Юг/Север

Willyecho – Welcome to the fire

За окном непроглядная темень. Снег не шел весь день, но сейчас ветер, видно, дует с такой силой, что скидывает его прямо с крыши целыми сугробами, и белые мелкие крупинки планируют вниз… Чонгуку холодно. Он в помещении, и дорогой пол с подогревом свою функцию выполняет на отлично, но мурашки все равно тут как тут, щекочут позвоночник тонкими иглами и приподнимают волоски на руках – хорошо, что олимпийку с самого утра он с себя так и не снял. Здесь ему некомфортно. В доме своей семьи ему некомфортно, опасно и одиноко, хоть помимо него в просторной гостиной людей сидит целая дюжина. Все они – приближенные отца, а Чонгук… Чонгук – это Чонгук, подрастающий наследник, и гордость, что в глазах Субина плещется при взгляде на сына, все отчетливей видна становится с каждым прожитым днем. Чонгука тошнит из-за этого, и все чаще он среди ночи просыпается, весь липкий от пота и с невидящим взглядом, упершимся в потолок. Думает: когда был этот самый миг, когда он тот самый шаг сделал, когда путь свернул не туда? Это началось с рождения, со смерти Юны, с первой мысли о том, что лучше отцу себя уступить, а не терпеть то, как он бьет его… да что там его – с ним ведь еще и маму! Мама очень хрупкая, у нее от нервов вечные проблемы со здоровьем, и курит она слишком много в последнее время, волнуется… Любил ли Субин ее, как положено мужу любить жену? Мама очень красивая, а в молодости была еще красивее, говорят, ей равных не было в их клоаке, так что немудрено, что Чон, уже тогда состоявшийся в не самых законопослушных кругах, положил на нее глаз. А потом появился Чонгук, спустя пару-тройку месяцев со свадьбы, и, кажется, после мама была еще раз беременна, но случился выкидыш. Уже позже Чонгук узнает, что выкидыш спровоцировал акт физического насилия. А мама… чахнуть начнет. Больше не сможет родить… осознает, что замужем за настоящим чудовищем, поймет, что единственный сын вовсе не принадлежит ей… и себе – тоже не принадлежит. Маму жалко. Она, как и многие в этом месте, разрушена, но цепляется все еще за свою жизнь. Чонгук знает, что ради него, ради любимого и единственного своего ребенка, она это и делает. Но он не благодарен – он в ужасе. Он тоже здесь ради нее, и так вот они оба живут. Ему бы сил побольше… влияния, в конце концов, даже банальной смелости… но он так чертовски сильно их боится спутать с простым безрассудством, что продолжает дальше сидеть и не рыпаться. Чувствует, что буквально скован своим страхом, со временем усиливающимся и своей сокрушительной силой уже граничащим с ледяным ужасом. Не за себя ему страшно: за всех остальных, каждый день страшно, вздох за вздохом страшно, что в своих юных, таких еще некрепких, но зато уже с сотню раз сбитыми костяшками руках он держит их жизни. Мамы, Юнги, Чимина, Сокджина, Мисо… Чонгук вырос, смотря на отца, и поэтому прекрасно знает, каким образом он от людей привык получать то, что ему бывает нужно. Выбор между собой и теми, кто дорог, обычно сделать очень легко. Чонгук сделал свой. Господи… грех ли это – так сильно ненавидеть того, кто дал тебе жизнь? Субин дал жизнь ему, а взамен теперь требует жизни других отнимать. Чонгук не убийца, черт возьми, и самое последнее, о чем мечтал – это в себе жестокость растить. Но он иногда ее чувствует, блять, чувствует! Липкие щупальца чего-то животного, когда рука, в кулаке сжимаясь, бьет по чьей-нибудь челюсти, и на лицо его брызгает теплым густая кровь с ее металлическим запахом, что забивается сразу же в ноздри. И Чонгук в такие моменты остановиться не может, боится того, как это приятно – наконец-таки выпустить агрессию и напряжение хоть куда-нибудь, но продолжает, пока отец не прикажет остановиться. Голос Субина звучит с поощрением, и в словах всегда есть похвала. Пару раз Чонгука выворачивало от этого, еще в самом начале, но потом он стал уже менее ко всему восприимчив. Это все отвратительно. Жестокость отвратительна. Отвратительно то, как после Чонгук стоит в ванной у огромного зеркала и тщательно кожу очищает от крови, а затем, убедившись, что костяшки перестали кровоточить, берет в руки скетчбук… Чонгук недостоин этими руками делать то, что делает – недостоин ими что-то прекрасное создавать, и не может его душа после всех этих ужасов переворачиваться и становиться ранимой такой, но… он и сам не понимает, как в нем одном могут спокойно уживаться две его личности. Жестокий урод и художник, ну что это еще такое… На его глазах жизни рушатся, и он бровью на это иной раз не ведет, а после – не может дышать ровно, в ночных сумерках обводя взглядом хрупкие черты одного человека, того, чувства к которому уже только внутри себя и не удержишь. Того, кто ждет его дома и сейчас уже, наверное, спит. А на губах у Чонгука по ощущениям тлеют настоящие искры, обугливая кожу. Он как можно незаметнее то и дело лижет ее языком, проверяя – цела ли еще. После их поцелуя. Тэхен поцеловал его. Тэхен поцеловал его! И Чонгук правда понял. Понял достаточно: совершенно плевать ему и на пол, и на то, как это воспринимается обществом, совершенно плевать, что каждый из них себя за что-то корит и не может с грузом вины на своих плечах жить как-то нормально, на все плевать. Важно одно – рядом друг с другом им становится легче. Можно дышать, можно отдохнуть, перевести дух, расслабиться, можно почувствовать, что мир все еще вертится. А они – вот они – друг перед другом, застыли в моменте, где можно вместе быть, рядом, крепко держаться за руки, переплетя между собою пальцы, в глаза друг другу смотреть, целовать и дышать… Тэхен пахнет, как Солнце… такой родной и трепетно-мягкий в чонгуковой желтой толстовке, которая даже владельцу слегка велика, такой хрупкий и маленький, но не отталкивающий этим, а напротив вызывающий желание защитить, обнять и согреть собою, огородив от всего. Запереться бы с ним навсегда, исчезнуть для всех остальных, позабыть о том, что останется по ту сторону выстроенных неприступных стен… Как жаль, что нельзя. – Пак что-то готовит против нас, – докладывает один из мужчин. Чонгук его знает – та еще крыса. Верней будет сказать, главная крыса в отцовском зверинце, и знает все обо всех. Худой, но с широким лицом и вечно сощуренными глазами. И нос у него огромный такой, острый, что не к месту, кажется нечеловеческим и так и просится на то, чтобы тот слегка подправить чьим-нибудь кулаком. Многие пытались, кстати, но потом очень жалели: Субин зверушку очень любит и ценит. – Его парни начали рыскать на Севере и на границе с нами их заметно прибавилось. На наши территории в открытую не лезут. Пока. Субин, выслушав его, хмыкает. – Неудивительно. Пак не может просто так успокоиться – он слишком хотел для себя то сотрудничество, которое мы перехватили. Ли Джунхен и его подельники собираются встать во главе совета директоров корпорации «Юг», и я просто вовремя успел предупредить их, что не стоит доверять такому человеку, как Пак Сохун, приведя в пример несколько раз, когда он в своих делах ахуенно обосрался. – Субин смеется, с весельем в глазах кивает на сына, который старательно держит хмурую маску, но слушает все же внимательно. – Даже его ублюдок-сынок совсем недавно успел отличиться и съебался с позором, попросите Чонгука как-нибудь об этом рассказать. Как я знаю, история веселая. – Кто-то вызвал копов, – скучающе говорит Чонгук, левый уголок губ тянет в ухмылке и откидывает назад голову, чтобы с тихим хрустом размять шейные позвонки. – Паки – ебучие трусы, этот Чонсок весь в отца, и даже традиции не уважает: приперся с ножом на стрелу и махал им передо мной. Как будто духу хватило бы прирезать. Мужчины вокруг посмеиваются, подхватывая настрой Чонов, как и положено. Но перерыв на веселье, впрочем, быстро сходит на нет. – Да… смешно, конечно, смотреть, как кто-то на твоих глазах рушит свою репутацию, – произносит Субин, кивая в подтверждение своих же слов. Он встает с места во главе гостиной, делает пару шагов и наклоняется к низкому столику, на котором по массивным бокалам разлит алкоголь. Пальцы отца тонкие и длинные, смотрятся на фоне стекла и янтарной жидкости весьма эстетично… пока не сжимаются сильнее и не запускают стакан прямо в пасть горящего за плечами мужчины камина. Пламя тут же вспыхивает ярче, норовясь вырваться за пределы пространства, что ему отведено, а осколки стекла разлетаются во все стороны. Какой-то парень, что ближе всех к камину стоит, дергается, хватаясь за бедро, в которое, видимо, вошел один из них, но не роняет ни звука – в гостиной устанавливается просто гробовая тишина. Субин умеет внушить каждому из присутствующих страх, и прекрасно об этом осведомлен. – Одно мне непонятно: какого же хуя вы все тут забыли про то, как сами недавно феерически объебались и не смогли тупо грохнуть, блять, двух заказанных нам людей?! И какого же хуя, мать вашу, Ким Намджун и Чон Хосок все еще ходят по этой земле, сука, живыми и радуются?! Или, может, кто-то среди вас хотел словить пулю вместо двух этих смертников? Ну так что же вы молчали, уебки?! Я ведь мог это устроить, вам даже не нужно было говорить мне ебучее «пожалуйста»! – Господин Чон… Очередной бокал с дорогим алкоголем отправляется в полет, только вот уже не в камин, а по курсу прямо на идиота, что отважился проблеять имя отца в попытке оправдаться. Чонгук сидит, даже не шелохнувшись. Про неудавшееся покушение он, правда, слышит в первый раз, но удивлен не сказать, чтобы сильно – Субин не считает своим долгом посвящать его во все свои дела, и Чонгук ему за это даже благодарен. Меньше знаешь – крепче спишь, как-никак. А вот такие вот вспышки гнева, они похожи на те, что на Солнце – периодически случаются и тупо раздражают тем, что от них ломит в висках. У некоторых, правда, в процессе того кости дробятся и во рту становится меньше целых зубов, но с этим уже ничего не поделаешь. – Следующему из вас, кто что-то вякнет, о смерти все же придется уже умолять, – говорит Субин, выразительно изгибая черные брови. Затем берет третий бокал и с ним проходит к креслу, чтобы снова сесть. Алкоголь бьется о стенки, закручивается в маленький вихрь прежде чем оказывается пригублен мужчиной. – Оба наследника «Юга» должны быть мертвы. И чем быстрее это случится, тем лучше… Здесь кто-то из вас должен был подать голос и тявкнуть, что после неудавшейся первой попытки второй раз облажаться нельзя, а Ким и Чон, должно быть, теперь настороже и позаботились о своей безопасности, прекрасно осознавая, что одним провальным покушением на них дело не кончится, но вы слишком очкуете. Прекрасно, так и продолжайте. И я тоже продолжу, если никто не против. Пака пока нахуй, с ним потом разберемся. Я хочу, чтобы сейчас все свои старания вы направили на то, чтобы разузнать как можно больше о нашем заказе. Чон Хосок и Ким Намджун – хочу знать о них все, все их слабости. Вредные привычки, предпочтения проводить досуг, люди, с которыми они видятся – хочу все это знать. Чонгук хмыкает про себя, снова ни разу не удивленный. Ну конечно, это ли не классика? Старая-добрая, сотни раз проверенная стратегия отца – вымани жертву угрозой тому, что ей дорого. Зачем менять то, что работает? – Никаких снайперов на этот раз, будем действовать сложнее и чище. Вывернем все так, чтобы никто не смог подумать на нас или на заказчиков. «Юг» слишком важен, он откроет возможность сбывать товар за границу, и если это сотрудничество ускользнет от меня… Субин не продолжает, какое-то время смотрит на бокал, что все еще держит в руке, а все остальные с явно читаемым напряжением наблюдают за ним, не зная, чего ожидать. Чонгуку все сильнее хочется уже нахрен свалить. Но он понимает, что все вокруг – очередной урок, устроенный отцом специально для него. Видимо, он неблагодарный ребенок, раз не ценит. – Убийство этих двоих – единственное условие Джунхена, пропуск к лучшей жизни, если хотите. Так что придется вам порвать жопы, если придется, но вы сделаете то, что ему нужно. Чон и Ким должны быть мертвы, а их убийство – лечь на кого-то другого. Есть конкурирующая с «Югом» компания… Хочу, чтобы на ее владельца вы тоже все, что возможно, нарыли. Никаких действий без моего ведома, не дай Бог вы снова ошибетесь с чем-то, уроды. Не стоит снова злить меня. Надеюсь, всем здесь это предельно ясно? Можете не отвечать, иначе это будет реально очень глупая смерть. Теперь вам всем пора отсюда съебаться. Не задерживаю. Под тяжелым взглядом отца все его шестерки покидают гостиную, оставляя Чонгука с тем один на один. Субин вздыхает и одним глотком осушает бокал. – Кругом одни идиоты, – задумчиво тянет он, – но без идиотов в нашем мире, увы, ничего не работает, Гук-и, поэтому приходится их терпеть. Выпьешь со мной? – Я за рулем, – Чонгук кривится, закидывая ногу на ногу. Ему и правда уже пора, и вся эта лирика не всралась. Но вот отцу так не кажется, ему хочется поговорить с ним, и поэтому придется потерпеть еще. – Не проблема – оставайся здесь, это все еще твой дом. Мама скучает. – Это она тебе сказала? – Ей и тебе не нужно ничего говорить для того, чтобы я понял, что у вас обоих на уме, – и улыбается, склонив голову набок. Чонгуку такое не нравится. И нет – не знает, ничего он, сука, не знает… – Где она сейчас? – На кухне, наверное, – пожимает плечами. – Может, все-таки выпьешь? Хотя… – смотрит на часы и хмурится, – кажется, не выйдет – мне уже пора. Один наш общий знакомый заходил сегодня и принес мне кое-что убийственное, стоит показать это знающим людям. – Общий знакомый? – Да, тот, на кого ты всегда так старательно не смотришь, если вы с ним пересекаетесь на каком-нибудь деле, – отец подмигивает ему с улыбкой на лице, когда встает и, вернув пустой бокал на столик, твердой походкой направляется к выходу. – Еще увидимся, сын. Чонгук после его ухода еще с минуту сидит и не двигается, жмурит глаза, пытаясь не думать ни о чем и не впускать в свое сердце лишний страх. Нет, он не позволит себе еще больше бояться и паниковать, отец не всесилен – просто наблюдателен. Да, он пытается не пересекаться с Сокджином лишний раз, и, видимо, этим себя выдал. Отец должен знать, что хен дорог Чонгуку, как семья, он – и есть его семья… Ничего, сейчас пора возвращаться в лофт, к Тэхену. Только еще маму напоследок проверить…

***

На кухне уже какое-то время звенит тишина. А потом – глухо щелкает портсигар, шуршит извлеченная сигарета и чиркает колесико зажигалки. Между сухих женских губ стелется седая ленточка дыма, а на фильтре остается след от красной помады. Чанволь курит уже, наверное, свою седьмую сигарету за этот вечер, и все это время ничто, кроме дыма, не срывается с ее губ. Ни слова. Да и зачем ей говорить – все и так сказано ее мужем. Все и так понятно. Весь ужас заметен невооруженным взглядом. – Вокруг него – Ад, – хрипит она наконец своим прокуренным голосом, безучастно смотря в никуда, – и в него он теперь пытается затащить моего единственного сына. Моего Чонгук-и… А напротив нее сидит Сокджин, в подрагивающих пальцах сжимает собственную сигарету, которую так и не закурил, хоть предложили ее ему еще около часа назад, когда он только увидел Госпожу Чон и, поведясь на жалость к этой одинокой женщине, согласился выпить с ней на кухне чаю. Кухня, как оказалось, соединена вентиляцией с гостиной, где Субин очень любит заслушивать своих людей. И сегодня тот как раз принимал гостей. Сокджин не должен был все услышать. Чанволь это знала. Зачем тогда, спрашивается? – А ведь мы когда-то были хорошими подругами с твоей мамой, Сокджин-а, – бормочет она, подпирая голову одной рукой, что локтем лежит на столе. – Помню, как мы с ней тебя нянчили, когда ты только родился, совсем был крохотный… и посмотри на себя, таким стал красивым… А сейчас ее уже нет… моей подруги, твоей мамы. И папы твоего нет, и старшей сестры… – она говорит, а сама все еще на него не смотрит, ни на что не смотрит, только сигаретный дым все струится с кончика подпаленной сигареты между ними в воздухе и поднимается к белому потолку. – Ты один… я одна – беспомощные, как слепые котята, вот бы кто в мешок засунул и утопил поскорее, чтобы не мучились. Вот только… – усмешка, – …куда же мы уйдем, когда за плечами семья? Уже второй десяток лет я живу ради сына, а ты – пытаешься выжить ради Юнги и вашей племянницы. Все это так… безнадежно. – Вы же понимаете, как сильно сейчас меня подставили? – хмурится Джин, подаваясь к ней. – Если ваш муж узнает, что я все это слышал… – Он должен умереть, – перебивает она, будто его слова даже не слышала. Но после смотрит уже осмысленно, и от этого взгляда Сокджину становится страшно. Он резко выдыхает, отшатываясь. – Субин должен сдохнуть, только тогда все мы сможем вздохнуть спокойно. Будем наконец в безопасности, и весь этот ужас закончится. – Мама, ты здесь? – дверь открывается, и в комнату заходит Чонгук. Сокджин от внезапности его появления вздрагивает. – Хен…? – Здравствуй, милый, – Чанволь тут же тушит недокуренную сигарету об пепельницу и тянет к нему свои руки, сын послушно наклоняется, позволяя себя обнять. – Джин-а согласился составить мне небольшую компанию, а то я без тебя совсем заскучала. – Здесь нужно проветрить. Как много ты уже выкурила? – тот хмурится, пытаясь сосчитать, сколько в пепельнице окурков, потом снова взглядом пересекается с Джином. – Мне уже нужно идти, – говорит Мин, поднимаясь со стула. – Еще увидимся, Гук. Госпожа Чон, до свидания. – Я провожу, – говорит Чонгук, и они вместе выходят из кухни. – Сколько слышал? – Каждое слово, – Джин нервно усмехается, пытаясь сделать так, чтобы голос не дрожал, но с этим случается конкретный проеб. – Мне не нужно было… – Знаю. – Чонгук хмурится. Дойдя до входной двери, они оба останавливаются на пороге. – Маме хуже в последнее время. Прости. Это из-за меня она так волнуется. – Ее бы сейчас не оставлять одну, – замечает Сокджин. – Я останусь здесь сегодня. А ты возвращайся домой, хен. И пожалуйста, старайся поменьше вляпываться во все это дерьмо. Блять… – Все будет в порядке, Гук-а, – вздыхает Сокджин, пытаясь отмахнуться, но неожиданно натыкается на взгляд явно разозленного тонсэна. – Ничего не в порядке, хен. Какого хрена вообще ты… какое право имеешь так собой рисковать?! Как ребенок себя ведешь! Думаешь, меня одного здесь мало, решил тоже поучаствовать?! Сокджин хмурится, пытается возразить ему, но осекается, понимая, что они сейчас не в том месте, где можно задерживаться и выяснять отношения. – Потом, Чонгук, – с нажимом выдыхает, хватаясь за ручку двери. – Только… – Ни слова Юнги, – вздыхает, кивая, Чон. – Знаем уже, проходили… Прости за то, что повысил тон. Поговорим после. – Да, после. Пока. Чонгук запирает за хеном дверь и возвращается на кухню к маме. Та все еще неживой куклой сидит за столом, смотря на опустевшее после Сокджина место. – Ты ела сегодня, мам? – Чонгук трогает чайник: так и знал – холодный. – Я что-нибудь приготовлю. – Ты ведь останешься сегодня со мной, Чонгук-и? – тихо спрашивает она у него, а Чонгук, стоя повернутым к ней спиной, крепко жмурится, сжимает ладони в кулаки. – Конечно, мам, – произносит старательно с теплом, – все, что захочешь.

***

Спалось Джину откровенно хреново. Мозг все никак не сдавался – раз за разом только и делал, что прокручивал у него в голове услышанные накануне слова. От их смысла подступало удушье, будто вниз по горлу стекало что-то вязкое, липкое, в трахее формировало плотный ком и больше не двигалось, и как тут дышать? Никак. Он только жмурился и замирал с беспомощно приоткрытым ртом, шарил по темноте над собой слепыми глазами и обливался холодным потом. Не сонный паралич, но что-то в сотни раз страшнее, потому что, блять, настоящее. Он ждал, ждал в своем подсознании, что вот сейчас, в следующий миг, за ними придут, без стука вломятся в квартиру и убьют. Чтобы молчали, чтобы никто лишний не знал ничего, что сказано было в гостиной у Чонов лишь прошлым вечером. А Сокджин теперь знал, все знал про их планы. Он не хотел!.. Но едва ли его желания в этом мире вообще хотя бы раз кем-то учитывались. А потом реальный мир без особых стараний, но все же внезапно проникал в эти порожденные страхом фантазии и их лопал, будто мыльный пузырь: сверху соседи скрипели половицами, перемещаясь в квартире, что-то роняли на пол, а за дверью соседней комнаты снова хрипло кашлял Юнги (снова на морозе умудрился простыть). Он кашлял, от собственного же кашля просыпался, скрипел кроватью, когда ворочался с боку на бок, а затем затихал опять, но снизу двери из его спальни к Сокджину тянулась полоска серебристо-белого слабого света от телефонного дисплея. Пару раз тогда Юнги то ли кашлял, то ли странно смеялся, и свет исчезал – телефон выключался, а его хозяин засыпал снова. И так раза три или четыре за ночь, видимо, испытывая джиново терпение. Так и хотелось подняться, гневно протопать то небольшое расстояние до кровати младшего брата и отнять телефон, чтобы он наконец-то начал использовать ночь по ее прямому назначению, но Сокджин вместо этого продолжал неподвижно лежать на своем диване и дышать через раз. Возможно, просто боялся, что если не услышит в очередной раз Юнги, вконец потеряется. Неглубоким сном он сумел забыться лишь под утро.

***

У Юнги от простуды, как обычно, на щеках и шее выступил лихорадочный румянец. Рядом с ним слева на столе – вскрытая пачка таблеток и потрепанная бумажка, на которой почерком Джина расписано, как и сколько таблеток нужно пить для лечения. Юнги сам не очень любит вникать в фармацевтику, да и зачем ему, если брат очень даже в той разбирается? Хотя с его поганым иммунитетом он мог бы, конечно, просто иногда он дурак. Или тупо на свой возраст ведет себя… Мисо сидит у него на коленях, весело дрыгает ногами в красных колготках и ими время от времени, когда парень не успевает придержать, бьет по столешнице снизу – именно этот самый звук сегодня и служит Сокджину будильником. Он замирает на пороге кухни и плечом притирается к дверному косяку, сонно глазами кося в сторону своего малочисленного семейства ровно из двух человек. Мисо, завидя его, картавит подобие имени и машет руками, а Юнги возмущается, потому что ложка с детским пюре, которую он как раз хотел отправить ей в рот, девочкой отпихивается, и еда летит прямо на пол. – А ты меньше в телефон смотри, – подмечает Сокджин, замечая на столе рядом с братом смартфон, экран которого тот блокирует. – Как горло? – Порядок, – сипит парень, отмахиваясь. – Ты и сам знаешь, что это пройдет уже к завтрашнему утру. – Я-то знаю, но никак в толк не возьму, почему ты своей светлой головой до сих пор не понимаешь, что зимой тебе застужаться нельзя. – Ага, а еще сидеть на холодном – вдруг не будет детей, – бурчит Юнги, закатывая глаза, за что получает от старшего, который как раз удачно проходил мимо него к чайнику, подзатыльник. Мисо идея побить легкомысленного дядю нравится, и девочка тоже к нему начинает тянуться руками, растопыривая короткие пальчики и пытаясь перевернуться на живот, чтобы было удобней взобраться по Юнги и дотянуться до макушки. Юнги, вздохнув, ловит ее и крепче прижимает к себе, потому что уже знает все замашки юной мстительницы наизусть. – Ты приучаешь ребенка к тому, что домашнее насилие – норма, – хмыкает он в конце концов, а Джин, услышав его, на обратной дороге с дымящейся кружкой в одной руке свободной лохматит его светлые волосы. – Узнаю, что вышел сегодня из дома – устрою тебе настоящее домашнее насилие, Юнги, даже не сомневайся, – ведет бровью хен, устраиваясь за столом и закидывая ногу на ногу. – Ты тоже дома сегодня? – Скорее всего. – Хорошо… выглядишь не очень. Джин встречается своим взглядом со взглядом брата. Проницательным и черным, немного пугающим, впрочем, как и всегда. Юнги, даже если не хочет, часто этим взглядом отпугивает других людей, потому что этой диковатой дерзостью заставляет их чувствовать себя некомфортно, не в своей совершенно тарелке и как будто бы голыми. Снимает с тех слой за слоем в естественной для его разума потребности докопаться до сути. Сокджин к этому взгляду конечно привык, и на данный момент это как никогда спасает. – Как там твоя практика? Долго она еще будет продолжаться? – Скорее всего, и на весенних каникулах тоже буду ходить, – отвечает Юнги, зубами затягивая свою нижнюю губу в рот. Мисо, наконец-то потеряв интерес к обоим дядям, принимается самостоятельно есть, со старанием держа детскую пластмассовую ложку всем кулачком. – И что ты там делаешь? Часто пересекаешься с кем-то… с верхушки? – Совсем нет. – Юнги фыркает, уголки его губ кривятся, прежде чем он снова говорит: – С чего бы? Я просто парень, который пока даже не закончил школу. Меня пригласили туда чисто из-за благотворительности, хен. Иногда я пересекаюсь с Господином Кимом – с тем, кто часто заходит в кофейню, потому что ношу ему необходимые документы, и он довольно вежлив со мной. Это все. – Он однажды приехал сюда за тем, чтобы что-то тебе передать, – вспоминает Сокджин и хмурится, только сейчас ощущая в этом какой-то непонятный еще для себя подвох. В его представлении уж как-то совсем не клеится, что целый финансовый директор огромной корпорации, который, наверняка, зарабатывает в год миллиарды вон, притащился, как какой-то жалкий курьеришка, в сраное гетто ради сопливого школьника. – У него кто-то живет здесь, – врет Юнги, даже взглядом не моргнув. Ну… не то что бы врет даже – лишь правду мешает с разумной долей своей богатой фантазии. – Господин Ким не всегда был таким богатым, поэтому он такой – простой – согласись, это по нему иногда заметно. По тому, как он общается с такими, как мы с тобой. Всегда как с равными, будто не тратит на ужин столько, сколько мы на жизнь за весь месяц. Поэтому он заехал, чтобы вернуть оставленные мной документы на подпись… я и сам удивился. – Он придурок, раз поперся сюда после того, как на него пытались совершить покушение, – замечает Джин. – Это меня не касается. – И я рад, что так, Юнги-я, – вздыхает Сокджин. – Нам и своего дерьма на Юге хватает, чтобы тянуть еще что-то с Севера. Юнги молча кивает, следя за тем, чтобы выражение на его лице не менялось. А на столе тем временем вибрирует телефон из-за очередного пришедшего сообщения. Сообщения от того человека, имени которого, к счастью, в их утреннем разговоре со старшим братом так и не было произнесено. Юнги все равно не смог бы рассказать Сокджину правду хотя бы потому, что пока даже не знает, что именно тогда нужно было бы рассказывать. Он все еще не понимает очень и очень многого. Все еще путается в каких-то своих ощущениях, в чем-то, что нельзя увидеть, чего не коснешься, протянув руку – потому что в руках пустота. А Хосок – далеко. В Шанхае, куда сорвался еще позавчера вечером по какому-то срочному делу. Попросил не волноваться, потому что такие вещи иногда случаются: угроза какому-то важному контракту и подобная лабуда – сел в личный самолет и отчалил из аэропорта Инчхон. А Юнги сидит вот в Сеуле, бо́льшую часть времени запершись в своей комнате и носом уткнувшись в телефон. Они чатятся, то есть… Они чатятся. Ага, как в сопливых дорамах. Да-да, блять, в тех самых, которые про школу, первые поцелуи и непременно со сценами, где идет снегопад из вишневых лепестков. Просто в их случае для тех пока рановато, и снегопад идет настоящий… хотя нет, не идет ни сегодня и даже ни вчера, как будто погода в этом году решила четко следовать датам в календаре. Март – значит март, и зиме за окном больше не место. Снег начал таять. – Ты с Чимином давно общался? – спрашивает Юнги, вдруг неожиданно даже для себя самого подумав о друге сразу же вслед за мыслями о Хосоке. И что-то на этом моменте вниз потянуло, к земле, все органы внутри. Как будто плохое предчувствие. – В середине недели, – отвечает Джин, поглядев на него через пар, что поднимался из чайной кружки, прежде чем сделать глоток. – Еще до того, как ты у него ночевал. Вернее, он соврал, что остался у Чимина в ночь с четверга на пятницу, а после написал тому смс с просьбой прикрыть. Вот только сообщение осталось хоть и прочитанным, но без ответа. Дурное предчувствие усилилось. – Он на звонки не отвечает. – Может, снова репетирует в студии. По-любому у них снова какой-нибудь зачет. По крайней мере, мама его сказала, что на этих выходных он не собирается приезжать. Юнги пожимает плечами и кивает несколько раз, обращая внимание на Мисо, чтобы вытереть ей салфеткой испачканный рот. Хороший способ спрятать волнение. Да, Чимин мог быть занят, но он бы непременно ответил Юнги, он бы не смог промолчать. А у Сокджина тем временем звонит телефон, и он, оставив кружку с практически допитым чаем, идет за ним в соседнюю комнату. Из той все еще видно Юнги и сидящую у него на руках племянницу. А сердце у Джина в груди бьется с каждым шагом все тяжелее, и не кровь по венам толкает, а ледяные опилки. Страшно – это необоснованный страх, он знакомый, и он возвращается снова, стоит только отплыть с островка их рутинного спокойствия и вспомнить, что оставил за горизонтом. Момент неведения, пока он шарит по дивану в поисках мобильника и, отрыв его под одеялом, видит неопределившийся номер, для Сокджина убийственен. Рука дрожит, пока подносит динамик к уху, а испуганный взгляд все, не отрываясь, смотрит на семью, как приклеенный. – Алло? – Сокджин-щи? – Д-да, это я. С кем я разговариваю? – Это Ким Намджун, прошу прощения за ранний звонок, но не могли бы вы уделить мне немного времени? Без сил Джин опускается на диван, лижет вмиг пересохшие губы и не понимает – дышит еще или от ужаса, что сковал легкие, уже нет. Ким Намджун? Зачем ему с ним разговаривать – он уже что-то знает?! Он знает, что Сокджин тоже в курсе всего?! Зачем он звонит ему, почему именно сейчас… – Что Вы хотели? – Это по поводу вашего друга. Пак Чимин: насколько я знаю, вы довольно близки. Это так? Сокджин хмурится. Застигнутый врасплох и запутанный тем, как волны страха тут же разглаживаются, превращаясь в отлив, он не знает, что и думать теперь. При чем здесь, вашу ж мать, Пак Чимин? Он-то сюда каким боком залез? – Чимин мой близкий друг, – подтверждает между тем, все еще хмурится и стену пытается пробурить своим тяжелым взглядом. – Что с ним? – Боюсь, что это не телефонный разговор, – вздыхает на той стороне трубки Господин Ким. Звучит он очень устало, будто тоже, как и сам Джин, едва ли смог заснуть этой дурацкой ночью. – Я прошу у вас прощения еще раз, Сокджин-щи, но… Вы можете приехать? Чимин, он… его состояние очень меня пугает. Сокджин и после этих слов мало что понимает, но встает с насиженного места тут же. Снова секундный взгляд кидает на Юнги, несильно заинтересованного тем, что там в гостиной делает старший брат. Еще меньше времени у него занимает принять решение о том, чтобы пока ничего ему не говорить. – Диктуйте адрес.

***

Чимин из спальни, откуда со вчерашнего дня еще ни разу не выходил, прекрасно слышит, как в дверь раздается стук. Слышит шаги Ким Намджуна, который со вчерашнего дня тоже ни разу не выходил из номера. Замок щелкает, впуская кого-то из коридора, и уже две пары ног стучат по дорогому паркету подошвами ботинок, прежде чем наступить на ковер. Затем звуки стихают практически до минимума: шепот, шорох снимаемой верхней одежды. Чимин с головой накрывается одеялом, чувствуя на губах непроходящую горечь от сигарет. И даром что дорогих. Его трясет. Ему холодно. Одеяло касается кожи, и даже от этих легких прикосновений ему хочется кричать. Апатия вчерашнего дня прошла, туман, нагоняемый собственным рассудком в целях хоть как-то себя защитить, на рассвете рассеялся… и случилась то, чего не случиться попросту не могло. Даже с таким сильным человеком, как Пак Чимин. Его накрыло истерикой. Воспоминания задушили, ржавым гвоздем принялись кожу вскрывать в тех местах, где недавно касались те – жестокие – руки, кусали, лапали, брали… рвали на части все тело, облили душу бензином и подожгли, после себя оставив: гореть и пениться слюной, что вперемешку с наркотиком. Чимин бы умер в ту ночь, если бы его не нашли. Если бы не откачали. Если бы… умер… лучше бы умер. Так он думает. Прямо. Сейчас. Потому что гореть – это очень больно и страшно. Это – карусель, нескончаемая вереница обрывочных воспоминаний, что лежит чертовой восьмеркой, и ей Чимина тошнит на поворотах. Выходит она ядовито-желтой желчью прямо на белые простыни, а потом, когда внутри не остается ничего – просто заставляет до слез давиться воздухом. Потом он курит. Трясется и курит, забившись в какой-то угол и пытаясь обнять себя руками. Рубашка, в какую он одет, в чем-то изгажена, но ему похеру. Он не в себе. Он понимает, что не в себе, но оказывается не способен контролировать собственное тело и звуки, которые издает. Он смеется, рыдает, воет… Бедный Ким Намджун, вот кто уж точно не знал, на что подписался! Хорошо, что Чимин после случившегося еще очень слаб, потому что мужчина с ним борется. Вытаскивает кое-как из облюбованного угла и, упирающегося, несет в ванную. Что-то там ему шепчет, наверное, пытается успокоить. Что там обычно говорят в таких случаях… «Все в порядке», «Все будет хорошо»? Нахуй, нет, Чимин не согласен, Чимин ничего из этого слушать не хочет. И не слушает, не слышит, слышит вместо этого только себя, свой срывающийся высокий голос и шум включенной под сильным напором воды. Рубашка тут же мокнет, как мокнет и весь Ким Намджун. Чимин фыркает, потому что ему вода попала в нос и в рот, прижатый к чужой груди. Становится тепло, волосы серебристыми змеями к лицу льнут и заслоняют обзор. Ничего не видно. И тихо. Чимин замолкает, не кричит больше. Больше ничего нет, не осталось – в нем. Он пуст. Полностью. Пуст. Забавно… Темнота становится настоящим спасением.

***

Faith Marie – Devil on my Shoulder

– Джин-хен. Он узнает его по рукам – с длинными кривоватыми пальцами и недавним ожогом, оставленным кофе-машиной. Он постоянно об ту обжигается. На его лицо Пак не смотрит. Не может, а возможно, не хочет. Сокджин, держащий край одеяла, который только что осторожно приподнял, молчит. Он не знает, что готовился увидеть под тем на простынях, но теперь борется с желанием выпустить из себя шумный выдох. Намджун все рассказал ему, там, в гостиной этого номера, прежде чем пустить в спальню. Джин не хотел и не хочет его словам верить, не хочет осознавать, какой ужас случился с его лучшим другом, понимая, чем это может для него кончиться. Чимин очень сильный… но все равно недостаточно. Чимин всегда справлялся… но это не значит, что он со всем сможет справиться. И теперь вопрос только один: сможет ли он справиться с этим? Сокджин смотрит на него молча, обводит взглядом неподвижно лежащее тело, пытается в глаза заглянуть, но те как будто смотрят сквозь предметы и ни за что не цепляются. И в себе не держат совершенно ничего. – Он устал, – говорит Намджун, в отличие от Джина, что осторожно присел на самый краешек кровати, стоящий в изножье. – Он ест? – Вчера – да. И сегодня, пока не случилась истерика. А сейчас вот такой. – Хэй, Чимин-а, – тихо зовет его Джин и осторожно касается его руки пальцами. Та лишь немного двигается, когда их пальцы переплетаются в замок. – Ты голодный? Хочешь поесть? – Чимин, хоть и не смотрит на него, отрицательно качает головой. – Закажите что-нибудь в номер. Лучше суп и овощи. Намджун кивает и удаляется, оставляя их наедине. Сокджин провожает взглядом его спину и содрогается внутренне. Чувствует, как совесть точит его изнутри, как термиты дерево. Неважно, откуда Намджун знает Чимина, но тот все равно помог ему, спас его и теперь даже о нем заботится. Этот человек искренне переживает, даже позвонил Джину, все рассказал и выглядит таким взволнованным… А Сокджин сидит здесь, зная о том, что Намджуна вместе с его другом хотят убить. И молчит. Он мог бы сказать ему прямо сейчас, мог бы предупредить, ведь это так чертовски, блять, легко – произнести несколько слов. Но он не сделает этого. Он не сможет, он чертов трус. Осудите его, если хотите, давайте! Сокджину плевать. У Сокджина на первом месте, как было и будет всегда – Юнги и Мисо. Только они, их безопасность. И никакое благородство, никакая совесть не помешают ему ими двумя рисковать. Ему жаль, но так надо. Ему жаль, жаль этого человека, которого привык уже считать хорошим, но он ничего не скажет ему. Нет. И Чимин-и… – Я рядом, Чимин. Я буду рядом, – обещает Джин, чувствуя, как в руку ему сильнее вжимается чужая рука. Пальцы трясутся, и Пак судорожно воздух тянет носом, жмурится. – Все закончилось, ты в безопасности. Мы будем рядом с тобой, хорошо? Столько, сколько потребуется. Ты не один… прости нас всех, Чимин-и, что никого из нас не оказалось с тобой рядом тогда… Да, давай, Чимин-и, вот так, поплачь, все хорошо, поплачь… Сокджин обнимает его и холодеет от ужаса от того, какой же Чимин, все-таки, маленький. Тот сжимается тесным клубком, к животу прижимая колени и утыкаясь своей белокурой макушкой хену куда-то в ключицу. И так расслабляется. Слезы впитываются в чужой синий свитер, пока его волосы осторожно перебирают кривоватые пальцы. Намджун смотрит на них с порога комнаты, но войти так и не решается. Видит, как Сокджин замечает его, и ведет с ним молчаливый диалог. Оба они понимают, что человек на кровати разрушен и только начинает осознавать собственную разрушенность, чувствовать все свои раны – и душевные, и физические. И с ума сходит от боли.

***

– Могу я узнать, что между вами? – спрашивает Джин уже по прошествии пары часов, когда Чимин наконец-таки забывается сном и отпускает его из своих рук, а Сокджину удается из-под него вылезти и дойти до гостиной, где все это время находился Ким. Мужчина вздыхает, впрочем, смотрит на него прямо и без смущения. – Ничего. Мы просто знаем друг друга, пересекались несколько раз. Этот отель, как и клуб внизу, принадлежат нашему холдингу, и поэтому я первый, кто сообразил, что происходит, и нашел Чимина. Те, кто сделал это с ним, уже под стражей, им грозят суд и тюрьма. Я… не мог просто так его оставить. – Ким зарывается в волосы обеими своими руками и до боли оттягивает платиновые пряди, сжимая пальцы в кулаки. – Он сам на себя не похож, это пугает. Но я знаю, что хочу помочь ему. – Можете сказать, что это желание не испарится, когда вы от этого устанете? Намджун все так же смотрит на него, взгляд уверенный, твердый, будто мужчина сам себе этот вопрос уже задавал и не раз. – Могу. И скажу: я хочу и буду о нем заботиться. То состояние, в котором он пребывает сейчас, частично на моей совести – это я не уследил, я. – Такое случается сплошь и рядом… – возражает Сокджин. – Но не должно было случиться с ним! – и это звучит так отчаянно, сопровождаясь резким движением руки, которая указывает в направлении спальни, что Джин даже не знает, что и ответить. Он согласен, на самом деле. Это не должно было случиться, только не с Чимином, которому и так по жизни идти нелегко. Сокджин ведь как никто другой знает всю его историю… брошенный отцом, отвергнутый своей первой любовью, покинутый лучшим другом – Чимин ломался столько раз, что все эти трещины в нем при очередном падении так ужасно скрипят, угрожая снова вскрыться и все кровью залить. Блять! Кому там нужно молиться, чтобы все наконец-то закончилось?! Чимину уже хватит! Довольно, не трогайте! Сокджин сам не сразу замечает, как по его собственным щекам катятся крупные слезы. Он просто не понимает, за что его другу такое. – Останется там, где захочет, – говорит он в конце концов. – Захочет поехать домой или к нам с Юнги – я его заберу, захочет быть здесь, с Вами – не стану спорить. Лишь бы он чувствовал себя комфортно и в безопасности. – Я смогу обеспечить его безопасность. – Простите, но это уже не вам решать, – отвечает Джин холодно. – Ему. Чимину. Вы вообще подумали, каково ему может быть все еще находиться в том же самом отеле, где его… – Значит, я увезу его к себе в квартиру: там достаточно места для двоих и куча гостевых комнат, хорошая охрана и система безопасности на высоте. – Еще бы после неудавшегося покушения ей не быть на высоте, – вздыхает Сокджин, не удержав вовремя язык за зубами, но к счастью его дерзость остается будто никем не услышанной. – Вернусь к тому, с чего начал: все это решать Чимину, а не нам с вами, Господин Ким. – Я уже решил, Сокджин-хен, – слышится вдруг тихое с порога, и оба мужчины смотрят туда, чтобы обнаружить растрепанного Чимина, прижимающего к себе одеяло и смотрящего на них в ответ. Его черные глаза наконец-то несут в себе осмысленность. – Я останусь. Останусь с Намджуном. Так всем будет лучше.

***

Faith Marie – Antidote

Когда со стороны ванной комнаты внезапно раздается шум, Чонгука тут же подбрасывает с дивана, на котором он заснул, вернувшись рано утром обратно в лофт, и парень, как ошпаренный, несется в коридор. Тэхен там. Сидит на полу, напротив унитаза, в бачок которого уже по новой набирается вода, и трясется всем телом. Сгорбленный, маленький, его пальцы ногтями скребут по спине, обтянутой желтой толстовкой. Чонгук сам себе запрещает теряться и, не мешкая, падает на колени рядом с ним, немного поскальзывается, но быстро находит равновесие и притягивает к себе осторожно, почти не дыша. Тэхеновы острые плечи тычут ему в грудь, мокрый лоб прижимается к шее. Он плачет, но не сопротивляется, просто обмякает в руках парня и больше ничего. Его тихие всхлипы раздаются между ними еще какое-то время. – Тэ, на полу сидеть холодно, – в конце концов вздыхает Чонгук, но ответа не получает. Он не удивлен. На самом деле с тех пор, как узнал о болезни, Чон много о той читал: все равно спать не мог по ночам от волнения. Знает, что это не просто как грипп или аппендицит – у Тэхена многое в голове. Потому здесь и апатия, и истерики, и замыкание в себе, и просто слезы. Чонгук все это знает, он был готов. Это не значит, что ему нестрашно – страшно, конечно же, ведь вдруг он что-то не так сделает? Но страх – ничто перед желанием сделать так, чтобы Тэхен… его Тэ был в порядке. Поэтому он встает сам, затем берет Тэхена на руки и осторожно несет в гостиную. Укладывает на диван ближе к спинке – хорошо, что его подушка для сна все еще там – и сам тоже ложится с краю, так, чтобы со спины обнимать за тонкую талию и грудью чувствовать выступающие позвонки. Тэхена все еще потряхивает – Чон накрывает их обоих одеялом, специально дышит в затылок теплом. Большой палец выводит круги на том месте, где под кожей ярко чувствуются ребра. – Почему ты спал в гостиной? – через какое-то время хрипло спрашивают его, не поворачиваясь. – Не хотел тебя разбудить, когда пришел. – Как там твоя мама? – В порядке. По крайней мере, на какое-то время будет. – Прости за внезапный подъем. – Не говори ерунды. Неважно, что я делаю и сплю я или нет: если станет плохо – всегда зови меня, хорошо, Тэ? Тэхен все-таки начинает ворочаться, копошится до тех пор, пока они не оказываются друг к другу лицом. Каре-зеленые глаза смотрят открыто, с какой-то тоскливой нежностью, когда Тэ поднимает руку и поправляет чонгукову челку. – Пойду зубы почищу, – говорит он. А Чонгук его отпускает. Когда Тэхен снова заходит в гостиную, там уже работает телевизор, а Чон сидит в центре дивана, убрав с того постельное белье. Он в простых спортивных штанах серого цвета и растянутой белой футболке, а на голове после сна и внезапного пробуждения беспорядок, но он чертовски красивый, его Гук – так решает один больной парень, что подошел и по-глупому замер возле мальчишки, смотря сверху-вниз тому прямо в глаза. Рука Чона сама вверх тянется, пока не ловит чужие холодные тонкие пальцы руки, что висит свободно по шву. На Тэхене все еще больничный комплект и желтая толстовка, и он похож на цыпленка сейчас. – Я скучал, – а еще у него голос глубокий, очень низкий. Совсем не вяжется ни с субтильной внешностью, ни с мягкостью тех прикосновений, что Тэ в этот момент дарит ему. Но Чонгуку все равно очень нравится. Все в Тэхене нравится. Поэтому он, долго не думая, тянет его на себя, буквально роняет, заставляя расставить колени на диване по обе стороны от своих бедер и вжать свободную ладонь в свою грудь. Глаза в глаза снова. У Тэ мягкий профиль, очень плавная линия носа, зато волевой подбородок – его как будто сами ангелы лепили на Небесах, Чонгук в этом буквально поклясться готов. Эти широкие брови вразлет, что сейчас немного приподняты, эти черные ресницы, родинки на щеках, полные губы… Мягкие губы, губы, которые так сладко было вчера целовать… И сейчас – мягко тоже. Очень. Рот Тэхена со вкусом его мятной зубной пасты, а поцелуй – второй – так естественен, будто они не целуются, а просто дышат. Губы у обоих распахнуты, быстро становятся влажными и совсем не держат за собой языки: те скользят и встречаются, делают все вокруг немного грязным, заставляют воздух выходить с шумом. Руки тоже своей какой-то жизнью живут, постоянно двигаются, и ладони размашисто сначала вверх ведут, собирая в складки одежду, а затем вниз, все ниже: на талию, поясницу и бедра… до колен и обратно наверх, чтобы достигнуть чувствительной шеи и после зарыться в волосы пальцами, притягивая ближе к себе. Чонгуку всего восемнадцать, поймите его, черт возьми. С ним рядом наконец-то, спустя пять долгих месяцев, его человек. И мало ли о чем он мечтал: о возможности просто смотреть на него издалека, держать за руку, обнимать… скромничать он даже не попытается, возьмет все, что предложат. А отдаст еще больше. Все, всего себя, полностью. Он тоже скучал, очень скучал. С той самой секунды скучал, как увидел, достал карандаш, сделал первую линию… Он нуждался в Тэхене, так сильно, так искренне, как ни в чем и никогда. И теперь… теперь простите его ради Бога, но он немножко сходит с ума. Забывается, растворяется. Целуя своего человека, музу, парня… неважно, как он назовет его. Тэхен – это Тэхен, второго такого попросту нет. Они друг для друга, и все, закончим на этом. – Тебе, наверное, некомфортно, – бормочет Тэхен, когда они замедляются немного и размыкают губы, чтобы вдохнуть. Дышат уже оба достаточно тяжело, а глаза их лихорадочно блестят, потому что оба не ожидали такой интенсивности, кажется. Некомфортно… Один из них при этом слове думает про ориентацию, второй – про то, как ужасно, должно быть, ощущается его болезненно худое тело. – Ничуть, – отвечает Чонгук ему, осторожно кладя ладонь на щеку. – Но нам все равно стоит остановиться сейчас. Хорошо? – Хорошо. Тэхен верит его словам. Это странно, но он правда готов поверить всему, что скажет Чонгук, потому что это получается уже на каких-то инстинктах. Чонгук не обидит, ему можно и нужно довериться. – Я приготовлю обед. Хочешь, потом что-нибудь посмотрим по телевизору? Какой-нибудь фильм. Чонгук поднимается, когда Тэхен перемещается с его коленей на диван. – Слышал о «Назови меня своим именем»? – он изгибает бровь, и Чон прыскает. – Глупая шутка. – Но тебе же все равно было смешно. – А я и не говорил, что особо умный. Тэхен выбирает «До костей». Чонгук соглашается, кивнув, и никак его выбор не комментирует. Просто жует свой салат, шумно хрустя морковью в нем, и действительно с интересом смотрит фильм... кося краем глаза на Тэ. Тот смотрит с видом какого-то критика, и это выглядит даже немного забавно. Когда главная героиня пытается обхватить собственное плечо кольцом из большого и указательного пальцев, тут же считает своим долгом повторить за ней и хмыкает: «кажется, не все потеряно». А Чонгук мысленно выдыхает – пальцы на плече не сомкнулись, значит, и правда не все. А еще Тэхен ест, немного, но ест, пока смотрит фильм. Медленно жует приготовленную Чонгуком еду, пьет сладкое какао, грея руки об теплую чашку. Дарит надежду им обоим, что в будущем они будут… просто будут. Потом, конечно же, не обходится без шуток про кормление детской бутылочкой. Чонгук угрожает в следующий раз заскочить в отдел с товарами для грудничков и превратить шутки в реальность. Тэхен смеется. Смеется… А потом затыкается, потому что и сам осознает. Быстро сдувается и, кажется, снова спешит замкнуться в себе, чтобы не привыкать к тому, как это – быть нормальным и чувствовать что-то хорошее. Не заслужил, не получится. Получится – так считает Чонгук, который все еще рядом с ним и никуда уходить, к счастью для Тэхена, не собирается. – Хочешь погулять? Тэхен хмурится, обращая на него растерянный взгляд. – Ты смеешься? Меня же наверняка ищут по всему городу. – Ага, но сейчас уже почти ночь, и вряд ли кто-то будет рыскать по огороженной территории жилого комплекса. Звучит Чонгук весьма здраво, и поэтому Тэхен не видит причин, чтобы ему отказать. Послушно идет за ним в спальню, чтобы переодеться во что-нибудь теплое: Чонгук утром из дома как раз притащил пару огромных сумок, под завязку набитых вещами. – Не ходи больше в больничной одежде, хорошо? Можешь брать что угодно из этого. Я позже все развешу на вешалках и кое-что сложу в шкаф в ванной… нужно будет сюда купить какой-нибудь комод, да? Или что-то побольше?.. Ты чего не переодеваешься, Тэ? А Тэхен стоит уже без толстовки и смотрит смущенно на врученную ему в руки пару штанов. – У меня, м-мм, ноги небритые, – бормочет он и жмурится. – Да, звучит как бред, знаю!.. Чонгук хмыкает, полностью с Тэхеном согласный. – У меня тоже. – И в доказательство стаскивает свои штаны – все равно их пришлось бы тоже поменять – оставаясь в боксерах и веселых красных носках с оленями, которые ему на Рождество подарил Юнги. Ну да, вон у него волосы на голенях – редкие, зато темного цвета. – Тэ, это же естественно. – Гук-и, вспомни фильм, – вздыхает Тэхен. И затем раздевается. Жмурит глаза сильно, пока снимает и рубашку, и штаны, предстает перед ним почти голым. – Мое тело пытается согреть себя… Он очень худой. Очень. Все кости можно увидеть, как на скелете, который в чонгуковой школе стоит в кабинете биологии, только этот скелет кожей обтянут – бледной с просвечивающимися синими венами. Приподнимается и опускается грудь, едва напрягается впалый живот, на округлых тазовых косточках держится резинка боксеров. Да, волосы есть и на руках, и на ногах, они длинные, тонкие, белого цвета, потому что без жира и мышечной массы телу Тэхена холодно. Оно пытается само себя как-то согреть… Чонгук не выдерживает. Он шагает вперед и обнимает его. Натыкается на острые кости опять, но отпрянуть и не думает, лишь теснее жмется. Они одного роста, Чонгук кладет подбородок ему на плечо и заставляет Тэ повторить за ним. – Ты очень красивый, Тэхен, – шепчет он и не отпускает, когда тот начинает отстраняться. – Нет, постой… я тебе уже говорил это, помнишь? И я не отказываюсь от этих слов, я не вру тебе. Ты красивый, всегда красивый для меня. Пожалуйста, Тэ, пожалуйста, не уходи. Поверь мне, хорошо? Веришь? Слабые руки поднимаются на уровень его талии, чтобы обнять в ответ, цепляются за футболку и на ней буквально виснут, пока дыхание Тэхена слегка прерывается. – Да. Воскресным вечером, практически ночью, у подъезда пустынно. Возможно, потому что еще достаточно холодно и вокруг из-за того, что температура поднимается, противная слякоть. На улицу сейчас из дома отважатся выпереться только придурки. Поэтому они оба и здесь, собственно. На пустой детской площадке и вполне довольны своим глупым решением. Как и вчера, у входа в подъезд горит желтым фонарь, где-то рядом шумит автострада и слышатся голоса людей, спешащих по главным улицам. Но здесь, внутри их мирка, время как будто остановилось. И ждет чего-то. Их ждет? Чонгук тянет Тэхена за руку, надежно спрятанную в перчатке, чтобы уж наверняка, и ведет к качелям. – Ты серьезно, Гук-а? – Вполне себе, – отвечает и улыбается, – не забывай, я ведь еще школьник. Тэхен фыркает, но не сопротивляется, когда Чонгук, устроившийся поудобнее на широких качелях без спинки, тянет его на себя, чуть приподнимает и заставляет сесть к себе на колени так, чтобы лицом к лицу. С трудом, но это у них получается. Тихий скрип раздается теперь из-за того, что они раскачиваются туда-сюда, и это без особой причины смешит. Они особо не разговаривают, просто сидят, обнимая друг друга через многочисленные слои теплой одежды – в основном той, что надета на Тэхене. Почти что засыпают. – Мне так хорошо, – это все, что Тэхен считает нужным за все это время сказать, смотря в темноту, что раскрывается у Чонгука за спиной. – А мне хорошо, что тебе хорошо, – отвечает Чонгук, гладя его по спине. Заставляет улыбку расцвести на бледных холодных губах.

***

Тэхен для сна выбирает пару широких хлопковых брюк и всю ту же желтую толстовку. Кажется, ему нравится цвет, но Чонгук не уверен и о настоящей причине может только догадываться, сам Тэ озвучивать ее особым желанием не горит, о чем и сообщает, когда после их ночной прогулки, уже приняв душ и переодевшись, ложится на свой край кровати, раскидывая руки в стороны. Чонгук только глаза закатывает, стараясь выглядеть обиженно, но все равно подходит ближе и подсаживается к нему со своего края, вытирая мокрые волосы полотенцем, что лежит на плечах. Он еще не надел верх и, чувствуя на себе чужой взгляд, старается понять, какой отклик это несет внутри него. Вроде бы, приятный. Очень даже. – Вот, кто из нас красивый, – тянет Тэхен, кивая в его сторону грустной улыбкой. – Ты с детского садика что ли качаешься? – У меня просто растущий организм, – смеется Чонгук, откидывая полотенце в сторону и натягивая на себя футболку, чем зарабатывает тихий, наигранно-разочарованный вздох. Чон забирается с ногами на кровать, чтобы подползти ближе к Тэ, протягивает к нему руку и той под толстовку ныряет, чтобы ладонью встретиться с кожей. Теплая. Тэхен выдыхает, втягивая живот, но не отстраняется от его прикосновений, послушно продолжает лежать и только в глаза смотрит как-то затравленно. – Все нормально? – Это, Чонгук, у тебя надо спросить. Он на этом не останавливается, ведет ладонью вверх по телу и доходит до груди, чтобы там найти сосок и обвести тот подушечкой пальца. Снова зарабатывает выдох, уже более тяжелый. – Ты точно раньше не был по мальчикам? Чонгук смеется, немного правда смущенный самим собой, но ни капли ни о чем не жалеющий. Ему тоже дышится тяжелее, чем было минуту назад, чего уж тут. Ведь он правда считает Тэхена красивым. – Давай спать, Тэ, – произносит мягко и тянется к выключателю, получив в качестве ответа согласный кивок. Свет гаснет. На постели шуршат простыни. Тело прижимается к другому телу и тонет в его тепле, а руки – обнимают крепко, заключая в кольцо. Пахнет гелем для душа, мятной зубной пастой и талым снегом, запах которого принесен с улицы. Скоро наступает тишина. Она охраняет сон тех, кто, обнявшись, этой ночью наконец-то спит крепко и не видит кошмаров.