе придумал. Я не принцесса, блять, которую нужно спасать, а ты, сука, не рыцарь. Хочешь быть чьим-то заботливым папочкой – иди и предприми попытку номер два, потому что вот с этой, – показывает на себя пальцем и остро усмехается, – ты проебался. – Закончил? – Спрашивает Ким, изгибая бровь, как только Пак выдыхается. – Все еще в силе. Пока не сделаешь так, как я говорю, назад не поедешь. – Сука… – выдыхает Чимин, пальцы запускает в волосы и лохматит их, а потом хрипло смеется, глаза устремляя к небу. – Ты просто псих. – Я хочу помочь. – Можешь нахуй идти со своей помощью! – огрызается парень, голос его становится непривычно низким и глухим, черный взгляд, кажется, еще больше чернеет, и исподлобья способен легко напугать. Но не Ким Намджуна, только не его. Он не позволит Чимину на этот раз победить, только не в борьбе за него самого. И потому, когда Пак бросается на него, замахиваясь для удара, ловит чужие руки в захвате и прижимает Чимина к своему телу, обхватывает плечи и лопатки, чтобы тот не смог сильно дергаться. Чимин сильный, выносливый, он драться умеет и о том, что можно просто сдаться в бою, знать не знает. Поэтому рычит и пытается высвободится, ему даже удается слегка подкрасить Намджуну лицо, но и Ким не прост – за плечами восемь лет рукопашки, и что такое захват он знает даже лучше сегодняшнего курса валюты. В процессе их возни Чимин с заломанными руками оказывается спиной прижатым к твердой мужской груди, он тяжело дышит и рычит, пока чужое дыхание теплым воздухом ложится на раскрасневшуюся щеку. А впереди – все так же Сеул. Впереди сотни метров воздуха и высоты, тишины и покоя, который все на свете сейчас смог бы в себе схоронить. – Чимин, – зовет его Ким Намджун спокойным ровным голосом, – послушай меня. Я не знаю и, наверное, никогда не узнаю, что так ломает тебя изнутри. Мне это и не надо… правда не надо. Хватает и того, что я смог увидеть за все то время, что знаю тебя. Хочешь знать, зачем мне это, почему я таскаюсь за тобой, почему мы все время пересекаемся? Хорошо, тогда слушай: впервые я увидел тебя в том самом клубе вместе с Ким Тэхеном. Обратил внимание, потому что на наследника корпорации «Север» мне лично не обращать внимание было нельзя. А затем увидел, как ты танцуешь… ты поразителен, Чимин. Это слово… его придумали именно для тебя, если тебе интересно мое мнение. Потому что ты несомненно поражаешь любого, кто хоть раз увидит, как ты и музыка способны существовать вместе. Я запомнил тебя в ту ночь, а потом стал невольно замечать и в последующие, стал постоянно искать среди гостей, даже охрана имела от меня четкое распоряжение докладывать каждый раз, когда ты появлялся и уходил. Мне просто нравилось наблюдать за тобой, нравилось чувствовать то, что пробуждалось внутри при взгляде на тебя. – Извращенец, – фыркает Пак, все еще злой, и снова пробует вырваться. Но Намджун начеку и лишь сильнее сдавливает чужие руки, притягивая парня к себе, чтобы снова начать тихо говорить прямо на ухо. Сегодня он все ему скажет, хочет того Чимин или нет, потому что верит, что это сможет помочь. – Это правда, – соглашается Ким, позволяя себе даже слегка улыбнуться. – Я любил смотреть на тебя – ты удивительно красив и знаешь об этом, я думаю. Но было еще кое-что: смотря на тебя, я в тебе видел себя. Мы похожи больше, чем ты думаешь. Мы оба вырвались из клоаки, оба многое пережили и испытали целую кучу дерьма, прежде чем подняться наверх, к венцу своих целей. У нас все получилось, Чимин… но вот здесь начинается уже разница: я изо всех сил стараюсь и дальше взбираться наверх, но ты… тебе это как будто уже неинтересно. Ты не то что больше не хочешь расти – ты жить не хочешь. Просто самому тебе все еще не достает мужества признать одну простую вещь: ты устал и хочешь сдаться. Почему? Я не спрошу тебя об этом, ведь знаю, что ты не ответишь. Лишь могу догадываться, что тебе, должно быть, очень больно. Это так? Тебе больно… и всю эту боль ты вынужден по каким-то причинам держать в себе, не давая ей выхода. Тебе больно, и ты топишь себя в гребанных ночных клубах, пьянишь голову алкоголем, позволяешь другим брать свое тело… тебя недавно изнасиловали... а спустя пару дней ты как ни в чем не бывало встал, собрался и пошел на занятия. Я даже представить не в состоянии, что сейчас творится у тебя внутри, и какое там месиво, но знаю точно, что так больше продолжаться не может, поэтому хочу помочь всем, чем только буду способен. – Я же сказал тебе… – Ты больше не один, Чимин, – перебивает Намджун очередную грубость, но и больше не заламывает чужие руки, чувствуя, что необходимость в этом отпала. Вместо этого протягивает свои и осторожно кольцом устраивает на чужом поясе. Губы касаются мягкой кожи щеки и мочки, в которой продета серьга, от холода металла поверхность их на секунду немеет. – Не нужно сейчас быть таким сильным. Пожалуйста, не будь сейчас сильным. Ты этим себя разрушишь, сведешь с ума. Выпусти, пожалуйста, Чимин, выпусти! Не держи в себе то, что мучает тебя, просто позволь мне помочь. Я буду рядом, обещаю. Я буду рядом, чтобы несмотря ни на что поймать и удержать тебя. Ты прекрасен, Чимин, ты поразителен, ты сильный, такой чертовски сильный. Позволь о тебе позаботиться, на эти пару минут позволь хотя бы одному человеку позаботиться о тебе, ладно? Не надо больше держаться, все хорошо, все в порядке, я рядом… И Чимин, все эти слова слушая, больше не может сдерживаться. Он и сам не понимает, что в какой-то момент, затерявшись в чужом шепоте, набирает в легкие побольше воздуха, замирает на миг и… Он кричит. С такой силой, что у самого закладывает уши. У него напрягается живот, и жилы на шее натягиваются до предела. Он жмурится. Затихает, набирает внутрь еще воздуха и снова кричит. И еще, и еще, еще, не останавливается. Намджун отпускает его, больше не держит совсем, пока вокруг пространство оглашается чужим криком вперемешку с рычанием и глубокими вдохами. Это чистая боль, это яд, жирными струями низвергающийся у Чимина изнутри. Его много, и он конечно же выйдет не весь, но даже из-за того, что Пак хотя бы от какого-то его количества избавится, полегчает. Поэтому, как Намджун и говорил уже: все хорошо, все в порядке… Он рядом. Был рядом и рядом сейчас, когда Чимин наконец выдыхается, когда голос его уже не работает и становится сухим хрипом, а по щекам текут слезы. Рядом – возникает перед ним, таким маленьким, хрупким и усталым сейчас, буквально ловит, укачивая в своих руках, и опять что-то шепчет на ухо мягко. Его черное пальто оказывается очень приятным на ощупь и пахнет свежестью дорогого парфюма, заставляет довериться и расслабиться сильнее прежнего. И, на очередном всхлипе оборвав себя, Чимин наконец затихает.

***

Чувствовать чужое тело, грудью прижатое к тебе сзади, все еще непривычно. Но приятно. Приятно до легкой дрожи, что прошибает объятые теплом конечности и заставляет крепко зажмуриться. Чонгук в тот момент, когда сон с концами ускользает от него, шумно втягивает воздух через нос и сильней зарывается лицом в одеяло, которое сжимает руками. Позади него копошатся, и меж ног проскальзывают острым коленом, чтобы затем сверху закинуть вторую ногу и скрестить лодыжки. Ну вот, кажется, его тут обездвижили. И невозможно здесь и сейчас побороть эту улыбку глупую, что просится на лицо, и нос не сморщить от острой нежности, которая в сердце екает. Тэхен, оказывается, в спящем состоянии очень тактильный и о личном пространстве забывает от слова совсем. Хорошо, что никто тут, как бы, и не против. Вокруг них темно все еще, солнце поздно в это время встает, и обманчивые тени соблазнительно шепчут о том, что разлепленные с таким трудом глаза можно снова закрыть, мышцы расслабить и уснуть, пока Тэхен вот так все еще его со спины обнимает руками-ногами, тонкими пальцами вцепившись в футболку. Но все не так, к сожалению. Сегодня только вторник, и скоро будильник на оставленном под подушкой телефоне зазвонит, говоря, что Чонгуку пора вставать. Но пока в комнате только тишина. И приглушенное дыхание, от которого тепло ложится ему прямо на затылок. Целый день впереди, и так хочется растянуть это самое мгновение на подольше, а в идеале – остановить его к чертовой матери, вот была бы радость… Он осторожно поворачивается, чтобы лежать к Тэхену лицом, честно старается не разбудить, и у него это получается… почти. – Обними, – слышится невнятное бормотание, доносящееся из-под накинутого на голову капюшона толстовки, в которой Тэ спит (он мерзнет все время очень, поэтому…). Чонгук обнимает. Пытается окружить теплом хотя бы на то время, что у них сейчас есть. Все же стягивает капюшон, носом зарывается в непослушные мягкие волосы, что тут же серебром рассыпались по подушке. От Тэхена пахнет его шампунем и пеной для бритья, а еще каким-то его, особенным, запахом кожи, это что-то домашнее и очень притягивает. Тэ плавно сползает чуть ниже, пряча лицо у Чонгука в том месте, где шея переходит в плечо, снова их ноги путает под сбившимся одеялом, футболку в пальцах сжимает опять. И, глубоко вздохнув, расслабляется. Чонгук тоже расслаблен, вот только сна у него теперь ни в одном глазу. Лежит в темноте, совершенно ничего не видя, пялится в потолок, на котором, прокравшись сквозь незанавешенное окно, тени танцуют. Думает. Он в последнее время к делу этому весьма основательно прикипел, знаете… В голове мыслей разных столько, что чудо, как та еще не лопнула нахер. Там обо всем: об отце, у которого горит жопа, о маме, снова оставленной дома, о друзьях, с которыми часто общаться больше не получается, о гребанной школе, в которой экзамены начались, и в нее теперь, сука, надо ходить, о Тэхене, конечно же… в первую очередь – о Тэхене. Потому что стоит лишь одной такой о нем появиться, искрой мелькнуть, как сразу же из той раздувается настоящий пожар. Ярко горит. Горит, пока ничего другого не останется. И в голове после него… нет, не пепелище – там просто-напросто «Тэхен-Тэхен-Тэхен…», как пластинка заевшая. И от этого так больно, что боль эта начинает отдавать яркой сладостью, от этого мышцы сводит, от этого хочется жмуриться и… оказаться рядом, обнять крепко, вдохнуть этот запах его… кого «его»? Хотя не так уж это и важно, с этим можно разобраться потом, а можно и вообще не разбираться, им ведь и так здесь вдвоем хорошо, правильно? Им и так можно жить под одной крышей теперь, спать вместе, крепко обнявшись, целовать… Эти поцелуи такие… они как будто что-то совершенно неземное, по крайней мере, для одного Чон Чонгука. Совершенно новое что-то, им до этого не испытанное. Не потому что с парнем целуется, нет, это здесь на удивление не при чем, дело все еще в том самом имени… дело в том, что это все Тэхен. Его Тэ, его путеводная звездочка, его маяк, дорогу к которому он всегда найдет теперь, что бы ни произошло, что бы не попыталось их друг с другом развести. Целовать Тэхена приятно до дрожи, до сбитого дыхания, до фейерверков под веками. И Чонгуку правда плевать, что оба они парни – этот этап им уже, к счастью и не без участия друзей, пройденный – плевать, как Тэ выглядит, каким считает себя, плевать абсолютно на все. Чон знает просто, что все между ними правильно, потому что наконец-то способен почувствовать долгожданный покой. Он знает, зачем тогда, в октябре, бездумно шатался по улицам, он знает теперь… чувствует эту невидимую красную нить, которая начинается узелком у одного из них на мизинце и заканчивается так же узелком на мизинце второго. Он знает… что они так чудовищно одиноки оказались для того, чтобы друг друга заметить, чтобы друг друга найти. Чтобы потом потеряться друг в друге. И так, возможно, спастись. Телефон начинает трезвонить, совершенно безжалостно говоря о том, что Чонгуку пора. Тэ снова ворочается и недовольно бурчит на этот раз что-то совсем непонятное, на что Чон смеется про себя. Осторожно выпутывается из чужого захвата, после оставляя теплый след поцелуя на седых волосах, некогда бирюзовых. – Спи, Тэ, еще рано, а я должен собираться в школу, мне еще отсюда на Юг ехать. Встав с кровати, Чонгук уходит вниз, и оттуда спустя какое-то время доносится, как хлопает дверь ванной комнаты. Тэхен, еще ужасно сонный, вяло перекатывается на спину, ладонью трет сморщенное лицо. Вот черт… ушла его грелка, а ведь снилось ему что-то на редкость, между прочим, приятное! – Кайфоломщик. Он тянется, и не с первой попытки, но все-таки у него получается ухватиться и вниз потянуть выключатель настенного светильника, который отвечает за свет над кроватью. Привыкший к темноте, моргает, а затем вздыхает и садится, упираясь спиной в изголовье. Из окна на него смотрит темнота, в себя пытается затянуть, подзывает ближе по старой привычке… вот только Тэхену откликаться на ее зов совершенно не хочется. Уже не хочется. Хочется в другое место, на самом деле, туда, где не так давно щелкнул замок на двери ванной комнаты… Интересно, насколько удивится Чонгук, реши Тэхен, пока тот моется в душе, нанести ему неожиданный визит? Тэ усмехается и ко лбу прикладывает ладонь, будто выбить эту мысль пытается из своей дурной головы. Чертов ты больной извращенец, Ким Тэхен, парень еще в школе учится, ты первый у него!.. так нельзя. Нет, можно, конечно, но не в их случае. Не с зоопарком из внутренних демонов, который у каждого из них есть свой личный. Возможно, когда-нибудь они к этому еще придут. Когда-нибудь, когда проблем вокруг станет поменьше, и просто… просто они останутся друг у друга, да? Просто останутся… вместе. Один Ким Тэхен и один Чон Чонгук. Без вины, без смерти, без болезни и страхов, без боли и кровавого запаха… только они вдвоем, только то, что они друг к другу чувствуют. И тогда они, возможно, даже смогут для этих чувств найти одно, абсолютно точное название, примут его и станут от этого счастливы. Возможно, можно будет тогда проснуться и вместе душ принять, а затем и вместе вкусно позавтракать (выпив чай, разумеется, потому что Тэ кофе все еще не переносит), можно будет попрощаться на день, а после, уже вечером, снова встретиться, снова быть рядом… И почему-то Тэхен, сидящий до сих пор на кровати и играющий в гляделки с темнотой за окном, чувствует, как по щеке бежит горячая крупная слеза. А на горизонте тем временем Солнце небо поджигает своим первым лучом.

***

Это кажется таким странным, что пиздец. И вроде бы чего необычного? Как будто последние лет эдак десять они не сидели за одной партой… но сейчас все равно непривычно. Кажется, что с тех времен уже целая вечность прошла. На деле, конечно, поменьше, но все-таки факт расставания при встрече чувствуется таким острым, как никогда. Да и в принципе они теперь редко видятся… не сказать даже, что подобное хоть раз вообще было за всю их дружбу с самого рождения. Но на вопрос «Что же случилось?» ответы у каждого из них двоих имеются, и поэтому, в общем, порядок. Поэтому все, наверное… здорово? Ну да, здорово. Здорово встретиться снова у порога их дурацкой старшей школы в самой заднице серого гетто, здорово, остановившись, друг на друга уставиться и начать улыбаться тупыми улыбками, так и кричащими о каких-то секретах, которые у них общие. – Ну и как тебе семейная жизнь? – спросит один, который неожиданно в новой куртке синего цвета с капюшоном, надвинутым по самые смеющиеся глаза. – Нахрен пошел, – фыркнет другой, друга несильно толкая в плечо. Тот толкнет в ответ, и они сделают вид, что дерутся, оба смеясь и заражаясь беззаботностью, которой веет от встречи. Скучали. Друг по другу ужасно скучали, а как же иначе? Возможно, забыли об этой тоске за ворохом всего остального, но под ребрами все равно тянуло постоянно от дискомфортного чувства отсутствия того, к чему за всю жизнь свою так привык. Они семья, как-никак. На самом деле, Юнги беспокоился здорово, хотелось Чонгука расспросить обо всем, может, даже напроситься с ним туда, где он прячет свою «принцессу», а там уже обоих голубков поподкалывать, вот было бы здорово!.. Но что-то подсказывало, что для этого еще слишком рано. Пусть сначала эти попугаи-неразлучники друг к другу хотя бы привыкнут, оба вправят мозги свои, а потом… К тому же, Юнги и самому сейчас полезно бы было свыкнуться с мыслью, что он (это все еще гребаный пиздец и на полном серьезе девчачьим визгом в подушку буквально этим вот утром после того, как домой вернулся за формой от сами-знаете-кого) кхм… тоже как бы это… пернатый. Вернее, один из. – Ты чего такой красный? – спрашивает его Чонгук, когда они уже в аудитории готовятся к экзамену. Сегодня у них самый первый, экономика, а следом на неделе еще череда подобных ему, которые мозг непременно будут ебать. Хотя срать они на это оба хотели, конечно же: Юнги все предметы сдать может с закрытыми глазами и не факт, что при этом случайно не поступит, увлекшись, в какой-нибудь там СНУ, а Чонгуку все откровенно зассут поставить неуд – он эту хрень уяснил еще в самой началке и теперь без зазрения совести разумно пользуется, так сказать, теми ресурсами, которыми располагает. Епт, а вот вам и экономика! – Опять, что ли, заболел? Или тебе жарко? Нахрена ты свитер под рубашку нацепил, конченый? Юнги показывает ему средний палец, другой рукой дергая себя за длинный ворот черной водолазки, выглядывающий из-под форменной рубашки белого цвета, и как-то уж слишком злобно щурит глаза. – Горло. Болит. – И показательно кашляет. Чонгук решает больше не приставать, вполне удовлетворившись ответом, потому что Мин и правда на свой иммунитет клал везде и всегда большой и толстый болт. И частенько это приводило к последствиям в виде больного горла, соплей и всех остальных замечательных плюшек. А потом на разговоры у них не остается времени, училка раздает экзаменационные бланки и приказывает не переговариваться, иначе выставит за дверь и отправит прямиком к директору на ковер. Чонгук без особого энтузиазма скользит взглядом по бланку, для галочки даже читает вопросы… не все, только те, которые под любимыми числами. С унынием думает о том, что после того, как экзамен закончится, придется тащиться к отцу на очередное собрание с его вонючими крысами: те за минувшую пару дней сумели уже нанюхать какую-то информацию. Не могли, суки, это сделать помедленней. Чонгуку не хочется в отцовскую квартиру, Чонгуку хочется к Тэ, домой. Вернуться, незаметно проверить, съел ли он что-то, оставленное Чоном ему с утра на плите и в холодильнике, заграбастать в охапку, как он это сделал вчера, и засесть перед телеком, выбрав перед этим что-нибудь по подписке Netflix. Но нет, к Тэхену он теперь попадет, когда тот уже, вероятнее всего, будет видеть седьмой сон. А вдруг без Чонгука ему будет холодно… Экзамен идет, время тянется, Чонгук снова рисует – благо черновиков дали целую стопку. У него теперь поле деятельности шире в несколько десятков раз: Тэхена с какого угодно ракурса можно рассмотреть, а потом – хоть вечность этот образ переносить на бумагу. У Чонгука от этого изобилия теперь иногда даже руки трясутся, а глаза – разбегаются, не знают, за что зацепиться стоит в первую очередь, потому что весь Тэ абсолютно прекрасен. И только для него. Спящий, сидящий на диване под пледом, стоящий у окна в его, Чонгука, желтой толстовке, так похожий в ней на теплое солнце, улыбающийся Тэхен – редкость, но все же, смеющийся Тэхен – еще большая редкость, и потому – драгоценность, которую ни за какие деньги не продашь. Чонгуку хочется запечатлеть все. Юнги рядом с ним реально жарко спустя какое-то время становится, потому что чертова водолазка (кое у кого с утра одолженная в силу, блять, сложившихся обстоятельств) отличного качества и прекрасно, мать ее, согревает. И все бы ничего, да вот только на нем еще рубашка с пиджаком, и под всем этим многослойным пиздецом кое-кто уже успел сто раз вспотеть! Гребаный Чон Хосок с его этими идиотскими губами, которые тот за все свои двадцать семь лет жизни не научился держать при себе… Мин очень сильно надеется, что ему там в офисе сейчас пиздец как икается. К концу экзамена это становится уже просто невыносимым. Ему еще на одно задание остается дать ответ, и он расписывает решение, ручкой по бланку водя, как ненормальный, и пальцами другой руки нервно ворот одергивает злосчастной черной водолазки. Так возится, что даже тревожит ушедшего в свои мысли Чонгука. Не замечает, что воротник сдвинул ниже положенного, оголив кое-что, что не надо было… Зато это прекрасно замечает Чонгук. Замечает, поначалу хмурится, даже рот распахивает, чтобы сказать что-то… но потом почему-то передумывает. Юнги не сказал, а значит, еще не готов. Чонгук сам молчал сколько? Месяца три? Если у Юнги кто-то и появился, то пусть – расскажет, когда сам решит, а Чонгук может ради друга и потерпеть, в задницу затолкав свое любопытство, однако… Нихерово так над его шеей кто-то вчера постарался, это ж надо так разукрасить…

***

– Не хочешь в магазин комиксов заглянуть? – предлагает Юнги уже после экзамена, когда они вдвоем идут к воротам школы. – Можно забрать Мисо и завалиться туда за раменом, как раньше… – В другой раз, обещаю, Юнги, – отвечает Чонгук, сразу видя, как улыбка, до этого лежавшая на губах лучшего друга, меркнет, и сам вздыхает перед тем, как добавить: – Я нужен отцу. – Опять?.. – Снова, – пожимает плечами Чон. Хорошо хоть, что по домам им идти все равно в одну сторону. Хоть что-то как раньше. – В последнее время все чаще, закончилось, видимо, затишье. – Блять, – Юнги это ругательство выплевывает от всей души, и его лицо искажается гримасой такой лютой ненависти к обозначенному родителю, что Чонгук даже удивляется. Непривычно Юнги таким видеть, он пугает иногда, конечно, но по-другому. – Когда он уже отвалит… – Никогда, – отвечает Чонгук, пожимая плечами. – Не стоит, Юнги-я, хорошо? Мин кусает губы и еще какое-то время шерсть все же дыбит разъяренным котенком, но молчит, и Чонгук за это ему благодарен. Не стоит, не стоит им всем пытаться Чона вытащить из этого дерьма – только сами в том же испачкаются, не нужно им это все, они не заслужили такого. А что Чонгук… Чонгук уже заслужил. Он данный факт понимает и принимает, особенно смотря сейчас на Юнги и прекрасно помня о том, что до сих пор мужества не набрался рассказать, как умерла его родная сестра. Блять… Его кроет. Снова его кроет чувством вины и ненависти к самому себе за все, что в свои небольшие годы успел натворить. И ему сейчас Тэхен так отчаянно нужен!.. Но его с ним нет, пока еще нет. Он будет позже… А пока Чонгуку нужно просто дождаться их встречи. Как раньше…

*** Madilyn Bailey – Dusk till dawn

«Надеюсь, у твоей крысьей своры хорошие новости для нас с Чонгуком, Михи». Чонгук останавливает машину на парковке у жилого комплекса, заглушает двигатель. С руля его руки падают безвольно на бедра, и так он остается сидеть. Смотрит рассредоточенным взглядом в лобовое стекло. «Хорошие, Господин. Информация, которую вы приказали достать на главу корпорации «Север», вся у нас. Теперь нам известен рычаг, на который можно будет с успехом давить столько, сколько будет угодно вашей душе». «Хм, интересно… и что же это?» Чонгук откидывает голову на спинку кресла и жмурится, с силой пальцами давит на глазные яблоки и выдыхает так судорожно, что доходит до какого-то жалкого скулежа. Хочется разрыдаться от всего этого, а еще одновременно разъебать что-нибудь… или кого-нибудь. Вот только тело не слушается, продолжает в салоне машины сидеть безвольной куклой. А память никак не может над ним сжалиться. На стол перед Чонгуком и отцом опускается папка, и когда та Субином открывается, младший Чон больше под своими ногами не чувствует пола совсем. Он срывается и в пропасть падает-падает-падает… Потому что на фотографиях в папке, на всех, что в ней есть, фотографиях… «У Ким Сувона есть сын. Единственный из троих детей главы корпорации «Север», кто остался в живых. И на данный момент тот серьезно болен…» Чонгук не знает, как собирает все силы в себе и покидает автомобиль, а затем поднимается в лофт. Внутрь заходит, как положено, разувается на пороге, снимает верхнюю одежду... В лофте ему легче уже, потому что он чувствует, правда – чувствует – что Тэ где-то здесь, рядом совсем, его ждет. Уснул на диване, прижав к груди чонгуков скетчбук, тот, что пока еще самый новый и до конца незаполненный – из тайника за креслом вытащил, значит, любопытный хитрюга. Перед диваном на журнальном столике полупустая тарелка с рисом и еще одна с овощами – и вот это уже хорошо, от этого в груди теплеет даже сейчас. Правда, ненадолго совсем. «Это какой-то подарок… что скажешь, Чонгук-а? Просто подарок, скажи? Замечательно… Лучше варианта давления и не придумаешь. Ты, как и всегда, отлично сработал, Михи». – Гук-и? – Тэхен, ощутив касание к своим волосам, просыпается. Видимо, спал совсем некрепко. И слабо улыбается Чону, который продолжает по волосам его гладить. – Я тебя ждал. Чонгук ему улыбается тоже, не может этого не делать. Рука с волос скользит ниже, скулы касается, большой палец чертит по бархатной нижней губе. Бледной, но теплой. И все еще улыбающейся. – Обними, – снова просит Тэхен, точно так, как и утром его попросил, и Чонгук конечно же его просьбу тут же исполняет, опускаясь перед ним на колени и осторожно обхватывая за хрупкие плечи своими руками. Тэхеновы губы ложатся сухим поцелуем-прикосновением на голую шею и так замирают. – Ты всегда такой теплый, – бормочет он, поглаживая Чона по спине. – Тэ, знаешь, что? Я тебя от всего на свете защищу, – шепчет ему вдруг Чонгук. – Веришь? Тэхен верит. Верит, конечно же. Улыбается еще чуточку шире, от чужого тепла снова наконец-то согревается. Чонгук обнимает его – все так же осторожно, бережно, нежно, как самую главную свою драгоценность. Потому что так и есть. И не знает, когда перестанет обнимать, потому что этот его остекленевший взгляд Тэхен видеть сейчас не должен, нет, ни за что не должен. А память Чонгука все еще работает, беспощадная. Все шепчет на ухо леденящее свое: «Сын Ким Сувона определенно нам нужен. Приведите его, объявите охоту, достаньте хоть из-под земли. Я хочу, чтобы как можно быстрее Ким Тэхен стоял здесь передо мной. Живой и невредимый… пока».